Остров Кокос. Наследство

Екатерина Мешалкина, 2022

На необитаемом острове после кораблекрушения оказываются четверо: английская супружеская чета, матрос и одноглазая немая испанка. Они почти ничего не знают друг о друге, и им определенно есть что друг от друга скрывать. Шестьдесят лет спустя молодой повеса Джозеф Рейнольдс становится наследником дяди, которого он прежде никогда не видел. Все, чего он хочет – стать «настоящим» виконтом и спокойно жить в своем поместье. Однако вместе с титулом и замком он получает в наследство семейные тайны, а среди старых книг находит письмо одного из пиратов Моргана, которое и приводит его в конце концов на борт корабля, идущего в Карибское море.

Часть первая

Кораблекрушение

«Шторм начинается», — сказал я себе, глядя, как ветер гнет к земле ветви икако¹.

Теперь, уже в Англии, я часто думаю, что с этой мысли и начались все неприятности с Начо, именно в тот момент все пошло прахом.

Хотя в действительности все началось, конечно же, раньше — с кораблекрушения. А может быть еще раньше — с убийства в Кингстоне. Или началом было землетрясение в Порт-Ройал? А может быть даже день, лет двести тому назад, когда «Санта-Мария», «Пинта» и «Нинья» вышли из Палоса…

Я мог бы, наверное, дойти до сотворения мира, пытаясь отыскать начало нити, концом которой стал случай на «Персефоне», но если бы мне вздумалось кому-нибудь рассказать эту историю, я начал бы ее именно с этой фразы, произнесенной мною мысленно, когда я стоял на берегу, рядом с нашей неказистой хижиной, и смотрел, как катятся на меня по морю черные грохочущие тучи.

Смешно сказать, но я тоскую по тем временам на острове, хотя и жил там, будто на пороховой бочке, постоянно ожидая какой-нибудь подлости от несчастной нашей судьбы. Теперь дни мои томительно спокойны. У меня чудесная жена, прекрасные лошади, в моем замке шестнадцать спален, хотя мне было бы довольно и одной. Казалось бы, чего мне еще не хватает?

Но я часто вспоминаю Барбадос и Нассау и, конечно же, наш Isla de Maria Viciosa, Остров Порочной Марии, как прозвали его мы с Эмили. С окрестных холмов весь Брэйсфилд с его стенами, башенками и окованными дубовыми воротами, кажется мне не больше нашей хижины на берегу, а рододендроны, растущие во дворе, выглядят чахлыми и бледными, когда я думаю о буйстве красок цветов Эспаньолы. В обществе соседей, лорда Блентхилла и лорда Уотерса, я скучаю по грубияну Джеку, ветреному Начо, и даже Дэн Бэйл и боцман Никсон кажутся мне более желанной компанией.

А погода? Боже мой, зачем ты создал эти острова с вечно хмурым небом, с туманами, несущими смрад окрестных болот? Зачем поселились тут люди? Может быть летом здесь бывает солнце и тепло, но мы живем тут уже несколько месяцев, и все это время вода, бывает, сутками льется сверху, заставляя земную твердь превращаться в отвратительную жижу, которая засасывает ноги. И если бы я не двигал ими с достаточной скоростью, то наверняка уже провалился бы прямо в ад.

И поделом…

I

Мы тогда жили вблизи моря в надежде увидеть судно, если оно вдруг появится на горизонте. Правда, за три с половиной месяца нам не явилось ни намека на парус, ни даже его призрака. Теперь же на нас летел свирепый тропический шторм, и оставаться на берегу становилось опасно. Наша хижина из обломков корабельной обшивки, прутьев и парусины не могла служить нам надежным убежищем. В конце концов, построена она была виконтом, пьяницей и девицей.

Из хижины показалась Мария. Порыв ветра подхватил и вздыбил ее темные волосы, она поймала их и, держа одной рукой, второй указала в сторону гор. Я кивнул.

— Собирайся. Эмили! Идет шторм! Надо уходить в пещеры!

Вышла Эмили. Я обнял ее за талию и коротко поцеловал в висок.

— Надо идти в пещеры, — повторил я.

— Ты думаешь, буря будет сильной?

— Наверняка. Смотри, как поднялся ветер, смотри, какие тучи, и как вымерло все кругом. Вся живность попряталась.

— Живность? Ты говоришь о наших гадких москитах?

Я рассмеялся. Эмили сказала чистую правду. Господь был не слишком щедр, населяя этот клочок земли в Атлантическом океане. За все время, что мы тут жили, я видел лишь птиц и нескольких грызунов. Один такой зверек, похожий на крысу, повадился таскать наши сухари, и что бы мы ни делали: прятали в своем хранилище, подвешивали на дерево, заваливали камнями — наворовал их столько, сколько не смог бы съесть за всю свою жизнь. Джек хотел было прибить его куском полена, но Мария не позволила.

А еще здесь водилось множество насекомых и летучих мышей. Надо сказать, и те и другие были не самыми приятными соседями. Москиты все время раздражающе зудели и больно жалили, а летучие мыши по вечерам сослепу налетали на нас, касаясь мягкими крыльями. Эмили ужасно боялась этих призрачных прикосновений и старалась реже приближаться к скалам.

— Идем, поможем Марии.

Мы собрали все, что могло улететь или промокнуть, и свалили в яму. Накрыли решеткой, сплетенной из прочных ветвей и обтянутой парусиной, сверху накатили большой камень. Такое хранилище придумала Мария. Однажды она просто начала копать, а я к тому времени уже успел убедиться, что эта девица знает, что делает, и стал ей помогать. Хотя мысль, что эта «знающая, что делает, Мария» решила обосноваться на острове, тогда неприятно кольнула меня. Мы с Эмили были слишком напуганы нашим новым положением, и в первые дни все ждали, что вот-вот появится какое-нибудь судно и заберет нас в Англию. Но время шло, я все реже смотрел на горизонт и, в конце концов, совсем забросил наш сигнальный костер, хотя прежде каждый день проверял его, будто кто-то мог похитить это чудесное сокровище, состоящее из сухих палок, в изобилии валявшихся на берегу и в лесу.

Тем временем небо заволокло густым тревожным мраком, ветер свирепо трепал кусок парусины на хижине, и я мысленно попрощался с нашим жилищем.

— Идемте, нам еще нужно подняться.

Пещеры я обнаружил, когда обследовал часть острова, куда нас забросило штормом, на пятый день после кораблекрушения. Они были сухие и просторные, и мы даже хотели поначалу поселиться прямо в них и не тратить время на возведение жилища, но я с каким-то суеверным ужасом думал о том, чтобы удалиться от берега и моря, которое единственное обещало нам спасение. К тому же нам пришлось бы тащить наверх весь наш скарб. Так что мы остались на берегу и весьма неплохо там обустроились.

По вечерам мы с Эмили сидели, смотрели на море и обсуждали последние пьесы в театре на Друри-Лейн, которых я никогда не видел, как и самого театра; и как хорош был в роли Отелло Чарльз Харт, который умер почти двадцать лет назад; как славно прогуляться по Гайд-парку в погожий весенний день или покататься зимой на коньках по замерзшему озеру. Мы представляли, будто наша хижина — это замок в Англии (как я в то время хотел оказаться там, не зная, что это не принесет мне ни спокойствия, ни счастья), сломанный ствол пальмы рядом с ней — изящная скамеечка в саду.

Пляж, где стояла наша хижина, был с трех сторон ограничен полукружьем каменных стен, так что мы жили как бы на дне расколотой каменной чашки, или скорее цветочного горшка, полного зелени и цветов. Наше «поместье» так и называлось La Maceta — Цветочный Горшок. Почему по-испански? Да Бог его знает. Может потому, что все моря эти и земли в давние времена принадлежали Испании. Или же в честь нашей примечательной камеристки-испанки.

Теперь я уже не вспомню…

Втроем мы пересекли дно Горшка и принялись взбираться по стенкам вверх. Мария все время отставала и оглядывалась, и я уже хотел прикрикнуть, чтобы она поторопилась, но тут камеристка совсем остановилась и по тому, как решительно и окончательно поставила она рядом свои ступни, я понял, что дальше она не сделает и шагу. Я тоже остановился и взглянул ей в лицо сверху вниз. Ее единственный глаз выражал отчаяние, второй был закрыт повязкой.

— В чем дело, Мария?! Идем!

Она покачала головой и показала четыре пальца. Я чертыхнулся про себя: совсем забыл про этого забулдыгу, и немного спустился.

— Джек!

Ветер унес мой крик. Нечего было и надеяться, что его услышат.

— Джек, мы уходим!

Я повернулся к Марии.

— Идем, он знает о пещерах. Он же моряк, он увидит, что буря началась, и скоро придет сюда, — сказал я. А сам подумал: «Если конечно не мертвецки пьян и не валяется где-нибудь на берегу».

Но Мария снова покачала головой.

«Черт бы побрал эту глупую девицу!» — с досадой плюнул я.

— Эмили, поднимайтесь, а я найду нашего друга и приведу сюда.

Я отправился вниз. Мария смотрела на меня с благодарностью, я же про себя обругал ее последними словами.

Я снова спустился на дно Горшка и направился к берегу. Ветер толкал меня обратно. На острове творился сущий ад. Время едва перевалило за полдень, однако на пляж опустились сумерки. А может быть напротив — поднялись. Из самой преисподнии.

— Джек!

Деревья гнулись будто травинки.

— Джек!

Сверкнула молния, огромная, на все небо, и страшная как гнев Божий.

— Джек!

Ее догнал оглушительный раскат грома.

— Джек!!!

Никто не отзывался.

По земле и листьям зашлепали первые отдельные капли, и через мгновенье на меня обрушился такой поток воды, что стало трудно дышать. Я вышел к хижине и без всякой надежды заглянул внутрь. Джек, как ни в чем не бывало, спал на своей травяной постели. Должно быть, вернулся вскоре после нашего ухода. И, конечно, он был пьян.

Я схватил его за тощее плечо и слегка потряс.

— Джек! Просыпайся! — крикнул я в адрес всклокоченной рыжеватой макушки.

Он что-то промычал.

— Просыпайся, черт тебя дери!

— Что случилось, сэр? — промычал он, нехотя повернувшись. Я поморщился от окатившей меня волны кислой вони.

— Вставай! Шторм идет!

— Да и черт с ни!. Со штормом, — он сел и огляделся. — А где наши прекрасные леди?

— Они в пещере. Нам надо торопиться.

Джек посмотрел на меня мутными глазами и не двинулся с места. Снаружи снова громыхнуло, и мое терпение лопнуло. Я резко дернул пьянчугу за рубаху, тот нырнул вперед и очутился на четвереньках. Я схватил его за шкирку, как котенка, и поволок к выходу. Но Джек вдруг поднялся, в воздухе мелькнул его кулак, в левом ухе у меня зазвенело, и я повалился на землю.

— Я так. Обращаться с собой. Не позволю, — прерывисто процедил он.

— Ты спятил! — крикнул я, поднимаясь. Мы стояли друг напротив друга и оба теперь шатались, будто отражения в большом зеркале. — Сдохни здесь, если хочешь. Я возвращаюсь в пещеру. Если бы не Мария, я не пошел бы тебя искать, скотина!

— Мария? — заинтересовался вдруг Джек. Он ухмыльнулся. — Это она вас отправила за мной, сэр? Переживает, стало быть. Я никак не пойму, как я ей. Женщины, черт бы их побрал…

Я посмотрел на него с отвращением и молча направился прочь.

Струи воды хлестали по плечам и голове. Из-за шума дождя я ничего не слышал, но был уверен, что Джек следует за мной. Руки дрожали от злости.

«Проклятье», — выругался я про себя. Пропади пропадом этот пьяница и эта полоумная девица. И с чего это в Джеке вдруг взыграла гордость? Все время, что мы жили на острове, он только пил, отсыпался и снова пил. Ну, разве что еще разговаривал с Марией. Когда она бывала свободна, они сидели вместе на берегу, и Джек все время ей что-то говорил. А Мария, прямая и напряженная, смотрела вдаль, и я все не мог понять, по нраву ей эти беседы или нет. Когда она работала, Джек пристраивался где-нибудь в сторонке и наблюдал за ней, посасывая пустую изгрызенную трубку, — его запасы табака, те, что нам удалось спасти с «Елены», давно закончились — иногда молчал, а иногда рассказывал что-нибудь. Однажды до меня донеслось что-то вроде: «И вот так, я и оставил треклятую службу. Ха! Мою отставку капитан вряд ли когда сумеет забыть, да и в Адмиралтействе, наверное, еще помнят. Так что, сама понимаешь, встретиться с офицерами английского флота я желанием не горю». Но я не обратил на это внимания. Просто пьяные бредни, так я думал тогда.

Нашего общества Джек избегал, а вот Марию старался не упускать из виду. Я и Эмили мало говорили с ней. Она ведь немая, о чем с ней говорить? К тому же мы лишь недавно поженились и большую часть времени были заняты друг другом. И, хотя скучать на нашем острове было некогда, она, судя по всему, чувствовала себя одиноко, а Джеку просто нужен был слушатель, чтобы травить свои пьяные байки

Так я думал тогда.

Я поскользнулся на мокрой траве и снова выругался.

Вряд ли у Джека был шанс завоевать расположение нашей камеристки. Кому может понравиться вечно пьяный грубиян и лентяй? Хотя и Мария не была благородной девицей, воспитанной монахинями-урсулинками. Черт ее знает, кем вообще она была.

Мы встретились впервые на «Елене». Матросы нашли ее в трюме на третий день плавания. Как она пробралась на корабль и на что надеялась, для меня оставалось загадкой. Может быть, у нее не было иного выхода.

К счастью, на палубе, куда ее вытащили под глумливый хохот команды, оказался я. Мне не малых трудов стоило утихомирить разгорячившихся моряков, а пробудь мы в море пару месяцев, а не три дня, вряд ли удалось бы пресечь их желание поразвлечься.

Сначала я увидел только карий глаз горящий бешенством. И лишь потом понял, что эта растрепанная простоволосая девица отчаянно рвется из рук матросов, не издавая при этом ни звука. Она оказалась немой.

Шкипер и его помощник навели порядок на корабле, а нечаянную пассажирку отдали на поруки четы Рейнольдс. С тех пор она считалась камеристкой Эмили, хотя, как я заметил позже, с гораздо большим рвением и сноровкой она рубила дрова и лазала по деревьям, чем шнуровала корсеты и штопала белье.

Мы не знали о ней ничего, и даже в имени ее я не был уверен. Когда все немного успокоились, я пытался выведать у нее хоть что-нибудь, но она сидела, застыв, как восковая кукла. Я не силен в испанском, а эта девица ни черта не понимает по-английски, решил я. Но все же нужно было как-то ее называть, и я стал перечислять все известные мне испанские имена. При имени Мария она вдруг встрепенулась, посмотрела на меня странно, и я решил, что попал в цель.

— Ты Мария? — спросил я по-испански.

Она кивнула, но как-то неуверенно. Наверное, мой испанский не выдерживал проверки даже такой простой фразой.

— О, Томас, — сказала Эмили. — Разве ты не видишь, что бедная девочка напугана, оставь ее в покое, дай немного прийти в себя.

Она погладила Марию по голове, но та отпрянула от ее руки, как дикий зверь от пламени.

Потом, уже после крушения, когда мы вернулись на «Елену» за припасами, я задержался на палубе, открыл шканечный журнал на последней заполненной странице и вдруг заметил, что записи накрыла чья-то тень. За моим левым плечом стояла Мария, взгляд живо бегал по строчкам. Я резко захлопнул журнал и уставился в ее единственный глаз. Она насмешливо улыбнулась и приглашающе кивнула в сторону плота — припасы были собраны и увязаны, Джек с веслом сидел на корме, все было готово, чтобы возвращаться на остров.

«Так значит, наша дикарка все же знает английский. И даже умеет читать. Причем довольно бегло», — думал я, пробираясь вслед за Марией по покореженной, разбитой палубе «Елены». Я решил поразмыслить об этом потом, а после забыл и вспомнил лишь тогда, когда это перестало уже иметь какое-либо значение…

Когда мы с Джеком, все мокрые, вошли в пещеру, там уже горел маленький костер из ветвей местных кустарников, почти не дающих дыма. Потрескивание веток в огне и красные отблески пламени, пляшущие по стенам, наполняли каменный склеп уютом, делая его похожим на дом — гостиную с камином в каком-нибудь старом замке. Я встряхнул головой, будто вытряхивая из нее эти неуместные мысли.

