Живущие рядом (сборник)

Екатерина Мурашова

«Жучок и Волчок – две небольшие дворняжки, живущие между двумя хрущевками в районе Краснопутиловской улицы. Уже второй год я вижу их почти каждый день, когда иду на работу…»

Дашка

Мы нашли сорочонка на дороге. Точнее, в придорожной канаве. Он был весь мокрый и взъерошенный. И похож на очень грязный ершик для чистки бутылок. Только глазки у него блестели, как бабушкин бисер.

Ванька сказал мне:

— Не подходи. Это, наверное, крыса. Она тебя укусит и ты заболеешь чумой, холерой, бешенством и поносом.

Я сказала:

— Ты, Ванька, конечно, глупый. Какая же это крыса, если у нее всего две ноги и перья. Это, конечно, птенец. Он, конечно, выпал из гнезда и потерялся. А серый он просто от грязи. И мы, конечно, должны его спасти.

И я закатала штаны и полезла в канаву. А Ванька отошел на другую сторону дороги и сказал:

— Ну вот ты его и спасай. А я домой пойду. А то меня мама заругает.

Я сказала:

— Конечно, иди домой, Ванька. Все равно от тебя никакой пользы. Только беспокойство одно.

Тогда Ванька надулся, шмыгнул носом, подтянул штаны и сказал:

— А вот и не уйду никуда.

Но мне было уже некогда с ним разговаривать. Я подошла к птенцу вплотную и стала примериваться: как бы мне его поудобнее схватить. Птенец от страха запрокинул назад голову, закатил глаза и затих, как будто упал в обморок. Я взяла его с боков двумя руками, осторожно, чтобы не помять крылья, а лапки оставила свободными. С лапок и с хвоста капала грязь.

Канава в этом месте была неглубокая, чуть выше колена, но мои штаны все равно намокли. Берег у канавы был крутой и, когда я вылезала наверх, мне приходилось упираться в него лбом и локтями, потому что обе руки у меня были заняты.

На дорогу я выползла на четвереньках и была, наверное, еще грязнее птенца, потому что Ванька засмеялся и сказал:

— Ну и влетит же тебе дома!

Я повернулась к Ваньке спиной и оглядела птенца со всех сторон. Он двигал обеими лапами и вытягивал шею. На вид он был вполне целый и здоровый. Ванька обошел меня сбоку и протянул руку, чтобы потрогать птенца за клюв.

— Не тронь, Ванька, холерой заболеешь! — сказала я и пошла домой.

Когда мама меня увидела, она всплеснула руками и сказала, глядя куда-то вдаль:

— Не понимаю, как один ребенок всего за два часа может собрать на себя столько грязи!

А бабушка сказала:

— По-моему, их уже двое.

— Кого двое? — удивилась мама и посмотрела уже прямо на меня. И на птенца. А потом спросила железным голосом. — Что это ты опять притащила?! Орнитоз хочешь схватить, да?!

— Это не что, а кто, — объяснила я. — Он выпал из гнезда. Он поживет у нас, конечно, совсем недолго — пока не вырастет.

— Господи! Да когда же ты сама, наконец, вырастешь! — закричала мама, глядя куда-то на соседний участок.

Когда она меня так воспитывает я всегда вспоминаю, как зимой была во взрослом театре, и там артисты точно также кричали, и смотрели куда-то в конец зала.

— Но я к этому… этому… даже не подойду, — сказала мама, и я поняла, что она разрешает оставить птенца. — Хватит с меня прошлого раза. Я тогда чуть… чуть с ума не сошла! — мама потерла руками виски и ушла на веранду.

В прошлый раз я принесла из лесу ужонка. Он жил у меня в щели под кроватью и по утрам пил молоко из блюдечка. И при этом быстро-быстро высовывал раздвоенный язычок. А потом приехал какой-то мамин знакомый и сказал, что это вовсе не ужонок, а маленькая гадюка. Мама тогда так кричала, что я боялась оглохнуть на всю оставшуюся жизнь. Гадюку Машку я отнесла на луг, а потом меня три дня не выпускали с участка, хотя я так и не поняла, за что. В самом деле, откуда я могла знать, что Машка ядовитая, если она меня ни разу не укусила?

