Богиня песков

Екатерина Смирнова, 2015

Огромное государство близится к закату, и в нем творятся странные дела. Нищая девчонка из самой низкой касты получает небывалую силу и поднимает восстание. Его Священное величество император сходит с ума. Магия запрещена повсеместно. Сумеет ли разобраться в происходящем и помочь одной из сторон человек, принадлежащий к цивилизации, где совершенно не верят в богов, мистику и магию, зато прекрасно играют в шахматы?

15

Поэт Четвертый, неожиданно воскресший посреди шумного города, в этот раз чувствовал себя не так уж плохо.

Город был маленький, но разделенный на четыре части, и одной стороной выходил к морю.

Одна часть была шумной, там, где круглые окна глядели в море, портовый квартал уходил вниз и корабли растворялись в синих полосах тумана, вторая — каменной, где почти не росли цветы, но люди жили за высокими стенами и укачивали детей, сидя на пороге, третья — обычная, разноцветная, как многие города; там кричали о новостях, продавали и покупали — а в той, зеленой, где редкие особняки благородных господ прятались в пышных садах, стоял ничей, полуразрушенный дом, и поэт поселился там, где никто не знал его. Собственно, и он никого не знал.

Он это помнил точно, хотя не мог сказать, умирал он здесь или просто — жил.

В прежние два года поэт любил бывать там, где можно было нарваться на нож, потому что жить в десятый и двадцатый раз было невыносимо, но теперь все больше и больше времени требовалось для того, чтобы вспомнить, кто он и откуда он взялся. Если бы удалось прожить хотя бы год или полтора, чтобы память не казалась сказкой и не таяла в тумане…

Местность за пределами города была ему незнакома. Казалось, что кто-то, воскрешая, успел мазнуть по холсту, одним пятном создав облик — маленький человек, мощеная улица, дома из разноцветного тесаного камня, буйство зелени, горы… Художник был очень талантлив, но не успел сделать больше одного мазка. Города, в которых он оживал, казались ему точками на карте. Остальное было белым пятном.

Поэт задавался вопросом, почему он не оживает в пустых городах, в лесах Зеленого пояса, в середине пустыни. Очевидно, в этом была виновата сила, воскрешавшая его. Сила притягивала его к похожим людям, как тот-камень притягивает железо. Он отвечал этой силе, стоя на краю смерти, и все больше слов просилось наружу. Чаще всего они вспыхивали, как маяк, в последний миг, когда он уже был мертв, но продолжал тянуться к свету, и, воскресая, он продолжал разговор с самим собой.

Иногда его убивали за то, что он начинал выкрикивать бессвязные слова, стоя посередине площади.

Опять нужно было добывать еду, ночами было холодно, ходить от дома к дому ему наскучило еще в прошлый раз, до смерти, и он воровал ночью в соседских садах, не боясь сторожей.

В одном таком саду он и попался, и ему бы, конечно же, досталось, но наученный горьким опытом поэт может очень быстро бежать. Он и бежал, бежал со всех ног, нырял между изгородей, как ящерица, а когда пришел в себя, оказался у ворот какого-то дома.

Погоня — два человека, даже смешно — еще рыскала по садам. Но и два человека могут убить, если разозлятся, и поэт толкнул калитку, ведущую во двор. Она отворилась.

Во дворе было тихо-тихо. Окна дома не светились. Где-то слышался тихий, почти неразличимый для человеческого уха звон. Обвивая стену и мерцая среди пышно разросшегося плюща, в темноте вились сольи. Преследователи прошли мимо, ругаясь. Он слышал их голоса за высоким забором.

Поэт посидел некоторое время, наслаждаясь тишиной, и потихоньку начал засыпать. Настала пора уходить.

Он уже почти дошел до калитки, дотронулся до защелки и замер, услышав голос.

— Эй, кто тут! Воры?

Голос принадлежал, по-видимому, еще не старику, но человеку, пожившему в свое удовольствие. В нем было пьяное довольство, но была и некая привычка командовать — наверное, поэтому поэт опустил руку, отошел от калитки и вышел на свет.

— Воры! — честно объявил он. — Стреляйте.

— Не буду стрелять — отозвался тот же голос. — И слуг не позову. Их здесь нет. Входите, будьте гостем. Мне что-то скучновато.