Мария и Эмили сидели у огня. Жена бросилась навстречу, едва мы появились, Мария лишь коротко взглянула на меня, а потом на Джека.

— Почему так долго? Я уже начала беспокоиться. Мы видели, как неподалеку ветром повалило дерево.

— Не мог его найти, — сухо ответил я. Не рассказывать ведь женщинам, как я таскал его за шкирку, а он свалил меня на землю одним ударом.

Мария протянула нам несколько одеял.

Мы заранее обустроили наше убежище на случай непогоды — одеяла, мешки с сухарями, небольшой запас дров и бочка с водой позволят нам продержаться достаточно долго. Но, к сожалению, сменным костюмом запастись не сообразили.

Я прошел в соседний грот, разделся, выжал свои вещи и разложил их у костра. Джек же, небрежно закутавшись в одеяло и бросив кучей свое вонючее тряпье, пошел в угол, где хранились припасы, и стал с шумом там рыться.

— Разве рома нет? — спросил он.

— Нет, — спокойно ответил я, — мы собрали здесь лишь самые необходимые вещи.

— А ром, значит, необходимым не является?

— Без него можно прожить.

— Да ну? — с издевкой спросил он. — Я весь промок, сэр. И я заявляю, что мне для выживания просто необходим ром.

— Успокойтесь, мистер Джек, — примирительно сказала Эмили. — Шторм вскоре закончится, и мы вернемся вниз. И вы сможете снова пить свой ром, сколько пожелаете. Нужно только немного потерпеть.

Пьянчуга сел напротив и угрюмо уставился на меня. Я постарался принять самый невозмутимый вид, на какой только был способен, хотя душа моя клокотала от гнева. Я встретил взгляд Эмили, глубоко вдохнул и заставил себя успокоиться. Я теперь не тот человек, что прежде. Не пристало мне обращать внимание на выходки какого-то отребья.

Джека мы нашли на берегу в числе прочего содержимого «Елены», что вынесло приливом. Даже море исторгло его из своей утробы. Корпус корабля, сидящего на скалах, тогда еще возвышался среди волн, будто морское чудовище, наступающее на берег. Мачты рухнули в момент столкновения, корпус стащило с рифов, а затем бросило на соседнюю скалу уже другим бортом. Разверзшаяся оскаленная пасть пробоины чернела над водой, и в первое время мне все виделось, как Джек вылезает из этой дыры и бросается с отчаянием в волны, они подхватывают, накрывают и топят его. Потому вначале я испытывал тайное чувство вины по отношению к нему. Мы должны были осмотреть корабль, прежде чем отправиться на берег, там мог остаться кто-нибудь еще, думал я. И тут же возражал себе — как знать, может Джек покинул судно гораздо раньше нас, может он был среди моряков, которые пытались спастись на шлюпках. А может быть они бросили его так же как нас. Никто из них не уцелел, чтобы рассказать нам, что произошло, а вот Джек выжил, но не спешил пролить свет на события той ночи. Он назвал лишь свое имя и больше ничего. Кажется, он был одним из матросов «Елены». Во всяком случае, не из числа пассажиров или их слуг — судя по внешнему виду и манерам.

Прежде я думал, что кроме нас троих никто не спасся, и поначалу очень радовался, что мы нашли Джека — вдвоем нам будет легче. Но радость моя была преждевременной. Джек оказался ленивым грубияном и беспробудным пьяницей. Он только пил ром и сквернословил. А сквернословил он много и с удовольствием, будто ему всю жизнь запрещали это делать, а теперь он вдруг узнал, что безнаказанно может говорить все что угодно. Мне тошно было смотреть на его сальные спутанные волосы и заросшее до самых глаз лицо. И потому, хоть процедура эта была не из приятных, я тщательно брился каждое утро. Холодной водой, без мыла, порядком затупившейся бритвой, доставшейся по наследству от одного из несчастных пассажиров «Елены», я скреб свое лицо, лишь бы не стать похожим на Джека. Еще древние римляне считали цивилизованным лишь того, кто чисто выбрит, и самому мне казалось, что пропусти я хоть раз свой утренний ритуал, тут же перестану быть приличным человеком.

Только однажды Джек соизволил помочь нам: когда строили плот, чтобы добраться до останков корабля и добыть из них хоть какие-нибудь припасы. Помню, тогда меня удивил пыл, с каким он взялся за дело, но потом я понял, что главной движущей силой его желания добраться до «Елены» был ром.

Мы сделали в тот день два рейса на «Елену», забрали всю провизию, какую нашли, одеяла, бочки, кое-что из одежды, инструменты, кое-какую кухонную утварь и, конечно, три бочонка рома и еще два ящика этого пойла в бутылках. А уже на следующее утро посвежевший ветер и поднявшаяся волна утопили нашу «Елену», наградив нас напоследок зрелищем бурлящей в водовороте воды и оставив на поверхности лишь множество обломков, да и те потом разбросало на многие мили вокруг. Помню, я думал тогда, что может быть, один из таких обломков донесло до Европы, и он теперь качается на волнах и бьется об одну из пристаней Англии. Мне нравилась эта наивная мысль. Она давала мне надежду, что когда-нибудь и мы попадем к одной из пристаней Англии…

II

После скудного ужина почти сразу легли спать. Снаружи свирепствовала буря, то и дело доносились раскаты грома. Эмили свернулась у меня под боком, Мария ушла в дальнюю часть грота. Только Джек продолжал некоторое время сидеть у костра. Но вскоре и он отправился спать.

Я лежал на спине, слушая завывания ветра и шум дождя. Молнии освещали наше убежище мерцающим голубоватым светом. Эмили пошевелилась, повернулась ко мне, положила голову на плечо.

— Куда пошел Джек? — спросила она шепотом.

— Не знаю, — также шепотом ответил я. — Наверное, в другой грот. Здесь его нет.

Эмили немного помолчала.

— Я его побаиваюсь. У него глаза страшные. Колючие. И какие-то равнодушные. Вот что самое страшное — равнодушные.

Это был первый раз за все время на острове, когда мы обсуждали между собой наших случайных соседей.

— Не волнуйся, он безобиден. Все, что ему нужно, это ром. Но и напившись, он не доставит нам неприятностей. Он не из тех, кто любит побуянить.

— Я переживаю за Марию. Что если он обидит ее? Она ведь совершенно беспомощна. Она такая доверчивая…

Тут я хмыкнул с изрядной долей сомнения, но Эмили не обратила на это внимания.

— Что если он ее… с ней…

— Не волнуйся, Эмили, он не сделает ничего плохого.

Но жена не унималась.

— Он ведь мужчина, Томас. И далеко не джентльмен. Я уверена, прежде он не был образцом поведения. Мы на острове уже три месяца, и женщин, кроме меня и Марии здесь нет. И он повсюду ходит за ней. Томас, мне это не нравится.

— Господи, Эмили! Ну, какие женщины? Он же пьяный вдрызг. Он порой и подняться не может.

— Он редко бывает настолько пьян

— Ну, хорошо, чего же ты хочешь от меня?

— Поговори с ним.

— Господи, Эмили, о чем?

— Я не знаю. Спроси о его намерениях.

— Не собирается ли он на ней жениться?

— Не смейся, Томас. Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

— Хорошо, я поговорю с ним, — сказал я, чтобы успокоить жену.

По правде говоря, Джек и Мария беспокоили и меня. По-моему, намерения Джека были совершенно очевидны. А вот что думала Мария по этому поводу, было загадкой. И что же я стану делать, если Джек решит перейти в решительное наступление? Как я пойму, нуждается ли Мария в моей помощи или просто кокетничает с ухажером? Если бы она была леди или просто добропорядочной женщиной, у меня никогда не возникло бы такого вопроса. Но Мария — это Мария. Я ни черта не знал о ней. Не хотелось бы без веской причины становиться на пути у Джека. Мы здесь одни. Здесь, на острове. Нам и так нелегко, а если мы начнем бросаться друг на друга… Нам надо как-то уживаться вместе. Но если Джек начнет творить, Бог знает что, я не смогу закрывать на это глаза. Все же Мария женщина и, если она будет нуждаться в защите, я постараюсь защитить ее, хоть она и раздражала меня ничуть не меньше, чем Джек.

Что-то в ее облике не нравилось мне. Что-то неуловимое. Иногда мне казалось, еще немного и я пойму, что с ней не так, но ощущения ускользали, не успев обратиться в мысли, и, в конце концов, я привык к ней.

Как-никак, я стольким был ей обязан. Вместе с ней мы выдолбили сносную пирогу, и по утрам, если море было спокойно, наша камеристка выходила на ней на промысел и всегда возвращалась с уловом. Тем мы и жили.

Однажды я вздумал помочь и вызвался сопровождать ее, хотя бы для того чтобы выполнять тяжелую мужскую работу — грести. Но это непривычное действо довольно быстро утомило меня, спина заныла, а шея затекла. В единственном глазу Марии лишь раз мелькнуло насмешливое понимание, а затем она отвернулась и дальше все время глядела в сторону мыса, который мы огибали. Когда же я попытался помочь ей достать пойманную рыбу, извивающееся серебристое тельце выскользнуло из моих рук и, плюхнувшись в море, исчезло в толще воды. С выражением бесконечного терпения на лице Мария вновь принялась за дело. На обратном пути она сидела на веслах, а я в свою очередь внимательно разглядывал мыс, который мы огибали.

Больше в море с ней я не ходил.

Но это еще не все. Самое главное, я был обязан ей жизнью жены, да и своей, возможно, тоже. Это она нашла последнюю шлюпку на разбитой «Елене». Та плавала у правого борта судна и при каждой волне с оглушающим деревянным стуком билась об обшивку. Каждый раз мне казалось, что она сейчас разобьется на тысячу частей.

Едва спустившись в шлюпку, Мария заняла место у кормового весла. Пожалуй, я, как единственный мужчина, так или иначе должен был грести, и все же я с презрением думал о том, на что способна эта странная девица, и не поплатимся ли мы жизнями за ее глупость. Но Мария сидела с таким уверенным лицом и так насупила брови, что я не решился даже на колкое замечание, да и времени на это не было. Шлюпку подхватило волной, и, то и дело бросая то вверх, то вниз, понесло к берегу. Мы не успели взять с собой никаких вещей, так как чувствовали, что корабль кренится, дрожит и стонет и, казалось, вот-вот развалится на части, хотя шторм, ставший причиной катастрофы, заметно поутих. Благодаря ли Марии или везению, но мы почти добрались до берега, минуя буруны, отмечающие прибрежные рифы. Однако, когда казалось, спасение близко, шлюпка вдруг встала на дыбы, перевернулась, ее тут же швырнуло на скалы, и она разлетелась в щепки. Меня накрыло волной. Я вынырнул и поплыл к берегу, одновременно пытаясь найти своих спутниц. Наконец я увидел Эмили. Ее отнесло далеко в сторону. Она едва держалась на воде. Я направился к ней, понимая, что не смогу доплыть — не хватит сил. Но тут я увидел и Марию. Она была гораздо ближе к Эмили и сильными гребками двигалась к ней. Плавала она куда лучше, чем я. Добравшись до Эмили, Мария обхватила ее поперек груди и поплыла к берегу. Теперь и я мог заняться своим спасением. Совершенно обессиленный я добрался до суши, но мне тут же пришлось вернуться, когда я увидел, как Мария и Эмили несколько раз скрылись под водой. Силы их были на исходе, и я помог им выйти на берег.

Мария некоторое время стояла на четвереньках, тяжело дыша. Мокрые волосы свисали ей на лицо. Потом она поднялась, закрывая ладонью левый глаз, и пошатываясь, поплелась в прибрежные заросли.

— Мария! Куда ты пошла? — крикнул я.

Но та не обратила на это внимания и скрылась в кустах.

— Ну и черт с тобой! — сказал я, хотя меня и уязвило такое пренебрежение от прислуги, и занялся женой.

Через несколько минут Мария вернулась. Вместо старой черной повязки, по-видимому, утерянной в море, на лице у нее была другая, удивительно напоминавшая цветом и тканью ее платье, подол которого как будто немного укоротился.

Так вот в чем дело. Боже праведный, подходящее ли время сейчас для заботы о туалете? Что такого ужасного скрывает эта полоска материи, чтобы думать об этом в такую минуту?

Это была еще одна странность этой девицы. Ими она была полна.

Эмили у меня под боком уснула. Она дышала глубоко и спокойно, и я невольно залюбовался ею, хотя в темноте, изредка нарушаемой вспышками молний, был виден лишь ее силуэт, я с легкостью мог представить ее во всех подробностях. Завитки светлых волос на висках и на шее, темно-серые с серебристыми нитями глаза. Бог мой, как же я любил ее. Я должен был найти способ вытащить нас отсюда и доставить ее в Англию, чем бы мне это не грозило.

Вообще, жилось на нашем острове совсем не плохо. Мне он напоминал райский сад: здесь было множество съедобных плодов, ярких птиц и цветов. Но остальные, возможно, были другого мнения из-за удушающей влажной жары, в которой мы с Марией чувствовали себя сносно, и от которой страшно мучились моя Эмили и Джек. Я не раз слышал, как он в самых грязных выражениях поносил местный климат и поминал недобрым словом некую стоянку на рейде Барбадоса и лихорадку, которая «косила и простых матросов и офицеров, мать ее величества, без разбору».

Там, в большом мире, шла война за испанский трон. Людовик XIV пытался завладеть половиной Европы, а австрийцы и Анна, божьей милостью королева Англии, пытались ему помешать. На нашем же острове царил мир и покой, изредка нарушаемый выходками Джека. Но что будет, если у нас закончится пища? Если я покалечусь и не смогу ничего делать? Что будет с Эмили, если я заболею и умру? Что, если Эмили окажется в положении? Здесь нет докторов и повитух, никто не поможет нам.

Одолеваемый невеселыми мыслями я долго не мог уснуть и просто лежал, не имея возможности пошевелиться, чтобы не потревожить жену. Когда же у меня, наконец, стали путаться мысли, и я понял, что засыпаю, то тут же очнулся от какого-то шума.

Из угла, где спала Мария, доносилась возня и невнятный бубнеж. Тут в него добавилось раздражение, он стал громче, и я сумел разобрать:

— Давай же, Мария! Я так больше не хочу! Давай по-настоящему…

Я сел на постели. Уже совсем рассвело, но из-за туч было темнее, чем обычно в это время, и я увидел лишь два силуэта — Марию, сидящую на своей постели, и Джека со спущенными штанами, стоящего перед ней. Он держал ее за руки. Девушка помотала головой и потянулась к Джеку, но он оттолкнул ее руки и попытался завалить на спину. Мария сопротивлялась.

— Джек! — гаркнул я и вскочил на ноги.

Джек подпрыгнул и отскочил от девушки.

Эмили рядом со мной зашевелилась. Я решил, что ей не стоит видеть Джека в таком виде, подбежал к нему, схватил за плечо и потянул в соседний грот. Штаны, упавшие на икры, мешали ему переставлять ноги, он запутался в них и упал, но я схватил его за ворот рубахи и, как одержимый, продолжал тащить за собой.

Но тут вмешалась Мария. Она подбежала ко мне и вцепилась в запястье своими крепкими пальцами. Рука невольно разжалась, освобождая рубаху Джека.

Я повернулся и посмотрел на нее. О, я многое ей хотел сказать, еще больше мне хотелось узнать у нее, но лицо Марии вдруг озарилось дрожащим светом. Это все-таки проснувшаяся Эмили бросила несколько ярко вспыхнувших веток в кострище.

Мария покачала головой, твердо глядя на меня. Я вскипел. Как будто мне нужно разрешение от этой девицы, чтобы разобраться с ее поклонником. Джек ворочался и чертыхался у меня под ногами. Он не пил со вчерашнего вечера, но дурман еще не успел выветриться из его головы, на ногах он стоял некрепко.

— Вы мне всю задницу о камни ободрали, сэр, — сварливо пробубнил он. Губы Марии тронула легкая улыбка. Она помогла Джеку подняться и надеть штаны.

Я повернулся к Эмили и увидел, что она стоит отвернувшись. Значит, все же успела увидеть это безобразие. Меня вновь разобрала злость. Я толкнул Джека в грудь, и он, спиной вперед, влетел в соседний грот и, кажется, снова упал.

— Я только поговорю с ним, — небрежно бросил я кинувшейся следом Марии и выставил руку, преграждая ей путь.

Она замедлила шаг.

— Даю слово, что не трону его, — сказал я уже со злостью. Девушка остановилась.

— Какого черта, Джек! — начал я, вбегая в грот. Здесь было абсолютно темно, и я налетел на него, едва не сбив с ног снова.

