Дом слёз

Кети Бри, 2022

Дом Слёз – единственный госпиталь Эуропы, изучающий магические недуги. Он окружен невидимой преградой, окружающей тела пациентов стазисом, длящим последние дни до бесконечности. Смерть здесь – редкая гостья, в Доме Слёз не умирают, но и не выздоравливают. Точнее, не умирали до последнего времени – за год смерть постигла четверых пациентов. И вскоре умрут еще, если Мартин Хагал, молодой некромант, не разберется с тем, что происходит в этом филиале загробного мира.

Часть первая. Жизнь и смерть

Мы делаем познание своим ремеслом и способны разрешить почти любую задачу, кроме смерти. Которая как раз и разрешает все задачи, без всякого почти.

Лорд Дайн, магистр Ордена Разума.

Пусть жизнь людская бесценна, мы всегда готовы назвать что-то более ценным. Честь и долг ставятся превыше жизни.

Лорд Элмирион, магистр Ордена Света.

Смерть естественна для тела, а не для сознания. Оно не способно смириться со смертью, да и не должно.

Лорд Рейнхальд, магистр ордена Тьмы.

Жизнь и смерть — кольцо бытия. Одно невозможно без другого.

Леди Эливия, магистр ордена Грозы.

Не годами следует мерить длину жизни, но благими делами.

Отец Бертран, верховный жрец храма Хозяина и Хозяйки.

(Цитаты из книги Маргариты Крайс «Жизнь и смерть»)

Глава 1

Окно, из которого лилась музыка, было полускрыто цветущей вишней. Весна была в самом разгаре: жужжали пчелы, пели птицы, а стоявшие под окном некроманты старались прятаться в тени от уже вполне жгучего солнца. Тёмные одежды притягивали тепло. Мартин Хагал чувствовал, что надетая под плотную одежду рубашка прилипла к спине от пота. Его учитель, мастер Айнир, от жары, кажется, не страдал нисколько.

— Хорошо играет, — вздохнул мастер Айнир, пряча руки в рукава свободного одеяния.

Хагал покачал головой.

— Нет, здесь что-то не то, мастер. Я слышал игру Анны Бейли — ходил с невестой на концерт. И играла она всегда с большим чувством. А здесь… будто музыкальная шкатулка.

— Не знаю, — пожал плечами мастер. — Мне нравится. Я, конечно, не так хорошо разбираюсь в эуропейской музыке, но всё же кое-какие знания у меня имеются. Недаром отец хотел продать меня в рабство музыканту.

— И как же вы избежали столь незавидной участи, учитель?

По рождению мастер был родом не отсюда, не из Астурии и даже не из Эуропы вообще, а из далёкого Айзакана, что за Закатным хребтом. Из мест, о которых рядовой астуриец не знал ничего, кроме сказок. Мартин тоже не знал — сказывалось отсутствие нормального начального образования. Мастер усмехнулся:

— Мне повезло оказаться магом.

— Магов не продают в рабство?

— Мало у кого хватит денег на такого раба. Кроме Гелиатской академии. Но и там я пришёлся не ко двору. Способности некроманта — клеймо по обе стороны от Хребта, мой ученик. А там, где я родился, некромантов и вовсе казнят. Мне пришлось бежать.

На солнечной, тихой, респектабельной улице двое некромантов смотрелись совершенно инородно, будто два чернильных пятна поверх лёгкой акварели. Мастер Айнир достал из кармана портсигар, вопросительно глянул на Хагала. Тот вздохнул.

— Спасибо, мастер.

— Невеста курить не разрешает? Подкаблучник ты, Хагал.

— Я просто люблю её, мастер.

— Долго ли та любовь продлится, мальчик? Она смертная, ты — маг. Даже если будешь делиться с ней силой, сколько она проживет? Двести, триста лет? А разлюбишь, так что? И бросить будет жалко, и тащить надоест…

Хагал спокойно улыбнулся. К подобным разговорам ему было не привыкать.

— Уж сколько любви будет, так вся наша.

Проехал мимо самоход, прошла дама с пурпурной шелковинкой на поводке. Та щурила огромные радужные глаза, жалобно пищала, припадая на одну из шести лапок:

— Пить, пить…

Дама остановилась, строго сказала:

— А чего ж ты в драку в парке полез? Терпи теперь, пока до дома не дойдем.

Некроманты раскланялись с дамой, посторонились, пропуская её и забавного химерного питомца. Хагал подмигнул шелковинке, та гордо задрала курносый нос и запнулась о камень. Захромала вслед за дёргающей поводок хозяйкой. Дама некромантов не удостоила взглядом. Привычное отношение к тёмным в подчеркнуто светлом районе. Здесь жили либо потомки светлых магов и природников, либо вассалы ордена Света. Впрочем, магистр хорошо поработал над репутацией ордена Тьмы после Последней войны: ещё десять лет назад эта дама не осмелилась бы пройти рядом с тем, у кого на левом рукаве вышито чёрное солнце.

— Забавная зверушка, — кивнул мастер Айнир. — Только болтливая очень. Я собак предпочитаю. Но ведь и магам разума надо чем-то себя занимать. Почему бы и не созданием шестиногих волосатых гусениц.

Оба усмехнулись. Маги ордена Разума отличались удивительной эксцентричностью и явно заметным безумием даже на фоне коллег из других Орденов, тоже не обладавших простым нравом.

— Музыка странная, — невпопад сказал Хагал. — Слышите?

Он наклонился вперёд, поставил ногу в высоком кожаном ботинке на бордюр.

— Одна и та же мелодия повторяется. Круг за кругом.

— У великой пианистки репетиция?

— Мастер, — жалобно вздохнул Хагал и обернулся к собеседнику. — Мастер, что вы хотите, чтобы я сказал?

