За чертой

Елена Александровна Асеева

Данила, обычный и ничем не примечательный юноша, внезапно оказывается в непонятном для него месте. Из всего, что он помнит о себе, лишь имя и возраст… Из всего, что он наблюдает перед собой, лишь сизо-серое небо и такая же пепельная болотистая земля… Впрочем, отсутствие воспоминаний, пейзажа и людей – только малая часть того, что ему предстоит испытать и пройти, чтобы очутиться за чертой!

Глава пятая. Жиган

Звуки ударов топора о тела прекратились… А кровавый запах, кажется, стал более насыщенным, заползшим не просто в нос, рот Данилы, но и точно в мозги. Так, что от того, прямо-таки, концентрированного привкуса, парня стала тошнить. И хотя в животе бурчало от голода, приступы рвоты подкатывали прямо к губам спрессованными комками слюней, которые Данька очень тихо (как ему казалось) сплевывал на землю. Юноша все еще продолжал лежать на земле, прижимаясь к ней грудью и щекой, и хотя плотность идущего дождя усиливалась, старался не подавать о себе виду. Надеясь, что если истязания закончились, человек с топором уйдет, и, он тогда сможет убежать. Сейчас Даня даже не думал, куда ему направится. Ибо пребывая в состоянии ужаса леденящего не только кожу лица, но и спины не был в состоянии, что-либо наметить. Напрочь забывая от увиденного и прочувственного, что это все возможно лишь игра… или сон, на крайний случай.

Сейчас почему-то снизилась гулкость звонящего колокола, вроде он сам не просто отодвинулся к линии горизонта, а схоронился за черной чертой, которую создавали в соприкосновении небеса и земля. И хотя продолжал зазывать к себе Данилу, но теперь как-то несмело, порой затихая, и, кажется, лишь чуточку погодя вновь слабо сообщая о своем существовании. Внезапно совсем рядом раздалось негромкое поскрипывание обуви, ровно при изготовлении ей перетянули швы, а после более трескучий хруст подошвы о мельчайшие частицы песка и камешков, покрывающих почву, и уже в следующую минуту над парнем прозвучал высокий и очень звонкий тенор, сказавший:

— Ну, чё, ты, как заяц тут притаился, подымайся. Ни боись, ни обижу.

И в Даньку как-то сразу вернулись силы. Потому он резко поднявшись с земли, сел, и даже подняв голову, уставился на стоящего в шаге от него мужчину (того самого расчленителя ковбоев), оказавшегося не только высоким, но и достаточно мощным в плечах, с мускулистыми руками (в правой все еще удерживая поалевший от крови топор). Прямоугольной формы лицо этого человека имело прямой подбородок с ямочкой посередине, полный с мясистым кончиком нос (слегка потянутый вправо), да широкие, с тяжелой нижней, губы. И хотя кожа его лица, как и рук, шеи была, созерцаемо, белой, она слегка переливалась красным оттенком, точно мужчина долго дотоль загорал (и весьма неудачно) или просто давно не мылся, покрывшись какой-то неприятной на вид сыпью. Коротко подстриженные машинкой под троечку его средне-русые волосы, с выбритыми висками, несмотря на то, что их сверху прикрывал капюшон, смотрелись мокрыми. Впрочем, сам Даня лишь мельком окинул взглядом фигуру, лицо человека, вперившись в его черные и тут, словно бездонные глаза, в которых, как ранее у ковбоя не наблюдалось зрачка или белка…

— Как звать-то тебя? — спросил мужчина, еще сильнее пугая юношу своим достаточно приветливым тоном.

— Данила Зинин, — отозвался парень и голос его, задрожав, стих на последней букве собственной фамилии.

— Нормальное имя, как у этого… из фильма «Брат», Данилы Багрова, — произнес мужчина и теперь усмехнулся, легонечко вскинув левый уголок рта, ровно тот у него был парализован. — А я знаешь, Жиган… Это моя кликуха Жиган, как из песни Михаила Круга, небось слышал, — он на чуточку прервался и внезапно довольно приятно запел, —

Жиган-лимон — мальчишка симпатичный!

Жиган-лимон, с тобой хочу гулять!

Жиган-лимон с ума сводил отличниц…

Тебя, Жиган, хочу поцеловать!

Мужчина смолк, тягостно передернув плечами, прикрытыми вымокшей плащ-палаткой, а Даня в ответ, лишь отрицательно качнул головой, будто загипнотизированный черными глазами того, окруженными средне-русыми загнутыми ресницами на которых зацепившись, в такт качнулось несколько мельчайших капелек дождя. Еще и потому парень не ответил, что такую песню никогда не слышал, как и не знал самого Михаила Круга, да и фильм «Брат» видел мельком, предпочитая ему фильмы жанра кинокомикс.

— Да, ты не боись, тебя не обижу. Я же вижу, что ты пацан. И как ты сюда попал только, чего натворил при жизни? — с той же ощутимой, слышимой теплотой обратился к юноше Жиган, продолжая немного удерживать вскинутым вверх левый уголок рта, видимо, таким образом, улыбаясь. — Меня, если хочешь знать, Лёхой зовут… Можешь так обращаться, я не против, — дополнил Жиган и теперь медленно опустился на присядки, положив на землю возле ног свой кровавый топор. И Даня, хотя того и не желал, боясь вызвать в этом человеке какой-либо очередной приступ ярости (ибо произошедшее с телами ковбоев никак по-другому нельзя было назвать), неосознанно сместил взгляд на лежащее орудие.