— Остыньте-ка, сэр.

— Остыть? Что ты творишь? Какого черта ты разгуливаешь без штанов перед моей женой?

— Вы сами виноваты. Если бы вы не орали так, она бы не проснулась и ничего не увидела.

— Зато проснулся я. По-твоему, я должен молча смотреть, что ты делаешь с Марией?

— Ну, если вам это нравится, сэр. Хотя лично я — не любитель такого. Предпочитаю делать это в уединении.

Я с трудом подавил в себе желание дать ему оплеуху и продолжил холодным голосом:

— Я дал слово Марии, что не трону тебя. Только потому я еще говорю с тобой.

В темноте раздался презрительный смешок.

— Какой вы смешной, сэр. Даете слово женщинам. Служанкам. А смогли бы вы «тронуть» меня? Сил-то хватит?

Он немного помолчал и продолжил примирительным тоном.

— Я не хочу с вами ссориться. Этот остров не достаточно велик, чтобы воевать на нем. Он лежит в стороне от морских путей, я думаю, мы тут застряли насовсем. Сколько мы протянем, неизвестно, но сокращать этот срок не стоит. Как знать, может, мы все-таки доживем до прибытия какого-нибудь судна. Так что нам надо как-то уживаться.… Но я не потерплю, сэр, чтобы вы лезли в мои дела!

— В твои дела? Мне все равно, чем ты занимаешься, но не трогай Марию!

— А что, если она не против, чтобы ее трогали? Это не первое наше свидание с ней. Девчонка страстная и жадная до ласк, так и жмется, так и трется об меня, но почему-то не дается. Ручки у нее умелые и нежные, но теперь мне этого мало. Я устал ждать и немного перегнул палку. Но силой брать ее не собирался. Так что не кипятитесь, сэр.

Я поморщился, против воли представив себе эти «свидания», о которых говорил Джек, и повторил без особой убедительности:

— Не трогай Марию.

— Не указывайте мне, — бросил он в ответ.

Некоторое время мы молчали, враждебно уставившись друг на друга. Вернее, я смотрел в то место, где, по моим представлениям, находился Джек, и он, я думаю, делал то же самое. Хоть толку от этого было немного — мы ни черта не видели в темноте. Потом до нас донеслись отзвуки голоса, и Джек прошел мимо меня в передний грот, нарочно задев плечом. Я последовал за ним, и, обогнав, остановился у входа.

Женщины сидели у костра, продолжая давно начатый разговор. Говорила, конечно же, Эмили, а Мария только слушала и иногда кивала или качала головой.

— Так он тебе действительно нравится? — спрашивала Эмили.

Мария кивнула, глядя на нее с непонятным выражением. А потом покраснела, это было заметно даже с нашего места и при таком свете.

— Но он так пьет, — Эмили замялась. — Он грязный, от него так дурно пахнет… Мария, ты достойна лучшего. Боже мой, прости меня! Ведь это вовсе не мое дело. И все же…

Я услышал, как Джек над моим ухом тихонько фыркнул. Мария вновь посмотрела на мою жену странным взглядом и пожала плечами, как бы говоря: «ну тут уж ничего не поделаешь». А может быть, она имела в виду что-то совсем другое. Кто мог знать, что творилось в ее голове.

Мария повернулась и увидела нас. Она быстро глянула на Джека и опустила глаза, стараясь не встречаться взглядом со мной.

«Ей стыдно передо мной! — подумал я. — Передо мной, а не Эмили — другой женщиной!»

— Еще слишком рано, — сказала Эмили, — нам всем нужно лечь поспать. Думаю, после этого все произошедшее предстанет перед нами в другом свете.

— Как скажете, мадам, — Джек насмешливо поклонился, приложив руку к несуществующей шляпе. Он пристально смотрел на Марию, будто и сам задавался вопросом, что она в нем нашла.

Когда все улеглись, я вышел наружу, чтобы развеяться и собраться с мыслями.

Дождь поутих, но ветер не унимался, и тучи закрывали небо, не оставляя не единого просвета. Я увидел, как над лесом что-то летает, то и дело цепляясь за верхушки деревьев, и признал в том предмете кусок парусины с нашей хижины. «Надо было снять», — подумал я без тени сожаления. В тот момент другое занимало мои мысли.

Джек и Мария.

Мария и Джек.

Она — странная, угловатая, со слишком широкими плечами, в одном и том же закрытом голубом платье, с вечным шейным платком. Одноглазая, тощая, без единой соблазнительной женской выпуклости на теле. Молчащая — немая.

И Джек. Непросыхающий Джек, заросший бородой до самых глаз, с немытыми нечесаными лохмами, грязный, в пропотевшей рубахе и видавших виды штанах.

Более неприятную пару сложно было представить. И как они могли сойтись, если она нема, а он вечно пьян? Что им понравилось друг в друге? Как они смогли это разглядеть? Я недоумевал и, в конце концов, решил, что будь я Марией, ни за что не посмотрел бы на Джека, а будь Джеком, никогда не обратил внимания на Марию, даже если сто лет не видел бы женщин!

III

Я проснулся поздно. Мария хлопотала у костра, Эмили помогала ей по мере своих сил. Джек сидел у входа в пещеру. Я подошел и заглянул ему в лицо. Он не спал, как показалось мне сначала, когда я увидел его неподвижную фигуру. Ветер порой бросал на него брызги дождя, но это, казалось, совершенно не волновало его. Он на мгновенье скосил на меня глаза и вновь уставился вдаль равнодушным взглядом.

— Джек, не лучше ли тебе зайти внутрь?

— Не указывайте, что мне делать, — бросил он с ненавистью, и я отступился.

Мария чуть улыбнулась, когда я подходил к костру, и, сложив ладонь полукругом, как если бы держала невидимый стакан, сделала вид, что опрокидывает его в рот. Я сочувственно кивнул и заметил, что Джек наблюдает за нашей пантомимой. Ненависти в его взгляде прибавилось.

Я сел рядом с Эмили и взял ее за руку. Она чуть вздрогнула, но не повернулась ко мне.

Я наблюдал за Марией, пытаясь увидеть ее глазами Джека. Лицо было грубовато, но единственный глаз, большой и выразительный, темный, почти черный, интриговал и завлекал. А еще были губы, соблазнительные и сочные, правда сейчас обветренные и искусанные до крови. У нее была такая привычка — кусать губы яростно, отрывать зубами целые лоскуты отмершей кожи, будто наказывая себя за что-то. Возможно, она происходила от невозможности выразить свои чувства словами.

Меня Мария совершенно не привлекала, она не походила ни на светловолосую хрупкую Эмили, которую я любил, ни на одну из женщин, с которыми я был когда-либо. Она была слишком самоуверенна, и в ней чувствовался дух самоиронии и какого-то неженского чувства собственного достоинства. Без них с такой внешностью она ей-богу пропала бы. Все это вкупе вполне могло привлечь Джека. А может быть его привязанность объяснялась очень просто — Мария была единственной женщиной на острове, кроме Эмили.

— Прости меня, Томас, — прошептала вдруг жена, по-прежнему не глядя на меня. — Я просила тебя поговорить с Джеком, но я не учла… я не подумала… что вы оба вспыльчивые люди.

Боже мой! Я почувствовал, как у меня внутри все оборвалось от этих слов. Я крепче сжал ее руку и сказал, тщательно подбирая слова:

— Милая Эмили. Я знаю, ты хотела, как лучше, не стоит винить себя в произошедшем. Это совсем другое. То, что произошло на «Елене»… Такого больше не повторится. И ты была права.

— Нет, не права, мы не должны вмешиваться…

Я не поверил ушам.

Она, наконец, повернулась ко мне и заговорила торопливо и тихо:

— Мы не должны были вмешиваться, я все неправильно поняла. Прости меня, Томас, милый. Это все дорого могло стоить нам.

Я подавленно молчал. Конечно, я не надеялся, что все забыто, как будто ничего и не было, и все же я не думал, что Эмили боится меня и все время ждет, что я сорвусь и совершу что-нибудь непоправимое. Наверное, я навсегда останусь для нее бочонком пороха, готовым в любой момент взорваться и погубить все вокруг. Мне было горько и больно от этого открытия. Я посмотрел на Марию, и зарождающаяся во мне симпатия к ней в миг рассыпалась прахом.

IV

К вечеру дождь закончился, ветер утих, и мы решили завтра утром возвращаться на берег. Джек горячо поддержал это решение, заявив, что и минуты лишней не останется в этой каменной дыре, где мало того, что нет ни капли рома, так еще ни единой возможности уединиться с дамой, и ставятся под сомнение его благородство и честность намерений. Нас с Эмили эта речь насмешила, хоть мы старались не показывать этого, и даже с Марией я обменялся парой веселых взглядов, что было тотчас же замечено Джеком. В ответ он фыркнул и занял свой пост у входа в пещеру, всей своей спиной, неестественно прямой и напряженной, выражая свое недовольство. Но постепенно фигура его сгибалась, клонилась к земле, и, в конце концов, он уронил голову на руки с видом вопиющего несчастья.

На следующее утро, едва проснувшись и даже не позавтракав, мы спустились вниз. Джек шел впереди, не оглядываясь и не останавливаясь, но и не спеша, как бы экономя силы, будто заблудившийся в пустыне человек, узревший на горизонте оазис, обещающий ему воду и тень. Я поддерживал Эмили под руку, чтобы она не оступилась на камнях, Мария же прыгала по ним, будто горная козочка, в своих грубых, испорченных морской водой башмаках, доставшихся ей по наследству от кого-то из пассажиров «Елены». Она казалась беззаботной, как всегда, и я понял, что это тоже мне не нравится в ней. Хотя на ее плечи ложилась половина работы на острове, хотя мы в любой момент могли погибнуть, она была вызывающе беззаботна для положения, в котором мы находились.

Похоже, стволы деревьев защитили наше жилище — хижина почти не пострадала, только парусину сорвало, и внутри все промокло. Глубоко вкопанные колья выдержали ярость ветра, несмотря на то, что одно из деревьев ураганом повалило на землю совсем рядом. По всему выходило, что наша нелепая троица не так уж и безнадежна.

— Как хорошо вернуться домой, — саркастически сказал Джек, нашел в своей постели бутылку рома, посмотрел на нее, потом на Марию и зашлепал по берегу.

— Джек! — крикнул я, сам не зная зачем. Мне хотелось как-то задеть его. — Ты не поможешь нам убраться тут?

Он, не оборачиваясь, отсалютовал мне бутылкой и продолжил свой путь.

Эмили легко улыбнулась, как бы говоря: «А чего ты ожидал?»

Мария виновато пожала плечами.

Море, взбудораженное штормом, тревожно шумело. С берега несло рыбой, всюду валялись водоросли и ракушки. Я бросил последний взгляд на удаляющуюся фигуру Джека, ставшую маленькой и хрупкой, и почти слившуюся с серостью пасмурного пейзажа. И именно тогда я впервые ощутил мимолетное предвестие привязанности к нему. То было чувство брезгливой жалости.

Что есть у этого человека? Ром? Мария? Куча соломы в углу хижины? Сколько их, таких, мотается по свету, нанимаясь в матросы от безысходности. Бродяг, находящих утешение в роме и гулящих девках? Уходят в море и гибнут там сотнями от болезней, наказаний, тухлой воды и дурной пищи. Кораблекрушений. Впрочем, кого я обманываю. От чего утешаться? Они не знают другой жизни, духовные искания и метания души неведомы им. Они, как звери, живут сегодняшним днем, беспокоясь лишь о сиюминутном утолении желаний тела.

Так я думал тогда.

V

Джек ушел и не показывался два дня. На третье утро, такое же хмурое, как и два предыдущих, я стоял на правой стенке нашего Горшка, когда ко мне, совершенно неизящно задрав подол платья, нелепо растопырив локти и слишком высоко поднимая колени, взобралась Мария.

Море, мрачное и серое, ворочалось и пенилось внизу, но вдали уже бегали по волнам золотые солнечные блики и, судя по всему, погода вскоре должна была наладиться.

Я продолжал смотреть на линию горизонта, но Мария тронула меня за рукав, и далее делать вид, что не замечаю ее, я уже не мог. Она настойчиво смотрела на меня.

— Чего тебе? — это прозвучало слишком грубо.

Мария открыла рот, но тут же испуганно, как мне показалось, захлопнула его. Она кусала губы, сверлила меня взглядом единственного глаза, и я спохватился, поняв, что мстительно наслаждаюсь ее отчаянием.

— Джека нет уже три дня?

Мария кивнула.

— И ты беспокоишься о нем?

Снова кивок.

— И хочешь, чтобы я…

Тут я на мгновенье лишился дара речи. По каменистому берегу, с правой стороны, из-за пределов нашего поместья, шел незнакомый мужчина. Высокий и стройный, в простой свободной сорочке и кюлотах красно-коричневого цвета. Волны хлестали его голые икры.

Мы поспешно спустились к нему и остановились напротив, в нескольких шагах. Я чуть было не спросил: «Кто вы?», но встретился взглядом с цепкими серыми глазами, и вопрос застрял у меня в горле.

— Джек?

— Ну а кто же еще? — грубо ответил он. — С кем бы вы меня могли здесь спутать?

Он саркастически усмехнулся, и мне сразу бросились в глаза резкие борозды, идущие от носа к уголкам рта.

Я подошел ближе, рассматривая его гладковыбритые впалые щеки, аккуратную бородку и подстриженные рыжеватые усы, волосы, собранные сзади и завязанные лентой, и вдруг понял, что принюхиваюсь, стараясь обнаружить признаки прежней вони. Но Джек был чист. И, черт возьми, трезв! Он даже показался мне шире в плечах, чем прежде, когда пьяный сидел, сутулясь, на песке или таскался за служанкой, глядя себе под ноги.

Я взглянул на Марию и снова разозлился. Ее глаз лихорадочно блестел, на скулах алели пятна. На преобразившегося забулдыгу она смотрела с восхищением, но заметив мой взгляд, потупилась, теребя края рукавов.

— Где ты был, Джек?

— Мне надо было подумать.

— Мы тебя потеряли.

Джек хмыкнул.

— Куда я мог отсюда деться…

Я пожал плечами.

–Мало ли что могло случиться. Скалы, скорпионы…

Джек пожал плечами в точности как я.

— Если Cудьба такая — ничего не поделаешь.

— Судьба? А ты веришь в Судьбу?

Джек не ответил. Проходя мимо Марии, он на мгновенье сплел ее пальцы со своими и направился к хижине.

Мне захотелось сплюнуть себе под ноги, но я сдержался, только сказал Марии:

— Осторожнее с ним!

И пошел следом за Джеком. Навстречу мне попалась ошарашенная Эмили. Она растерянно улыбалась.

— Ты видел Джека? — спросила она.

Я внимательно посмотрел на нее. Сейчас она была похожа на Марию, когда та впервые увидела своего кавалера чистым и причесанным.

— Да. Этот грубиян и тебя очаровал?

— Он изменился в лучшую сторону.

— Только внешне.

— Да. Но я думаю, что-то изменилось и в его душе. Неспроста ведь все это.

— О, женщины! — воскликнул я, смеясь, хоть мне и было не до смеха. — Лишь несколько дней назад ты говорила, что опасаешься его, боишься, что он обидит Марию. А теперь защищаешь его только потому, что он стал выглядеть лучше?

Эмили рассмеялась.

— Прости, но мне действительно кажется теперь, что он не так уж плох.

«И мне», — подумал я, но ничего не сказал. Может быть, он не подонок, а просто опустившийся человек. Чести ему это, конечно, не делало, но теперь я, по крайней мере, знал, что бояться нам нечего.

— Я тут нашел кое-что небезынтересное, — Джек приблизился к нам раскачивающейся морской походкой. — Не желаете взглянуть? Сэр?

— Что ты нашел?

— Судно.

— Судно?

Джек раздраженно посмотрел на меня, мотнул головой вправо от нашего «Горшка» и тут же без лишних слов отправился в ту же сторону.

Я переглянулся с Эмили.

— Хороших манер у него больше не стало, — сказал я и с видом победителя двинулся следом. Через полминуты жена догнала меня, я замедлил шаг и предложил ей руку.

— Ты решила присоединиться к нам?

— Да. Здесь не так уж много развлечений. Может быть, мистер Джек и впрямь нашел что-то интересное. Кстати, Мария тоже идет с нами.

Я оглянулся, и как раз в этот момент камеристка, все также неизящно задрав подол, загребая и разбрызгивая во все стороны песок грубыми башмаками, пробежала мимо меня.

— Наша Мария просто образец женской грации и изящества.

