Представление должно продолжаться

Екатерина Мурашова, 2015

Россия охвачена гражданской войной. Кто может – бежит, кто хочет – сражается. Большинство пытаются как-то выжить. Мало кто понимает, что происходит на самом деле. В окрестностях Синих Ключей появляются диковинные образования, непосредственное участие в которых принимают хорошо знакомые читателю герои – друг Люшиного детства Степан возглавляет крестьянскую анархическую республику, поповна Маша организует отряд религиозных мстителей имени Девы Марии. В самих Синих Ключах и вовсе происходит всяческая волшебная чертовщина, которая до поры до времени заставляет держаться подальше от них и крестьян-погромщиков, и красноармейцев… Но новая власть укрепляет свои позиции и все опять рушится. Люба отправляется в Москву и Петербург, чтобы спасти от расстрела своего нелюбимого мужа Александра. Попутно она узнает, что врач Аркадий Арабажин (он же большевик Январев) вовсе не погиб на фронтах Первой Мировой войны… Что ждет их в трагических перипетиях российской истории?

Глава 3

март 1917 года

Мартовское солнце, просвечивая сквозь синие, голубые и сиреневые витражные стекла, рассыпало веселые зайчики по полу столовой, по белой скатерти, вышитой жесткой мережкой, по узкому кружевному манжету платья хозяйки. И платье, будучи вообще-то черным, тоже казалось фиолетовым или темно-синим — да еще сирень, зацветавшая в оранжерее строго по указанию огородницы Акулины, и сейчас красовавшаяся в высоком стакане в виде двух веток с прозрачными, но яркими кистями, добавляла цветного волшебства.

— Прошку моего где-нибудь при кухне посели, да в кладовке какой выдели ему место для ящика с красками.

— Марыся, кто он вообще такой? Откуда ты его взяла? И зачем привезла в Синие Ключи? — Любовь Николаевна Кантакузина, миниатюрная грациозная женщина с любопытством взглянула на приехавшую из Москвы подругу из-под шапки высоко уложенных черных кудрей.

— Ты, Люшка, теперь на египтянку похожа, как их в синематографе показывают, — заметила Марыся Пшездецкая, отпивая рубиновое вино из высокого хрустального фужера и мечтательно закатывая глаза. — Ох! Словно Дева Пречистая по душе босыми пяточками прошлась…

— Марыська, ты, по-моему, окончательно пьяницей заделалась.

— Пошла в задницу, — Марыся беззлобно отмахнулась белой полной рукой. — Я нынче не в тяжести, и потому пью сколько захочу и в свое удовольствие.

— Вспомни и остерегись, подруга: у тебя оба родителя от водки сгинули…

— Сказала же: отвяжись от меня и не липни, как обсосыш леденца к подолу… А Прохор — художник, я его в Академии подобрала и на натуру привезла.

— На какую натуру?!

— Он у меня с осени картины за твоего старика Сорокина рисует, а я их спекулянтам и подрядчикам, страждущим великого искусства, продаю за большие деньги. Только теперь вот Прошка взбунтовался: должен же я хоть раз своими глазами увидеть, где все это!

— Фальшивые картины? С фальшивой подписью?

— Конечно, фальшивые. А что нынче настоящее? Еще до революции этой все опаскудело. Горечь во рту и глаза бы не смотрели, хотя лично мне и жаловаться не на что — мой фарт сплошняком идет. Фальшивый француз для меня пироги твоей кухарки печет, фальшивый художник фальшивые картины рисует. А знаешь, сколько я в трактире на Рождество заработала? Тридцать восемь тысяч рубликов без малых копеек…

— Трудно поверить, — покачала головой Любовь Николаевна. — Пир во время чумы?

— Не знаю, чего это, но на слух подходит отменно. На Святки первый раз за войну ряженые толпами по улицам ходили, и — Матка Боска! — ты бы только видела, какие же страховитые хари! Как будто всехние страшные сны ожили и бесами на площади погулять вышли. Говорят, под это дело и похулиганили, и даже пограбили немало. А жены спекулянтские у меня в трактире! Вот такущие бриллианты в ушах, а уши-то — немытые! Впрочем, деньги обесцениваются с каждым днем, поэтому я тоже капитал немедленно в дело вложила, чего и тебе, если у тебя вдруг средства свободные есть, настойчиво желаю.

