Слезы Магдалины

Екатерина Лесина, 2010

Когда-то Слезы Магдалины – подвеска из серого металла, украшенная семью прозрачными камнями, – помогли охотнику на ведьм Мэтью Хопкинсу излечить душу. Хопкинс почти уничтожил ее, когда предал любимую жену и дочку, обрек их на смерть и мучения… В наше время на наследницу Слез Магдалины объявлена охота. Одно за другим Алене приходят анонимные письма с одинаковым содержанием: «Ведьма, ты умрешь». В милиции девушке отказали в помощи сразу. И Алена не знает, к кому еще обратиться. Преступник оставил ей всего три месяца, он ждет, когда она смирится с неизбежным…

«Мы, чьи подписи стоят под этим документом, призванные в 1692 году присяжными в Салем, где судили многих, кого подозревали в ведовстве, обращенном против

разных людей, признаем, что сами не в состоянии были понять или противиться таинственным наваждениям сил тьмы и князя воздуха. Однако, не обладая знаниями и не имея поддержки людей знающих, мы позволили убедить себя принимать такие свидетельства против обвиняемых, которые теперь, после долгих раздумий и бесед со знающими людьми, сами считаем недостаточными для того, чтобы лишить кого-либо жизни (Вт. 17, 6).

Вот почему теперь мы опасаемся, что стали орудием в чужих руках и навлекли, хотя и по невежеству и без всякого умысла, на себя и весь народ Господень проклятие невинно пролитой крови — грех, о котором в Святом Писании сказано (4 Цар. 24, 4), что Господь его не прощает, по крайней мере, как мы думаем, до Страшного суда.

А потому настоящим доводим до сведения всех вообще и выживших страдальцев в особенности наше глубокое понимание совершенной ошибки и скорбь по поводу того, что на основании таких доказательств мы осудили кого-то. Кроме того, заявляем о справедливых опасениях, что в свое время мы стали жертвами заблуждения и совершили серьезную ошибку, что глубоко нас тревожит и беспокоит. Смиреннейше молим прощения прежде всего у Бога, чтобы Он, Христа ради, простил наш грех и не вменял его более в вину ни нам, ни кому-либо другому. А еще мы молим прощения у всех пострадавших от того суда и просим тех, кто остался в живых, поверить, что в ту пору мы, не имея никакого опыта в делах подобного рода и ничего о них не зная, находились во власти сильнейшего наваждения, которое владело всеми.

От всего сердца просим прощения у всех незаслуженно нами обиженных и объявляем, что согласно нынешним нашим убеждениям ни один из нас ни за какие блага в мире не сделал бы того, что мы сделали тогда, на основании таких же доказательств. Молим вас принять наши извинения в качестве удовлетворения за нанесенную обиду и просим благословить наследие Господнее, чтобы можно было молить Его за эту землю.

Томас Фиск, старшина, Уильям Фиск,

Джон Бачелер, Томас Фиск-младший, Джон Дейн, Джозеф Эвелит, Томас Перли-старший, Джон Пибоди, Томас Перкинс, Сэмюэл Сэйер, Эндрю Элиот, Генри Геррик-старший»^[1].

Письмо, как и положено письму, лежало в почтовом ящике. Мятый прямоугольник белой бумаги и криво наклеенная марка. Два котенка за двадцать копеек и немного чернил забесплатно. Чернила свивались в круглое пятно печати, которое смотрелось совсем уж нелепо: кто ставит печати на конверты без адреса?

— Аноним, — пробормотала Алена, поднимая конверт над головой. — Какая странная фамилия…

Косой пук света, пробивавшийся сквозь мутное окошко, пронзил розовым. Розовые створки раковины-конверта, розовая жемчужина непрочитанного послания. И чутье, подсказывавшее, что ничего хорошего ждать не стоит.

— Вот возьму и выброшу, — сказала Алена сама себе и даже огляделась в поисках урны. Конечно, таковой поблизости не нашлось, и конверт, по-прежнему запечатанный, отправился в сумочку.

— Выброшу, выброшу-выброшу-вы-бро-шу! — Алена считала слогами ступени и шла нарочно медленно, чтобы успеть убедить себя в правильности принятого решения. Но стоило переступить порог квартиры, как рука нырнула в сумочку и выловила конверт.

