К морю

Екатерина Рин

У курортного романа молодого бизнесмена есть все шансы перерасти в крепкие отношения, но на пути у любви встают призраки прошлого. Мужчине предстоит сделать выбор: отказаться от мести, которой он жаждет десять лет, или потерять любимую девушку.

Редактор Жанна Красненкова

Обложка Мария Давыдова

© Екатерина Рин, 2023

ISBN 978-5-0060-4742-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пустая дорога бросалась под колёса. Кир стискивал руль так, словно тот пытался вырваться, и смотрел в одну точку мутным невидящим взглядом. Он не помнил, как много выпил, прежде чем сел в машину, не знал, куда и на какой скорости едет. Он так и не понял, в какой момент девочка появилась на его пути.

Удар. Скрежет тормозов. «Вельта!» — надрывный вопль, сколько ужаса и отчаяния, всё тело обдало холодом, как страшно такое слышать. Что это за слово? Что оно значит? Глухой женский вскрик.

Кир медленно перевёл взгляд на зеркало заднего вида, с усилием сфокусировался на том, что в нём отражалось: лежащая на асфальте девочка в одной босоножке. Вторая валялась на месте столкновения, рядом с предметом, разглядеть который Кир не успел: зеркало заслонил возникший у окна подросток. Он колотил по стеклу, что-то кричал, а Кир смотрел на его перекошенное лицо и не слышал слов.

Это имя. Вельта. Так зовут эту девочку. Вернее, так её звали. Я только что стал убийцей.

Глава 1

В конечном итоге

все дороги приводят к морю.

Лора Белоиван

Дьюван поставил галочку напротив последнего пункта в списке задач на день и расслабился в скрипнувшем кожей кресле. Пробежался взглядом по длинному столбцу из завтрашних дел. Работа над открытием филиала фотостудии в Вóртлане шла полным ходом: на следующей неделе Дьюван рассчитывал начать отделку помещения.

В кабинете бизнесмена царили порядок и строгость. Документы разложены по папкам, папки подписаны и расставлены на полках, чистую поверхность рабочего стола занимали только большой монитор и фоторамка из тёмного дерева. В нише скрывались, не загромождая пространство, чёрные гантели и велотренажёр. На фоне сдержанной обстановки выделялись яркие фотографии, симметрично развешанные по стенам: самые удачные снимки, сделанные Дьюваном в разные годы, и несколько фото, на которых запечатлён он сам — всегда с камерой в руках, сосредоточенный на работе или смеющийся вместе с моделями.

Снимок на столе был особенным. При взгляде на него, в воспоминаниях Дьювана оживал весёлый детский крик: «Вот тут, сфоткай вот тут!» Девчушка с двумя растрёпанными косичками бежала под зелёную арку из листвы разросшихся клёнов, а он с улыбкой смотрел в видоискатель и нажимал на кнопку. Потом девочка разглядывала фотографию, и её непослушные волосы щекотали его руку. «Ух ты-ы, краси-иво! Как здорово у тебя получается! — Дьюван помнил каждое слово маленькой модели. — Ты же станешь фотографом, да? Знаменитым фотографом, чтобы много-много людей к тебе приходили и радовались!» — «Да я тут ни при чём, это ты всегда хорошо получаешься, хоть на тапок фотографируй», — отшутился он. К тому моменту Дьюван уже давно не расставался со старенькой камерой, которую мама за копейки купила у знакомого, но только услышав эти слова он впервые задумался о карьере фотографа всерьёз. Теперь же Дьюван — владелец студии, где проводит курсы для желающих научиться фотоискусству, — и всё благодаря девочке, много лет назад поверившей в него.

Верхний ящик стола с утробным рокотом проглотил ручку с ежедневником и отдал взамен тяжело звякнувшую связку ключей. Дьюван встал, накинул пиджак и ласково взглянул на памятную фотографию.

Скоро приеду, малышка.

Через двадцать минут у цветочного магазина остановилась чёрная машина. Из благоухающих джунглей навстречу посетителю с добродушной улыбкой выплыла розовощёкая женщина.

— Какой вам букетик? — пропела она.

— У вас есть ромашки?

— Как же не быть! Крупные, яркие, девушка ваша в восторге будет! Сколько вам?