— Ты играешь на бирже?

— Упаси меня Пречистая Дева! Зингеровские швейные машины я еще прежде, три года назад, когда немецкие компании громили, за бесценок скупила. А нынче — запасные части к ним, текстиль, готовое платье, особливо нитки, иголки, инструмент, посуда кухонная…

— Это же все по поставкам…

— За взятку нынче все можно обойти. Понимать надо, какие времена грядут и что в них нужнее всего станет — ежели я теперь о себе и сыне не позабочусь, так кто за нас? А чисто спекульнула я всего раза три-четыре, чтобы на вкус попробовать: лен, масло, да еще вагон поташа как-то из случайного трактирного разговора подвернулся…

— Ути-пусеньки, а кто это у нас такой сладенький? Да такой хорошенький? — старая женщина с редкими волосами и землистым цветом лица внесла в столовую упитанного улыбающегося младенца с зажатой в кулаке деревянной ложкой, который, увидев Марысю, сразу же радостно загугукал и потянул к ней ручки. — Кушанькать мы желаем, Мария Станиславовна, — объяснила нянька. — Ложкой стучим, все в рот норовим затянуть и прожевать. Вот кухарка и прислала узнать, чем же нашего такого холёсенького половчее накормить-то? Чем и прочих? Либо нашему лапусику Валентину Валентиновичу какое-то иное пропитание положено?

— Да хлеба ему с молоком дайте, Тамара, или пирожок какой, только смотрите, чтоб все кругом в начинке не вымазал, — велела Марыся. — Он у меня, даром что при трактире растет, в еде не привередливый, то есть жрет все, что не приколочено… — женщина отставила пустой фужер, приняла сына от служанки и три раза высоко подбросила его. Валентин задрыгал руками и ногами и залился радостным смехом.

— О-хо-хо-нюшки, а бабке Тамаре уж так сладенького не подкинуть, — посетовала нянька. — Стара… а ему-то в удовольствие, уж он-то вон как регочет, заюшка наш…

— Тамара, вы капли свои от сердца, по случаю неожиданного приезда Валентина Валентиновича, пить не забываете? — строго спросила Любовь Николаевна и добавила шепотом в сторону Марыси. — Как увидит младенца, дура старая, так сразу все соображение невесть куда пропадает…

— Помню, помню, благодарствуйте, Любовь Николаевна, — залепетала Тамара. Общительный младенец, наигравшись с матерью, снова возжаждал разнообразия и потянул ручки к хозяйке усадьбы.

— Обойдешься, — спокойно сказала Люша и мимоходом показала Валентину козу. — Я, знаешь ли, детей не люблю.

— Оно по всему видать, — нетрезво засмеялась Марыся. — Тамара, а вы можете Валю у себя на коленке покачать, он это тоже уважает.

Тамара снова забормотала свое: «гуси-гуси, где наши лапуси, а кто у нас сейчас пирожочек с капусткой-яичками кушанькать будет?» — забрала ребенка и унесла его кормить.

Солнце незаметно убралось из столовой, россыпь цветных зайчиков погасла, только сирень да темное вино в бокале старательно сохраняли праздник.

* * *

Часы шелестели на стене тихо и вкрадчиво, то ли отсчитывая время, то ли вспоминая что-то свое, давнее. Комната с большим французским окном была точь-в-точь такой, как в дни юности хозяйки. Только что окно накрепко закрыто и законопачено, чтобы не дуло, и из него теперь не выйдешь в сад; и тюлевые занавески померкли и не топорщились, а висели темноватой паутинкой, а диванные подушки, наоборот, выцвели, и валялись на них не английские любовные романы, а сочинения госпожи Блаватской и Рудольфа Штайнера.