Алена точно знала, что находится внутри: полоска папиросной бумаги и несколько слов. Слова могли быть разными, но смысл всегда сохранялся. Вот и сегодня:

«Ведьма, 1 мая ты умрешь».

Ну что ж, в запасе оставалось почти три месяца жизни. И Алена впервые подумала, что, возможно, умереть — если, конечно, будет не очень больно — лучше, чем вот так вот жить.

— Нет, подруга, ты мне это брось! — Танька топнула ножкой, и бубенчики на сапожке звякнули, соглашаясь с заявлением. — Вот взять и позволить какому-то там хаму нервы себе трепать?!

Алена вяло пожала плечами. Наверное, она не хотела видеть Таньку. Или хотела? Или уже сама не знала, чего хочет.

— Ну… ну давай что-нибудь придумаем!

— Что?

Глупый вопрос. Алена уже думала. Всякое думала. Когда письма только-только начали приходить, решила, будто это чья-то глупая шутка. Потом думала, что шутка затянулась, потом… Потом как-то вдруг перестала злиться на шутника и начала бояться. Сначала неосознанно — скользящие тени на бетонной стене тупика, шаги за спиной, случайный прохожий, слишком уж внимательно ее рассматривавший. Постепенно страх прорастал в Алене. Страх диктовал смотреть внимательно на людей, которые рядом и не очень рядом. Страх требовал замечать взгляды и выражения лиц. Страх нашептывал, что вот тот мужчина, высокий, в бобровой шапке-ушанке, третий день ходит следом…

Танька щелкнула пальцами перед Алениным носом, выводя из ступора.

— Але, подруга, выйди из комы. Ты в милицию заявление писала?

— Писала.

Белый лист формата А4 и косые строки. Каждую приходилось выдавливать. А серый человек в серой форме, небрежно скользнув взглядом по истории Алениных мучений, произнес:

— Не наш профиль. Предъявить нечего.

— Нечего? — Танька фыркнула, сдувая рыжую прядку. — Предъявить им нечего?! Мишка, ты слышал?

Мишка, Татьянин супруг, молча сидевший в углу, кивнул. Слышал, мол. Возмущен.

Мишка и Танька друг другу подходят так же, как тяжелый валун подходит быстрому ручью, на берегу которого возлежит. Мишка — именно валун. И внешне похож: каменисто-квадратный, тяжелый телом, скупой на жесты и слова. А Танька — ручей, вертится-крутится, подтачивает Мишкину невозмутимость бурлением эмоций.

— А если детектива нанять? Нет? Ну… да, где у нас взять детектива. Слушай! — Танька прекратила метаться по комнате и, остановившись напротив Алены, ткнула пальцем в потолок. — Я придумала! Дом!

— Какой дом?

— Дом в деревне! Мишка, ну тот, который ты летом купил! Мы еще отдыхали там! Мишка! Ну реально же вариант! Смотри. Во-первых, там глушь адская! Твоему психу влом будет тащиться, а если и потащится, то вся деревня как на ладони. Чужаки просекаются сразу.

От волнения Танька принялась пританцовывать на месте.

— Во-вторых, черта с два он тебя найдет. Не додумается! В-третьих, если и додумается, то тут достаточно будет звякнуть Мишке, и он быстренько научит урода, как жить. Правда?

Мишка снова кивнул: научит.

— Ну что ты опять куксишься? — Танька, плюхнувшись рядом, обняла за плечи. — Что? Лучше тут сидеть и страдать? Да если так пойдет, то ты сама в петлю прыгнешь!

Алена пыталась думать. В нынешнем ее состоянии это получалось тяжело. Факты ускользали, тонули в свинцовой безысходности, нашептывая, что метаться бессмысленно, что деревня не спасет, а Танькины рассуждения нелогичны. И Алена радостно ухватилась за единственный аргумент:

— А с квартирой что?

— Да я присмотрю! Короче, выезжаем сегодня… нет, послезавтра, нужно будет кой-чего собрать. Никому не говори!