Жена посмотрела на меня с укором. Она всегда защищала Марию передо мной.

— Зато она догоняет Джека. Так что этот способ передвижения весьма действенный, — тут же поправился я. И действительно, Мария уже догнала Джека и уцепилась за его предплечье. Он с недовольным видом оглянулся, но ничего не сказал.

Мы около получаса шли по песчаному дну нашего Горшка, миновали его правую стенку, затем наш путь пошел по камням, мы поднялись выше и за следующим поворотом скалы, где снова начинался песчаный пляж, увидели судно. Вернее, то, что от него осталось — заваленный набок полусгнивший корпус галеона. Судя по многочисленным пробоинам, он не раз садился на скалы, которых в прибрежных водах нашего острова было великое множество, прежде чем штормом его выбросило так далеко на берег.

Джек остановился, отцепил руку Марии и некоторое время держал ее между ладоней.

— Дальше тебе, и вам, мадам, идти не советую.

Он кивнул мне, и мы, нагнувшись, пролезли во чрево судна.

Обшивка во многих местах сгнила, ее изрешетили жуки и потому внутри было светло. Шпангоут² еще держался, сохраняя форму корпуса. Ветер и волны нанесли внутрь песка, и все же я смог разглядеть небольшие белые сферы и такие же белые дуги. В трюме лежало, по меньшей мере, две сотни человеческих скелетов.

— Вы не боитесь мертвецов? — с насмешкой спросил меня Джек.

Я взглянул на него, пытаясь понять, к чему это он.

— Нет, не боюсь. Живые опаснее в стократ.

Он кивнул.

— Моряки не согласились бы с вами. Они страсть как суеверны. Темнота. А вы очевидно не моряк.

— Очевидно, нет, — сухо ответил я. В этот момент меня кольнула мысль, почему Джек, сам матрос, так говорит о них. Но я не стал об этом думать.

— Вряд ли здесь можно найти что-либо полезное.

— Как знать, — пожал плечами Джек. — Я нашел в каюте капитана, в том месте, где она была, мешочек с испанским золотом. Конечно, польза его для нас сомнительна, но зато, если выберемся отсюда…

— А журнал? Карты?

Он покачал головой.

— Все сгнило. Намокло и сгнило. В этом чертовом климате даже люди гниют живьем. Причем не только мясо, но и души. Только ром спасает. Но он же делает из человека животное, вроде свиньи.

Я с удивлением воззрился на него.

— Много золота ты нашел?

— Хватит на оставшуюся жизнь. Если не шиковать, не играть, не хлебать ром и не путаться с девками.

— Тогда что тебе нужно? Если не это все?

— Домишко на берегу, лодка для рыбной ловли и теплая жена под боком. Вот и все. Надоело мне мотаться по морям. Оно конечно обычно для моряка в океане помереть, да только кто же ожидает, что помрет. Наш брат, как один, все дураки. Все надеются на лучшее. А вот я как представлю, что ко дну иду, а дна все нет, и солнце все дальше, тьма и холод, холод и тьма… Лучше уже к дьяволу в ад, чем в рундук Дэви Джонса³.

Джек поддел ногой один из черепов.

— Решил остепениться? Перебраться на сушу?

— Да, сэр.

— Но лодка для рыбной ловли все равно нужна?

Джек криво ухмыльнулся.

— Как же без рыбы? Всегда должен быть путь к отступлению.

— Черт, — вдруг хохотнул он. — Как же мне повезло с этим кораблекрушением. И что бы со мной было иначе? Одно слово — Судьба! И Мария! И в жизнь бы мне не получить столько денег…

Я ничего не понял из его нелепых отрывистых восклицаний. Но он, казалось, считал верхом счастья, что мы разбились на этом острове. А я подумал о сидящей на скале «Елене», о людях, погибших во время крушения. Мне оно тоже дало немало. То, что я никогда не получил бы, не разбейся «Елена» о рифы именно здесь, именно в это время. Но благодарить за это Бога и Судьбу? За смерти, которые стали платой за наше избавление? Мне было страшно даже думать об этом.

— Идем отсюда, — сказал я. Мне не хотелось больше оставаться с ним наедине.

Мы вышли под открытое небо. Женщины стояли рядом, плечом к плечу. На лице Эмили я заметил легкое беспокойство, наверное, она все же не слишком доверяла Джеку, хоть он и стал внешне напоминать порядочного человека.

— Что там? Что это за судно?

— Ничего, — ответил Джек. — Просто трухлявый галеон работорговцев.

Я посмотрел на Джека. А он пожал плечами.

— А вы думали, откуда в трюме столько мертвецов?

— Там внутри мертвые люди? — ахнула Эмили.

— Просто старые кости.

— Но как этот галеон сюда попал?

— Я думаю, чума, или еще какая хворь, скосила весь экипаж. А галеон, будучи неуправляемым, носился по морю, пока его штормом не выбросило сюда.

Мария попятилась.

— Несчастные люди, — сказала Эмили. — Их вырвали из родных мест обитания, чтобы они умерли такой страшной смертью.

— Их жизнь была бы немногим лучше.

— Работорговля — это просто отвратительно, — сказал я. — Охотиться на людей как на зверей, а затем продавать их на рынках, будто овец, оправдывая это тем, что у них более темная кожа. Просто поразительно, как все просвещенное общество считает это приемлемым.

— Да, — усмехнулся Джек, — кости-то у них такие же белые как у нас, можете убедиться в этом.

Эмили бросила на него гневный взгляд, а Джек как ни в чем ни бывало продолжал:

— Да и немало наших белых собратьев трудится на плантациях, словно негры.

— Вы говорите о преступниках и должниках, отправленных на плантации, чтобы трудом искупить свою вину или отработать долг?

— О да, мадам. Ведь и они тоже люди. Но считаются с ними не более, чем с теми овцами, с которыми сравнил рабов ваш муж. К тому же срок их работы конечен, а значит, хозяин из него выжмет все, что сможет. Да, эти люди оступились, но и те, что в трюме не все поголовно агнцы божии.

По лицу Эмили, я понял, что она не согласна с Джеком, но не стала далее спорить с ним. Она повернулась ко мне.

— Не могли бы мы предать земле по христианскому обычаю останки этих людей?

— Эти люди не следовали христианским обычаям, мадам, — снова вмешался Джек. — Я думаю, им бы не понравились ваши похороны. Не стоит тратить на это силы и время, они нам могут пригодиться для другого.

— Джек прав, Эмили.

— Зачем же вы привели нас сюда?

— Я звал сюда лишь вашего мужа. Но… здесь не так уж много развлечений, думал, вам будет интересно.

Она наградила его еще одним гневным взглядом.

— Вы были необыкновенно любезны, когда поначалу решили не разговаривать с нами. Почему вы изменили этому решению?

Он философски пожал плечами и повторил:

— Здесь не так уж много развлечений… это ведь ваши слова.

Эмили возмущенно посмотрела на меня, но меня их перепалка только позабавила.

— Эмили, дорогая, мистер Джек просто шутит. Нас ведь здесь всего четверо, будет правильно, если мы станем держаться вместе.

— При этом нам вовсе необязательно вести светские беседы, — бросила она и, развернувшись, зашагала обратно. Мария засеменила следом.

— Ваша гордая женушка не покалечится одна на тех камнях?

Я покачал головой.

— Мария ей поможет.

— Да. Мария — умница. Надеюсь, она поможет и мне. И хорошо бы, прямо сегодня.

А ведь Эмили права. Я с тоской вспоминал те времена, когда Джек не разговаривал с нами.

VI

Хотя я и выразил мнение, что всем нам надо держаться вместе, а остальные с этим согласились, в тот вечер я остался один. Эмили пребывала в дурном расположении духа. Возможно, обижена тем, что я не поддержал ее в споре с Джеком. А сам Джек куда-то пропал вместе с Марией. Так и не сумев разговорить жену — на вопросы она отвечала односложно и не делала никаких попыток поддержать беседу — я решил оставить ее и в одиночестве бродил по берегу.

Буря давно умчалась куда-то на юг, и море успокоилось и размеренно накатывалось на берег. Джунгли дышали мне в спину накопленным за день теплом, от воды веяло прохладой. Отовсюду доносились запахи цветов и щебетание птиц. Просто райское место, но я бы все отдал, чтобы оказаться в многолюдном сером городе на берегу зловонной реки.

Я никогда не был в Лондоне и вообще в Англии. Мои отец и мать были родом оттуда, но сам я родился и всю жизнь прожил в Вест-Индии. Теперь же волею судьбы я стал наследником людей, которых никогда не видел, и получил в собственность место, в котором никогда не бывал. И я должен был всеми силами стремиться туда. Ради Эмили.

Я резко остановился, когда понял, что не один на берегу. Кажется, я нашел Марию и Джека. Более того, застал их в разгар одного из тех самых «свиданий», о которых говорил Джек. «Нежная и ласковая, но не дается», — вспомнил я его слова. Что, если у нее на это есть причины? Что, если она и не собирается «даваться» ему? Что, если Джек попытается силой получить свое, хотя и уверял меня в обратном?

Какое-то время я колебался. Должен ли я буду вступиться за нее, как порядочный человек? Что это? Помощь даме в трудную минуту или вмешательство в ее личные дела? Особенно если учесть, что между ними уже было. Кажется, Мария не возражала против того обращения, что оказывал ей Джек.

Я решил уйти, пока меня не заметили, но сделав лишь несколько шагов, услышал невнятные глухие крики Джека, потом звук пощечины, а затем уже вполне отчетливые грязные ругательства.

Я бросился обратно и остановился ошеломленный. Мария лежала на песке, прижав ладонь к щеке, и испуганно смотрела на Джека. Тот был в бешенстве. Он замахнулся кулаком и бросился к Марии, но я уже сбросил оцепенение и оттолкнул его.

— Какого черта ты творишь, Джек? Ты собираешься ударить женщину? Немую? Держи себя в руках! Что бы между вами не произошло, ты не имеешь права…

— Женщину. Немую, — эхом повторил Джек. Он побелел от ярости. — Да ты хоть понимаешь?..

Я выглянул из-за его плеча и увидел, что Мария уже поднялась на ноги и стоит, съежившись и охватив себя руками, за спиной своего обидчика и, не отрываясь, с ужасом смотрит на меня.

— Что произошло?

— Ничего! — Джек сплюнул мне под ноги. — Я вылил ром! Черт, я вылил весь ром!

Он яростно пнул песок, и тот, подхваченный ветром, разлетелся по берегу.

— Ты вылил ром?

— Ты туго соображаешь, да? — гаркнул Джек. Мария за его спиной вздрогнула всем телом. — Я решил завязать со всем этим! Домик, лодка, не помнишь?.. — он махнул рукой с отчаянием. — Дрянь!

И бросился назад к хижине. Я смотрел ему вслед, ничего не понимая. Что могло его так разозлить?

— Мария, что случилось?

Ее брови задрались, лицо скуксилось, казалось еще чуть-чуть, и она заплачет, но я так и не услышал ни звука.

«Ах, ну да, — с досадой сказал я себе. — О чем же я?»

Солнце садилось. Ветер дул с моря, и мне показалось, что до меня донесся какой-то звук.

— Идем в дом, — сказал я немой.

Мария чуть помедлила, но все же повиновалась. По дороге я обогнал ее и заглянул в хижину. Джек был там. Он лежал на своей постели, повернувшись к стене и обхватив голову руками. Я не знал, что мне делать с этим, и тихонько вышел наружу. Эмили сидела на «скамеечке у дома». Я опустился рядом и обнял ее за плечи.

— Что случилось? — спросила она, и я понял, что она больше не злится на меня. — Джек прибежал, будто за ним гнался рой диких ос.

Если бы я знал. Мне казалось, что мы вернулись в исходную точку, и Джек опять перестанет разговаривать с нами. Только теперь он не станет говорить еще и с Марией. От нее мы тоже ничего не добьемся. Едва протянувшаяся нить человеческих взаимоотношений между нами скоропостижно прервалась. Мы договорились держаться вместе, но сейчас у меня то и дело закрадывалась мысль, что не лучше ли Джеку переселиться из нашего Цветочного Горшка куда-нибудь дальше по берегу, а лучше на другую сторону острова. Это было жестоко по отношению к нему, но я должен думать о жене. И о Марии тоже. К тому же наше общество, очевидно, не доставляет ему удовольствия, так почему бы ему не покинуть нас.

Я решил, что поговорю с ним завтра, и, если он не будет вести себя подобающим образом, настою на том, чтобы разделиться. Это было сложное решение для меня. Так я думал тогда. На самом деле все было куда сложнее, просто я не знал всех обстоятельств, но пребывать в блаженном неведении мне оставались считанные минуты.

Мария подошла к нам медленно и нерешительно и остановилась напротив. Нас разделял маленький костер, которым мы по вечерам освещали наш двор и сад, и пытались хоть как-то защититься от назойливых насекомых.

— Нам нужно поговорить, — услышал я не понятно откуда хриплый низкий голос.

Эмили оказалась сообразительнее меня.

— Мария, ты говоришь? — воскликнула она, поднимаясь.

Но тут я тоже кое-что сообразил.

— Никакая это не Мария, Эмили!

Я схватил жену за плечи и попытался задвинуть за себя. Но она не унималась, рвалась к заговорившей вдруг «немой». Пока «Мария» не подняла руку и не стянула с головы повязку. Выражение ее лица так изменилось в этот момент, что это развеяло все оставшиеся сомнения. Эмили сразу замерла, успокоилась и сама отступила назад, ко мне.

— Я должен, прежде всего, просить прощения за этот маскарад, — сказала «Мария» сиплым от долгого молчания мужским голосом.

Мы молчали. Руками, все еще держащими Эмили за плечи, я чувствовал ее напряжение.

— Меня зовут Игнасио Мария Хосе Мартинес. Я могу говорить, у меня имеются оба глаза.… И я не женщина. И уж точно не камеристка.

— Я успел заметить это, — сказал я спокойно. Я еще не понял, как мне относиться ко всему этому. А вот Эмили уже составила свое мнение.

— Ты мужчина! — холодным, дрожащим от сдерживаемой ярости голосом сказала она. — Ты помогал мне одеваться. Ты…

Она замолчала, и я почувствовал мелкую дрожь, сотрясающую ее тело.

— Простите меня, — сказал Мартинес. — Я старался не смотреть на вас. К тому же, — он замялся, опустил глаза, а потом уставился на меня спокойно, и как будто бы даже с вызовом, — женское тело меня не привлекает.

От его спокойствия во мне вдруг вскипело бешенство. Я подскочил к Мартинесу и ударил его кулаком в челюсть. Удар вышел неловким. Мартинес отступил на несколько шагов, голова мотнулась назад, но он устоял.

— Томас, пожалуйста, перестань! — сказала Эмили со слезами в голосе.

— Что ж, наверное, я это заслужил, — сказал Игнасио, потирая челюсть.

— Наверное? — взвился я.

— Перестань, — повторила Эмили. — Это все неважно. Все, что я сказала, неважно. Ты пожалеешь, если поддашься гневу.

Она выразительно посмотрела на меня, и руки мои сами собой опустились. Мартинес смотрел на нас выжидающе. А мне хотелось лишь подойти и ударить его еще раз, а потом еще и еще, пока лицо его не превратится в кровавое месиво. Наверное, мое лицо выдавало все овладевшие мною чувства, потому что Игнасио нахмурился, отступил, оглядел нас в последний раз и решительно направился прочь из Горшка. Я хмуро проводил его взглядом.

Сумерки упали на остров, будто кто-то набросил покрывало на солнце, и оно сразу потухло.

Я и Эмили стояли друг напротив друга в густеющей тьме и молчали, а потом я глубоко вздохнул и услышал, как отбили шесть склянок.

VII

Судно мы увидели на рассвете. Это была двухмачтовая марсельная шхуна⁴.

Джек, казалось, и думать забыл о своем горе, едва услышал рынду. Он всю ночь просидел с нами на берегу, также как и мы, бессмысленно таращась в темноту. Он деловито суетился, собирая вновь наш разбросанный штормом сигнальный костер, зажигая его и следя затем, чтобы он не погас, а поутру притащил из хижины подзорную трубу.

— На палубе суета, — сказал он. — Кажется, собираются высаживаться на берег.

Он помолчал.

— Где Мартинес?

Я украдкой глянул на него. Несомненно, он слышал все, что происходило вчера возле хижины. Слышал, но не вмешивался. Наверное, так было лучше.

— Он не возвращался.

— Мы ведь можем уплыть и оставить его здесь, — хмыкнул Джек.

— Мы не станем этого делать, — твердо сказал я.