— И надобно тебе знать, что торбеевские мужики уже и на прямое смертоубийство готовы, — утвердила пожилая помещица Мария Карловна, поправляя сползающий на ухо старый шиньон. — Дух Лермонтова мне намедни то же подтвердил — насилие рядом ходит. А мальчишку жаль, он занятный. Так что ты уж сделай чего-нито…

Любовь Николаевна задумалась. Отпила малиновый отвар из старинного блюдца с выщербленным краем, отщипнула крошечный кусочек жесткого хлеба.

Многочисленные амурные похождения ее приемыша Кашпарека, да еще и в красках изложенные пожилой спириткой, скорее забавляли, чем тревожили ее. Но ведь правда и то, что Кашпарек со своей марионеткой, если захочет, может довести до бешенства кого угодно…

— Мария Карловна, Кашпарек, безусловно, — сукин сын, с этим я спорить ни минуты не стану. Но вот чего не могу разобрать: вас торбеевский мир, что ли, уполномочил мне на него пожаловаться?

— Нет, — Мария Карловна отвела глаза и уставилась на книжную полку, где в ряд выстроились таблицы гороскопов, книги Папюса, Элифаса Леви, Блаватской, Каббала в дорогом переплете, Меркаба, томы Зохара и даже латинские трактаты Гаммера. — Меня, как я с тобой хоть изредка сообщаюсь, попросил о содействии Зензинов, сосед-помещик. Старый род, ты могла бы его знать, если бы вы с мужем побольше встречались с людьми соответствующего вам круга. Но еще когда был жив твой отец, ты, должно быть, помнишь его жену, и эту историю, когда…

— Неважно, — прервала Любовь Николаевна. — Так что же Зензинов нынче?..

— Нынче у него дочь двадцати четырех лет, девица… была… — вздохнула Мария Карловна. — Ни ума, ни внешности, ни приданого особого нет, а счастья как и всем охота. Летом твой Кашпарек со своей куклой представлял у них во дворе для прислуги, и она вышла поглядеть… А потом он приходил вечерами, залезал на иву, что у нее напротив окна, и потешки играл, стихи читал, песни пел… ну что там обычно в таких случаях делают, тебе по возрасту сподручнее помнить… в общем, на третью ночь пустила она его к себе в окно…

— Сукин сын! А она — дура набитая!

— Не без того… Не без того… — покачала головой помещица. — Но все же нехорошо это. Зензинов, как узнал, за ружье схватился, а эта дурища ревмя ревет: если ты Кашпаречку хоть какое зло причинишь, я сей же час в омуте утоплюсь. Кашпаречек — свет в окошке, лучший-распрелучший! Отец: что же мне теперь делать прикажешь? Спустить негодяю? А она: сватай меня за него! — За уличного акробата?! Никогда! — Не хочешь, чтоб я жива была?! — Перестала есть, спать, сидит у окна, голову рукою подперев…У Зензинова сначала чуть удар от позора не случился, а потом глядит, как его дочь единственная на глазах чахнет… Нашел твоего мальчишку в Калуге, в извозщицком трактире, дескать, надо поговорить. А тот ему: не о чем нам с вами разговаривать. Зензинов только воздух, как рыба, ртом хватает: да ты разве не хочешь на ней жениться? А Кашпарек ему: жениться?! Да я уже забыл, как ее звать-то. Я только дорогу люблю и на ней сызмальства женат, но ничего промеж нас с вашей дочкой без ее согласия не было, и маркизом-гусаром я не прикидывался, потому с меня и взятки гладки, а вот вы бы, папаша, чем кипятком ссать, порадовались лучше, что хоть какое удовольствие у вашей дочери в ее заплесневелой жизни случилось…

— Вот паршивец!

— Не то слово! Да ведь разве только Зензинова дочка! Это уж самый вопиющий случай. А почтмейстера Карташева жена, а из Алексеевки лавочница?..

— И жена?! — с притворным ужасом воскликнула Люша, картинно запуская пальцы обеих рук в тугую путаницу цыганских, синеватых кудрей.