— Подмастерье Хагал, я хочу, чтобы вы сами учились делать выводы.

Хагал в задумчивости поскрёб коротко стриженый затылок. Простоватое лицо его стало несколько рассеянным. Хагала сложно было назвать красивым или хотя бы привлекательным, но открытая улыбка и умные серые глаза вызывали чувство приязни у собеседников. Он был высок, широкоплеч, скуп в движениях и совершенно не соответствовал представлениям обывателей о магах. Традиционная для некромантов длинная одежда смотрелась на нем, как с чужого плеча и абсолютно не шла ему, делая тело бесформенным. В отличие от мастера Айнира, носившего это одеяние с небрежной элегантностью, дополняя его национальными деталями — такими, как, например, тюрбан. Хагал как-то раз застал процесс наматывания этого тюрбана на голову. На него уходила шестиметровая полоса ткани. Не считая замотанной головы, мастер отличался от эуропейца и чертами лица. Он глядел на мир темными раскосыми лукавыми глазами, и кожа его была желтоватого цвета. Как и все маги, перешагнувшие столетний рубеж, он давно перестал стареть и вечно выглядел на зрелые сорок лет.

— Хорошо, мастер, я постараюсь порассуждать, — покорно ответил Хагал. — Итак, третьего дня в магический отдел городской стражи поступил сигнал, что на улице имени великого поэта Робера Артуа произошёл всплеск тёмной энергии… Дежурные дважды проверили улицу, но ничего не обнаружили; прошлись по домам — и снова ничего…

— Верно, — кивнул мастер. — Только без лишних подробностей, очень прошу.

— Мать госпожи Анны Бейли в дом никого не пустила — сказала, что дочери нездоровится, однако не настолько, чтобы вызывать лекаря. На звонки по связывающему кристаллу ни мать, ни дочь не отвечают уже сутки. Но они дома — госпожа Эллен Бейли выходила дважды. Оба раза посетила рынок и кофейню.

Музыка оборвалась, тоскливо и печально упал последний аккорд, послышался странный скрежет. Хагал дернулся.

— Мне кажется, придется лезть без приглашения.

Мастер Айнир в задумчивости потушил недокуренную сигарету о собственную ладонь.

— Благо, мы не нечисть, и нам приглашение не нужно.

— Попадёт, — мрачно предрек Хагал. — Вам даже больше, чем мне.

Мастер Айнир пожал плечами.

— Даст Небо, магистр прикроет.

Они вошли через заднюю дверь, запертую и даже заставленную какой-то рухлядью, c которой пришлось повозиться, чтобы расчистить путь. Переглянулись. Ещё один знак, что тут что-то нечисто. Прошли, крадучись, по широкому коридору, пачкая грязью кремовый ковёр. Музыка нарастала, накатывала волнами. В механической, однообразной игре послышалось некое чувство. Знаменитая пианистка Анна Бейли сидела за фортепиано в одном пеньюаре, боком к возникшим в дверях некромантам. Тонкие бледные пальцы взлетали над клавишами, лицо её без единой кровинки было спокойно и сосредоточенно. Анна Бейли была давно и бесповоротно мертва. Нельзя жить и спокойно играть на фортепиано, если у тебя нет половины черепа.

— Она покончила с собой, — произнес кто-то за их спиной. — Дура.

Эллен Бейли стояла, нацелив на незваных гостей изящный дамский пистолет.

— Из-за несчастной любви. Рано утром я услышала выстрел, зашла к Энни в комнату… Она лежала у секретера, в одной руке — пистолет, в другой — письмо… Я сказала: «Энни, что ты натворила? Вставай!» И она встала… Она всегда была послушной девочкой.

Послушная девочка, лишенная половины головы, наконец, перестала играть, повернулась в их сторону. Лицо её — красивое, благородное — ещё не начало разлагаться.

— Я думала, — сказала госпожа Бейли, — что куплю парик, и никто не заметит перемен. Но пришли вы… Убей их, Энн!

Потом произошло несколько вещей одновременно: госпожа Эллен Бейли выстрелила, поднятый труп её дочери набросился на Хагала… Битвы в таких случаях коротки, но довольно разрушительны. Стоит подпустить труп поближе, может, даже дать укусить — у некромантов иммунитет к трупным ядам. Потом упокоить, прикрываясь упокоенным телом от пуль сумасшедших родственников.

— Бездновы аристократы, — прохрипел Хагал, когда все закончилось. — Готовы идти на любой риск, лишь бы не опорочить род появлением в нем некроманта. Вот чем это заканчивается.

— Я люблю свою работу, — ответил мастер Айнир, связывая руки необученной некромантке. Та плакала, не глядя в сторону дочери. — А такое недоверие к магам смерти, поверь, не самое страшное.

Мартин дотронулся до шеи, чувствуя, как течет кровь, портя рубашку.

— Все-таки прокусила.

Мастер отогнул ворот рубашки, провел пальцем по ране. Мартин страдальчески поморщился.

— Вам нужно в госпиталь, Хагал. Сейчас вызову вам лекарей для сопровождения, а сам подожду службу зачистки.

— Не стоит, мастер, — хорохорясь, сказал Мартин. — Я себя прекрасно чувствую!

И потерял сознание, как кисейная барышня. Стыд какой! Очнулся Мартин уже в госпитале. Лежал, бездумно разглядывая паутинку на потолке — её шевелил по-летнему тёплый ветер.

— Как вы себя чувствуете, подмастерье Хагал? — услышал он мягкий, бархатный, будто бы приглушённый голос и тут же попытался подскочить, приветствуя высокое орденское начальство.