— Мне для сестры, — бесстрастно отозвался Дьюван. — Восемь, пожалуйста.

Привычка пересматривать фотографии и видеозаписи, на которых была его сестрёнка, больше не причиняла Дьювану боль — остались только тёплые воспоминания и светлая грусть. Но смотреть, как влюблённый в жизнь ребёнок улыбается со снимка на надгробии, было по-прежнему невыносимо. Сколько бы ни прошло времени, всё внутри разрывалось от этой жестокой несправедливости. Было что-то противоестественное, грубо нарушающее привычный порядок вещей в том, что у могилы стояла мать, так и не увидевшая взросления своей дочери: ни первых влюблённостей, ни выпускного, ни свадьбы.

Горе рано состарило её: слишком много седых волос для сорока восьми лет, слишком глубокие морщины на лице, сгорбленная, как под тяжестью ноши, спина — и глаза, захлебнувшиеся тоской.

— Ты посмотри, так ни разу и не приехал, — обиженно проговорила женщина. — Тоже мне, отец…

— Он бросил тебя, мам, — напомнил Дьюван.

Кто он такой после этого, чтобы сюда приходить.

— Ну, ему тоже было тяжело, — покачала головой мать.

— Нам всем было тяжело, но предателем оказался только он.

Когда Вельта умерла, её отец оставил пасынка одного с его утратой и безутешной матерью. Дьюван невольно закрывался всё сильнее, чтобы не пропускать её страдания через себя — ему хватало собственных. Но он, в отличие от матери, не мог обратить боль в слёзы, поэтому начал обращать её в ненависть, а ненависть — в силу, которая помогла ему стать тем, кем он стал. Он ставил цели и достигал их, выматывал себя до беспамятства и прыгал выше головы, пока мать жила на автопилоте и слабела на глазах.

Дьюван злился на отчима за то, что тот бросил жену в такую трудную минуту — буквально через два дня после похорон Вельты. Просто сказал: «Я не могу»‎, — собрал вещи и сбежал, как последний трус. Ни разу больше не появился, даже не попытался поддержать женщину, с которой десять лет растил общего ребёнка. Злился Дьюван и на себя — за то, что не смог по-настоящему помочь маме. После катастрофы и ухода отчима он разом перестал быть беспечным подростком: решал вопросы, как взрослый, делал всё, на что убитая горем мать была не способна, а со временем обеспечил ей безбедное существование. А вот смысл жизни матери не вернул, и винил себя в её тихом угасании, в бессмысленном доживании дней — будто предотвратить или исправить это было в его силах.

На обратном пути долго молчали. Тишину робким вопросом нарушила мама:

— Ты его ещё ищешь?

— Последняя зацепка оборвалась, — спокойно ответил Дьюван. — Буду нового детектива нанимать.

Мама пошевелила губами, будто попробовала на вкус слова, которые собиралась произнести.

— Сынок, ну столько лет прошло, — она умоляюще посмотрела на Дьювана. — Ты же все силы на это тратишь, деньги, время… А нервов сколько…

— Кто бы говорил, — качнул головой Дьюван.

Я направляю свои эмоции в действия. Ты просто позволяешь им себя уничтожать. Если они уже не уничтожили.

— Я-то старая, мне-то уже… А у тебя вся жизнь впереди, и на что ты её тратишь?

— Не старая ты никакая, — Дьюван невозмутимо смотрел на дорогу и придерживал руль расслабленной рукой.

— Ну найдёшь ты его, всё равно ведь не посадят же, — не отставала женщина. — Его и тогда-то никто искать не стал, вспомни, и свидетельница не помогла ничем, а ты через десять лет на что-то надеешься…

— Девять, — поправил Дьюван. Его тон был по-прежнему спокойным, но раздражение, которое он пытался обуздать, уже готовилось прорваться наружу.

— Да невелика разница! Он и умереть мог за такое время. Нет, а вдруг правда умер, вот его никто найти и не может?

— Если умер, я лично должен в этом убедиться. Если жив, я лично это… — Дьюван осёкся и мысленно обругал себя за несдержанность. Мать резко выпрямилась, посмотрела то ли возмущённо, то ли испуганно.