Поэт подумал-подумал, подошел к веранде и открыл дверь.

Перед ним открылась странная картина.

В полумраке, озаряемой масляной лампой, вились мошки. Отблески света озаряли дощатый стол, застеленный куцей скатертью, и роскошную занавесь, которой место было скорее где-нибудь в доме кичливого вельможи. Из темноты выплывал, как нос корабля, угол тяжелой рамы. На столе, застеленном тряпкой, стояло зеркало, похожее на те, с которыми еще недавно забавлялись молодые колдуны.

Время от времени раздавался тихий звон. Это ветер раскачивал гроздь мелких колокольцев, висящих у окна.

За столом сидел хозяин дома, наливая себе что-то темное из большого стеклянного кувшина.

Он был, по-видимому, невысокий, но очень худой и с очень прямой осанкой. Будто проглотил жердь от ограды, непочтительно подумал поэт и улыбнулся.

Картину дополняли две валяющиеся подушки, которым полагалось быть на сломанных сиденьях, а сам хозяин сидел на высоком стуле с отвалившейся спинкой.

— Берите себе что-нибудь и устраивайтесь поудобнее, — скомандовал хозяин дома. — У меня в рукаве нет трубки. Нечасто доводится пить с незнакомцами, особенно такими благовоспитанными, как вы.

— А если я вас убью? — спросил поэт, не трогаясь с места.

— Мне будет не жалко — махнул рукой хозяин. — Здесь так скучно ночами, что самому хочется повеситься. Но я отчаянно ленив.

— Хорошо — согласился поэт. — Но предупреждаю, я не из благородных.

— Клевать! — сосед размашисто повел кружкой. — При моем грузе родословной меня хватит на двоих.

Они сидели за столом и пили из огромных кружек — не молодое вино, как он сначала подумал, а прозаический виноградный сок. После погони очень хотелось пить. Слава умению тех, кто растит и такой виноград, а не только деревья, наполненные убийственной влагой.

О лампу бились какие-то странные насекомые, которых поэт не помнил. Может быть, и не знал.

— У меня временный перерыв в возлияниях — объяснял сосед поэту, размахивая кружкой, будто пил настойку в подвале какого-то столичного заведения. — Приходится принимать, так сказать, пустую пилюлю — делать вид, что пью, хотя и не пью. Хотя, возможно, этот сок забродит у меня в желудке в силу старой привычки. Понимаете?

— Понимаю — очень серьезно сказал поэт. — Уважаю силу непокоренной души.

— Хм…

Они помолчали.

— Как же вас зовут, уважаемый незнакомец?

— Четвертый — сказал поэт, не заботясь вспоминать имя, данное ему при рождении.

— Почему?

— Троих уже нет, а я остался.

— Понятно… Это звучит не только забавно, но и занимательно, так как меня можно назвать Пятым. Я пятый владелец этого виноградника.

— Наследственный?

— Ну нет, что вы. Я купил его когда-то давно, так как должен был иметь поместье, и живу тут всю здешнюю жизнь. Предыдущий владелец прогорел, отдал концы десяток с лишним моих друзей, а я вот все живу.

— И как виноград? — спросил Четвертый, любуясь, будто со стороны, этим спектаклем. Очевидно, хозяину дома ночное происшествие казалось забавным. Забавным, но не странным. Он ко многому привык.

— Виноград меня не особенно интересует, поэтому дела пошли в гору. Все, что меня не интересует, прямо-таки обречено на успех. Впрочем, я давно оставил все другие дела, сижу тут и пишу воспоминания… А вы чем занимаетесь, мой дорогой друг?

Четвертому ни к чему было притворяться, так что он сказал:

— Воскресаю. Наверное, скоро опять убьют. Но я готов.

— Вот как! — Заинтересованный хозяин придвинулся поближе, отставил кружку и внимательно дослушал всю историю до конца.

Портовые улицы днем оказались много гостеприимнее, чем ночью. Старуха, к которой он постучался в лавку, опять дала ему кусок хлеба, в куче хлама и шереха на задворках нашлась какая-то одежда, и весь город, кроме той части, где было много отстраненных лиц, был какой-то теплый, непривычно теплый. Удивительно теплый город.

Он ушел в высокую башню ничьего дома в пригороде, сидел на подоконнике и записывал, иногда задумчиво глядя вдаль с высоты:

Посмотри,

Это мысль, но вот это — привычка и право.