Магистр Рейнхальд сидел, по своему обыкновению сложив руки на коленях и выпрямившись. Стекали холодными струями на пол складки светло-серой мантии, мерцали драгоценные камни в глазницах изящной маски, старой почти как мир, ровесницы их общей страны. У магистра был мягкий голос, обходительные манеры, он умел добиваться своего исподволь… И был он клинком, завернутым в бархат. И сталь иногда проступала сквозь светскую любезность и дипломатичность почти побежденного перед почти победителями. Будто бы в магистре помещались два человека: один — несгибаемый воин, жёсткий и жестокий, другой — образованный, мудрый и всё же изнеженный аристократ. Две стороны его характера, каждая по-своему, обеспечили ордену Тьмы если не победу в Последней войне, то, по крайней мере, возможность жить достойно… Но не время и не место было рассуждать об орденской политике и роли личности в истории. Тем более что историческая личность терпеливо ждала ответа на поставленный вопрос.

— Магистр, — прохрипел Мартин, ощупывая раненое плечо и шею. Рана, кажется, уже зажила.

— Вы ещё довольно молоды, подмастерье Хагал, — не меняя мягкости тона, сказал лорд Рейнхольд. — Трупный яд для вас ещё представляет опасность.

— О, — только и сказал Мартин.

— Вы так стремитесь взобраться вверх по карьерной лестнице. Прошли путь от послушника до подмастерья всего за год, закончив только основные курсы. Это впечатляет.

Мартин опустил глаза и покраснел.

— Моя невеста, Маргарита, она — ну, вы знаете… Вернее, не она, а её отец против нашего брака. Пока я не стою крепко на ногах. Под этим он понимает, как минимум, звание мастера… А время идёт. Он ищет для Риты женихов из своего круга… Вдруг Рита не выдержит напора и сдастся?

Магистр склонил голову.

— Я знаю ваши обстоятельства, подмастерье. И знаю отца вашей возлюбленной. Видный промышленник — он уже наступает себе на горло, позволяя вам общаться со своей единственной дочерью. Я несу за вас, как и за каждого тёмного на континенте, ответственность и не хочу, чтобы вы натворили глупостей, Мартин…

Он всё же вскочил.

— Магистр! Вы тоже против?

— Ложитесь, подмастерье! Ложитесь и слушайте!

Конечно же, Мартин послушался этого голоса, подкреплённого волной тёмной силы. Нельзя было не послушаться.

— Вы очень вовремя оказались ранены, — в голосе послышались усталость и насмешка. — Вы слышали, что в Доме Слёз начали умирать пациенты?

Мартин удивлённо покачал головой. Дом Слёз был общей вотчиной всех четырёх магических Орденов: Тьмы, Света, Грозы и Разума. Когда-то он возник, чтобы лечить тех, кто был ранен во время Последней войны, потом переквалифицировался на лечение магических недугов вообще. Несмотря на совсем не весёлое название, в Доме Слёз смерть была очень редкой гостьей. Если уж здесь не могли вылечить, то хотя бы запирали болезнь, давая больному возможность жить долгие годы полноценно и безмятежно, иногда даже покидая стены больницы.

— За последний год шесть смертей. Шесть! — сказал магистр и, встав с белого больничного стула, подошел к высокому и узкому окну.

— Но что я могу, магистр?

Он резко обернулся. Зашелестел серый шелк.

— Вы, Хагал? Вы можете стать моими глазами и ушами. Я временно лишу вас магических сил и отправлю проходить лечение в Дом Слёз.

Перспектива лишиться магии пугала. Кто бы мог подумать, что сын бакалейщика с поздно раскрывшимся даром может так бояться лишиться силы, окутывавшей его, как кокон…

— Магистр, я…

— Вы не лишитесь сил по-настоящему, — прошипел тот, и сияние драгоценных камней в глазницах стало почти ослепительным. — Но, поверьте, ни один маг не распознает у вас здоровые магические волокна. Я достаточно силен для этого.

Хагал нервно улыбнулся. Он в этом не сомневался.

— Мне можно… попрощаться с Ритой?

— У вас будет неделя, — кивнул магистр. — Ложитесь и закройте глаза.

Мартин послушно лёг на спину, сложил руки на груди, закрыл глаза. И чуть не заорал, чувствуя, будто в его едва зажившую рану на шее воткнули прут, одновременно обжигающий, плавящий кожу и мясо, и холодный, как самая глубокая из бездн. Ему казалось, что эта пытка длилась века. А когда очнулся, то обнаружил, что за окном светло, а на месте магистра сидит, держа его за руку, его Жемчужинка, Маргарита. Прекрасные, тёплые карие глаза Риты покраснели, лицо было бледным, и даже пёрышки на щегольской шляпке, казалось, поникли.

— Рита, — сказал он виновато. Он всегда чувствовал себя рядом с ней слоном в посудной лавке. Но любить друг друга им это не мешало.

Она улыбнулась сквозь выступившие слезы.

— Меня повысят, может…

— Ты ради этого под пули и под клыки? Глупый, глупый! — горячо произнесла она, стискивая его широкую ладонь тоненькими пальчиками. — Я лучше из дома сбегу!

— Что ты, Жемчужинка? — почти испугался Мартин. — Куда? В орденское общежитие? Нет, нет, я приведу тебя в наш, отдельный дом, я коплю уже.

Рита засмеялась.

— Вы с папенькой так похожи, потому и не выносите друг друга! Два ретрограда. Как только папенька мне работать разрешил, всегда поражаюсь. Не ты ли поколдовал?

Мартин засмеялся.

— Уж точно не я! Я ведь все-таки тёмный маг, могу только убивать…

— А ещё что? — промурлыкала Рита и потёрлась щекой о его руку.

— Ещё могу не убивать, — с улыбкой ответил он.