— Ты так и не оставил свои подростковые бредни, да? За девять лет совсем не поумнел что ли?

— Я уже не подросток, я взрослый человек и знаю, что делаю, — спокойно, но веско произнёс Дьюван. В его словах засквозил холод. Когда он начинал говорить таким тоном, возражать становилось бессмысленно и даже опасно, поэтому мама тяжело вздохнула, опустила голову и замолчала. Через пять минут они подъехали к её дому.

— На чай зайдёшь?

— Нет, мам. Прости, дела.

***

Улица, на которой расположилась «‎Чайка», ведёт к морю. Может, поэтому посетители кафе всегда такие счастливые, умиротворённые и дружелюбные. Одни заходят сюда за мороженым, которым «‎Чайка» славится чуть ли не на весь город, чтобы съесть холодное лакомство по пути на пляж. Другие, наоборот, возвращаются с моря — глаза сияют, волосы мокрые, в пакетах полотенца, купальники и песчинки, — рассаживаются по мягким бирюзовым креслам, едят из тарелок с нарисованными чайками, болтают, хохочут и пританцовывают под солнечную музыку, негромко звучащую из колонок.

Наступает пора осенней прохлады, и атмосфера «‎Чайки» становится ещё уютнее. На столиках зажигаются свечи, летние мелодии сменяются меланхоличным джазом. На широких подоконниках обустраиваются девушки в вязаных свитерах (в основном студентки-филологи) и читают книги. Шуршат страницы, в воздухе стоит аромат тыквенного рафа, и все невольно начинают разговаривать друг с другом полушёпотом.

В редкие дни, когда зима неожиданно заявляет свои права на Приморский, сковывает воздух морозом и забрасывает улицы снегом, «‎Чайка» остаётся островком тепла и спокойствия. Люди заходят в кафе румяные, стряхивают с одежды тающий снег, разматывают шарфы и заказывают какао с маршмеллоу или фруктовый чай, напоминающий о лете. Такие дни обычно приходятся на январь, когда из динамиков ещё льются новогодние песни и в кафе пахнет еловыми ветками, украшающими помещение.

Стояла такая же тёплая весна, как девять лет назад. Через распахнутую дверь в кафе залетали звуки наслаждающегося хорошей погодой города и лёгкий ветерок. Дьюван сидел в кресле, цедил из бокала гранатовое вино и пытался расслабиться не только телом, но и головой. Расслабляться душой он не умел совсем, там всегда дрожала какая-то натянутая струна, на которую проще было не обращать внимания, чтобы она не лопнула.

Он полюбил «‎Чайку» ещё в школьные годы, когда на заре своей карьеры фотографировал здесь знакомых девушек и влюблённые пары. Теперь же он иногда заходил сюда за пятнадцатью минутами спокойствия и за дружескими беседами с Николасом.

Николас был его школьным другом — единственным, кто не отдалился от Дьювана, несмотря на произошедшие в нём перемены. Когда-то они оба были непоседливыми, жизнелюбивыми оптимистами, но после смерти сестры Дьюван надолго провалился в разверзшуюся внутри бездну и превратился в хмурого, раздражительного молчуна. Николас знал о нём всё и целиком принимал, хотя и не во всём поддерживал. Ясноглазый, светловолосый, общительный и открытый миру, он был полной противоположностью Дьювана — кареглазого брюнета, старающегося взаимодействовать с людьми только по делу, — и всё-таки они оставались лучшими друзьями.

Первые несколько лет в день трагедии Дьюван запирался дома и страдал наедине с собой, а потом ещё две недели ходил отсутствующий, барахтающийся во внутренней нефтяно-чёрной луже. В конце концов Николасу это надоело, и однажды он забрался в комнату друга через окно (старый проверенный способ, которым они любили пользоваться в детстве).

— Вместе будем страдать, — заявил Николас оторопевшему Дьювану, перелезая через подоконник. — Я вообще-то тоже по ней скучаю.

Дьюван пару секунд молча смотрел на него, а потом вдруг расхохотался во весь голос — впервые за долгие годы.

— Ты от зеркала по утрам не шарахаешься ещё? — Николас поставил на стол тарелку с миндальным рулетом и чашку холодного каркаде и сел напротив друга.