— И жены, и девки, и вдовы, и дворянки, и мещанки, и крестьянки — полный комплект… И вот что интересно: даже когда все прошло и минуло, все за него горой, и своим родным мужьям и родителям готовы за него глаза выцарапать…

— Не пойму: чем же он их всех берет-то? — задумалась Люша. — Ведь ни рожи, ни кожи, ни подарков, ни верности какой или надежд…

— Ну это уж я тебе рассказать никак не могу, — хитренько прищурилась Мария Карловна. — Потому — не знаю. Но коли тебе так интересно знать, попробуй с внучкой моей кухарки поговорить. Может, она тебе что и расскажет…

* * *

Румяная налитая девка лет семнадцати тупила пустой взгляд, дергала себя за ухо и прикрывала передником лицо. Люше хотелось дать ей тумака. Вместо этого показала серебряный царский рубль.

— Дам, если расскажешь, чем тебя наш Кашпарек приворожил.

Девка отогнула угол передника, выглянула молочно-голубым глазом:

— Ваша правда, барыня, приворожил! Колдун он!

— Да как же колдует? Скажи мне, я тебя стыдить и с веником, как бабка, гоняться не стану. Мне понять надо.

— А если я взаправду расскажу, ему ничего не будет? Со двора не погоните?

— Нет, конечно, — рассмеялась Люша. — Как ты и вообразить могла? Ты, вот такая, мне чего-нито расскажешь, а я через то своего Кашпарека из дома выгоню?!

Девка опасливо поежилась, облизнула губы и снова прикрылась выгоревшей, с жирными пятнами полой.

— Извини, — сказала Любовь Николаевна. — Забылась. Нельзя мне на людях смеяться. От моего смеха не только тебя корежит. Почти всех, кого знаю.

Подождала молча, чуть вытянув руку с рублем в сторону девки. Так в детстве мясом приманивала одичавших псов, лисят, однажды на краю болота приманила волчонка-переярка. Странное дело, но Люша чувствовала, что девке хочется рассказать о пережитом. И вовсе не только в рубле тут дело…

— Кукла евонная. Он ее марионеткой кличет… Она в ентом деле такие штуки вытворяет, и говорит такое, что повторить грех, и пляшет, и ваще…

— То есть, ты хочешь сказать, — Люша удивленно подняла темные брови. — Что когда Кашпарек наедине с женщиной, его марионетка тоже живет, а не лежит мирно на полу или за пазухой?

— Какое лежит! — девка закраснелась морковкой и замотала повязанной платком головой. — Все — она, вернее, он — паскудник! Тут так выходит, что сам-то парень как будто и не причем. Бывало, что и вовсе в сторону глядит, и чуть не задремал. А вот Кашпарек евонный…

— Но послушай… я не понимаю… ну всякие там приговорки, припляски, еще чего-то… ну даже ласку какую-то диковинную могу себе представить… но ведь в какой-то момент для этого дела Кашпарека-марионетки мало будет… Как же так?.. Да у тебя вообще-то с ним чего было?! Или бабка зря веник об тебя измочалила? Ведь поглядел-полапал — оно как бы и не считается, особливо если с куклой…

— Все было! — девка выпрямилась, опустила передник и сложила руки на высокой груди. — И так оно было, что про таковское у нас в доме, да в деревне на посиделках никто сроду и словом не обмолвился…

— Да ты знаешь ли, о чем…

— Не смешите меня, барыня! Я деревенская, десять да восемь зим на свете прожила. Вы гляньте на меня и глазом прикиньте — сколько мужиков еще прежде того норовило меня в уголок прижать да полапать… Я им отпор давать умею! А тут другое. И не лапал он меня вовсе, если желаете знать…

— А как же? — Люша подалась вперед, ее почти прозрачные прежде глаза налились густой, клубящейся синевой, как будто в воду добавили чернил. — Как же оно было?