— Да, ладно, не трусь, убивать не стану. Я ж понимаю, ты пацан, — вновь повторил Жиган, очевидно, заметив движение взора парня или только соизмерив выпученность от страха его глаз. — Те двое суки были, сам, небось, от них пострадал. Вставай, пойдем, перебудем тут в закутке, а там решим, что и как. — Он теперь медленно поднялся с корточек, одновременно и достаточно скоро подхватывая топор с земли, так, что последний качнулся в направлении юноши кровавым острым лезвием, — дождь усиливается, уходим, а то мы с тобой напрочь тут вымокнем, Даня, — дополнил Лёха, и вновь усмехнулся.

Да только назвав парня по имени, Жиган точно пробудил его от замершего состояния. И хотя Данька, так и не сдвинул взгляд в сторону, теперь уставившись на сизо-серую почву, принявшую на себя несколько алых капель крови скинутых туда топором, дрожащим голосом, негромко проронил:

— Я только не пойму… Если это игра, то какие тут правила, а если сон… То я хочу проснуться, — он теперь сместил взор с капель крови, медленно впитавшихся в землю, немного вправо и уставился на черные, невысокие сапоги Жигана (явно армейские), покрытые вперемешку грязью, кровью, кусочками костей и плоти.

— Увы, Даня, если ты не понял, так это не сон и, конечно, не игра, — незамедлительно отозвался Лёха, все еще покачивая топором и тем словно стряхивая с самого лезвия остаточное крошево грязи, крови, костей свернувшихся в катушки. — Ты умер и попал в ад, — дополнил он, и парень, услышав такие страшные слова, сказанные сравнительно ровным голосом, перевел взгляд вперед, вроде стараясь развеять утверждения Жигана. Да тотчас в царствование серо-коричневого тумана, охватывающего своими густыми липкими парами не только небо, но и землю, увидел стоящего на одной ноге человека, того самого укутанного в серые, рваные тряпки едва прикрывающие его бедра и руки до плеч. Сейчас настолько вымокшие, что даже отсюда Данька созерцал, как с края тех отрепьев стекает струйками вода. Оборванец, несильно покачивая головой и длинными всклокоченными седыми волосами, да такой же пепельной редкой бородой, подпрыгивая на месте, тянул вслед за собой кровавые останки тела одного из ковбоев, схватив последнего за култышку левой ноги, кровавыми потоками покрывшей не только остатки потертых джинсов на ней, но и кожаных чапов.

— Не понял, да, — произнес или, прямо-таки, пропел Жиган, и его тенор, наполненный приятными, беспокойными нотками драматической окраски, звучал как у отменного исполнителя. — Но ты Даня помер и попал в ад. Так как по-другому это гнилое, мокрое место никак нельзя назвать. Место, где живут всякие ублюдки, суки, урки которые не прекращают убивать, пакостить, грешить даже за смертной чертой… Вот и мой слуга, Шнырь, выполняет тут всю грязную работу. Оно как сукой был при жизни, насиловал бабенок молодых, потому здесь в услужении у меня. А я, при жизни был киллером, а тут ликвидатор. Так сказать подчищаю территорию от всякого отрепья… Извожу их уже окончательно и навсегда, в ином случае они меня изведут, чего мне сейчас не больно хочется… Сукой был я при жизни, сукой остался. А, ты, пацан, чего наделал в жизни, что попал сюда.

Данька теперь только тягостно дернул плечи вверх, и сам не понимая, что ответить, да и как он мог оказаться в аду…

В аду… который если и можно было себе представить то только как религиозную выдумку человека. Согласно которой ад являлся каким-то страшным местом, где страдали, мучились люди при жизни грешившие…

И все еще надеясь, что происходящее если не компьютерная игра, не стрелялка, то хотя бы сон… Страшный такой, сон…

— Учусь в школе, кажется… Я не помню, что случилось, — почасту прерываясь произнес Данила, понимая, что киллеру Жигану нельзя не отвечать. — Потом раз и тут, не помню где живу, жил, как звать родителей… А потом этот ковбой, бах и мне прямо в грудь, — дополнил парень, указывая себе на грудь, где теперь кроме дыры в куртке и футболке, да несколько кровавых струек, въевшихся в ткань, ничего о выстреле не указывало. — Гляжу, а тут пушка, и даже чугунные ядра, а потом я пошел вперед и там вы…, — закончил он, боясь упомянуть увиденное.

Теперь и Жиган внимательно оглядел с головы до ног сидящего под ним парня, и слегка сместив взгляд вперед по линии самой тропы, очень низко спросил:

— Тебя убили, а когда ты очнулся рядом, что ли вот та пушка оказалась?

— Ага, — отозвался сразу Данька, хотя он намеревался поправить Лёху, сказав, что его не убили, а скорее всего… Скорее всего он лишь вернулся на точку возрождения, но почему-то не решился противоречить такому суровому с покачивающимся в правой руке топором человеку.

— Теперь ясно, почему последнее время такой сушняк стоял, а сейчас полил дождь, — произнес Жиган, все еще неотрывно глядя вдоль тропы по которой пришел юноша, очевидно, рассматривая стоявшую на ней пушку. — Все указывало на приход счастливчика. А теперь Даня поднимайся и пошли, а то неровен час придут очередные искатели приключений, или припрется кто-нибудь в поисках тебя, счастливчика… Так как должен тебя оповестить, что окончательно сдохнуть можно только в аду, когда тебе отрубят башку и конечности, как только, что сделал я с ковбоями…