— Ты заметил, что необъятные круги под моими глазами стали на миллиметр больше? — усмехнулся Дьюван.

— Я заметил, что под глазами у тебя мешки, в которые можно складывать котят. Или картошку. Или количество рабочих часов в неделю.

— Ник, ты же знаешь, я не только ради денег работаю или чтобы забыться, я своё дело ещё и люблю.

— Даже на любимой работе можно упахаться, а упахивание ничем хорошим обычно не заканчивается!

Дьюван цокнул языком и посмотрел в окно.

Как же бесят эти нотации. Я и сам знаю, что он прав, а он прекрасно знает, что я знаю. Зачем без конца повторять одно и то же, если понимаешь, что ничего не изменится? Я так живу. Мне это помогает.

— Сегодня опять не спал до четырёх, — сказал он после недолгого молчания. — А потом как всегда кошмары про Вельту снились.

— Друг, вот без шуток, тебе правда отдохнуть надо, — серьёзно сказал Николас.

— Да как? Куда я от этого сбегу? Как будто я за столько лет не перепробовал всё, что можно.

— Но бывало же, что лучше становилось.

— Бывало, — пожал плечами Дьюван. — Когда клиенты пошли, когда школу открыл, когда казалось, что на след напал…

— Когда ещё?

Дьюван задумался. Его взгляд рассеянно пробежался по стенам, зацепился за нарисованную на стене чьей-то искусной рукой морскую волну. Вспомнил:

— Когда у моря сидел. Просто сидел, ничего не делал. Как-то получалось ни о чём не думать.

— Ага, и когда ты так последний раз сидел? — не дав собеседнику ответить, Николас предостерегающее ткнул в него пальцем: — Только попробуй сказать, что у тебя нет времени, потому что ты работаешь.

Дьюван усмехнулся и промолчал.

— Слушай, у тебя ж там всё отлажено, школа и студия могут недельку поработать и без твоего участия, — гнул своё Николас. — Отключи телефон да поживи у моря, как друг тебя прошу. На природе где-нибудь, на берегу.

— Р-романтик, — Дьюван допил последний глоток вина и нехотя полез в карман за телефоном.

— Сам-то давно перестал им быть?

Этот вопрос Дьюван оставил без ответа.

Следующие несколько минут Николас наблюдал, как его друг со скептическим выражением лица просматривает сайты отелей.

— Либо такие выпендрёжные, что аж с души воротит, либо бабушатники, — резюмировал тот, закрывая очередную страницу.

— Не угодишь тебе, — пробормотал Николас. В этот момент лицо Дьювана изменилось: он увидел что-то, что ему понравилось.

— Смотри, — Дьюван протянул другу телефон. — Гостевой дом «Маяк».

— Ну вот, то, что тебе нужно, — обрадовался Николас. Увитый виноградом двухэтажный домик, одиноко стоящий на высоком морском берегу, казался уютным и спокойным местечком.

— Да, да, это знак для моей блуждающей во тьме души. Поживу в этом «Маяке» и обрету покой, не иначе!

— Как знать, — пожал плечами Николас.

— Неисправимый романтик, — махнул рукой Дьюван и добавил: — А домишко правда неплохо выглядит. Со вкусом и без излишеств. Правда отдохнуть съездить, что ли…

Путь к «Маяку» лежал через бор, отделяющий гостевой дом от посёлка возле железнодорожной станции, а вместе с ним — будто бы от всего мира. В лучах вечернего солнца шершавые стволы сосен отливали янтарём, под колёсами шуршал хвойный ковёр.

Дорога упёрлась в зелёный забор, и Дьюван вышел из машины — прямо в пряный, почти осязаемый аромат сосен. Где-то совсем близко шумело море, и время от времени тёплый ветер доносил солоноватый запах водорослей. Немного подышав непривычным для горожанина воздухом, Дьюван достал из машины сумку, открыл калитку и шагнул на выложенную камнями дорожку. Она взбегала вверх по склону туда, где за стеной цветущих кустов стоял дом с аккуратными балкончиками и флюгером-маяком на крыше.