— Как в раю — вот как! — выпалила девка. — Будто я в райскую душеньку превратилась — и там ей и сад, и сладость, и благоухание, песни, и музыка играет, как у барина Зензинова в граммофоне… Или нет! Грех мне так говорить, души — они у Бога. А я… я сама стала куклой, подружкой марионетки евонной, и чего только мы с ней вместе не вытворяли, и еще кто-то там был, и на разные голоса, и все — для меня одной, а он, Кашпарек-то — со стороны смотрел и направлял нас всех, и нахваливал, и как будто изнутри чуял, чего мне угодно и приятственно…

— Ну и ни черта же себе, Кашпарек дает… — ошеломленно пробормотала Люша и добавила себе под нос. — Должно быть, какая-то разновидность гипноза. Он превращается в куклу… Но откуда же про женщин знает…

— Колдун он! — убежденно сказала девка. — И кукла его колдовская. Он мне сам говорил: она может и отдельно от него — жива-живехонька, главное, чтоб не долго…

— Ох, и ни черта же себе… — повторила Люша.

Героический казак Крючков, медведь с коробом и английская королева Александра, украшавшие стены кухни, уставились на нее со своих глянцевых картинок с одинаковым возмущением, решительно не желая одобрять всяческое колдовство и непотребство.

* * *

Оля, белокурая девушка с мелкими, но очень правильными чертами лица, сидела на лавке в кухне и вышивала по канве. Кухарка Лукерья гремела кастрюлями и ругалась:

— У нее в Первопрестольной, говорят, людям хлеба не достает, а она, здесь, вишь ли, — пирожные есть не желают. Подавай им пирожки, да непременно с капустой…

— Лукерья, замолчи, — входя, велела Любовь Николаевна. — Мария Станиславовна о твоих пирожках еще в Москве мечтала. Ее повар в трактире тоже их печет, но у него и близко, как у тебя не выходит. Потому подай Марысе пирожки и еще опару поставь…

— Стану я подавать, ноги топтать… А горничные с лакеями в усадьбе на что? Может, мне еще прикажете и самовар самой, вместо мальчишки раздуть?..

— Оля, пойдем со мной, я хочу с тобой поговорить.

— Любовь Николаевна, а тут нельзя ли? Зябко мне что-то с вечера, болезно, я к плите погреться пришла… А от Лукерьи у меня секретов нет…

— Я сказала: пошли!

— Да что же это вы, Любовь Николавна, вечно к девчонке цепляетесь! — громко заворчала Лукерья, постукивая шинковкой в большой деревянной миске с обваренными капустными листьями. — Уж она-то у нас всегда тише воды, ниже травы, и рукодельница, и услужить всем готова, и без придури всякой, не то, что другие ваши… А вам будто хорошо и не ладно…

— Такая уж я, ешьте с кашей, — огрызнулась Люша, выходя из кухни вместе с Олей.

— Оля, только не виляй и скажи мне честно: как ты относишься к Кашпареку? — глядя девушке прямо в лицо, спросила Люша. — Что думаешь о нем? Что к нему чувствуешь?

Олины глаза, обрамленные светлыми пушистыми ресницами, напоминающими метелки луговой травы, вмиг наполнились слезами.

— Я не знаю…

— Узнай сейчас. Спроси одним полушарием мозгов у другого, брось башмачок за ворота, погадай на зеркалах, книге или кофейной гуще. Но мне нужен ответ. Когда-то Кашпарек спас тебе жизнь, а потом вы вместе выступали, и он в самом буквальном смысле держал тебя и твою жизнь в своих руках каждый вечер. Это многого стоит. Уже несколько лет вы живете в Синих Ключах в соседних комнатах…

Оля заломила тонкие руки и зябко передернула плечами.

— Любовь Николаевна, я не знаю, зачем вам, но если вы об этом, то вот — я не люблю Кашпарека!

— Уже хорошо. Но чтобы было отлично, мне нужно знать не чего ты «не», а чего ты «да». Не любишь, ладно. Но как ты к нему относишься?

— Я его боюсь.

— Почему?

— Он темный какой-то, никогда не знаешь, что от него ждать…

— Вот странность. Ты, человек ему едва ли не самый близкий из всех, кто сейчас на свете живут, боишься и не понимаешь его, а по всей округе промеж девиц о нем совсем другая молва идет… Он пытался когда-то с тобой?..