— Это шутка.

Я взглянул на него с неприязнью и отправился по следам бывшей камеристки. Мартинес нашелся на соседнем пляже: сидел на камне и смотрел на разбитый галеон. Он подобрался, когда увидел меня, но не встал и не сделал попытки уйти, а просто сидел и таращился на меня, будто ждал, что я брошусь его бить, и готовился убежать при первых признаках опасности.

Теперь я увидел, что глаза у бывшей Марии разные: один карий, а второй, ранее скрытый повязкой — голубой. Выглядело это довольно странно. Мартинес досадливо поморщился, заметив мое внимание к своим глазам. На нем по-прежнему было выглядящее теперь еще более нелепым светло-голубое платье.

Боже мой! Как я вообще мог принять его за женщину? Какова сила предубеждения, что я был настолько слеп? Мне сказали, что это женщина, я был уверен, что это женщина, и не замечал очевидного. Его руки, его плечи… он наконец снял свой шейный платок, который всегда меня раздражал. Видно и ему он тоже надоел.

— Там, в бухте, судно, — сказал я. — Может быть, мы сможем вернуться домой. Идем назад. Я не трону тебя. И Джек.

Я развернулся и пошел обратно. На полпути не удержался и оглянулся: Игнасио понуро следовал за мной.

Джек и Эмили встретили его одинаковыми взглядами, какими смотрят на змею, заползшую в постель.

Мартинес не стал подходить к ним слишком близко. Особенно он опасался Джека.

— Нам надо поговорить, — сказал он. — Я хотел бы все объяснить.

Эмили отвернулась. Во мне нарастало глухое раздражение, и я боялся, что вновь поддамся гневу.

— Зачем? — спросил я. — Какая теперь разница? Там судно. Я надеюсь, оно заберет нас отсюда, мы доберемся до большой земли и больше никогда не увидимся.

— Пожалуйста, мистер Томас, — взмолился Мартинес. Он посмотрел на Джека и похоже хотел обратиться и к нему, но встретив мрачный взгляд из-под нахмуренных бровей, передумал. — Позвольте мне объяснить.

— Тебе не кажется, что ты должен сначала объясниться со мной Игнасио Мария Хосе и дальше как тебя там?

Игнасио опустил голову.

— Ты все поймешь, когда я расскажу.

— Черта с два я стану тебя слушать!

Игнасио вздрогнул.

— Меня не волнует, зачем ты устроил этот маскарад. Мне интересно, какого дьявола ты пудрила мне мозги, Мария? Ты хоть понимаешь, что наделал, ублюдок?!

— Я люблю тебя, — сказал вдруг Игнасио, поднимая голову.

Кровь бросилась Джеку в лицо, глаза налились бешенством.

— Заткнись! — рявкнул он. Игнасио, открывший было рот, тут же захлопнул его.

Я посмотрел в трубу — на шхуне спускали шлюпки — и повернулся к Мартинесу.

— У тебя есть время, пока они не добрались до берега.

Игнасио кивнул.

— Большего мне и не нужно.

Сначала он долго молчал, будто собираясь с силами, и нервно теребил края рукавов платья, которые и без того уже давно превратились в бахрому, и быстро переводил взгляд с Джека на меня и обратно. Потом он шумно сглотнул, кадык на тощей шее заметно дернулся — я с отвращением поморщился — сухо кашлянул и сказал глухим монотонным голосом:

— Я родился и вырос в городе, трижды проклятом Богом…

VIII

Порт-Ройал был проклят Богом. Так всегда говорила тетя Джейн. Работорговля, пиратство, безбожие, пьянство и разврат — вот лишь небольшой список грехов, которые она вменяла в вину всему городу, будто он был одним человеком. Она ненавидела Порт-Ройал, остров и всю Вест-Индию, но у нее и в мыслях не было уехать оттуда. И, надо сказать, ей жилось весьма неплохо в доме своего деверя.

Мой отец, испанец, женившийся на англичанке, и поселившийся в английской колонии, разбогател на том, что вы назвали бы отвратительным. Мы были одной из тех внешне респектабельных семей, благополучие которых достигнуто отнюдь не респектабельными делами. Мы жили в большом доме, выезжали на карете четверней, а меня воспитывал английский гувернер. Я имел все, что только могу пожелать, и вел себя высокомерно и важно, когда бегал по улице с другими мальчишками — детьми рыбаков или шлюх.

Мой отец, женившись, для публики стал совершенно англичанином, однако дома со мной он говорил исключительно на испанском, гувернер называл меня не иначе, как сеньором Мартинесом, а мать — Начо, и мы даже сначала посещали католическую церковь, хотя и деда, отца моей матери, и тетю Джейн, ее сестру, протестантку до мозга костей, ужасала одна эта мысль.

Как бы там ни было, как ни старался мой отец, англичане считали нас за испанцев, соседи смотрели косо.

Но то были мелочи, не стоящие моего внимания. Я видел себя, по меньшей мере, сыном герцога и радовался жизни.

Пока 7 июня 1692 года в городе не разверзлись врата ада. И ад в числе сотен грешников не пожрал моего отца.

Незадолго до этого мне исполнилось восемь лет. Утром от берегов Африки прибыл корабль отца, и он тут же умчался по делам. Мы же с матерью, тетей Джейн и мистером Робинсоном, моим гувернером, прогуливались по набережной. Было необычайно знойно и душно, даже для этих мест. В какой-то момент я почувствовал, как на город опустилась мертвая тишина. Ни единое дуновение ветра не касалось моей кожи, не единой птицы не показалось в небе, цикады замолчали в траве, а море стало гладким, как зеркало. На мгновение я почувствовал себя оглохшим. И, несмотря на зной и духоту, мурашки побежали по моему телу. Что-то назревало, невидимая угроза висела в воздухе, уже готовая обрушиться на нас.

Сначала мы услышали глухой рокот далеко, в горах. Он нарастал и катился к нам, обретая неведомую мощь. Он стал оглушающим грохотом, и я почувствовал, как земля движется и качается под моими ногами. Небо покраснело, как раскаленная печь, а море вспенилось и выплеснулось на берег. Часть города сползла в море и исчезла, как будто ее никогда и не было. Та же участь постигла Форт Джеймс и Форт Карлайл. Земля вспучивалась, трескалась, и эти трещины проглатывали людей и целые дома. Другие дома рассыпались и превращались в кучи обломков. Мгновение назад стояла зловещая тишина, и вдруг я оказался среди грохота, треска, шипения, летящих камней и кипящей воды. Я увидел, как мистер Робинсон до подмышек провалился в разверзшуюся под его ногами трещину. Он цеплялся за камни мостовой и пытался выбраться, но в следующее мгновение вновь сомкнувшаяся земля раздавила нижнюю часть его тела.

Кто-то схватил меня за шиворот и потянул. Мы бежали прочь от берега, я видел только землю под ногами и что-то розовое, мелькающее справа. То были юбки моей матери. Я запыхался, падал, разбил оба колена, но чья-то рука поднимала и тащила меня дальше, и я, не в силах сопротивляться этой руке, бежал, хотя и не понимал, куда и зачем мы бежим. Разве можно сбежать от Гнева Божьего и ада разверзшегося под ногами и жаждущего принять тебя в свое чрево?

Потом на город обрушилось море и накрыло его. А когда оно ушло, все закончилось.

Это были ужасающе долгие минуты. Минуты, которые изменили все в моей жизни. Отец мой погиб, имущество поглотила земля и вода, корабль выбросило на берег, а дом пребывал на дне морском. Мы стали нищими в мгновенье ока.

Многие горожане ушли на другую сторону гавани и поселились в Кингстоне. Но мы остались в Порт-Ройале, в доме моего деда. У него была кузница, и нам удавалось свести концы с концами. Конечно, такая жизнь не шла ни в какое сравнение с прежней, но все-таки мы остались в живых и продолжали жить. Пока не пришла чума.

Улицы пестрели от крестов на дверях. Люди вымирали целыми семьями, родители хоронили детей, а дети плакали у мертвых тел своих родителей в осиротевших домах, и некому было прийти и вытереть их слезы.

Моя мать и ее мать заболели и умерли. Вместе с дедом и тетей Джейн я просидел в запертом доме сорок дней и тридцать девять из них я призывал чуму и смерть, чтобы они забрали и меня. Но мои мольбы остались неуслышанными. Смерть уже получила свое с моей семьи и больше не тронула никого.

Так мы остались втроем: тетя Джейн, я и дед. Он хотел обучить меня кузнечному ремеслу, но я учился неохотно и, как мог, отлынивал от работы. Потом он решил женить меня, но и к этому я, как вы понимаете, рвения не проявил. И вскоре он оставил меня в покое.

Я стал шляться по притонам, пил, играл, путался с женщинами. Каждая ночь оставляла меня пустым и раздавленным. Я не понимал, что мне нужно. Пил и играл еще больше, еще больше путался с женщинами и все сильнее чувствовал опустошение. Дед был прав. Каждому необходимо какое-то дело, но сожалеть о кузнице было поздно.

Тетя Джейн вступила в кружок из десятка дам. «Курятник», как называл их дед. Про меня она, казалось, совсем забыла, а деду было плевать на меня. Он ненавидел испанцев, терпеть не мог моего отца и ко мне проявлял лишь обязательное участие. А после смерти матери оборвалась последняя нить, связывающая нас. Он терпеливо сносил все мои похождения и с философской стойкостью ждал, когда же я, наконец, получу свое: попаду на виселицу или мне всадят нож под ребра в случайной пьяной потасовке.

Так продолжалось, пока я не связался с парнем из рыбацкой семьи. Однажды пьяным шатался по берегу и уснул в чьей-то лодке, а хозяин, шутки ради, не стал меня будить. Я проснулся посреди океана с незнакомым рыжим парнем в утлой лодчонке. Он скалился, глядя, как меня мутит от качки и вчерашней выпивки, как я ору и требую вернуть меня на берег, а потом огрел меня веслом, когда я слишком уж разошелся. Так мы и познакомились. Мне нравилась его семья, большая и шумная, хоть они и смотрели на меня косо. И бедный дом, в котором они жили, собирались за ужином, ссорились, рожали детей. И сам он тоже нравился. Но я старался не думать об этом, а просто делал все, чтобы быть рядом. И мы целыми днями пропадали в море. Я бросил пить и играть и понял, наконец, что мне нужно, пусть получить я этого и не мог… Он все время смеялся надо мной, над моей наивностью, неумелостью. Он вообще все время смеялся. И мне казался воплощением всего, что окружало меня с детства: рыжие волосы и веснушки и зеленые глаза — море и солнце…

Но, в конце концов, мой рыбак решил жениться, и я снова остался один.

В 1703 на Порт-Ройал обрушилась новая напасть — адское пламя, как утверждала моя набожная тетя Джейн. Мы в это время были в море и оттуда наблюдали за клубами черного дыма, который вздымался вверх, будто моля небеса пощадить этот проклятый город. Напрасно. Все сгорело. И кузница моего деда, и он сам. Тетя Джейн уцелела — в тот день она уехала в Кингстон со своим «курятником» совершать благие дела во славу божию — помогать сироткам, обчищающим карманы прохожих, наставлять шлюх на путь истинный….

После этого мы все-таки перебрались в Кингстон, а мой друг обзавелся женой и ребенком и больше мы не встречались.

На новом месте я вел вполне благопристойную жизнь и даже посещал собрания церковной общины вместе с тетей Джейн, которая окончательно помешалась и постоянно твердила о карах небесных, поразивших мою семью и весь город, погрязший в грехе, и все время молилась и меня призывала к тому же. Она вдруг стала паписткой, такой же ярой, как была до того протестанткой. Она была старой девой, прямой, как палка, и сухой, совсем не похожей на старшую сестру, мою мать, никогда не улыбалась, не сквернословила, смеяться было грешно, наслаждаться пищей, выпивкой, женщинами, мужчинами — тоже. Я тогда считал ее совершенно сумасшедшей, но больше у меня никого не было.

Моя жизнь в Кингстоне была отвратительно скучной и пресной. Я казался себе похожим на медузу — отвратительный безмозглый комок слизи, бездумно качающийся на волнах. Я видел их множество, когда мы выходили в море на рыбацкой лодке. Меня ничего не радовало, и тетя Джейн могла гордиться мной. Ничто не доставляло мне удовольствия.

Каждое воскресенье мы ходили в церковь. Обычно я не слушал проповеди, а просто сидел и думал о своем, уставившись в одну точку и не видя при этом ничего. В этот день я сосредоточил свой взгляд на белом воротнике священника. Но вдруг со мной что-то произошло, перед глазами прояснилось, будто кто-то провел влажной тряпкой по пыльному стеклу, и я, вдруг прозрев, увидел его.

Он был молод, непозволительно молод для священника и столь же непозволительно хорош собой. Я смотрел на него, будто увидев в первый раз, и не мог понять, как раньше этого не замечал. Наши взгляды встретились, и на мгновение он смешался, наверное, вид у меня был как у одержимого. Потом он продолжил говорить, лишь изредка посматривая на меня, слегка хмурился при этом, но речь его продолжала течь ровно и без запинок. Когда проповедь закончилась, я встал и, расталкивая прихожан, наступая всем на ноги и не дожидаясь тетю Джейн, выскочил на улицу.

Что со мной произошло? Я будто очнулся от долгого сна, и моя душа, стряхнув толстый слой пыли, возжелала вдруг былых страстей. Опасных, губительных страстей. К вечеру я одумался и попытался вернуть себя в прежнее состояние, но сердце вдруг начинало заполошно стучать, щеки горели огнем, и я не находил себе места. Я решил, что не пойду в церковь в следующее воскресенье, но был там одним из первых. И все последующие воскресенья тоже. Я никогда не слушал, что он говорит, но его глубокий голос заполнял меня всего и звучал, казалось, из моей утробы. В то, второе, воскресенье я окончательно пропал. Дело было даже не в том, что он казался мне поразительно красивым. Он был… правильным, не таким, как я. И потому недосягаемым. И я влюбился в эту правильность. Он стал моим наваждением, недостижимым, непорочным идеалом. По ночам я видел страшные, греховные сны, а наяву боялся даже прикоснуться к нему. Я готов был молиться ему, как Богу. Я разрывался между желаниями тела и восхищением своим идеалом.

Я стал ждать воскресных проповедей и хотел исповедаться, но боялся оказаться так близко к нему. Каждый раз, выйдя из церкви, я клялся себе, что был здесь в последний раз, но вновь наступало воскресенье, и не думая ни о чем, я мчался туда, лишь потом вспоминая о данном себе обещании.

В конце концов, я все же набрался смелости и решил исповедаться перед ним.

Он встретил меня вежливой улыбкой. Я был одним из многих прихожан.

Но тут он сказал:

— Вы ведь мистер Мартинес? Племянник мисс Джейн Гарди? Я помню вас. Вы всегда так внимательно слушаете проповеди, но никогда не остаетесь на причастие. И каждое воскресенье приходите в церковь.

Мы сели рядом на скамью. Впервые я оказался так близко. Он был не так уж юн, как казалось мне издалека. Наверное, лет сорока, но у него было особенное лицо, моложавое и будто светящееся изнутри. А может, дело было в отсутствии загара.

Он выглядел, как человек, ни дня не работавший в свой жизни, ухоженный и холеный. У него были такие гладкие руки с длинными аккуратными пальцами, но эти красивые руки почему-то неприятно смутили меня.

— Я слушаю тебя, сын мой, — сказал он.

Но я не мог выдавить ни слова. Будто кто-то схватил меня за горло. Голова стала пустой и легкой, все мысли вылетели из нее, и я слышал лишь удары собственного сердца. Я не знаю, сколько времени прошло, пока я сидел вот так, замерев, на жесткой церковной скамье. Он тронул мое колено, я вздрогнул и ожил.

— Сын мой, облегчи свою душу, я вижу, как что-то терзает тебя.

Голос, хриплый и чужой, вырвался из моей пересохшей глотки.

— Я грешен, padre.

Он ободряюще улыбнулся. Я рассказал ему о своей семье, землетрясении — он приехал в Кингстон лишь шесть лет назад и не застал этого знаменательного события — о ночных кутежах, пожаре, рыжем рыбаке и — умышленно — о чувствах, которые к рыбаку испытывал.

Он внимательно слушал, и по его лицу невозможно было понять, осуждает он меня или нет. А потом сказал:

— Тебе выпали тяжкие испытания, сын мой. Господь посылает нам испытания, а дьявол искушает нас. Такова вся наша жизнь.

— Как же мне бороться с искушениями, святой отец, — спросил я и посмотрел на него.