В сердце мужчины шевельнулся детский интерес: захотелось углубиться в заросли, исследовать каждый уголок, посидеть в деревянной беседке, разглядеть фонтан, притаившийся, судя по звуку, где-то в саду. Пару раз Дьюван, не устояв, сворачивал на песчаные тропинки и обнаруживал гамаки, кресла-мешки, фигурки гномов, оленят и аистов, казавшихся живыми… Всё дышало любовью, с которой кто-то обустраивал это место. Всё было ухоженным и в то же время свободным от жёстких рамок порядка — ровных газонов, остриженных в форме кубов растений и строгой симметрии. Гармония сада казалась нерукотворной, хотя беседки, фонтаны и клумбы, конечно, не могли появиться сами собой.

Наконец дорожка привела Дьювана на вершину холма, где на самом краю обрыва, в нескольких метрах от дома, стояла деревянная скамья. Дьюван опустил на неё сумку и окинул взглядом открывшуюся панораму. Влево уходил высокий зелёный берег, весь в соснах и кустарнике; впереди расстилалось сияющее на солнце море, чуть правее виднелся город, казавшийся миражом отсюда, из спрятавшегося между лесом и водой сада. Внизу широкой полосой желтел пустынный пляж, шумели свободные от бетонных набережных волны, и девушка в развевающемся белом платье шла вдоль полосы прибоя.

Какой прекрасный кадр. Девушку не по центру, большую часть должно занимать море. И цветокоррекции совсем чуть-чуть, чтобы плёночный эффект получился.

Дьюван не отрывал взгляда от этой картины, пока на зелёное крылечко не вышла высокая женщина, тут же направившаяся к гостю. Он обратил внимание на плавность её движений и серебристый оттенок волос, собранных в большой пучок. Попытался понять, сколько ей лет, — и не смог выбрать между сорока и семьюдесятью годами.

— Моё имя Ола, — женщина протянула Дьювану чуть тронутую сетью морщин руку. Речь её была напевной, неторопливой и ласковой, как шум прибоя, а глаза цвета морской волны — мудрыми и улыбчивыми. — Можете называть меня бабушкой Олой, почти все здесь так делают.

Всё-таки бабушатник. Впрочем, такую женщину бабушкой не назовёшь. Почему она сама так представляется? С её внешностью можно было бы ещё долго прикидываться молодой.

Дьюван пожал протянутую руку и представился.

— Я хозяйка тут, — продолжала Ола, — если что-то понадобится, ко мне всегда обратиться можно. Пойдёмте, покажу, как всё устроено у нас.

Дьюван переступил порог гостевого дома и очутился в уютной прихожей. От входной двери, мимо ресепшена — простого стола, на котором между бумагами и канцелярскими принадлежностями дремала, свесив хвост, серая кошка, — к деревянной лестнице бежала вязаная ковровая дорожка бирюзового цвета. Над столом, время от времени встряхивая мелкими локонами, склонялась с карандашом в руке смуглая девушка; Дьюван заметил у неё в ушах серёжки в виде скрипичных ключей.

— Это горничная наша, Руслана, — представила хозяйка девушку. Та живо подняла голову, улыбнулась и поздоровалась с гостем.

Глаза золотисто-карие. В закатном свете крупным планом сфотографировать — красота получится невозможная.

— А это Дымка, — женщина ласково посмотрела на кошку. Услышав своё имя, Дымка приоткрыла один глаз, лениво махнула кончиком хвоста и снова провалилась в безмятежную кошачью дремоту.

Ни в одном отеле меня ещё не знакомили с животными.

Следующее отличие «Маяка» от привычных Дьювану отелей было не столь впечатляющим: обувь и верхнюю одежду здесь оставляли в прихожей все — и хозяйка, и персонал, и гости.

И где это я потом буду свои вещи искать среди общего хлама? Если кому-нибудь не взбредёт в голову вообще их утащить.

Не успел он повежливее сформулировать свои переживания, чтобы озвучить их бабушке Оле, как та проговорила, будто в ответ на его мысли:

— Вы не переживайте, у нас гостей много не бывает, для каждого всегда есть отдельная вешалка и для обуви полочка. Чужого никто не трогает, за это я вам ручаюсь.