— Никогда. Да я бы и не позволила…

— Ты, конечно, акробатка и намного сильнее, чем кажешься на первый взгляд, но Кашпарек все же сильнее тебя и если бы он захотел…

— Это невозможно. Кашпарек знает, что он мне не нравится, — розовые Олины губы вдруг сложились в почти циническую усмешку. — Для него есть другие, среди которых молва…

— Так. Для него есть другие. Пускай, тебе это как будто и вправду безразлично. Но что же для тебя? Кашпарек тебе не по нраву. Кто ж твой герой?

— Я об этом вовсе не думаю, Любовь Николаевна…

— Врешь! Не может нормальная девица в твоих годах о таком не думать! Какие у тебя вкусы? Кто тебе мил? Брюнеты? Блондины? Богатые? Офицеры?

— Ну хорошо, Любовь Николаевна, коли вам и вправду интересно, я скажу. Мне нравятся мужчины добрые, спокойные, про которых я могу своим умом понять. Чтоб голоса попусту не повышали и очами невесть из каких страстей не сверкали. Хорошо, чтоб солидные и в не очень молодых годах. Среди людей с уважением. А каков он из себя и каким делом занят — так это мне, можно сказать, не особенно и важно.

— Гм-м… — Любовь Николаевна задумалась. — Интересно у тебя получается… Только я вот чего, Оля, разобрать не могу: где ж ты себе таких мужчин нарисовала-то? В прачечную из твоего детства они точно не заходили, когда ты уличной акробаткой была или со мной по европейским притонам шаталась — тоже таких не припомню… В деревне? Из книг? Да ведь ты книг читать не любишь, да еще и признать надо, что про таких людей скучные непомерно книги бы вышли… Негде, получается, тебе их увидать…

— Да почему же негде? — удивилась Оля. — Да вот хотя бы Александр Васильевич, хозяин наш и ваш муж… Простите покорно, Любовь Николаевна, но вы, мне кажется, никогда его по достоинству не ценили…

— Оп-па! — Любовь Николаевна хлопнула в ладоши и подавила желание расхохотаться. — Алекс как твой идеал! Это мне даже и в голову не приходило. А ведь действительно… Приедет из Москвы, я ему непременно расскажу…

— Прошу вас, не надо! Пожалуйста! — Олино смятение и вся ее поза с умоляюще прижатыми к груди руками почему-то показались Любовь Николаевне фальшивыми. «Может, я и вправду к ней несправедлива? — подумала она вслед. — Любая бы при таком обороте застеснялась…»

— Ладно, не буду, — пообещала она, зная, что обманет.

И поспешила выйти из светлой, чисто прибранной, полной вышитых салфеток, занавесок и сухих букетов Олиной комнатки.

* * *

Подтаявшие, словно облизанные, снежные шапки на столбах ограды. Вьюжные наметы за калиткой. Любовь Николаевна прошла по аккуратно расчищенной дорожке, велела ждать двум увязавшимся за ней псам, поднялась по трем скрипучим ступеням, в темных сенях стащила ботики и, кулаком постучав, босиком вошла в дом старых, еще отцовских служащих — огородницы Акулины и садовника Филимона.

Запах нагретого дерева, зверобойного отвара, здоровой и аккуратной старости. Чисто выметенные половики, ходики на огромном комоде. На стенах — следы прошлого: фотография умершего ребенком сына и две акварели художницы Камиллы Гвиечелли, дальней Люшиной родственницы, тоже покойной: домик, утопающий в кустах сирени, и натюрморт — грубая глиняная ваза и свежие, со следами земли, овощи с Акулининого огорода.

Безыскусная радость пожилых людей приятна тем, кто почти не помнит своих родителей. Люша, с трудом выносящая прикосновения большинства людей (но не животных!), даже чуть помедлила в мягких и теплых Акулининых объятиях.

— Я к вам по делу, — наконец отстранившись, сказала она. — Не суетитесь. Топленого молока выпью, а более — ничего. Сядьте и слушайте меня.

