Представление должно продолжаться

Екатерина Мурашова, 2015

Россия охвачена гражданской войной. Кто может – бежит, кто хочет – сражается. Большинство пытаются как-то выжить. Мало кто понимает, что происходит на самом деле. В окрестностях Синих Ключей появляются диковинные образования, непосредственное участие в которых принимают хорошо знакомые читателю герои – друг Люшиного детства Степан возглавляет крестьянскую анархическую республику, поповна Маша организует отряд религиозных мстителей имени Девы Марии. В самих Синих Ключах и вовсе происходит всяческая волшебная чертовщина, которая до поры до времени заставляет держаться подальше от них и крестьян-погромщиков, и красноармейцев… Но новая власть укрепляет свои позиции и все опять рушится. Люба отправляется в Москву и Петербург, чтобы спасти от расстрела своего нелюбимого мужа Александра. Попутно она узнает, что врач Аркадий Арабажин (он же большевик Январев) вовсе не погиб на фронтах Первой Мировой войны… Что ждет их в трагических перипетиях российской истории?

Пролог,

В котором офицер и его денщик, возвращаясь с полей Первой мировой войны, неожиданно попадают в зачарованное волшебное царство.

Конец сентября, 1918 год

— А заправляет там всем ледяная девка Синеглазка…

Осень — рыжая лиса. Пробегает мимо, лукавая, с острой мордочкой и теплым мехом. Машет ветреным хвостом — направо, налево. Плывут по Сазанке к Оке опавшие рыжие и золотые листья. Хочется стоять под ярко-синим небом с непокрытой головой и ждать зимы.

Но людям все неймется и они куда-то едут, или плывут, или даже летят. На поездах, пароходах, аэропланах, на автомобилях, верхом…

Вот и от железнодорожной станции в Алексеевке едут на крестьянской подводе двое. Лежат на сене, запрокинув руки за головы, смотрят в небо. Лядащая лошаденка трусит помаленьку. Возница как будто задремал.

— Гляди, Федот, какое небо синее…

— Точно так, Осип Тимофеевич, небо — как будто все жандармами застлано…(жандармы в царской России носили синие мундиры — прим. авт.)

— Нету нынче жандармов…

— Дак не только жандармов. Считай, ничего из прежнего не осталось… Новая власть…

— Чтоб ей пусто было… А что ты про Синеглазку-то говорил?.. Вранье ведь, конечно, байки…

— Никак нет, Осип Тимофеевич. Земляк наш с вами, Андрюха Еникеев из второй роты зимой в отпуск в Торбеевку поехал, обещал моих навестить…

— Да ведь Еникеев из отпуска не вернулся.

— Точно так. Дезертировал Андрюха. Однако слово свое сдержал, и мне в письме все подробно отписал.

— И что же?

— Я одно понял: в расположении Черемошни нехорошо.

— Так там красные или белые? Или анархисты какие, прости Господи?

— Не то! Не то! — бывший денщик помотал головой и понизил голос. — Нечисто там!

— В каком смысле — нечисто? — поручик удивленно поднял белесые брови. — Что за чушь? Тебя что, Федот, никак прошлогодняя контузия догнала? Вот не вовремя…

— Зря вы так, Осип Тимофеевич! — Федот укоризненно покачал головой. — Вы ж сами в этих местах выросли и понимать должны: в такое время, когда все наперекосяк идет, не токмо из отдельных душ, но и изо всех углов всякая пакость лезет…

— Согласен, — подумав, кивнул поручик (впрочем, погоны с его кителя были предусмотрительно спороты). — Но хотелось бы все-таки подробнее…

— Колдунья там над оврагом у ключей много лет жила, вы помнить должны. А теперь еще и оборотни в Черемошинском лесу завелись, и русалки, и кикиморы. И леший тропы путает и в болоте топит. А если кто замышляет чего-нито против Синеглазкиного воинства, так ее допрежь летающие огни предупреждают…

— Летающие огни? Вот так прямо летят и предупреждают? — Осип Тимофеевич иронически скривил губы.

— Так и летят! — неожиданно обернулся возница. — Я сам видал. Когда наши, алексеевские с торбеевскими стакнулись и хотели бар из Синих Ключей, как и прочих, как следует потрясти, и комитет калужский нам добро дал… Вот тут они, огни-то, нам навстречу и полетели… и птицы еще… и волки с железными зубами…

— С железными зубами?! Любезный, а ты вообще-то здоров? — обеспокоено спросил Осип Тимофеевич. — У тебя жара нет? Как тут насчет тифа?

Офицер с денщиком перевернулись и на карачках подползли ближе к рассказчику.

— Полсотни человек то же видала, ваше благородие, какой тут тиф…

— Ты это брось, нету нынче благородиев. Осип Тимофеевич я.