Рита перевела разговор на обычные светские милые глупости. Приём в доме магистра Света, большую партию морского шелка из Гелиата — переливается на солнце, очень красиво! — и много про что ещё говорили. Так много, что Мартин в какой-то момент обнаружил, что пообещал сводить Риту в Оперу. Что ж, неделю ему магистр обещал.

Вскоре пришла леди Морган, знаменитая целительница — тоже тёмная, как и большинство лекарей в госпитале. Нахмурилась, долго сверлила Мартина взглядом. Он поёжился. Всё же неприятно, когда кто-то просматривает тонкое тело, магические волокна — невидимую сеть вен, по которым течёт сила… Хуже, чем недавно открытые Х-лучи, которыми просвечивают кости.

— Милочка, — сказала леди Морган, обращаясь к Рите. В голосе её — скрежет металла, треск огня. — Выйдите на пару минут.

Жемчужинка побледнела, испуганно перевела взгляд с Мартина на целительницу. Он улыбнулся ободряюще. Леди Морган бесцеремонно отбросила одеяло, положила руки на голый живот Мартина, закрыла глаза.

— Что там? — с тревогой спросил Мартин.

— Плохо, — пробормотала леди Морган, не открывая глаз. Лицо её — холодное, безвозрастное — резко осунулось. — Очень плохо, подмастерье Хагал.

* * *

В полупустом орденском общежитии Мартин занимал угловую комнату — маленькую, зато с двумя окнами. Деревянная кровать с рейками, к которым прежде крепился полог, стояла у окна, выходившего на восток. Рабочий стол — у окна, выходящего на юг. Между ними — книжный шкаф, прадедушкин неподъёмный сундук в морском стиле с вырезанным на крышке тонущим кораблём. В волнах пряталось чудище с отколотым щупальцем, способное при желании выжать из корабельной древесины весь сок.

У противоположной стены два кресла и новомодная штука меж ними — дитя магомеханического гения — музыкальная шкатулка, работающая на передачу и приём, так называемое радио. Занятная вещь, только громоздкая очень. Впрочем, говорят, в ближайшие лет двадцать она не только полегчает, но и уменьшится. И научится ловить и передавать не только звук, но и изображение. У двери вешалка, мусорное ведро, в углу кухонный стол с холодильным ящиком и плоским камнем, на котором, предварительно разогрев его, Мартин готовил еду. Рядом стояла единственная кастрюля (она же — чайник и сковорода), миска, тарелка, кружка, из которой букетом торчали две ложки, вилка и нож с костяным черенком. Сюда, наверно, вполне можно было бы привести жену, как это делали некоторые другие подмастерья и даже младшие мастера. Если бы, конечно, это была не Маргарита Крайс, дочь миллиардера, владельца нескольких заводов, без пяти минут сенатора… Разве Маргарита смогла бы здесь жить? Нет, нет. Даже и подумать нельзя.

Мартин скинул обувь, упал ничком на заправленную кровать, потом перевернулся на спину, закинул руки за голову. Ехать ни в какой Дом Слёз, конечно, не было никакого желания. Он вообще не любил больницы. Да ещё и перспектива притворяться больным совершенно не радовала. Не то, чтобы он был суеверен, но примерять на себя чужие болезни… Отчего бы магистру Рейнхальду не съездить самому, не поправить своё здоровье? Он же стар как мир — ладно, чуть моложе мира, но не намного. Уж за свою долгую жизнь вполне мог нахватать и отсроченных проклятий и прочих магических травм. Жаловаться, конечно, было глупо и постыдно, особенно после того, как магистр обещал негласно помочь с продвижением по службе и с кредитом на дом. Но это всё тайно. Официально же всё было не так радужно.

Тело несчастной Анны Бейли уже предали огню, хотя ещё не прошло и двух суток — в заключении магическо-судебной экспертизы было написано, что она тоже неинициированный тёмный, а потому её укус оказался неожиданно ядовит и опасен и принёс тонкому телу подмастерья Хагала значительный урон. Её мать была признана невменяемой и направлена на лечение в тот самый Дом Слёз, куда должен был ехать через четыре дня и сам Мартин.

В его собственном скорбном листе стоял не подтвержденный пока диагноз о повреждении магических волокон второго уровня, несовместимом с высвобождением магии. Если в течение полугода ничего не изменится — а вторая степень намекала, что вряд ли это произойдет, — он просто перестанет быть магом. Страшно. Хуже только повреждение магических волокон первой степени — неотвратимая смерть в течение недолгого времени. Конечно, и без магии люди живут, но как? Даже у людей, сроду не изучивших ни одного заклинания, всё же есть магические волокна. И магия, как кровь, циркулирует по телу. Она нужна хотя бы для того, чтобы взаимодействовать с магомеханическими артефактами — теми же радиокристаллами, самоходами и прочим, и прочим оборудованием, которого становится все больше.

Маргарита, узнав о том, что её жених может перестать быть магом, конечно, принялась его утешать, но в то же время чувствовалось, что она не против такого развития событий.

— Ты сможешь пойти работать у отца, — робко заметила она. — Папенька даже обрадуется. Отдать дочь клерку ему будет легче, чем темному магу.

Мартин только вздыхал и целовал тонкие пальчики Риты.