Мы с бабушкой и с дядей Володей устроили птенцу гнездо в большой плетеной корзине, которая накрывалась плетеной крышкой. Бабушка сказала, то там ему будет спокойно и воздуху достаточно. Потом мы протерли его мокрой тряпочкой и оказалось, что он совсем не серый, а черный с белым. Грудка, бока и живот белые, а все остальное — черное. Бабушка сказала, что птенец, наверное, голодный, и его нужно накормить. А дядя Володя объяснил, что это птенец сороки и кормить его нужно червяками. И ушел на работу. А бабушка ушла стирать.

Я перевернула все камни вокруг клумбы и наловила пол майонезной банки разноцветных червяков. Потом высыпала их на блюдечко и поднесла сорочонку. Он на них даже не взглянул. Бабушка сказала, что ему нужно давать червяков по частям и пихать их прямо в клюв, потому что так делали его родители. Иначе он есть не привык и может умереть с голоду. Мне совсем не хотелось резать червяков на части, но еще меньше хотелось, чтобы сорочонок умер от голода. И пока я решала, кого мне больше жалко, почти все червяки уже уползли с блюдечка и осталось совсем немного. Сорочонок увидел это, тяжело вздохнул, примерился и клюнул одного из оставшихся червяков. По червяку он не попал, но я тут же взяла червяка пальцами и сунула ему в клюв. Сорочонок раскрыл рот, дернулся и быстро проглотил червяка. Потом еще одного. А потом и всех остальных тоже. И объелся. Он раздулся как шар, ноги у него подогнулись, а глаза подернулись мутно-белой пленкой. Я даже испугалась, как бы он не умер от жадности. Но он не умер, а привалился к стене корзины и заснул. Я закрыла корзину крышкой и задвинула ее под стол.

Назвали сорочонка Дашкой. Сначала я кормила его червяками, но потом поняла, что это не обязательно. Потому что сорочонок ел все. Вареную картошку, хлеб, кашу, мясо, конфеты, фантики, стручки гороха, мою мозаику, бабушкины папиросы и многое другое. Наевшись всякой дряни, Дашка садилась на бельевую веревку, раскачивалась на ней и тихо стонала, страдая от своего обжорства. Но довольно скоро она научилась отличать съедобные вещи от несъедобных.

Почти в это же время Дашка начала летать. До этого она просто перепрыгивала с одного места на другое, взмахивая крыльями. Почувствовав, что окрепшие крылья держат ее в воздухе, Дашка дотемна кругами летала над нашим участком и истошно кричала. Наверное, сама удивлялась своим способностям. Или хотела, чтобы мы тоже полюбовались на то, как здорово она летает. Я кричала ей:

— Молодец, Дашка! Здорово у тебя получается!

Дашка отвечала мне громким стрекотанием, а мама зажимала пальцам уши и кричала, что мы сведем ее с ума. Все вместе получалось довольно громко. К нам даже соседи с других участков заглядывали и спрашивали, не случилось ли что.

Когда стемнело, Дашка слетела ко мне на плечо и долго там переминалась и пощипывала меня за ухо. Но я и так понимала, что у Дашки сегодня был важный день. Для птицы первый раз полететь, это, наверное, все равно что для нас первый раз в школу пойти.

И еще я заметила, что Дашка здорово выросла. Особенно вырос хвост. Он был почти в два раза длиннее самой Дашки, и черные перья в нем отливали малиновым и зеленым цветом.

— Ты очень красивая сегодня, Дашка, — сказала я и почесала Дашкину шею. Дашка затопталась на моем плече и ласково заворковала. А потом вытянула шею и дотронулась клювом до кончика моего носа. Наверное, это было их сорочье «большое спасибо».

А потом начались Дашкины проказы. Каждый день что-нибудь происходило.

То Дашка отщепит и разбросает по саду все прищепки с белья, которое повесили сушиться во дворе. Подует ветер — все белье разлетается в разные стороны и разноцветными парусами повисает на кустах и деревьях.

Или сварит бабушка молочный суп и оставит его остывать на столе на веранде. А Дашка потихоньку заберется в форточку и искупается в нем. Зайдет бабушка на веранду и ничего понять не может: отчего это на люстре лапша висит?

Вообще Дашка очень любила купаться и купалась все равно в чем. Хоть в молоке, хоть в стиральном порошке — ей все годится. Стирает мама белье, а Дашка — прыг к ней в таз и плещется там. Потом вылезет вся в пене, переливается на солнце как мыльный пузырь. Заберется на перила и кашляет: «Эх-хе-хе!»