Дьюван пожал плечами: певучая речь хозяйки мигом рассеяла его раздражение. В сущности, подумалось ему, это ведь даже мило и очень соответствует общему ощущению от «Маяка». Недаром на сайте он назван гостевым домом — по-другому и не скажешь, самый настоящий дом. Отели, в которых Дьюван останавливался раньше (а было их немало), отличались друг от друга только внешне: атмосфера и даже запахи в них были практически одинаковыми. А здесь появилось чувство, что он приехал к бабушке на лето, такое всё было простое, уютное и по-семейному непринуждённое. Даже улыбка горничной была другой — не той, какую обязан надевать весь обслуживающий персонал, независимо от своего настроения, а искренне приветливой. Дьюван готов был поспорить, что, будь у Русланы в момент их знакомства плохое настроение, она ограничилась бы кивком и полуулыбкой вместо тёплого приветствия.

Пока гость надевал выданные бабушкой Олой домашние тапочки, за его спиной распахнулась дверь, и в прихожую ворвался дразнящий запах еды. Дьюван обернулся и увидел низенькую женщину лет пятидесяти с выкрашенными в рыжий цвет волосами. Фартук и поднос с дымящимися тарелками, который она держала в руках, выдавали в ней повариху.

— А вот и наша кормилица — Ирэн, — подтвердила бабушка Ола догадку Дьювана.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, — заулыбалась Ирэн.

Чего они все так мне радуются? Перепутали с кем-то, что ли? Не похоже, чтобы подлизывались. У них что, каждому такой тёплый приём?

Ирэн кивнула на дверь, из которой вышла:

— Здесь у нас столовая, если вам не показали ещё. Ни завтрак, ни обед, ни ужин ни к какому времени не привязаны, кушайте, что пожелаете и когда пожелаете, я тут целыми днями почти. Мудрёного ничего не готовлю, но всё домашнее, сытное, а если вдруг захочется, чего в меню нет, так говорите, сообразим… Ну, осваивайтесь, осваивайтесь, приятного отдыха! — и женщина скрылась за поворотом так проворно, словно в руках у неё не было тяжёлого подноса с горячей едой.

Деревянная лестница с увитыми каким-то комнатным растением перилами привела хозяйку и гостя на второй этаж. На стене ярко освещённого коридора висела большая картина, на которой была изображена хрупкая длинноволосая девушка. Она сидела вполоборота, повернув голову к позолоченному ласковым закатным солнцем морю; голубая лента обвивала тонкое запястье и сбегала к ногам по подолу белого сарафана. Казалось, тронешь девушку за плечо — она обернётся, посмотрит приветливо и одарит улыбкой. От картины веяло трепетной юностью, безмятежной жизнью; художник будто писал не красками, а чувствами — нежностью, любовью, восхищением.

— Красивая, — сказал Дьюван хозяйке, кивнув на картину. — Какой-нибудь известный художник?

— В узких кругах, — ответила Ола. Улыбка, сопровождавшая её слова, показалась Дьювану печальной.

— Вот ваша комната, — сказала хозяйка и протянула ему ключ с брелоком в виде маяка.

***

Море катило на берег зеленоватые волны. Они шуршали галькой и разбивались на мелкие брызги о камни, такие большие, что на них можно было удобно усесться вдвоём.

Дьюван спустился с холма — насквозь городской, в туфлях, брюках и рубашке. Так торопился к морю, что сбросил в номере только пиджак с галстуком да расстегнул по пути пару верхних пуговиц и засучил рукава. Теперь он неподвижно стоял с закрытыми глазами, подставив солнцу лицо; свежий ветер охлаждал его разгорячённую кожу, а слух ласкали голоса чаек. Он ежедневно слышал их сквозь звуки города, но здесь, переплетённые лишь с шумом волн, они были важной, неотъемлемой частью пространства, а не привычным, ничего не значащим фоном.

Море — добрый, мудрый, иногда строгий, но неизменно любящий старик, — понимало, зачем пришёл и что принёс с собой Дьюван. Оно не могло избавить его от этого груза навсегда, но могло показать, что избавление возможно, подарить несколько минут целебной тишины, рождающей в душе чувство светлой радости, почти забытое Дьюваном. Радость накапливалась, разрасталась, и вскоре захотела вырваться наружу, выплеснуться в мир волной, стать видимой и ощутимой для кого-то ещё. Вероятно, только поэтому, когда Дьюван ощутил чьё-то присутствие, он открыл глаза, улыбнулся остановившейся рядом девушке и сказал: «Привет», — словно они встретились не в первый раз. Незнакомка придерживала рукой промокший подол платья, к её босым ногам прилипли тёмные песчинки, влажные от морского воздуха волосы волнами ниспадали до пояса. Она нерешительно взглянула на Дьювана из-под длинной чёлки и кивнула — едва заметно, словно сомневалась, что приветствие обращено к ней.