Изнутри

Прорастают сомнения, сорные травы,

Прогорая

И золой засыпая руины.

Мы кроили

Судьбу до последнего края.

Так рушится сердце.

Скоро будем смотреть,

Вспоминать, что из этого было не с нами,

И гореть,

И считать, что это — священное пламя,

Так рушится сердце,

Будто крепость,

Взятая словом.

Там, где солнце

разбросало лучи на все перекрестки —

Чем

ты будешь

В том, последнем краю, в том, серебряном, новом?

Так рушится сердце,

Будто крепость,

Взятая словом.

Сосед оказался прекрасным собеседником. С ним можно было пить и разговаривать до рассвета, хотя и не так честно, как поэту хотелось бы. Он любил сидеть в саду, отпустив вечером прислугу, и слушать в тишине звон крыльев насекомых, поудобнее устроившись за дощатым столом.

Старый хитрый зверь, он когда-то жил при дворе, часто получал от столичных друзей письма и теперь с удовольствием рассказывал поэту, как и на чем строят новую башню для жрецов, с повеления императора и благословения Сахала, и вроде бы в этот раз — все удастся. (Тут хозяин поморщился, и поэт это заметил).

Они уже успели кое-что объяснить друг другу.

— Не знаю, как этот новый человек, но я уверен, что мой учитель сделал бы больше. Его башня была вся в темных знаках, сверху донизу. Тот-камень слушался его и начинал по его слову отталкивать и притягивать. Не стали бы боги так просто посылать ему знаки, которые надо было писать на стенах.

— А что ваш учитель? — горячился дорогой друг. — Кто вообще такой был ваш учитель?!.

— Мой учитель был настоящим повелителем молний, — сказал поэт и осекся. Он и так много рассказал.

— Тайелен? — задумчиво протянул хозяин, как-то слишком быстро сложив правду из случайных слов. — Я знал его. Бедный Хэнрох Тайелен. Да, это был настоящий тэи.

— Вы считали его тэи?

Хозяин покачал головой и не ответил.

В тот день они больше не говорили о башнях и молниях, а старательно рассуждали о сборе винограда.

…

В городе сегодня было неспокойно, на перекрестках кричали глашатаи, зачитывая указ о поимке какого-то преступника. Оставаться в привычном убежище было страшно, и пришлось отправляться в гости.

В саду было тихо. Ни слуг, ни бокалов на столе. Что-то было не так.

Четвертый позвонил в колокольчик. Послышались шаги, и приоткрылись решетчатые ставни окна веранды.

— Извините, дорогой друг, сегодня я болен, так что не могу вас принять. Приходите позже.

— Что с вами?

— Меня одолевает хандра, и я не настроен говорить о политике. Простите, но при всем желании я не настроен… — не окончив фразу, хозяин дома захлебнулся воздухом и рявкнул: — Вон! Вон отсюда!

Четвертый уходил очень быстро, понимая, что прятаться больше некуда.

Чтобы не попасться в лапы шныряющим по городу крысам в форме, пришлось изваляться в пыли и просить милостыню. Впрочем, и самая глупая крыса поймет, что опальный государственный преступник не станет просить милостыню. Четвертый весь день вспоминал учителя, это придавало ему мрачного азарта — и оттого изворачивался как мог, выпрашивая самые невозможные вещи у самых невозможных людей. К концу дня у него был весьма довольный вид. Испокон веков не было в этом городе такого наглого нищего.

Вечером поэт поставил на крыльцо прикрытую тряпкой корзину, из которой торчала бутыль вина, и позвонил в колокольчик, а после отошел за дерево. Там он стоял до тех пор, дверь не открылась и не раздался возмущенный надтреснутый голос:

— И где же вы все это взяли? Нашли на улице?

— Выпросил — честно ответил Четвертый. — Но если хотите, я могу отнести все это обратно. Правда, прогулка по адресам займет очень много времени…

Какое-то время не доносилось ни звука. Потом дорогой друг издал тяжкий вздох и произнес:

— Ладно, заходите. Будем ужинать.

Ужин прошел в молчании.

— Мне придется пересидеть у вас некоторое время — заявил поэт. — Соседи заметили свет в моей башне. Наверное, скоро опять убьют. Живу в развалинах, принадлежащих убитому высокородному преступнику. Вор и человек ниоткуда… Но я готов. Тут убивают и более достойных.