— А еще, Осип Тимофеевич, я о прошлой зиме вот этими глазами огромный пень видал…

— Пень? — недоумевающе переспросил Федот. — И что ж с того? Эка невидаль — пень…

Возница поправил шапку, поскреб скрюченными пальцами в бороде, потом ковырнул одним из них темную ноздрю. Словно сам испытывал беспокойство и неудобство от своего рассказа.

— Пень-то от старого дуба остался, который еще при отце моем молнией расщепило. И нож в него воткнут вот на эдакой высоте (возница показал себе на грудь), большой да ржавый…

— Ну. Воткнул кто-то по лесному делу нож да позабыл, — пожал плечами поручик.

Федот между тем нахмурился. Уроженцы одной деревни и почти друзья детства, поручик и его денщик все же происходили из семей разного достатка. Родители Осипа держали четырех лошадей, нанимали на жатву работника, и все трое их сыновей ходили в своих сапогах. У безлошадной Федотовой семьи на семерых детей приходилась всего одна пара сапог, и, несмотря на три года войны в окружении всех видов смертоносного металла, Федот помнил отчетливо: крестьянин в лесу большой нож просто так, за здорово живешь, не позабудет. А позабудет, так тут же и вернется. Бывшее ваше благородие, произведенный из унтеров в офицеры за военную храбрость, просто покуда не скумекал…

— Вот свернем сейчас на короткую дорогу, я вам и тропку тую покажу… А коли без вас ехал бы, так через лес и нету моего согласия. Страшно. Особливо после того раза… А вы люди военные, небось и оружие при себе, с вами не так боязно… Говорю: снег тогда свежий выпал. Я, помню, хворост на волокушу кинул, подошел на нож поближе взглянуть — может, сгодится еще? И вижу, что не я первый. Но вот диво-дивное: с одной-то, с моей стороны следы человечьи, а дальше, сразу по-за ножом — волчьи, да такие огроменные… А человечьих больше и вовсе нету…

— Через нож перекинулся?! — ахнул Федот.

— А ты что думал…

Въехали с поля в лес и сразу словно с деревьев спустились лиловые сумерки. Багрянец листвы напомнил Федоту пламенеющие угли на догорающем пепелище. Ему было совсем немного лет, когда в 1902 году пожгли и разграбили Синие Ключи. Мать за пазухой принесла с пожарища скомканную розовую занавеску в мелкий цветик и потом пошила из нее юбки сестрам. Федотка хотел рубаху, но ему не хватило… Тогда было до соплей обидно, что не удастся на ярмарке да в церкви перед ребятами пофорсить, а вот сейчас кажется — оно и к лучшему, что так обернулось…

— У страха глаза велики, — сказал Осип Тимофеевич. — Дикость российская.

Возница, не ответив, покачал головой, снял шапку и отер ею лицо. Лошаденка внезапно подняла щетинистую морду и заржала.

Федот вздрогнул и огляделся.

— Вон! Вон там, смотрите! — воскликнул поручик. — Что это?

Небольшое озерцо, или пруд, или просто заросший уже почерневшим к осени папоротником разлив лесного ручейка, бегущего из одного мшистого болотца в другое.

Темно-желтые кафтаны кленов, мерцание и судорожное трепетание осин — красные листья и изумрудный отлив серых стволов, сочная хохлома рябин — оранжевая с золотом тонкая роспись на черном фоне вечереющего ельника.

И тонконогая, медленно выступающая из сгущающегося под сенью леса мрака, белая фигура. Серебряная, подрагивающая шкура, огромные лиловые глаза, легко взлетающий сзади хвост…

— Лошадь? В лесу? Мелковата, но вроде хороших кровей. Откуда отбилась? Надобно нам… — договорить поручик не успел, прерванный сдавленным шепотом своего денщика.

— Какая лошадь?! Ваше благородие, вы ей на морду… на башку взгляните…

— Пошла! Ну пошла, мертвая! — дурным голосом заорал на свою клячу алексеевский возница.

Осип Тимофеевич вгляделся и ахнул.

На лбу удивительного серебристого создания отчетливо просматривался небольшой рог.

— Единорог…

— Точно так!

— Н-но! Ну давай, милая, ходу давай! Пока оборотни тебя вместе со шкурой и господами не сожрали!

— Послушайте, но ведь мы можем теперь узнать…

— Не можем, Осип Тимофеевич! — решительно возразил Федот. — Не для того я три года против германца живой выстоял, чтобы нынче до родителей с женой десяти верст не доехать!

Поручик покорился воле своих спутников, но, покуда было можно, все оглядывался назад, ловя глазами лунно-серебристый отблеск.

Когда подвода окончательно скрылась за поворотом дороги, невысокая девочка с ореховыми глазами вышла из еловой тени, улыбнулась, положила узкую ладошку на шею единорога, а другой рукой полезла в карман за сахаром.