Он замер под моим взглядом, я увидел, как лицо его вытянулось, на нем проступило понимание, потом сомнение, губы сжались, и он отвел от меня взгляд, а когда вернул его мне, я увидел лишь постную личину служителя церкви.

— Только молиться и уповать на Господа нашего, — сухо ответил он и перекрестился, твердо глядя на меня.

Вне всяких сомнений, я был отвергнут.

Как во сне, я поднялся и, не попрощавшись, вышел на улицу. Он что-то кричал мне в след, но я не слышал. Звуки его голоса не заполняли меня как прежде, они натыкались на глухую стену, разбивались и сыпались на пол, как сухой горох.

Бредя по улице, я вдруг увидел смутно знакомое лицо — человека, который входил в ворота богатого дома. Несколько минут мне потребовалось на то чтобы вспомнить, откуда я его знаю, и за это время он скрылся внутри. Это был партнер моего отца — мистер Диксон. Судя по всему, дела его шли неплохо, несмотря на напасти, обрушившиеся на город. У него были прекрасные лошади, огромный дом и толпа слуг.

Полдня я бродил по городу, не зная, куда податься. Мне было противно даже представить себя в комнатах, которые мы снимали с тетей Джейн, я сам себе был противен. Стыд, неутоленная страсть, непонимание собственных чувств терзали мою душу, и я не находил покоя. Передо мной стояло лицо священника, так быстро меняющее выражение.

Вечером я пришел к Диксону, назвался, и он велел впустить меня. Мы разговаривали, он налил мне вина, но я не пил. Меня сковало странное оцепенение. Он вспоминал моего отца, говорил, как жалеет о его смерти, каким хорошим партнером и человеком он был.… Он говорил, говорил, говорил. Я слушал его в пол уха, не понимая, зачем я пришел, но не мог найти в себе сил, чтобы встать и уйти.

В конце концов, стало слишком поздно, и он предложил остаться на ночь. Мне отвели комнату на втором этаже. Я лег в постель, но уснуть не смог. Странное оцепенение сменилось столь же странным возбуждением. Мои щеки пылали, сердце колотилось о ребра, низ живота свело. Я чувствовал себя уличным воришкой перед своим первым делом. Как будто готовился запустить руку в карман богатого господина, без какой-либо надежды выкрутиться потом.

После полуночи во дворе послышался шум. Скрипнула и захлопнулась входная дверь, кто-то поднялся по лестнице и прошел мимо моей комнаты, как мне показалось, в кабинет. Неведомая сила заставила меня подняться с постели.

Я тихонько вышел из комнаты и прокрался по коридору. Я не ошибся. Диксон разговаривал с кем-то в кабинете. Я чуть приоткрыл дверь и прислушался.

— Как добрался, Бэйл? — спрашивал Диксон.

Ему отвечал веселый голос.

— Не скучно. Испанцы шалят в Бискае, а французы — в Саргассовом море, но мы успели проскочить, прежде чем началась заварушка. И дельце мы свое обстряпали удачно.

— Давай разговор о делах оставим на завтра. Тебе нужно отдохнуть. Твоя прежняя комната занята. Я не ждал тебя так рано. Ко мне явился сегодня парень Мартинеса, его поселили туда.

— Мартинеса? Того пройдохи-испанца, которого смыло в 92-м? Зачем он пришел?

— Не знаю. Может, пришел помощи просить по старой памяти. Видок у него так себе и дела, скорей всего, не очень. Мартинес был парень стоящий, я думал, взять его сынка под свое крыло, но он ни на что не годится. Туп, как пробка, двух слов связать не может.

— Ну, так дай ему денег и выпроводи вон.

— Так и сделаю. Но мне было приятно вспомнить Мартинеса. Я думал, его сынок потреплется со мной о своем отце, но он только глядел на меня как баран. Да и внешность у него больно уж странная — глаза разные. Один голубой, другой карий. Бывает же такое!

— Да, странно.… А грех не помянуть Мартинеса добром, он оставил тебе неплохое наследство…

В кабинете засмеялись.

— Кстати о наследстве, — сказал вдруг Бэйл, резко обрывая смех. — Мой друг Финч приказал долго жить, — его голос сделался вкрадчивым, в нем появились заговорщические нотки.

— Вот как? — откликнулся Диксон. — Что же стало причиной его скоропостижной смерти?

— Качка. Качка и ром. Эта свинья так нализалась, что слетела с трапа и сломала себе шею.

— Это плохая новость, Бэйл.

— Да, плохая. Но есть и хорошая. Едва отец Поттер прочитал отходную, а финчев парусиновый саван погрузился в морскую пучину, я вступил в права наследства.

Диксон хмыкнул.

— И что же тебе завещал этот пропойца?

— Не многое, — в тон ему ответил Бэйл. — Все свои денежки он неизменно спускал в кабаках и борделях. Но я нашел у него одну интересную вещицу.

Я услышал мягкий шлепок, потом шелест бумаги, и на какое-то время воцарилась тишина, потом Диксон сказал:

— Кто был этот Алькан? И почему Финч сам не отправился на остров за столько-то лет?!

— Кто его знает? Какой-нибудь его приятель. Кстати, письмо было запечатано, когда я нашел его. Так что Финч мог и не знать, что лежит у него в сундуке. К тому же письмо на французском. А наш Финч ученым не был.

— Ты тоже неученый. Как прочитал?

— Мы с одним матросиком, Моро, выпили немного рома. Потом я попросил его перевести мне письмо. А потом мы выпили еще рома. И еще. Так что теперь он и под дулом мушкета не сможет рассказать, чем занимался в тот вечер.

— Думаешь, все это правда?

— Думаю, да. Финч ведь тоже там был, в Панаме. Вместе с Морганом. Правда, он тогда был еще юнцом. Может там он и встретил того Алькана. Ты ведь знаешь все эти слухи, что приспешники Моргана припрятали часть добычи от благородного сэра Генри. И закопали ее на острове Кокос. Вот только остров весь не перекопаешь. Здесь же указано точное место. Все, кто знал об этом, умерли, и золото лежит себе дожидается нас с тобой, Диксон. Я три ночи не спал, когда узнал об этом. Я готов был прыгнуть за борт и вплавь отправиться в Панаму. Мы не можем просто так от этого отмахнуться.

— Завтра это обсудим, Бэйл. Это место на рогах морского дьявола. Нам придется пересечь перешеек, а дело это, как ты сам понимаешь, не самое приятное. Либо же придется огибать мыс Горн. Не известно еще, что хуже. Мы не знаем, кто был этот Алькан, может полоумный и пьяница, вроде Финча. А после рома чего не привидится. Да и французы шалят. И не только. Нам понадобится много кораблей…

— Или один, небольшой, но способный выдержать такой переход. Такой, на который каперы не позарятся! Какой-нибудь рыбацкий баркас, — закончил Бэйл со смехом.

— Ты думаешь, никто не догадается, куда он направляется?

— Не догадается, если не трепаться. Только я и капитан должны знать, куда мы идем.

— Я подумаю об этом, Бэйл.

— Пф! Подумаю! Диксон! Это же золото, черт подери. Разве ты не хочешь завладеть им? Оно лежит и ждет нас! Ты же знаешь, я не алчен! Но, черт возьми, панамское золото, уплывшее от Моргана! Это же дело чести!

— Какой еще чести, Бэйл? Я же сказал, что подумаю, — в голосе Диксона я услышал стальные нотки. — А теперь иди спать.

— Хорошо. Но ты подумай хорошенько… Ладно, ладно, я ухожу…

Послышался скрип и звук отодвигаемого стула, и я едва успел нырнуть в свою комнату, когда в коридоре вновь послышались шаги, и рядом хлопнула дверь.

Некоторое время я простоял, уткнувшись лбом в дверной косяк. Мысли в голове ворочались, как муха, попавшая в смолу. Все было как в тумане.

Я снова вышел в коридор. Дверь в кабинет была приоткрыта. Я вошел. Диксон стоял перед столом спиной ко мне. Я старался ступать тихо, но он все-таки услышал мои шаги и обернулся.

— Что ты здесь делаешь? — он бросил на стол пачку исписанных листов бумаги.

Наверное, что-то в моем лице напугало его, и он осекся и стал отступать за стол. Я следовал за ним. Рука сама нащупала тяжелое пресс-папье. Он выдвинул ящик стола и, не отрывая взгляда от моего лица, попытался что-то достать оттуда. Наверное, это был пистолет. Я бросился к нему, размахнулся и ударил по голове. Что-то хрустнуло, Диксон повалился на ковер. Моя рука безвольно разжалась, и пресс-папье грохнулось на пол.

Зачем-то я взял бумаги, которые он бросил на стол. Как я увидел потом, это оказалось письмо, написанное по-французски неразборчивым почерком, с кляксами и помарками. Еще один лист был картой небольшого острова в форме косого ромба. Я сунул их за пазуху и вышел из кабинета.

В комнату я возвращаться не стал, сразу спустился вниз и беспрепятственно покинул дом Диксона. Ноги сами привели меня в комнаты, которые мы занимали с тетей Джейн.

Я сел на постели, и постепенно уразумел, что сделал. Я помнил каждую мелкую подробность произошедшего, но не осознавал, пока не оказался дома.

За окном светало. Чем дольше я сидел, тем яснее вырисовывалась передо мной грозившая мне участь. Я убил Диксона, не последнего человека в городе, человека имевшего десятки приспешников, никогда не стесняющихся в выборе средств. Даже если закон не покарает меня, это сделают они. Меня видели в его доме. Мне нужно было скрыться.

Я собрал кое-какие вещи и отправился в гавань. Порт жил своей жизнью. Корабли, поскрипывая, качались у причала. Некоторые из них принадлежали убитому мной человеку. Пока я шел, окончательно рассвело, нечего было и думать пытаться пролезть на один из них, поэтому я свернул в бордель, где работали знакомые мне по Порт-Ройалу девушки.

Несколько дней я прятался на чердаке. От нечего делать я до малейших подробностей изучил карту. Французского я не знаю, но из разговора Диксона с Бэйлом понял, что речь идет о каком-то золоте.

Девушки приносили мне немного еды и новости каждый день. В городе ищут парня с разными глазами. Люди Диксона приходили к тете Джейн, но она понятия не имела, где меня найти. Люди Диксона обещали награду за мою голову. Люди Диксона обещали содрать кожу с убийцы своего хозяина…

Бездействие и страх сводили меня с ума. Я пугался каждого хлопка двери, вскакивал от любого громкого крика. Но я был в борделе. Здесь все время кричали и хлопали дверями. Несколько дней назад я ненавидел свою скучную и пресную жизнь, но, Боже мой, как же я страшился потерять ее теперь! Я должен был бежать оттуда.

У меня не росла борода, и когда-то это было еще одним поводом для моего покойного деда, чтобы презирать меня. Но теперь эта странная особенность меня спасала. Ночью, переодевшись в женщину с помощью девочек, я пробрался на корабль, идущий на Барбадос. Каким-то чудом я остался незамеченным и также ночью, когда корабль стоял на рейде, вплавь добрался до берега. Платье я связал в узелок и припрятал на всякий случай. Снял и повязку. Эта ошибка чуть не погубила меня. Разные глаза — слишком яркая примета.

Я пошел на сахарную плантацию и продался в кабалу на пять лет. Три месяца я выращивал тростник, мне было тяжело, тяжело до отупения. Я валился с ног, спал, потом вставал и снова работал, чтобы снова упасть без сил. Я забыл об угрожающей мне опасности. Я был выжат, высушен, обессилен. Но однажды ночью меня разбудил один из моих товарищей. Он сказал, что ездил с надсмотрщиком в город, что люди с судна, пришедшего вчера из Кингстона, ищут в порту парня с разными глазами. Они уже слышали обо мне. И они идут сюда.

Здесь не было борделя со знакомыми девчонками. Я остался один. Никто не стал бы помогать мне. Я сбежал с плантации и снова переоделся в платье. Надел повязку, намотал на шею платок…

Я шел по улице. И встретил людей Диксона. Один из них лишь на мгновенье задержал на мне взгляд. Наверное, я был не самой привлекательной девицей.

Меня не узнали, и все же оставаться в городе было опасно. Так я и оказался на"Елене". Но там мне не повезло так, как на первом корабле. Меня нашли на третий день и, если бы не вмешательство мистера Томаса, неизвестно, что стало бы со мной. И если бы не кораблекрушение, мы были бы уже в Англии, а теперь… кто знает, что с нами будет.

IX

Игнасио замолчал. И все мы какое-то время молчали.

Потом Джек скептически хмыкнул.

— И это все? — сказал он. — А дальше?

— Дальше? — Игнасио растерянно уставился на него, но через мгновение лицо его прояснилось. — Ах, вот ты о чем. Я не хотел этого Джек. Поверь. Ведь, если ты помнишь, я не делал попыток сблизиться с тобой, напротив…

— О, замолчи! — воскликнул Джек с досадой. — Я надеюсь, на том корабле есть ром.

Он развернулся и широким шагом направился в хижину. Игнасио проводил его печальным взглядом и протянул руку за трубой. Эмили молча подала ее. Она смотрела теперь на свою бывшую камеристку со странной смесью брезгливой жалости и любопытства.

— Что ж, — сказал я, пока Игнасио смотрел в трубу. — Скоро мы, по-видимому, все-таки прибудем в Англию, как ты и хотел. Что ты намерен делать дальше

Игнасио не отвечал. Потом вдруг уронил руку с трубой и посмотрел на меня с беспомощностью и страхом.

— В чем дело? — спросил я.

— Это они, — выдавил он хриплым голосом. — Люди Диксона.

— Ты уверен?

Игнасио вновь не ответил. Трясущимися руками он поспешно выудил из лифа платья свою повязку, затем пресловутый шейный платок и вернул их на прежние места.

Через несколько минут нос первой шлюпки с шорохом ткнулся в песок. Первым из нее выскочил загорелый длинный светловолосый мужчина и, улыбаясь, будто старым знакомым, направился к нам.

— Добрый день! — крикнул он издалека и махнул рукой. Приблизившись, он поклонился Эмили, коротко кивнул Марии и затем протянул мне руку.

— Мы не знали, что остров обитаем. Шторм нас изрядно потрепал, и мы немного сбились с курса. Потом мы увидели землю и подумали, что это возможность, предоставленная нам самим Господом, чтобы пополнить запасы пресной воды. А ночью вдруг увидели ваш костер. И здорово удивились. Мы идем из Бриджтауна в Портсмут. Не ожидал встретить в такой глуши леди и джентльмена. Я приятно удивлен. Меня зовут Дэн Бэйл. Вы здесь втроем? Сели на скалу? Или на песчаную банку? Здесь у берега полно и того и другого. Что, больше никого не осталось в живых? Как называлось ваше судно? Откуда вы шли?

Слова потоком лились из него, он задавал тысячу вопросов и ни на один из них не давал возможности ответить. И при этом он беспрестанно улыбался. Его синие глаза слезились, и казалось, что он вот-вот расплачется от счастья, что встретил нас. После рассказа Игнасио я приготовился встретить банду головорезов и вовсе не ожидал увидеть такого солнечного и дружелюбного человека. И хотя я заметил в глазах Дэна настороженность и то, что он внимательно изучает нас и будто старается запомнить каждую черточку моего лица, мне показалось это естественным. Кто бы не насторожился, встретив незнакомых людей в таком месте.

Из хижины появился Джек, бросил на Игнасио короткий недоуменный взгляд и направился к нам.

— А! Еще один выживший! — обрадовался Дэн. Его улыбка стала шире, хотя я не представлял, что такое возможно. Джек смерил его мрачным взглядом и остановился рядом со мной, напротив Бэйла.

— Сколько же вас здесь?

— Четверо, — мне, наконец, удалось вставить слово. — Меня зовут Томас Рейнольдс. Это моя жена, Эмили Рейнольдс. Это Джек — бывший матрос «Елены», на которой мы прибыли сюда. И Мария — наша камеристка.

Я махнул рукой через плечо на Игнасио. Дэн бросил на Марию один равнодушный взгляд, потом посмотрел на побритого и причесанного Джека, его кюлоты с серебряными пуговицами, и слегка сощурился, не переставая, впрочем, улыбаться.

— Как давно вы здесь? Есть ли здесь пресная вода?

Дэн покосился на Джека, и я, воспользовавшись секундной заминкой, сказал:

— Мы, как и вы, попали в шторм и ночью налетели на скалу. Мы были в постелях, когда ощутили толчок, такой, что нас выбросило с коек, и судно встало. А когда поднялись на палубу, то поняли, что остались одни. Экипаж смыло в море или снесло резкой остановкой. А может быть они попытались спастись на шлюпках. Так или иначе, все они погибли.