Дорогой друг внимательно оглядел добытые припасы, посмотрел на поэта, как на дурную птицу, и пожал плечами:

— Перебирайтесь ко мне, толку от вас будет больше.

Поэт подумал и принял приглашение.

Теперь ему было спокойно. Он жил в комнате и спал на кровати, а не на каменном полу башни. И слуга, и служанка — пожилые и равнодушные, страдавшие обычными болезнями «прислуги за все» — сделав свою работу, уходили рано.

Комната была маленькой, но светлой. В сущности, это была не комната, а отделенная перегородкой часть веранды. Так соседу было удобнее — он часто страдал бессонницей и в этих случаях приходил к поэту поговорить.

Воспоминания, о которых так пренебрежительно отзывался «дорогой друг», оказались внушительным трудом по истории государства, а камушки — росписью на крупной речной гальке, где каждый камень был бы рад оказаться в покоях императрицы. Один такой, как понял поэт, там был до сих пор — правда, судя по словам хозяина, всей ценности труда великая императрица не понимала. Жаль, что она умерла тридцать лет назад.

Дорогой друг оказался вспыльчив, но добросердечен. В нем чувствовалась сдержанная властность отставного вояки. Иногда они ссорились.

Воспоминания необходимо было кому-то диктовать, и поэт был ценен. Вставать приходилось рано утром, и, если ничто им не мешало, они начинали день с нескольких страниц, которые потом приходилось переписывать и править.

Заканчивая этот утомительный труд, старый хитрец вытер пот со лба и поинтересовался:

— А вы сами что пишете, дорогой друг?

— Всякое… — буркнул поэт, отупевший от ручной работы, и мысленно поблагодарил учителя за то, что тот не бил его по пальцам, исправляя почерк.

Через несколько недель дела поэта пошли из рук вон плохо.

Ему отчаянно было нужно хоть как-то, хоть кому-то высказать то, что было внутри, но кому?.. Как?.. Слова опять пришли к нему, и он кричал нараспев, стоя на террасе и смотря в небо, где полыхало солнце, приветствуя конец лета.

Что он говорил, он не помнил, но понимал, что скоро вспомнит и будет мучиться от невозможности записать, если не будет бумаги, или тонкой коры, или кисти и камня.

Глаза слезились, но он смотрел вверх и видел те места, где не был никогда.

Он видел песчаные горы, море света, море песка — белого и желтого. По песку след в след прыгали одноногие птицы, длинными прыжками — раз, раз — отмеряя расстояние. В седлах сидели вооруженные люди, некоторые прижимали к себе детей, а кто-то вез длинные свертки, темные и тяжелые.

За барханом поднимался из белого и желтого замок, выставляя покатые стены.

Танец света и теней.

Молнии, скручивающие металл, плавящие длинные полосы стали.

Копья, и ружья, и огненные змеи, катящиеся по песку и сплавляющие его в стекло.

Стеклодув, выдувающий стеклянный пузырь, и ряд стеклянных линз, и огромная яма, в которой ворочается невидимая машина, и…

Огромная женщина шагнула из-за горизонта, накрывая своей тенью небо и землю. В руке у нее был солнечный шар, согревающий мир, и поэт не испугался ее.

— Я тебя вижу, не бойся… — сказала она. Расскажи людям, кто я. Я — Сэиланн.

Когда он опустился на пол, задыхаясь, его неожиданно поддержали.

— Друг мой, ну что же вы так себя изводите — слышал он, уплывая в темноту. — Почему вы раньше не показывали мне ничего, кроме некоторых дурных стишков? Почему вы не удостоили меня подобной чести? Чем я хуже гор и солнца? Тем, что я живой? Ну ничего, сейчас все пройдет, а теперь надо успокоиться, успокоиться…

Какая злая шутка, подумал Четвертый, проваливаясь в сон. Он блаженно дышал, успокаиваясь.

Если бы это было отчаяние поэта, которого некому, некому слышать… Но нет.

Раздающий пригоршни грома, бог моего учителя, мой бывший бог… Пошли и мне отчаяния, прошу тебя! Хотя бы такого, чтобы я мог заплакать.

Очень, очень тебя прошу…