Всем известно, что сороки — воровки. Наша Дашка тоже воровала. Только как-то неумело. Как украдет, так обязательно либо уронит по дороге, либо спрячет где-нибудь на самом видном месте. А потом устроила склад ворованных вещей в маминых выходных босоножках с острыми носами. Только мама соберется в город, оденет босоножки: что такое?! Мешается что-то! Поглядит, а там — сыр засохший, кусочки фольги, бусинка, стеклянный глаз от моей плюшевой собачки… Выкинет все, уходит, а Дашка сзади боком скачет, за ноги щиплется и ругается: «Кхе-кха! Кхе-кха!»

А вообще-то Дашка была очень честной птицей. Утащит что-нибудь, а на это мест цветочек положит. Чтобы все знали, кто вор.

Из еды Дашка больше всего любила ириски. Но не целые — они для нее слишком твердые — а уже разжеванные, мягкие. Разжую я ириску, зажму ее в зубах, раздвину губы и зову: «Дашка, ириска!» — Дашка прилетит, сядет на плечо и клювом ириску у меня из зубов выковыривает, старается.

Пока Дашка была маленькой и только в доме проказила, все было ничего. Но вот она подросла, стала летать по всему поселку. И начала приносить всякие вещи. То пуговицу принесет, то бусинку, то землянику-ягоду. А один раз сережку притащила, с камушком. Мама объявление на столбе повесила. Сережку девушка какая-то забрала. Веселая. Долго смеялась, Дашку печеньем кормила.

А потом какой-то дяденька пришел и сказал, что у него серебряная столовая ложка пропала. Не вашей ли, мол, сороки дела. А Дашка вся ростом со столовую ложку. Дядя Володя ему это объяснил и он ушел, но, по-моему, не очень нам поверил.

А вечером еще один мужчина пришел. У него пропала какая-то деталь от насоса, весом килограмма два. Чего он от нас хотел — я так и не поняла. Может, он сорок никогда не видел и думал, что они размером с орла. Я ему на всякий случай Дашку показала и объяснила, что вот это и есть сорока. Он, кажется, обиделся.

А еще дня через два наша соседка, Ванькина мама, полола у себя на участке землянику, сняла часы и положила их на скамейку. А когда спохватилась, глядь: вместо часов цветочек лежит…

Когда она к нам прибежала, у нее лицо было серое с красными пятнами, и говорить она совсем не могла, только руками размахивала. Я даже подумала: не заболела ли она одной из тех болезней, которыми постоянно пугает Ваньку? Сам Ванька плелся позади матери и повторял: «Я же говорил… Я же говорил…»

Соседка потребовала, чтобы мы немедленно вернули ей золотые часы, которые украла у нее наша сорока. Я сказала, что никаких часов у нас нет. С ней от моих слов почти что припадок сделался. Мама бросилась ее успокаивать, говорила, что часы обязательно найдутся, что Дашка не могла их далеко унести… Но соседка не успокаивалась и все кричала про меня и про маму что-то такое обидное и не совсем понятное… А Ванька топтался сзади и бубнил: «Я же говорил… Я же говорил…» — Мне очень хотелось его хорошенько стукнуть, но я сдерживалась — и так крику много.

И еще два дня соседка из-за забора по-разному нас обзывала. А потом как-то сразу перестала. И Ваньке запретила со мной водиться. Наверное, нашла свои часы, но не хотела, чтоб мы знали. Ведь они и вправду для Дашки были тяжелые. Она их, наверное, тут же в траву и уронила.

А мама после этого случая сказала, что от Дашки нужно избавляться, пока она нас до суда не довела. И дядя Володя отнес Дашку в лес.

Я почти всю ночь не спала и все думала о том, как Дашке одной ночью в лесу плохо и страшно. И еще о том, что без Дашки мне будет совсем скучно и одиноко. У мамы свои дела и свои друзья, бабушка всегда занята, а соседский Ванька трусливый и противный. Правда, дядя Володя иногда играет со мной, и даже ветряную мельницу смастерил, но ведь у него работа и свой собственный взрослый сын Сашка, который перешел уже в седьмой класс и на меня не обращает никакого внимания. Я всегда хотела иметь собаку, но мама говорит, что от собаки вонь и грязь. А Дашка, она ведь была лучше любой собаки… От этой мысли я чуть не заплакала, но закусила губы и несколько раз сильно выдохнула носом в подушку. Это очень верный способ, чтобы не плакать. Потом я еще немного подумала и не заметила, как уснула.