Встретились они с Жемчужинкой случайно. Мартин закончил тогда второй курс семинарии, шёл к родителям слегка навеселе — отмечали сданные экзамены с размахом. Да и тем, кто закончил год хотя бы на «хорошо», выдали наградные — по золотому. А отличникам — по два золотых. Свой золотой — блестящий, новенький — он спрятал, в пирушку вложился остатками стипендии, а золотой нес матери. Шёл короткой дорогой, через дворы, проверяя, в кармане ли нечаянное богатство. И не сразу заметил, что неосознанно подстраивается под шаги идущей впереди девушки. Залюбовался каштановыми кудрями, платьем гелиатского шелка, обрисовавшим ладную фигуру; тем, как цокают по каменной мостовой изящные полуботинки, скрывающие, без сомнения, прекраснейшие ножки. Шёл и думал, что не про него эта красота, пусть он хоть мастером станет…

Нападавшие выскочили из покосившихся ворот. Двое схватили незнакомку за руки и стали тащить во двор, а третий отобрал папку, которую она несла в руках, принялся затыкать ей рот. Девушка оказалась не робкого десятка — пиналась и кусалась. У неё был при себе стилет, успела даже кого-то поцарапать. Мартин крикнул: «А ну, прекратить!». Бросился вперед. Из тёмного двора выскочил четвёртый с ножом в руке, но Мартин оказался рядом почти одновременно. Магам запрещено носить при себе оружие, но они и сами по себе кое-что могут, даже семинаристы. Предплечьем он блокировал правую руку стоявшего ближе всех парня, захватил запястье. Посмотрел в глаза — легко коснулся разума, не думая, что, узнай кто о применении магии к обычному человеку, штрафом не обойдется…

Вызвать страх довольно просто. Мартин потянул за ниточку, ведущую к детским кошмарам. Оп! Противник готов! Дикий вопль и хруст выламываемого сустава. Со вторым Мартин перестарался и сам понял это, увидев, как парень бросает нож, бледнеет, шатается, мочится в штаны. Что там он видел в детских кошмарах? Девушка вырывалась, визжала. Мартин с разворота ударил кулаком в висок парня, зажимающего девушке рот. Он, цепляясь за воздух, порвал нитку жемчуга на девичьей шее. А четвёртый — полный идиот! — начал этот жемчуг подбирать. Его отправить в сон и вовсе легко. По основам магии разума у Мартина почти «отлично». С теорией нелады…

Девушка отряхнула платье, подобрала стилет и папку. И сказала:

— Здорово!

Раздался свист городского стражника, и девушка предложила:

— Побежали?

И они побежали. В разные, увы, стороны.

Имена друг друга узнали они потом — между прочим, благодаря магистру Рейнхальду. Он постоянно выводил молодых некромантов, вчерашних семинаристов, в свет. Весь светский прием Мартин простоял за спиной магистра, переминаясь с ноги на ногу и вздыхая. Пахло лавандой и свечами — богатеи избегали простонародных светильников, которые способны служить очень долго — днём вбирая солнечный свет, ночью его отдавая. Свечи казались им более изысканными. Ну да в каждом доме, как известно, свои тараканы. А потом появилась она — Маргарита. И он сразу её узнал, конечно.

Нет, не так… Она давно уже была на приеме, но стояла, заслоненная от Мартина спиной жреца, одетого во все белое. Так жрецы одевались только в Айзакане. Одежда могла быть любого покроя, но всегда белая. Никаких узоров и вышивок, ничего. Эуропейские жрецы носили долгополые рясы, похожие на парадные мантии магов. Когда-то магия и вера шли рука об руку, Хозяин и Хозяйка не делили своих детей на способных к магии и не способных. С тех пор много воды утекло. Мартин слушал, как девушка смеется, пока магистр не повернул к нему скрытое белой маской лицо. Сверкнули аметисты в уголках закрытых глаз.

— Прогуляйтесь по залу, Хагал, заведите знакомства. Вы своей мрачной громадой за моей спиной мешаете интегрировать тёмных в общество.

Мартин послушался. В ту пору он, рано повзрослевший внешне, был сущим ребенком — вырванным из своей среды и отправленным учиться. Науки поначалу давались ему нелегко, но упорство и трудолюбие приносили свои плоды. Некроманты нужны были в большом количестве, и потому шестилетние курсы семинарии при ордене сократили до четырёх лет — остались только магические дисциплины, занятия по грамматике и основы вычисления. Исключительно для того, чтобы молодые подмастерья не писали совсем уж безграмотных отчетов. А ведь когда-то семинаристы изучали и историю, и философию, и иностранные языки, и вычислительные науки, изучали движение звезд, многообразие живых существ. Новой поросли некромантов предстояло бы стать компанией неотесанных деревенщин, но лорд Рейнхальд боролся с этим, как мог. В том числе и таская семинаристов и подмастерьев по светским раутам и отправляя их в свободное от напряженной службы время то в театр, то в библиотеку. Они ворчали, но слушались.

Мартин послонялся тогда по залу, украдкой достал из кармана записную книжку, записал произнесенное магистром новое слово, чтоб не забыть посмотреть в словаре его смысл, о котором он, впрочем, догадывался. А затем направился к так заинтересовавшей его девушке, всё ещё беседовавшей с айзаканским жрецом.

— А разве это не багрийский царь сказал: «Этот год был сложен и плодотворен, и наступающий будет сложным. И плодотворным».

Жрец рассмеялся.

— Я достаточно близок ко двору, но никогда такого не слышал. Думаю, это выдумка.

— Однако фраза хороша…

— Вполне. И очень в характере покойного царя Исари, — улыбнулся жрец и странным жестом провел по зачёсанным назад гладким ярко-рыжим волосам.

— О, я видела чудесную постановку багрийской оперы, — оживлённо продолжала девушка. — «Амиран и Лейла», прекраснейшая вещь, но ваш всемерно почитаемый царь показан там несколько неоднозначно… Однако ария «А над любовью и цари не властны…» просто безупречна!

— И над своей любовью, и чужой… — с непонятной улыбкой продолжил жрец. — Что ж, из песни слов не выкинешь… Говорят, либретто принадлежит перу, простите за каламбур, Небесного Всадника, а они не склонны лгать.

— Так вы не отрицаете существование Небесных Всадников?

— Как же я могу его отрицать? — удивленно развел руками жрец. — Разве вера в их существование не составляет сути учения, которое я несу своим прихожанам?