— В «Маяке» отдыхаешь? — непринуждённо спросил Дьюван и сел на песок, не жалея дорогих брюк. Девушка снова молча кивнула, на этот раз более уверенно.

— А зовут тебя Ариэль? — усмехнулся Дьюван. Она отвела за ухо закрывавшую лицо прядь, обнажив робкую тонкогубую улыбку, тихонько ответила:

— Нет, Сиэль.

— Очень приятно. Я Дьюван, — он помолчал, глядя на море, потом произнёс: — Хорошо тут, правда?

Надо почаще общаться с людьми в неформальной обстановке. Кажется, мне этого сильно не хватает, иначе с чего бы я пристал к бедной девушке.

— Вы только что приехали? — спросила Сиэль, теребя лямку на тонкой ключице.

— Я так старо выгляжу? — поморщился Дьюван. — Мне всего двадцать четыре, можно и на «ты» ещё.

Сиэль смущённо потупилась.

— Извини… — Дьюван заметил, с каким усилием она проглотила «те».

— Да мне все лет на пять больше дают, я привык, — успокоил он девушку. — Ты тут с родителями?

— Нет.

— Одну отпустили?

Она улыбнулась — сдержанно, словно боясь позволить себе широкую улыбку, — но глаза её смеялись, сверкали весёлыми искорками.

— Я так молодо выгляжу? — спросила Сиэль.

— Признаться, да.

— Мне девятнадцать, и меня давно везде отпускают.

— Я думал, лет шестнадцать… Что ж, один-один!

Сиэль качнула головой, позволяя чёлке снова скрыть её улыбающееся лицо, повернулась к морю и опустилась на песок. Расправила платье, обхватила тонкими руками колени и принялась смотреть на закат с таким же вниманием, с каким люди в очередной раз пересматривают запавший в душу фильм.

Небу становилось всё труднее держать солнце, и оно бережно опускало золотой шар в морскую пучину, словно укладывало на перину. Над линией горизонта собрались небольшие тучи, солнце ласково обнимало их, пронизывая и наполняя светом.

С ней хорошо молчать.

Дьюван чувствовал, что его присутствие уже не смущает Сиэль: всё её внимание обратилось к пейзажу. Можно было не придумывать, как продолжить разговор — тут не вечеринка с бизнесменами, где постоянно нужно поддерживать светскую беседу, налаживать связи, показывать себя, но так, чтобы не выглядеть навязчивым или выскочкой. Можно было спокойно делать то, зачем они оба сюда пришли: слушать море, провожать закат и наслаждаться моментом.

Солнечный диск растёкся по линии горизонта, волны потемнели и потяжелели, как сонные веки. Дьюван оглянулся на гостевой дом — в окнах уже горел свет, а над крыльцом разгонял сумерки фонарь. В душе снова всколыхнулись безмятежные детские воспоминания: бабушкина дача, беззаботные игры допоздна, вечерняя прохлада и возвращение затемно туда, где ждут, где накормят и расскажут сказку перед сном. Сейчас на последнее рассчитывать не приходилось, но вот ужин в столовой точно поджидал. При мысли об этом Дьюван понял, что проголодался, и решился нарушить комфортную тишину.

— Ты идёшь? — спросил он у Сиэль. — Холодно уже.

Расторопная Ирэн накормила вернувшихся с прогулки гостей незамысловатой, но вкусной едой. После ресторанов, доставок в пластиковых лоточках и еды быстрого приготовления, простые домашние блюда показались Дьювану деликатесом. Он стремительно опустошил тарелки и остался сидеть у окна, слушая колыбельную волн.

Так тихо. Так спокойно. Надо будет спасибо Нику сказать. Давно так хорошо себя не чувствовал.