А утром, не дожидаясь завтрака, побежала на то самое место, где дядя Володя оставил Дашку.

Дашка сидела на вершине елки. Я позвала ее и она сразу же слетела ко мне на плечо, больно ущипнула за ухо и сказала: «Кхе-ха!» — А я подумала, что даже если бы она откусила мне пол уха, то и тогда была бы совершенно права.

Всю дорогу Дашка сидела у меня на плече и время от времени сердито кашляла. Меня, конечно, уже искали. Сашка побежал к пруду, а дядя Володя пошел к автобусной остановке. Мама, увидев нас, ничего не сказала, только тяжело вздохнула. А бабушка пробормотала: «Слава тебе, Господи, нашлась! Не взяли греха на душу.»

И Дашка снова стала жить у нас в доме и на участке. Она продолжала проказничать и заодно вела войну со всеми, кто покушался на ее территорию и права. Врагов было немного: две рыжих белки, кот Антон и дворовый пес Тузик.

С белками Дашка расправилась быстро. Испуганно цокая, они покинули обжитое дупло, а рассвирепевшая сорока еще долго трепала и развеивала по ветру остатки дупляной подстилки.

Тузик тоже не представлял особой опасности. Он сидел на цепи, и поэтому Дашка могла сколько угодно выводить его из себя, прогуливаясь в нескольких сантиметрах от запретной черты, до которой он мог дотянуться зубами или лапой.

Оставался Антон. Он был толст и ленив, но иногда в глубине его рыжих глаз вспыхивали зеленые огоньки, и огромные когти словно сами собой выползали из кожаных футлярчиков.

Прогнать Антона было невозможно. Значит, его следовало напугать, чтобы раз и навсегда отучить смотреть на Дашку как на возможный ужин. Дашка терпеливо поджидала подходящего случая. И случай настал.

Наевшийся Антон улегся отдохнуть в тени вывешенного на просушку белья. Он задремал и только изредка подергивал во сне лапами. Наверное, ему снились приятные охотничьи сны.

В это время в саду появилась Дашка. Она присела на веревку и начала осторожно, боком продвигаться к тому месту, под которым спал Антон. Потом двумя ловкими движениями отщепила и отшвырнула в сторону прищепки. Замерла, наклонив головку, вглядываясь в своего врага. Антон даже ухом не повел. Тогда Дашка отодвинулась чуть-чуть в сторону и стала тихонечко стягивать занавеску с веревки. Потянет-потянет, поглядит на Антона. Потом опять потянет. Наконец занавеска соскользнула с веревки и упала на кота. И в тот же миг сверху с победным кличем кинулась на него Дашка. Бедный Антон вскочил на ноги, запутался в занавеске, упал, зашипел, забился, отчаянно дрыгая всеми четырьмя лапами. Дашка, не переставая кричать, клевала его сверху куда попало. Антон взвыл. На шум выскочили из дома мама и бабушка. И мы все вместе бросились спасать Антона. Он оцарапал мне руку и убежал. А Дашка в пылу битвы клюнула бабушку в палец, да так сильно, что палец к вечеру распух. Бабушка громко стыдила Дашку, а та садилась к ней на плечо, виновато кряхтела и ласкалась: пощипывала за ухо, терлась головой о волосы.

Антон прятался где-то два дня. Вернувшись, он сожрал целую миску мясных щей со сметаной, а когда появилась наша сорока, сделал вид, будто на свете нет и никогда не было никакой Дашки. С этого дня глаза его больше не загорались зелеными огоньками и скользили по Дашке, как по пустому месту. Дашка, наверное, тоже была удовлетворена, и никаких военных действий против Антона не предпринимала.

А потом Дашка как-то вдруг научилась говорить. Говорила она немного, всего 5 слов, но зато очень чисто, чуть растягивая букву «р». Мама утверждала, что Дашка говорит с французским акцентом. Вот какие слова знала Дашка: ириска, папироска, держи, кошмар и караул. Почему именно эти? А кто ее знает! Говорить Дашку никто не учил — сама выбрала.