— Но ведь наши жрецы не говорят том, что Хозяин и Хозяйка живут среди нас и вообще могут воплощаться в человекообразных телах. И никто не называет ни князей, ни царей ни потомками, ни воплощениями богов.

— Человекообразных, — повторил жрец задумчиво. — Вы не находите, дитя мое Маргарита, что есть в этом слове некая лишняя тяжеловесность и наукообразность?

— И её примерно столько же, сколько и в слове «наукообразность», — не осталась девушка в долгу.

Так Мартин узнал, как зовут прекрасную незнакомку.

— И всё же? При чем здесь человекообразность? Я разве называю их богами? Не в большей степени, чем магов. Ни в одном айзаканском языке такого слова нет.

Девушка несколько смешалась под напором жреца.

— Но ведь они не люди…

— Разве? Что же их отличает от людей? Пара крыльев за спиной? Химерология не стоит на месте, и те же казгийские жрицы славились тем, что приживляли себе рога, когти, перья, змеиную кожу…

— А что же до силы? Если они действительно существуют… Вы ведь возносите им молитвы, просите о защите.

— Для жителя Айзакана существуют, безусловно. Что же до силы… Если говорить языком крайне упрощённым, один Всадник — это примерно сотня магов. По двадцать пять из каждого ордена… Они-то не сказка?

Жрец указал рукой на Мартина. Девушка тоже на него оглянулась — и узнала. Мартин поклонился.

— Семинарист Хагал, к вашим услугам, из ордена Тьмы, — и чуть было всё не испортил, спросив, как она себя чувствует после той истории.

Жрец привычным жестом осенил его благословением.

— Маргарита Крайс, журналист. Пишу статьи для «Хрустального копья», — девушка подала ему руку жестом быстрым и решительным. И подразумевающим пожатие, а не поцелуй.

Фамилия её показалась Хагалу знакомой. Он энергично, хоть и несколько смущённо пожал протянутую ему руку. Девушка улыбнулась, спросила:

— Вы хотите сломать мне пальцы?

— Что вы! Нет! — возмутился он в ответ и выпустил, наконец, её руку.

Маргарита демонстративно потрясла ладошкой, продолжая лукаво улыбаться.

— Я оставлю вас, дети мои, — сказал им жрец, и, легко коснувшись плеча Хагала, шепнул: — Берегитесь, юноша, — она устроит вам форменный допрос. Но ради столь прекрасной девушки можно вытерпеть и не такие пытки, правда?

И, подмигнув, растворился в толпе. Маргарита проводила его взглядом и покаянно вздохнула:

— Ничего не поделаешь, профессия обязывает. Мне нужны интересные истории — скоро заканчивается мой испытательный срок в «Копье»… Ах, расскажите же мне о том, что некроманты думают об Айзаканской теории купола!

Мартин пожал плечами. Жаль, что в мантии не было карманов — он бы сейчас сунул в них руки, а то болтаются, и деть их некуда.

— О теории купола я знаю только то, что она существует… Мы сейчас ничего не изучаем, кроме классификации нежити и правил поведения при прорывах Бездны. Нет времени изучать всякие… теории.

Хагал немного привирал. Пусть у них и не было времени получить серьёзное образование, они ходили на факультативы. Факультатив по теории магии вела мастер Игла — очень строгая дама неопределенного возраста, с выбитым глазом и шрамом на пол-лица. Шрамы свои она свести не пыталась и носила с гордостью. Когда-то она была обычной девушкой из разоренной войной деревни, и чтобы выжить, ей приходилось продавать своё тело. Она поздно, ближе к двадцати годам, обрела дар и прибилась к армии тогда ещё не магистра, а лорда Рейнхальда. С тех пор она всегда ходила в глухом платье и перчатках и не терпела ничьих прикосновений. Говорят, она счастлива была, когда мавка выбила ей глаз на болотах близ Синекамья. Радовалась, что теперь на неё никто не взглянет с вожделением. Лорд Рейнхальд относился к ней со странной теплотой и пониманием и часто посещал читаемые ею лекции. Сидел, как всегда прямой и спокойный, незаметно и недвижно, и семинаристы легко забывали о нём. У мастера Иглы не забалуешь — чуть что, и с её пальцев срывались ветвящиеся молнии, наказывавшие и правых, и виноватых, и просто под руку подвернувшихся.

— Теория купола имеет право на жизнь, — наконец, авторитетно произнес Мартин. — Ибо достаточно близка к теории луковицы…

Маргарита приподняла брови.

— Теории луковицы?

— Так иногда называют теорию Граней…

— О, расскажите поподробнее, — восхитилась Маргарита и достала блокнот.

Хагал только теперь заметил, что она в брючном костюме — широкие штанины издалека вполне могли сойти за традиционную юбку. И карманы в них вместительные. Маргарита заметила его взгляд:

— Да, да, я чудовищно нарушаю правила приличия, но мне так надоели эти напыщенные аристо! Рассказывайте же скорее, я так ужасно мало знаю о магических науках. Впрочем… — она задумалась. — О физических науках я знаю и того меньше. Все же магия так романтична!

— А физика? — улыбнулся Хагал. Она лишь махнула рукой, предлагая продолжать. И жестом подозвала официанта, взяла с подноса два бокала шампанского.

Мартин принялся излагать ей теорию Граней.

— Граней на самом деле очень много, — произнес он и попробовал шампанское на вкус. Пузыри ему не понравились. — Но не всем они доступны. Теория луковицы, она гласит, что центром мира является наш, материальный, а всё остальное — слои, как у…

— Луковицы. Я поняла, — кивнула Маргарита.