— Я не…

— Никому, Аленик! Если уж в подполье, то по полной. План такой. Появится твой псих раньше первого мая, Мишка с ним разберется. Не появится, тогда второго мая вернешься в город. Психи — народ обязательный, поломаешь ему план, он и отцепится…

— Таня права, — нарушил молчание Мишка. — Тебе надо уехать. Так будет лучше.

Влад не спал. Он вообще просыпался до рассвета — не то привычка, приобретенная за годы, не то изначальное свойство организма, — ловил минуты бодрствования и бездействия, когда тело еще отдыхает, а разум как никогда бодр и ясен.

Сегодня, как и все последние месяцы, все было иначе. Разум — машина на холостом ходу — порождал калечные образы и дикие мысли, сам же тянул их, достраивая подпорками условностей, и сам же разрушал. Разум был болен, а Влад беспомощен.

Перегорел. Нет, не так — выгорел. Как есть выгорел, дотла, до донышка, и теперь только пристрелить, чтоб не мучился. Не пристрелят. Ждут. Надеются. Робкой стаей держатся в отдалении, уговаривая, что кризис временный, что он, старый жеребец, просто раскапризничался, но скоро — совсем-совсем скоро — бездействие ему надоест, и все вернется на круги своя.

Им, тем, кто ждет, не объяснить про нынешнее состояние. Они скажут: депрессия. Нервное истощение. Они порекомендуют хорошего врача и хорошую клинику…

Влад сел в кровати — холодно. Сыро. И окно льдом затянуло. Печь топить пора. А потом готовить. Колоть дрова, хотя поленница уже под верх, но механичность работы избавляет от мыслей. Опять же за водой сходить. К колодцу или роднику, лучше к роднику — он дальше.

Телефон зазвонил в четверть седьмого утра. Надо же, пожалуй, он поспешил обвинять их в равнодушии: прежде Наденька никогда бы не проснулась в этакую рань.

— Владичек? Ты как, родненький? — ее голосок — медовые реки и сахарные айсберги — играл в беспокойство.

— Нормально.

— Владичек, я беспокоюсь.

— Не стоит.

Печь, приняв кусок тлеющей газеты, затянулась, как заправский курильщик.

— Владичек, три месяца прошло… — легкий упрек — айсберги столкнулись сахарными боками.

— И что?

— Ничего. Но это безответственно. Ты не можешь просто взять все и бросить.

За серым боком — надо будет мела добыть и попробовать выбелить печь — шумело пламя.

— Меня все знакомые спрашивают, что с тобой? А я не знаю, как ответить!

— Как-нибудь.

Наверное, она не заслуживает ни подобного разговора, ни подобного тона, но на другой у Влада не было сил. Между тем Наденька продолжала говорить, то присюсюкивая — сахарная пудра тающих в патоке айсбергов, — то становясь ехидно-жесткой. Влад что-то отвечал, невпопад и не особо задумываясь над ответом. Он слушал не женщину — чужую, случайную в жизни, — а пламя, разговорившееся за кованой дверцей. Голос пламени звучал приятнее.

— Нет! — голос в трубке звякнул металлом. — Так просто не может продолжаться дальше, Влад! Я хочу, чтобы ты вернулся. Ладно, пусть не сегодня, но на неделе… недели тебе хватит?

— Я не вернусь.

— Влад, я не шучу. Я уже не знаю, кто я. Я дважды переносила нашу свадьбу, о которой ты, дорогой, умудрился забыть.

Свадьба? Когда? Давно. Когда-то давно, когда разум был ясен, а мысли стройны и логичны, он сделал предложение Наденьке. И был счастлив. И она была счастлива.

— Извини.

— Ты ведь не раскаиваешься, — совсем другим, нормальным тоном — обиженная женщина — сказала она. — Все говорят, что ты сбежал от меня.

Неправда, не от нее. Точнее, не от нее одной, а от всех скопом.

— Мне больно. И я не хочу продолжать этот фарс… либо ты возвращаешься, либо…

— Что ты хочешь?

Список желаний оказался приличным. Наденька хорошо подготовилась к разговору, но даже она не ожидала, что Влад согласится на все условия.

— Пришли кого-нибудь с бумагами, — сказал он, радуясь, что этой проблемой стало меньше. — Я подпишу.