— А как же вам удалось спастись?

— По счастью на борту оставалась одна шлюпка. На ней мы и добрались до берега, когда море немного поутихло. Потом, во время прилива, «Елена» снялась со скалы, на которой сидела, и тут же угодила на другую. Как вы и сказали, здесь этого добра полно. Так что мы весьма своевременно покинули ее. Было это три месяца назад. Потом, во время шторма, она развалилась на части и затонула. Скажите, мистер Бэйл, сможете ли вы забрать нас отсюда? По возвращению в Англию я гарантирую вам вознаграждение, достойное этого доброго дела.

— Полноте, мистер Рейнольдс, неужто вы подумали, что мы можем оставить вас здесь умирать? Конечно, мы вас заберем. На борту, правда, мало места, ведь мы обычно не берем пассажиров, но мы постараемся разместить вас со всеми удобствами, как самых дорогих гостей, — он поклонился Эмили. — Эй, не бойся детка, ты тоже не останешься, — крикнул он Игнасио, который, весь сжавшись, с побледневшим лицом наблюдал за высадкой на берег остальных матросов.

Я глянул на него и понял, что он, занятый своими мыслями, не слышал нашего разговора. Оно и к лучшему. Пусть «Мария» и нема, нам нужно сперва кое-что обсудить, прежде чем мы вернемся в большой мир и встретимся с другими людьми.

Джек тоже повернулся и уставился на него. Игнасио поднял правую руку и будто случайно приложил пальцы к губам. Джек вернулся к Бэйлу.

— Как называется ваше судно, что вы везете? Куда идете?

Дэн вежливо улыбнулся.

— Я уже сказал мистеру Рейнольдсу, что мы идем в Портсмут с Барбадоса. Не везем ничего особенного, самые обычные товары Нового света: кошениль и какао. Не беспокойтесь, джентльмены и прекрасная леди, «Персефона» доброе судно, а его капитан старый опытный моряк. Знает эти воды как свои пять пальцев. Доставим вас домой в целости и сохранности. Мы вышлем за вами шлюпку, как только вернемся с водой. Мы могли бы забрать вас прямо сейчас, но боюсь с бочками и при таком волнении вам будет не слишком удобно.

— Что ж мистер Бэйл, мы ждали три месяца, можем подождать еще несколько часов, — сказал я.

— Прекрасно! — воскликнул Дэн. — Если не возражаете, я пойду к своим людям. Мадам, — он снова поклонился Эмили и чинно зашагал к шлюпкам.

Джек тут же повернулся к Игнасио.

— «Детка», — сказал он язвительно, — что за маскарад? Решил охмурить еще кого-нибудь?

— Люди Диксона, — шепнул Игнасио, почти не шевеля губами.

Джек принялся разглядывать матросов. Потом равнодушно пожал плечами. Видимо результат его полностью удовлетворил. Действительно, «люди Диксона» выглядели не лучше и не хуже других моряков: полотняные рубахи, весьма поношенные или совсем новые, широкие штаны, вязанные шапки или тюрбаны всевозможных цветов и форм — это была пестрая команда, но ничем не выделявшаяся среди других таких же.

— Я не могу подняться на это судно.

— Не дури, — Джек схватил Игнасио за плечо и дернул к себе. — Мы не останемся здесь только потому, что тебе так захотелось. И один ты здесь не останешься.

Я попытался втиснуться между ними, чтобы Джек отцепился от Мартинеса, который уже начал морщиться от боли.

— Игнасио, Джек прав. Мы не можем остаться. Неизвестно, когда появится другое судно. Мы можем не дождаться его. Если мы откажемся плыть с ними, это только вызовет подозрения. Успокойся, никто не узнает тебя. Если будешь вести себя как прежде. Мы несколько месяцев считали тебя женщиной и ни о чем не догадывались.

— Да, — сказал Джек и глумливо усмехнулся. — Ты главное не давай им залезть себе под юбку.

Во взгляде Игнасио вспыхнула злость, он дернулся к Джеку, но наткнулся на меня. Я схватил его за плечи и оттащил в сторону.

Матросы, выгружавшие бочки из шлюпок, с интересом пялились на эту возню и ухмылялись. Эмили встала перед нами, загораживая от чужих взглядов, и сказала твердым голосом:

— Мистер Мартинес, мой муж и мистер Джек правы, мы не можем остаться здесь, и не можем оставить здесь вас одного. Это было бы сродни убийству. Никто из нас не стал бы брать на душу такой грех, несмотря на ваши неблаговидные поступки. Вам придется побороть свой страх и отправиться с нами в Англию. Никто пока не узнал вас, и я думаю, так будет и впредь. Я уверена, вам нечего бояться.

Игнасио промолчал, голова его поникла. Выбора не было, и ему пришлось смириться.

Матросы тем временем катили наполненные бочки обратно. Вскоре погрузка была завершена и все шлюпки, кроме одной, отчалили от берега. Дэн запрыгнул в эту последнюю шлюпку и махнул нам рукой.

— Я немедленно доложу о вас капитану, — крикнул он. — Мы пришлем за вами, а пока соберите свои вещи.

Матросы взялись за весла, Дэн еще раз помахал на прощание.

Я, не отрываясь, смотрел на удаляющееся крохотное суденышко и никак не мог отогнать от себя мысль, что это уплывает наша последняя надежда вернуться домой. Дэн обещал забрать нас, но маленький червячок сомнения точил меня изнутри. Я встряхнулся и попытался отбросить тревогу.

— Итак, джентльмены и прекрасная леди! Нам нужно собираться! Не берите с собой слишком много, только самое необходимое.

Джек хмыкнул, обводя себя руками и как бы говоря, что все его вещи при нем. Игнасио застыл мраморной статуей, и мне стало его жаль. За окаменевшим лицом явно виделся смертельный страх. Я хотел бы сказать, что ему нечего бояться, но он не поверит и будет прав. Никто не может предсказать, что случится с нами на «Персефоне». Однако и на острове, в нашем Цветочном Горшке, может произойти все что угодно. Так что не нам было воротить нос от представившегося шанса на спасение, каким бы хлипким он не выглядел.

— Идем, — я слегка подтолкнул Мартинеса, — нужно собираться.

Как сомнамбула, Игнасио последовал за мной.

Сборы были недолгими. Укладывая вещи, Игнасио вдруг замирал, задумчиво глядя вперед, потом вздрагивал и оглядывался на Джека, будто прося у него защиты. Он был таким печальным и жалким, но я, глядя на него, ощущал тайное чувство удовлетворения, которое то пытался подавить, движимый угрызениями совести, то с радостью любовался им, как неким произведением искусства, мной самим созданным. Мартинес, без сомнения, заслужил толику душевных мук.

Джек вышел на берег с подзорной трубой и через несколько минут вернулся назад.

— Они не возвращаются, подняли шлюпку.

Все высыпали из хижины. Джек был прав. На шхуне все занимались своими делами, будто и не было никаких островитян, которых они обещали забрать.

— Они нас бросили, — сказал довольный Игнасио.

— Нет, — отрезал я. — Бэйл сказал, что сообщит капитану. Вероятно, сейчас они разговаривают.

Игнасио хмыкнул.

— А еще он сказал, что нам неудобно будет при таком волнении. Посмотрите — море спокойно.

— И все-таки они не ставят паруса и не поднимают якорь, — заметил Джек, — значит, уходить не собираются.

Эмили опустилась на нашу садовую скамеечку. Я сел рядом. Джек, немного постояв, пристроился прямо на песке, откинувшись спиной на бревно. Игнасио, некоторое время понаблюдав за нами, пожал плечами и скрылся в хижине.

Море, шумя, накатывалось на берег, деревья мирно шелестели над головой, солнце, проникая сквозь листья, пятнало светом руки и юбку Эмили, а ветерок приносил из джунглей запахи цветов.

«Рай, да и только», — подумал я снова. Смутная тревога, не переставая точила меня.

Корабль по-прежнему лежал в дрейфе с убранными парусами, но шлюпку так и не спускали.

Джек задремал, Эмили теребила сорванный с дерева лист, и только я до боли в глазах, не отрываясь, всматривался в застывший на фоне синего неба силуэт.

Игнасио принес нам воды, сухарей и плодов. Протянул Джеку бутылку рома, видимо ранее припрятанную. Джек с подозрением посмотрел на нее и отказался.

— Так и будете здесь сидеть? — спросил Игнасио. — Скоро стемнеет.

Он был прав. Мы просидели на берегу до самого вечера. Тени удлинились и поползли по песку, солнце катилось к горизонту.

Я поднялся.

— Они пришлют за нами завтра, — сказал я с уверенностью, которой у меня не было и в помине, и почувствовал, как тяжесть на сердце становится невыносимой.

— Ты прав, — улыбнулась Эмили, пряча глаза.

Когда стемнело, все отправились спать. Нужно ли говорить, что в ту ночь я не сомкнул глаз. Каждую минуту в шуме волн мне чудился то скрип весел в уключинах, то хлопанье расправляющихся парусов. И как наяву я видел то спасительную шлюпку, идущую к берегу, то предательски удаляющееся в море судно. Напрасно я пытался успокоить себя тем, что капитан не поведет «Персефону» в море ночью. Только не в нашей бухте, усеянной рифами будто пасть акулы зубами. Напрасно я пытался унять надежду — ведь и шлюпку ночью за нами не отправят. Я ворочался на своей травяной постели не в силах не только спать, но и лежать спокойно.

Я слышал горестные вздохи на соседней койке. Игнасио также не спалось. Страх и надежда также терзали его. Вот только страхи и надежды у него были другие, противоположные моим.

На другой койке слышалось угрюмое сопение. Видно история с Игнасио не давала уснуть и Джеку.

Я попытался представить себя на его месте. Что если бы Эмили, моя прекрасная, нежная Эмили, оказалась вдруг при ближайшем знакомстве мужчиной? Дурацкое предположение, но все же. Что бы я почувствовал тогда? Что бы сделал? Но как ни старался, я не мог поставить себя на место Джека. Слишком нелепая была ситуация.

Игнасио зашуршал соломой, поднялся и вышел наружу.

Я обманулся, Эмили обманулась, но как мог обмануться Джек, который был столь близок с Марией? Который видел ее каждый день, смотрел на нее каждый день, ловил любое движение, часами просиживал на берегу только и занимаясь тем, что глядел на нее. Что застило ему глаза, что он настолько ослеп? Ром? Любовь? Я не верил в это. Пусть Игнасио был одет в платье, пусть притворялся женщиной, но женщиной он не был. Он не мог полюбить Джека, а тот его. То была нелепая болезненная выдумка.

Игнасио не возвращался, я встал и вышел за ним. Набежавшие к вечеру облака закрыли луну, и море потусторонне шумело во тьме.

— Вы думаете, они вернутся? — произнес вдруг задумчивый голос, и я чуть не наткнулся на Мартинеса, стоящего на берегу.

— Я надеюсь на это, — ответил я.

— Это дурные люди, сеньор Томас, не жалейте, если они бросят нас.

— Дурные люди? Я пока не видел от них ничего плохого. А вот ты Игнасио? Ты — хороший человек? Ты убил Диксона, ограбил его, переоделся женщиной и несколько месяцев находился возле моей жены, как камеристка! И надо сказать, не самая лучшая.

Игнасио рассмеялся, в темноте блеснули его глаза и зубы.

— Да, сеньор Томас. Я был рыбаком, был работником на плантации, наверное, я не самая лучшая камеристка, но вы ничего не подозревали, пока Джек не нащупал то, что я пытался скрыть от него…

Он снова засмеялся и меня это взбесило. Мало того, что этот пройдоха самым подлым образом обманывал нас, издевался над Джеком таким извращенным способом, теперь, когда его раскрыли, это кажется ему смешным.

— Не смей говорить о людях Диксона плохо, — тихо и зло проговорил я. Игнасио замер, уловив угрозу в моем голосе. — Как смеешь ты обвинять людей, которые не сделали ничего плохого? Ты, от которого мы не видели ничего кроме обмана?

Игнасио некоторое время молчал, а потом сказал тихим голосом:

— Да, сеньор Томас, я только обманывал вас, но делал это вынужденно. Выбора у меня не было. Но поверьте, я никогда не желал зла ни вам, ни вашей жене, ни, — тут он запнулся, — ни Джеку. — Да, я вор и убийца, мужеложец, развратник и лжец, но вся моя вина только в том, что я всю жизнь жил чужой жизнью и не знал, чего я хочу, а когда узнал, то понял, что получить мне это невозможно.

— Оправдания, — выплюнул я, окончательно раздраженный этим жалким лепетом. — Ты совершенно прав в одном — ты вор и убийца, остальное всего лишь оправдания!

Но Игнасио будто не слышал меня.

— Да, невозможно. Опять невозможно. И в этот раз, — бормотал он. — Это, сеньор Томас, меня повергает в отчаяние. А человек в отчаянии способен на все, потому как терять ему нечего.

— Порядочный человек никогда не доведет себя до отчаяния, чтобы потом оправдывать им свои гнусные поступки.

Зубы Игнасио снова блеснули.

— А ведь я не порядочный человек, сеньор Томас. Мой отец сотрудничал с пиратами и работорговцами, и я всю жизнь считал это правильным. Я вырос на пиратском острове, среди проходимцев. И хотя получил хорошее английское воспитание, купленное на грязные кровавые деньги, а вместе с ним порцию законов божьих, но я не порядочный человек. Порядочные люди, наверное, водятся в Англии, а не на островах Испанского Мейна. Но у меня, сеньор Томас, есть совесть и свое понятие чести. А у этих людей их нет.

Кажется, наступило время заканчивать разговор. Все равно он двигался по кругу. Игнасио говорил, что люди Диксона плохи, я, что они не сделали еще ничего плохого, зато сам он успел натворить дел, а он утверждал, что он-то не мог поступить иначе, а вот люди Диксона — действительно плохие люди. Он мог спорить и оправдываться до бесконечности, здесь ему не было равных. Я понял это очень хорошо, несмотря на то, что он лишь недавно начал говорить с нами. Честно говоря, Мария мне теперь нравилась куда больше. Этот Начо, Игнасио, был насквозь испорченный тип, который кичился к тому же своей испорченностью и с гордостью признавал себя непорядочным человеком. Я развернулся, чтобы уйти, но Мартинес как будто не замечал меня.

— Что же мне делать? — задумчиво, будто разговаривая сам с собой, проговорил он.

— Ничего, — ответил я. — Оставайся и дальше Марией, и никто ничего не заметит. Только… как и сказал Джек, постарайся держаться подальше от мужичин, которые хотят залезть тебе под юбку.

Я с сомнением оглядел фигуру Начо, едва видную в темноте и добавил:

— Если таковые появятся, конечно.

Игнасио хмыкнул.

— Ну, Джек-то клюнул на Марию.

— Тебя это веселит?

— Нет, сеньор Томас, — ответил он непривычно серьезным голосом. — Я действительно не хотел этого. То есть, я сначала думал, что не хотел. Я не собирался тут заводить шашни. Я просто хотел выжить. А для этого мне нужно было оставаться Марией. Но Джек заставил меня забыть об осторожности. Поверьте, я, как и вы, не испытывал к нему расположения. Но потом я сам не понял, как он начал нравиться мне. Я думал, что в любой момент смогу остановить его, но дело заходило все дальше, а во мне все меньше оставалось воли, чтобы прекратить это. Наверное, в глубине души я надеялся, что он примет правду, если вдруг она откроется ему. Святая Мария, какой же я был дурак! В конце концов, он раскрыл меня. О чем я только думал? Если бы не это клятое кораблекрушение, не этот клятый шторм, эти клятые рифы… мы наверняка были бы уже в Англии. Но тогда, что было бы с Джеком? Его бы повесили. Без сомнения, повесили бы. Но тогда бы я его не знал, и мне было б все равно. А теперь не все равно, но он ненавидит меня. Смешно. Глупо. Да уж, Судьба. Как он и говорил.

Я не понял, о чем он толкует и мне снова показалось, что он разговаривает сам с собой.

— Это кораблекрушение стоило жизни всем нашим спутникам, а ты пока еще жив, так не жалуйся!

— Вы правы, сеньор Томас. Мы все еще живы и, даст Бог, уберемся с этого острова. И может даже — черт с ним! — на «Персефоне»!

Он нервно засмеялся.

— Если будешь благоразумен и никто не «заставит тебя забыть об осторожности», все будет хорошо. А что ты намерен делать дальше? Когда мы все-таки прибудем в Англию?