— Да, — кивнул Мартин и, не давая сбить себя с толку, продолжил: — Мир похож на луковицу. Сердцевина — материальный мир, вокруг него слои. Нам, некромантам, доступны три из них. Условные названия: Первая грань, Вторая Грань и Ничто. На Первой Грани живет разнообразная нечисть, мелкая и не очень. Одни питаются плотью и кровью, другие — людскими страхами. Здесь же можно встретить Хранителей, хотя они предпочитают обитать на Второй Грани, среди душ умерших. Также на Первой Грани можно встретить нежить — деформированных магией людей, хотя нежить предпочитает материальный мир.

— Хранителей? — переспросила Маргарита. — А разве они не сказка? Примерно как… Небесные Всадники?

Она указала взглядом на Айзаканского жреца, беседовавшего в это время с магистром Рейнхальдом.

— Ничего не могу сказать о Небесных Всадниках, а вот Хранители — не легенда и не сказка. Они существуют. Никто не знает, откуда они появились.

Маргарита ответила шёпотом:

— Я слышала, что это маги, над которыми во время войны проводили чудовищные опыты. На острове Брока. И в Эйлиндане. Недаром теперь эти места закрыты от всех.

— Остров закрыт от посторонних потому, что это одно большое кладбище некромантов. И там, конечно, неспокойно… Не всем мертвецам лежится в могилах. И только соленая вода их останавливает, — возразил Хагал. — А в замке Эйлиндан теперь крупнейший разлом в Бездну.

— Почему маги так редко позволяют сжигать свои тела? Ведь прах гарантированно никому не причинит вреда? А вслед за ними и обычные люди… И вот — пожалуйста, каждый год по весне по кладбищам бродят мертвецы.

Мартин вздохнул.

— Может быть, потому, — помедлив, объяснил он, — что тех, чьи тела сожгли, нет на Второй Грани? Там — среди отпечатков, слепков умерших людей?

Увлеченные разговором, они и не заметили, что официальная часть вечера подошла к концу, начались танцы. В том углу, где они стояли, было довольно темно, темная одежда Хагала сливалась с обивкой стен. После короткой паузы он сказал:

— Но это, конечно, ни о чем не говорит. Граней-то много. И эти слепки — они же безмозглые совсем. Мало похожие на человеческие души. Так, невнятные тени.

Сам Мартин ещё не бывал за пределами материального мира — подмастерьям и здесь хватало работы. Хранители хранят, конечно, но нежити и нечисти за годы войны и ошалелого и неуверенного безвременья, наступившего после подписания мирного договора, расплодилось огромное количество.

— И где-нибудь есть Небесные Сады, — улыбаясь, шепнула Маргарита. — И Хозяин с Хозяйкой рука об руку стоят во вратах, встречают своих уставших детей…

Мартин снова пожал плечами.

— Может, и есть. Но нам, магам, эти места недоступны.

— А вы были там, на гранях? — как можно небрежнее спросила его Маргарита.

— Не приходилось, — не менее небрежно ответил Мартин. — Нам сейчас и в материальном мире хлопот довольно — только успевай поворачиваться.

Они, наконец, сменили тему, поговорили о пустяках и пошли танцевать. Хагал не ударил в грязь лицом — спасибо факультативу по культуре и тому, что при свечах не очень-то светло. Он не ощущал на себе чужих взглядов, а потому не чувствовал мучительного и сковывающего стеснения. Подумать только, каким забавным пареньком был этот семинарист Хагал. Подмастерье Хагал не очень на него похож. Разве что в самой сути, стержне — вере в то, что его служба хоть и сложна, но человечеству нужна, и в любви к Жемчужинке они похожи. Интересно, насколько сильно мастер Хагал будет отличаться от сегодняшнего подмастерья?

А в той папке были эскизы платья. А Мартин одно время думал, что материалы к жутко скандальной статье…

* * *

Крики и звон разбитой посуды вывели Мартина из задумчивости.

— Скотина, скотина, гадина! — кричал высокий женский голос. Мартин выскочил комнаты, едва успев натянуть незашнурованные ботинки, и уже в коридоре успокоился: эта парочка была самой взрывной в их ордене. Впрочем, дому Тьмы принадлежало ровно пятьдесят процентов этой чудесной пары. Подмастерье Ланетта, в отличие от супруга, Генриха, была магом Разума. Как и все разумники, она отличалась особенными извивами логики. Говорят, с точки зрения обычного человека любой маг выглядит сумасшедшим, но маги разума пересекают так называемую «черту обыденности» с особенным шиком и очень быстро.

Мартин подошел ближе к приоткрытой двери. Миниатюрная, как фея из сказок, Ланетта стояла ровно посередине комнаты и швыряла на пол фаянсовую миску. Каждое её разбивание вдребезги сопровождалось выкрикнутым оскорблением. Затем Ланетта замирала, осколки миски на полу начинали дрожать и подбираться друг к другу и снова становились одним целым. Лица её мужа, подмастерья Генриха, видно не было — он сидел к двери спиной. Генрих-младший, их двухлетний сын, сидел в своей постельке, засунув в рот ногу игрушечного оленя, и наблюдал за материнскими действиями.

— Отлично, дорогая, молодец, — произнёс глава семейства. — Теперь очищаем сознание, вдох, выдох… Раз-два-три… Меняем эмоцию. Гнев убираем, удивление!

Ланетта зажмурилась, лицо её стало спокойным и отрешённым. А потом она распахнула глаза и произнесла дрожащим голосом:

— Как? Как это возможно?

Миска выпала из её рук. Ланетта замерла, наблюдая за тем, как осколки склеиваются. Подошла к столу, взяла графин, полный воды, глотнула прямо из горлышка, вытерла кухонным полотенцем пот со лба. А потом заметила Мартина, улыбнулась и помахала ему рукой.

— Готовлюсь к экзамену по мастерству. Словесно-эмоциональное моделирование реальности сидит просто в печенках.