Этими пятью словами Дашка еще больше «украсила» нашу жизнь. Утром мы просыпались от ее истошных воплей: «Кар-раул! Держи! Кар-раул!» — Вечером она ходила по столу на веранде и клянчила, наклоняя головку то в одну, то в другую сторону: «Ир-риска! Папир-роска!»

Когда к маме приходили гости, не было для Дашки большего удовольствия, чем незаметно пробраться в комнату и где-нибудь в середине разговора перебить кого-нибудь из гостей громким криком: «Кошмар-р!» — После этого Дашка сразу же оказывалась в центре внимания, топорщилась от удовольствия и раскланивалась.

Однажды рядом с нашим домом чинили линию электропередачи. Люди в толстенных резиновых перчатках залезали на столбы и что-то там отвинчивали, привинчивали, заменяли на новое. Крючья, с помощью которых они удерживались на столбах, назывались очень смешно — кошки. Дашка, сидя на проводах, с любопытством наблюдала за их работой.

Как-то раз, завтракая на веранде, я услышала дашкин «кошмар-р!» и еще чьи-то громкие крики. Я выбежала на крыльцо и увидела такое, что чуть не лопнула от смеха. Дашка прицепилась к заднему карману висящего на столбе монтера и деловито выбрасывала оттуда гайки, шурупы, мотки проволоки, монетки…

Монтер беспомощно размахивал рукой (вторая у него была занята) и кричал почему-то с дашкиным акцентом:

— Убер-рите сор-року! Убер-рите сор-року!

— Кошмар-р! Кар-раул! Дер-ржи! — вторила ему Дашка.

— Девочка, это твоя сорока?! — закричал монтер, заметив меня. — Убери ее немедленно! Р-работать мешает!

— Кар-раул! — крикнула Дашка и достала из кармана блестящий серебряный рубль.

— Дашка! Иди сюда! — позвала я и похлопала себя по плечу.

Но Дашке так понравился рубль, что она сама уже отцепилась от кармана монтера. Зажав в клюве добычу, она перелетела через дорогу и, петляя между деревьями, скрылась в лесу. Монтер проводил ее глазами и сказал:

— Безобр-разие!

— Дяденька! — сказала я. — Не сердитесь на Дашку! Она же птица. А рубль я вам отдам. У меня в копилке есть…

— Да причем тут рубль! — ответил монтер, немного подумал и улыбнулся.

Деревья уже начали желтеть, а по утрам на перилах крыльца появлялся иней. На нем можно было рисовать пальцем, только палец быстро замерзал.

Дашка стала какой-то дикой, неохотно подлетала на зов, а на плечо садилась теперь только ко мне. И ночевала не на веранде, как раньше, а на большой елке в саду.

Как-то раз утром я взглянула на елку и подумала, что еще не проснулась: на елке сидели две совершенно одинаковых Дашки.

— Даша! — позвала я.

Одна из сорок спустилась по елке вниз и приветственно закхекала. Я поняла, что это и есть моя Дашка.

— А это кто? — спросила я, показывая пальцем на вторую сороку.

— Кошмар-р! Ир-риска! — грустно сказала Дашка, а вторая сорока наверху сердито застрекотала. Наверное, запрещала Дашке говорить по-человечески.

Потом другая сорока взлетела и сделала круг над участком. Я заметила, что она все же крупнее Дашки. Дашка еще раз кашлянула и расправила крылья. Я подумала, что рассвело уже давно, и, значит, Дашка специально ждала, пока я встану, чтобы со мной попрощаться.

Вторая сорока уже почти скрылась за лесом, а Дашка все еще кружила над участком и прощально стрекотала. Потом вдруг сложила крылья, упала почти к самой земле, снова взмыла вверх и быстро-быстро полетела прочь.

— Ну что, — сказал мне Ванька на следующий день. — Смылась ваша Дашка? А я что говорил? Для чего ты ее спасала? Сколько ее ни корми…

— Ты, Ванька, конечно, глупый, — сказала я. — И поэтому ничего не понимаешь. Но я тебе объясню. Я спасала ее просто так, чтобы она жила. И она жила с нами, пока могла. Но люди, конечно, не сороки. Когда-то она родилась в лесу. А теперь ушла обратно в лес. И что же тут непонятного?