— Где-то в Солсбери живет дядя моей матери. Поеду к нему. Надеюсь, он меня примет. Если же нет, что ж, тогда и буду думать, что делать дальше.

— Если ничего не выйдет с дядей, думаю, в моем доме найдется место горничной для тебя.

Я хлопнул его по плечу и пошел назад. Лежа в постели, я слышал, как через несколько минут Игнасио вошел в хижину, лег в постель, в последний раз тяжело вздохнул и затих.

X

Наутро ничего не изменилось. «Персефона» по-прежнему стояла в нашей бухте, и в подзорную трубу, каждый, кто захотел бы, мог наблюдать самую обычную палубную жизнь.

Но вот, после полудня, на шхуне началось движение, заскрипели блоки, заскользили тали, и через несколько минут шлюпка покачивалась у левого борта.

Я посмотрел на бледного Игнасио, и тот неуверенно кивнул, не отрывая взгляда от приближающейся лодки.

Дэн Бэйл выпрыгнул на берег. Он, как и вчера, широко улыбался, как старым знакомым. Как и вчера, настороженно смотрел на нас, будто впервые встретил незнакомцев на пустынном берегу. Он снова с подозрением оглядел Джека, его выбритое лицо, красно-коричневые кюлоты с серебряными пуговицами и мятую, но чистую сорочку. С хитрецой в синих глазах он пожал мне руку, поклонился Эмили с почтением, кивнул Джеку, а потом, чуть более небрежно, и Марии, которая стояла позади хозяйки.

— Простите, ради Бога, дамы и господа, что заставили вас так долго ждать. Но нам надо было подготовить шхуну к вашему приему и уладить некоторые мелкие делишки, навести порядок среди команды. Это, знаете ли, не очень простое дело — руководить такой разношерстной компанией людей. К сожалению, мы можем предоставить вам на четверых лишь одну каюту, да и та не первого класса, отнюдь.

— Ничего страшного, мистер Бэйл. Посмотрите на нашу хижину. Мы жили в ней три месяца. Я думаю, каюта, которую вы любезно согласились нам выделить, покажется нам королевским дворцом, — сказал я и ощутил легкий укол совести — я привязался к нашему Горшку, и не чувствовал к нему той неприязни, которую старался показать. — К тому же, «Персефона» отвезет нас домой, ради этого можно стерпеть любые неудобства.

— Вы так любезны, мистер Рейнольдс, — Дэн поклонился с едва заметной долей насмешки. — Но не совершаю ли я непростительной грубости, называя вас мистером Рейнольдсом? Может быть, вашему положению подобает другое обращение?

Черт возьми.

— Я бы не счел это за грубость, поскольку сам представился вам именно так. Мое полное имя сэр Томас Рейнольдс, виконт Брэйсфилд.

Произнося эти слова, я взглянул на Игнасио. Он не смотрел на меня, но я прочел на его лице изумление высшей степени. А еще, пожалуй, тень удовлетворения, которая таилась в чуть изогнутом левом уголке рта. Я спохватился, что хотел поговорить с ним на эту тему, но со всеми треволнениями вчерашнего дня, совершенно забыл. Что ж, по крайней мере, болтать он не станет. Это я знал совершенно точно.

— Очень, очень рад с вами познакомиться, милорд. Итак, прошу на борт, — Дэн сделал приглашающий жест рукой.

Мы подхватили свои пожитки и один за другим погрузились в шлюпку. Матросы взялись за весла, Дэн занял место на корме, и суденышко заскользило по морю.

Я бросил последний взгляд на хижину, служившую нам домом все это время, на нашу садовую скамеечку, стены нашего Цветочного Горшка, черное пятно на берегу, бывшее когда-то сигнальным костром, и решительно отвернулся. Ни к чему сантименты. Мы должны добраться до Англии, и мы сделаем это.

Игнасио сидел в шлюпке передо мной, и даже по его шее и плечам можно было понять, как он напряжен. Я подавил в себе желание положить ему руку на плечо. Это не только выглядело бы странным в глазах Бэйла и матросов, но мне самому этот порыв в следующий момент показался чем-то постыдным.

Шхуна приближалась. С каждым взмахом весел она увеличивалась в размерах и надвигалась на нас. Мне вдруг передалась часть страха Игнасио. Что если он прав? Что, если люди покойного Диксона проходимцы, убийцы и пираты? Куда везу я свою Эмили? На шхуне мы будем совершенно беззащитны.

Будто прочитав мои мысли, сидящая рядом жена взяла меня за руку и ободряюще сжала ее.

— Все будет хорошо, — улыбнулась она.

Я улыбнулся в ответ, но опасения по-прежнему терзали меня. Конверт с письмом и картой, лежащий за пазухой, казался мне много тяжелее, чем был на самом деле. Игнасио отдал мне его на хранение утром перед нашим отъездом. Сказал, что так будет надежнее. Сказал, что не хочет, чтобы я думал, будто он убил Диксона ради наживы. Сказал, ему не безразлично, какого я о нем мнения.

В это верилось с трудом, и все же я рассудил, что будет лучше, если конверт останется у меня.

Первым моим порывом было сжечь и письмо и карту, но любопытство и тяга к приключениям пересилили здравый смысл. Я прочел письмо и даже пересказал его Игнасио, о чем тут же пожалел, заметив, как загорелись его глаза.

Мы поднялись на борт, и я увидел, что часть команды ставит паруса. Другие матросы уже налегали на вымбовки, и якорь с плеском полз из воды.

— Мы готовимся к отплытию, — сказал Дэн, — Больше нам здесь делать нечего. Прошу за мной.

Он провел нас в небольшой закуток, отгороженный на корме, сразу под верхней палубой. Четыре подвесные койки и сундук — вот и все, что составляло убранство нашего нового жилища. Женская половина отделялась от мужской парусиновой занавеской, которая сейчас была отдернута. Я ужаснулся, представив, как моя Эмили будет спать на подвешенном к потолку куске грубой ткани. По крайней мере, койки новые. И чистые. Но запах! В спертом воздухе тесной каморки смешались ароматы старого дерева, пота, давно не мытых человеческих тел, трюмных вод, сырости и гальюна. Непередаваемый букет.

— Располагайтесь, — Дэн обвел помещение рукой. — Здесь тесновато, но, как я уже говорил, мы обычно не берем пассажиров, так что и условий для них никаких нет. Я сам сплю в таком же углу, в кубрике. Конечно, по законам вежливости, мы должны были предоставить миледи каюту капитана, но мы не можем этого сделать. По некоторым причинам.

— О, не беспокойтесь, мистер Бэйл, — успокоил я его. — Мы и так слишком многим обязаны вам. Это даже хорошо, что мы здесь все вместе.

Хорошо ли это? Пожалуй, я слукавил. Мне было бы много легче, будь мы с Эмили вдвоем. Наши спутники порядком мне осточертели. Но тут уж ничего не поделать. Дэн мог поселить Джека в кубрик, к другим матросам, но от"камеристки"нам все равно не избавиться. Пусть уж лучше Бэйл думает, что мы неразлучны. Конечно, в случае угрозы нас это не спасет, нас ведь всего четверо — трое, если считать только мужчин, но и Эмили многого стоила, это-то я точно знал.

— Да, я думаю временные неудобства можно потерпеть. Для бывалых путешественников это ерунда. Тем более что мы ведь направляемся в старую добрую Англию. То есть домой. Да. Что ж, мы выходим, у меня куча дел, позвольте откланяться.

Он вышел из каюты.

— Не нравится мне этот тип, — тихо сказал Джек, сверля взглядом закрытую дверь. — Слишком уж он щедро любезности рассыпает, притом, что сам он тот еще пройдоха.

Игнасио многозначительно посмотрел на него, а потом на меня.

— А ты помалкивай, немая, — бросил ему Джек.

Начо совершенно по-мужски усмехнулся, и образ Марии тут же лопнул, как мешок, слишком сильно набитый навозом. Мартинес плюхнулся в койку, развязно задрав ноги и заложив руки за голову. Мне было тошно смотреть на него.

— Давай, давай, — подначивал его Джек. — Сейчас кто-нибудь войдет, а ты лежишь тут, красотка. Трубку не хочешь закурить?

— Не курю! — весело отозвался Игнасио.

— Джек прав, — осадил я его. — Тебе лучше вести себя как Мария, даже когда мы одни. Судно — это не то место, где можно оказаться в уединении. Мы не можем быть уверены, что никто не слышит и не видит нас сейчас.

Игнасио сразу поскучнел и поднялся с койки. Я вздохнул с облегчением — этот человек не глух к доводам разума и с ним можно договориться. Но он определенно не оставил своих надежд, связанных с Джеком, и всячески пытался завладеть его вниманием. Он был доволен, даже если тот всего лишь обругал его. Хорошо было бы, если бы они продолжали молчать — за все утро они не обмолвились и словом. Но вот Джек задирает Игнасио, а тот идет у него на поводу.

Я снова начал думать о том, чтобы отселить от нас Джека. Их нужно было разделить, иначе они сцепятся, как бродячие коты. Джек был зол из-за обмана, а Игнасио, очевидно, еще надеялся на что-то. Когда он поймет, что его надежды напрасны, он разозлится тоже. Но пока он будет пытаться воплотить их в жизнь и тем еще сильнее разозлит Джека.

Но если даже Джек переселится в кубрик, ничто не помешает им встретиться на палубе, особенно если один из них сам будет искать встречи.

Что и говорить, шхуна Бэйла появилась в бухте нашего острова именно сейчас весьма некстати. Может быть, со временем Начо и Джек успокоились бы. Джек примирился бы с тем, что Мария — на самом деле Игнасио, а Игнасио с тем, что Джеку нужна лишь Мария, но не он. Но случилось то, что случилось. Можно считать невероятным везением, что"Персефону"вообще забросило штормом в наши воды. Джек был прав, говоря, что наш остров лежит в стороне от морских путей. Мы могли состариться и умереть там, наши дети могли состариться и умереть, но так и не увидеть ни одно судно.

Но, Боже мой, как же не вовремя к нам прибыл Дэн Бэйл!

XI

"Персефона"была стара, потрепана и насквозь пропахла всем, что когда-либо возила; капитан — неопрятен и отвратителен на вид, а команда разношерстна и расхлябана с виду.

Однако здесь, как и на лучших линкорах ее величества, с математической точностью отбивались склянки, исправно сменялись вахты, а палубы драились с завидным усердием. Команда работала слажено и споро, и видно было, что состояла она из опытных моряков, которые сами выбрали свою стезю, насколько человек вообще мог выбирать что-либо в своей жизни. Во всяком случае, никто из них не был похож на недотепу-фермера, захваченного врасплох на темной пустынной улочке Плимута. Или на обманом завербованного подмастерья портного, который выпил лишку в кабаке и был недостаточно осторожен в выборе компании.

Позже от Дэна Бэйла я узнал, что шхуна занималась не только перевозкой"самых обычных товаров Нового света", но и каперством, а в перерывах между войнами — самым обычным грабежом. Более того, сам мистер Бэйл руководил абордажной командой.

"Персефона"была стара, но быстроходна и обычно нападала на одинокие, отбившиеся от конвоя суда — исключительно французские или испанские, как заверил меня Дэн. Иногда, впрочем, удавалось самим отбить от каравана какого-нибудь зазевавшегося"купца" — команда"Персефоны"никогда не упускала случая присвоить то, что плохо лежит, но в случае опасности тут же давала деру, поскольку ни количеством пушек, ни численностью команды, ни с одним военным кораблем поспорить не могла. Хотя Дэн и утверждал, что его канониры лучшие во всем Атлантическом океане. Ни больше, ни меньше.

Я так и не понял, кем был Бэйл на «Персефоне». Он не стоял вахт и не занимался прочими судовыми работами. Ему беспрекословно подчинялись и рядовые матросы, и боцман Никсон, здоровенный детина с цветастым платком на голове, и тощий кривоногий кок — Сушеный Эйб.

Позже от квартирмейстера, довольно болтливого малого по кличке Головастик Боб, я узнал, что мистер Бэйл был раньше капитаном этого судна, но потом владелец «Персефоны» заменил его нынешним капитаном, о чем до сих пор страшно жалела вся команда. «Вот были времена! — говорил Боб, сокрушенно качая большой головой на тонкой длинной шее. — Веселились мы на славу!»

Вопреки всем моим опасениям, плавание проходило без происшествий. Нас никто не беспокоил, кроме Криса, мальчишки, который приносил нам еду. И когда мы в первые дни изредка появлялись на палубе, команда не обращала на нас внимания. Только Дэн Бэйл все также при встрече источал дружелюбие, да боцман бросал на Марию жадные взгляды.

Море было спокойно, но на третий день ветер посвежел, появилась ощутимая качка, и Эмили стало плохо. Она почти все время проводила на свежем воздухе, не могла есть, и даже вода не задерживалась в ее желудке. Игнасио добросовестно исполнял при ней роль камеристки. Кажется, он внял моим увещеваниям и вел себя вполне пристойно. Он беспрекословно выполнял все, что от него требовали, но иногда правый уголок его рта чуть поднимался, в глазу загорался огонек — что-то происходило там, в непутевой голове, и тогда казалось, что он готов сделать какую-нибудь самоубийственную веселую глупость.

Джек какое-то время находился подле нас. Он все время молчал, как немой, и смотрел на Игнасио странным взглядом, значение которого я не мог определить. Он будто пытался пронзить его насквозь и через все внешнее: одежду, плоть и"хорошее английское воспитание и порцию законов божьих" — добраться до сути, до зерна из которого произрастало все внешнее, все, что он делал и говорил, или чего не сказал и не сделал. Иногда в глазах Джека загоралась мрачная решимость, и тогда мне становилось не по себе. Я ждал беды.

Но однажды утром Джек — это был тот день, когда на Эмили впервые напала морская болезнь — посоветовав моей жене не уходить с верхней палубы и следить за горизонтом, чтобы тошнило не так сильно, ушел к подвахтенным матросам и с тех пор предпочитал их компанию нашей. Признаюсь, я был если не обижен, то обеспокоен. Конечно, говорить нам было не о чем, да и общество Игнасио, наверное, тяготило его, но все-таки мне казалось, что мы должны держаться вместе. Так я думал, забыв, что совсем недавно сам хотел отселить Джека в кубрик. Теперь я понимал, что это плохая мысль. Джек в компании матросов и рома — это могло плохо кончиться для Начо. Но запретить ему общаться с командой я не мог и теперь только и ждал, что Джек сболтнет им что-нибудь.

Я ждал беды. Я все время ждал беды.

Но время шло, ничего не происходило, я почти успокоился.

Через три дня Эмили стало лучше, и нас представили капитану. До того я видел его лишь пару раз во время утренней смены вахт, в остальное время он не появлялся.

Это был мрачный неопрятный толстяк с густой каштановой бородой, в которой, если приглядеться, можно было заметить остатки его завтрака. Я надеялся, что это был сегодняшний завтрак. Когда-то щегольский кафтан на нем поистрепался, рукава казались плотно набитыми, а на спине образовались морщины. По-видимому, в свои лучшие годы этот кафтан знавал капитана куда более стройным человеком или, что вернее, имел другого, более стройного хозяина.

Дэн, однако, утверждал, что капитан — мастер своего дела, остальное меня не волновало. Я готов был кланяться хоть морскому дьяволу, лишь бы тот доставил в Англию меня и жену.

Капитана звали Джереми Аттвуд. Я кратко пересказал ему историю нашего появления на острове, но она не произвела на него никакого видимого впечатления. Под конец встречи капитан Аттвуд пригласил нас на ужин. На том мы и расстались.

XII

Ужинали в самом богато убранном месте на «Персефоне» — каюте капитана. Мне даже сначала показалось, что ее словно перенесли сюда с совсем другого судна, так не похожа она была на все, что я видел здесь прежде. Но потом я осмотрелся и понял, что каюта капитана сродни его кафтану — когда-то роскошна, теперь потрепана и стара, как все на этой шхуне. Стул подо мной шатался и скрипел, панели на стенах были потерты и даже проломлены в одном месте, а стол также древен и хром, как легендарный Тамерлан.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Икако — золотая слива, кокосовая слива. Кустарник или небольшое деревце со съедобными плодами. Растет вблизи морских пляжей и во внутренних районах Южной Америки и Карибского бассейна.

2

Шпангоут — поперечные ребра корпуса судна.

3

Рундук Дэви Джонса — морское дно, могила моряков.

4

Марсельная шхуна. Шхуна — судно с косыми парусами на всех мачтах. Марсельная шхуна имеет дополнительный прямой парус — марсель.