Филимон принес из холодной кладовой кувшин с молоком, поставил перед Люшей на стол вмиг запотевшую кружку. Акулина послушно присела на лавку, скрестила толстые ноги в красных шерстяных чулках, спрятала руки под передник, склонила голову, готовясь с максимальным тщанием внимать хозяйке усадьбы, которую она прекрасно помнила злонравным и по общему тогдашнему мнению безумным ребенком.

— Акулина, весна идет. Я решила так: в этот год в оранжереях и на огородах никаких изысков не садим — рассаду выгоняй и на грядах упор на то, что может лежать и храниться или что можно как-то самим заготовить — засолить, замариновать, засушить, запарить. Картошка, морковь, репа, брюква, капуста, свекла, огурцы и все такое прочее… На это все силы. Что тебе самой по возрасту уже не в мочь — говори сразу, в помощники отряжу тебе австрийцев, там из семерых четверо крестьяне, землю понимают, и по твоей указке все потребное сделают. Завтра я с ними переговорю и — принимай команду под свое начало.

— Да как же я-то с ними объяснюсь? — всплеснула руками Акулина. — Они ж басурмане…

— Они уже все худо-бедно по-русски понимают, а Милош и Карл и говорят неплохо… Филимон, к тебе та же просьба: с весны думай о том, как получить урожай не столько побольше, сколько побыстрее, и все садовые удовольствия впрок заготовить — яблоки, груши, ягоды… Сахара нынче не достать. У твоего деревенского кума пасека-то еще стоит?

— Стоит, что ж с ней сделается?

— Переговори с ним заранее, скажи, что мы у него весь летний мед купим. Если он за деньги не согласится (это может быть), спроси сразу, что ему надо — инструмент, мануфактуру, еще чего? Договоришься, скажешь мне, я съезжу, задаток дам, чтоб не передумал. У Мартына в лесу тоже шесть ульев есть… хватит как-нибудь…

На полях будем сеять только ранние сорта, со скотиной тоже надо решать… Но это я с агрономом поговорю… В общем, я думаю, вам все ясно, спасибо, пошла я…

— Любовь Николаевна, а можно вас спросить: отчего вдруг вышло такое расположение? — независимо поинтересовался Филимон, недвусмысленно подначиваемый взглядами и подмигиванием жены.

— Акулина, Филимон, вы про революцию слыхали?

— Слыхали, конечно. Уж так нам с Акулиной царя-то-батюшку и царевича жалко… мы думаем: не виноваты они ни в чем, это все царица-немка, змея подколодная… В людской говорили, теперь, как революция, так войне конец, а мужикам землю давать будут, да нам-то это уже ни к чему…

— Перемены наверняка будут, а уж к добру или к худу — не знаю. На всякий случай надо к плохому готовиться…

Она помедлила на крыльце, глядя, как собаки носятся по двору — прыгают, наскакивают, пихают друг друга, от всей души радуясь снегу и полному отсутствию всяческих перемен.

* * *

— Егор, собери в бильярдной все ружья, пистолеты, револьверы, которые у нас в усадьбе есть. Под кроватью в моей спальне возьми мою франкотку, в бюро в кабинете, в правом ящике — револьвер. Все разбери, вычисти, проверь, есть ли пули и патроны — к чему и сколько. Составь опись. Сам ты не разберешься, наверное, я тебе Карла пришлю, он оружейник…Решим, чего не хватает. Потом думаю вас с ним в Москву отправить, вроде поторговать. Там сейчас много солдат, значит, много оружия, и значит, на Сухаревке через спекулянтов можно все недостающее по дешевке достать. А уж после, когда все будет готово, подумаем, где все это сподручнее хранить…

* * *

— Карп Селиванович, я с вами, как с главой Черемошинского мира, хочу поговорить. Скоро посевная начнется, нам в Синих Ключах надо определяться. Какое в людях расположение?