— Влад… — пауза, вздох и печальное: — Влад, тебе бы к врачу.

Наверное, да. Но, к счастью, в этой глуши врачей не было.

— Слушай, Надюх! А с документами пришли мне пару ведер краски.

— К-какой?

— Ну, — он огляделся. — Для пола. Для стен. И еще мела, такого, чтоб печку побелить.

— Псих, — буркнула она, бросая трубку.

Но краску прислала. Водитель, выгружая из багажника ведра, кисти, валики и тяжелый рулон прозрачной пленки — молодец Надька, обо всем позаботилась, — старательно отводил глаза. Водителю было стыдно за чужое безумие и за тех, кто этим безумием пользовался.

Наверное, в другой раз Влад поблагодарил бы его за сочувствие.

Могила находилась в той части кладбища, которая располагалась между остатками старой стены и стеной новой, отнесенной на двадцать метров в глубь парка. Матерые тополя, подобравшиеся вплотную к ограде, пластали ветки над рядами деревянных крестов и темных гранитных плит. Взъерошенные галки, рассевшись, как в театре, наблюдали за людьми. А люди почти не обращали внимания на птиц.

Люди решали проблемы.

— Вандалы, как есть вандалы! — Человечек в коротком сером пальтеце суетливо метался вокруг грязной домовины. — Вчерась все было тихо. А сегодня Петрович звонит, что так, мол, и так, Аркадий Сергеевич, вандалы…

Он вдруг поскользнулся на чем-то и, если бы не второй — высокий, в синей спецовке, съехал бы по влажной земле в могилу.

— Спокойно, — сказал третий ломким голосом. — Разберемся.

Этот хорош. Черная куртка с серебристыми бляшками, которые радостно посверкивали на солнце, лаковые штиблеты, уже измаранные кладбищенской землей, но все равно нарядные, серые брюки и серые же волосы.

Галки загомонили, обсуждая, что в человеке много птичьего. Особенно если с лица глянуть. Нос клювом выпирает, глаза круглые, выпуклые, а волосы слиплись мокрыми перышками.

Однозначно хорош.

Одна из стаи даже вниз слетела, приглядываясь. Боком подобралась к могилке — рыли неаккуратно, торопливо, разбрасывая мерзлую землю крупными комьями. Вон и на дорожку попало, и на соседние могилки, припорошило черным снежком пластмассовые веночки.

— Вандалы, вандалы… — продолжал вздыхать Аркадий Сергеевич, протирая личико платком. — Как так можно?

В гроб он старался не заглядывать.

— Несколько было, — заметил тот, что в куртке, присаживаясь на крышку. — Одному не вытащить. Хотя зачем он вытаскивал? Мог бы и там, внизу… или неудобно?

— Димка, ты не гадай, ты работай, — огрызнулся четвертый, до того бывший неподвижным и молчаливым. — Короче, Иванченкова Серафима Ильинична, пятьдесят пятого года рождения. Умерла пять дней назад… похоронена два дня…

Он склонился над вывернутым крестом.

— Тело незаконно эксгумировано…

Толстая. Тело повернулось на бок, уперлось животом в боковину гроба, и теперь локоть торчал.

— Писать — голова отрезана или голову отрезали? Или вообще отчленили?

— Пиши как-нибудь, потом разберемся, — рявкнул четвертый. — У нее и в груди кол имеется.

— Осиновый?

— А я что тебе, лесничий? Может, и осиновый… Димыч, слушай, мне кажется или от нее чесноком пахнет?

— Господи, господи… вандалы-то какие! Вандалы!

— Я ее нюхать не собираюсь!

— Оба, да ей в рот головку запихнули! Поглянь!

— Да иди ты! Гражданин, распишитесь тут. И вот тут. Да. И вы тоже. С телом что? Ну закопайте. Священника? Ну позовите, если охота… а что мы? Мы протокол составили, дело заведем, но…

Дальше галке стало неинтересно слушать.

Примечания

1

Признание присяжных, заседавших на ведовских процессах в Салеме, в том, что они совершили ошибку, сделанное четыре года спустя (14 января 1696 года).