— Смута одна, а не расположение, вот что я вам, Любовь Николаевна, доподлинно скажу. Кормильцы в окопах, здешний люд в растерянности, агитаторы и там и там воду мутят. А куда солдатикам возвращаться? Вы вот в усадьбе газеты читаете: не знаете, что там насчет земли-то? Ведь в наших-то краях оно как: на всю семью из шести ртов — полторы десятины, да и та глина сплошная… А у помещиков-то — самый чернозем…

— Не знаю. Спасибо, Карп Селиванович, я все поняла, до свидания.

— Любовь Николаевна, да куда же вы, ведь только приступили к разговору…

* * *

— Марыська, я подумала и решила: часы, — Люша указала на часики у себя на запястье. — Наручные. Маленькие и дорогие. У крестьян и фабричных всегда ценились. А из всего остального — только продукты.

Марыся помедлила, соображая, потом кивнула:

— Да. В точку. Вот что значит — среди благородных терлась. Тебе купить?

— Да, с полсотни. Не больше. Я нынче же тебе денег дам. Царские в Москве еще в ходу?

— Они только и в ходу.

* * *

— Дерягин, я нынче поняла вот что: плевать на ваш севооборот, нам надо нанять людей в Песках (они самые нищие, а мир там силы не имеет) и засеять минимум площадей: пшеница, рожь, самую малость овса и гороха. Бо́льшую часть оставим под паром. На продажу не будем сеять почти ничего… — Любовь Николаевна смотрела на агронома исподлобья, и он ежился под ее взглядом.

— Как же так?!

— Не факт, что это-то сумеем собрать. Нынче все под вопросом.

— Но что скажет Александр Васильевич?

— Что захочет, то и скажет. Кто ему запретит?

* * *

Александр Васильевич Кантакузин, бодрый и свежий, упругой походкой вошел в гостиную, в которой Любовь Николаевна уже третий час сидела за роялем и одним пальцем тыкала в клавиатуру.

— Люба, я слышал о твоих странных распоряжениях…

— Настя донесла?

— Неважно. Так ты что, вообразила себя комендантом готовящейся к осаде крепости? Ожидается нападение врага? Явление Центральных держав в Калужской губернии? Конец света? Это тебя твоя подруга — трактирщица и по совместительству спекулянтка — сбивает с толку? И нанять людей в Песках — ты подумала о том, что Лиховцевы в этом случае останутся без работников, и значит, вообще не смогут посеяться и собрать урожай…

— Мне плевать на Лиховцевых.

— Замечательно! А я-то всегда думал, что ты хорошо относишься к Максу… А что за идиотская затея с созданием арсенала да еще и с поездкой в Москву! Что ты вообще понимаешь в оружии! Спросила бы меня…

— А что ты понимаешь в оружии? — прищурилась Люша. — В условиях, когда все может рухнуть, каждый должен клыками и когтями оборонять то, что ему дорого. Для меня это — Синие Ключи. А для тебя?

— Мне дорога Россия.

— Странно. В зависимости от того, какая именно Россия тебе дорога, ты, как мужчина, должен был бы оказаться на германском фронте. Или на московских баррикадах. Или в подполье. Вместо всего этого ты ошиваешься в пространстве между Акулиниными огородами и уездной говорильней…

— Я? В пространстве?.. — Александр прикусил губу от внезапной острой обиды. — Ты разве не знаешь, чем я занимаюсь? Мотаюсь из уезда в уезд! Меряю землю! С нивелиром научился обходиться лучше любого геодезиста! Да, составление кадастров — это не планирование партизанских вылазок с оружием времен Очакова, это скучно… Но она, вот эта самая земля — представь себе, и есть Россия! И как мы можем планировать дальнейшее, если не будем знать… — тут он заметил наконец, что его не очень слушают, и спросил, сбавив тон. — Люба! Да что происходит?!

— Считай, что мне было видение, — спокойно сказала Люша. — От девки Синеглазки. И вот.

Александр открыл рот и не сумел его закрыть — он ожидал, что жена будет злиться, доказывать, убеждать, требовать, может быть, орать на него… Видения от девки Синеглазки в его прогностический список категорически не входили.

* * *