— У тебя прекрасно всё получается, дорогая, — сказал Генрих. — Уверен, в этот раз ты сделаешь все задания.

— В этот раз! — обиженно фыркнула Ланетта. Она достала из ящика стола спички и портсигар и с видом оскорбленного достоинства уселась на подоконник курить.

Ее профиль — аккуратная, коротко стриженая головка на фоне освещенного окна, изящные плечи, прикрытые полупрозрачной блузкой… Все это казалось картиной, вышедшей из-под кисти талантливого художника. Таковы они, маги разума — всегда производят эффект. И с этим эффектом работают, опираясь на вызванные у окружающих эмоции.

Мартин зашел в комнату, заглянул в книгу, которую Генрих держал в руках.

— Хозяин и Хозяйка, — восхитился он, скользя взглядом по длинным, бессмысленным сочетаниям букв, кое-где подчеркнутых красным карандашом. — Какая поразительная галиматья. Как ты не путаешь, где у этого верх, а где низ? Генрих довольно невежливо захлопнул перед его носом книгу. На обложке было вытиснено золотом: «Словесное моделирование материальной реальности. Том 3», а внизу приписка — пером, наискосок: «только для специалистов».

— Не советую заглядывать, Хагал, — заметил он. — Заработаешь головную боль. Здесь возможен только комплексный подход.

— Генрих вполне мог бы стать магом разума, — заметила его жена. — Не самым сильным, но… кое-что он в этом смыслит.

— Может, не так уж и не правы гелиатские маги, — вслух подумал Мартин, опускаясь на диван, — что не делят себя на отдельные группы. И изучают все доступные разделы магии.

— Молодцы, — согласилась Ланетта, — когда друг другом не закусывают.

— Не существует системы без изъянов, — согласился Хагал. — Увы. Увы. Увы.

— Да, не нашей корове мычать, — зевнул Генрих. — После семидесятилетней войны на уничтожение.

— Есть будешь? — вспомнила о долге гостеприимства Ланетта и легко соскочила с подоконника. Пепел, упавший с ее сигареты, превращался в бабочек и, сделав круг под потолком, вылетал в окно. Генрих-младший громко, но невнятно восхищался.

Ланетта приподняла крышку с одной из кастрюлек, стоящих на столе, сморщила носик:

— Я, конечно, знаю, что у темных желудок луженый, но… картошку с грибами будешь?

— Смотря с какими, — задумался Хагал. — Но жареную картошку я люблю…

Подбородок Ланетты задрожал от едва сдерживаемого смеха.

— Боюсь, ты не понял… Там пюре, с грибами, — сипло ответила она. — С простейшими.

— Короче говоря, пюре наше зацвело, — перевел ее слова Генрих, складывая пальцы домиком и иронично выгибая брови. — Чем мы мелкого кормить будем?

— Мелкого покормлю я.

Дверь в комнату снова распахнулась. Несмотря на ясный весенний денёк, Мартину показалось, что в комнате похолодало и потемнело, и вот-вот должен прогреметь гром. На пороге стояла мастер Игла. Тень очень неудачно падала на её лицо, скрывая здоровую половину лица и высокий чистый лоб и подчеркивая шрамы и пустую, прикрытую сморщенным веком глазницу. Генрих-младший выронил своего оленя и радостно завопил:

— Игла!

Мартин вскочил с кровати, коротко поклонился:

— Мастер…

Она сухо кивнула.

— Подмастерья Генрих, Ланетта, Мартин… Прошу простить за излишне эффектное появление: я только что из Бездны, магистр говорил с Хранителями, и те смогли отложить большой Ураган на десяток лет. Это победа, и важная, сейчас у нас нет сил, но через десяток лет мы восстановим численность, и Ураган пройдет без потерь.

Ланетта вздохнула.

— Грань Черного солнца для меня всё ещё закрыта, как и Долина Теней… Ах, как бы я хотела своими глазами…

Мастер Игла, будто не слыша ее, прошла вглубь комнаты, аккуратно обошла всё ещё лежащую на полу миску и протянула руки к стоящему в кровати с высокими бортиками Генриху — младшему. Его белёсые, торчащие на макушке волосы, казалось, сияли. Да и весь он сиял от счастья.

— Не буду вам мешать, подмастерье Ланетта, готовиться к важному экзамену.

— Игла, — улыбаясь во все свои двадцать зубов, сказал Генрих-младший и потянулся к изуродованной женщине, легко касаясь пальцами её шрамов.

— Тетя Игла, — улыбаясь, поправила она его. — Пошли гулять.

Он вылез из кровати, и держа самого строгого и нелюдимого мастера Ордена Тьмы за палец, потащил ее к коврику у двери, к своим брошенным как попало ботиночкам. Генрих-младший был, наверное, единственным человеком, чьи прикосновения мастер Игла терпела.

Дверь за женщиной и ребёнком захлопнулась. Мартин неловко сказал:

— Ну, пошёл я.

— Стой, Мартин, как твоё здоровье? — хлопнув себя по лбу, спросил Генрих. — Совсем с этими экзаменами двинулся, уж прости, Ланетта!

Мартин повел плечами.

— Не знаю. Что-то измеряют, изучают, в динамике и статике, дают делать какие-то упражнения. Я так понимаю, результаты неутешительные.

Ланетта сочувственно погладила его по плечу.

— То, что тебя отправляют в Дом Слёз, ещё ничего не значит. Я в своё время словила распад сознания — полгода в Доме просидела… Там хорошо. Лес, озеро, кормят вкусно. То, что из него не возвращаются, это полная ерунда. Страшилка.

Мартин покладисто кивнул. Он знал это, как знал и то, что магистр сделал его болезнь неизлечимой — просто потому, что умершие, все как один, были безнадежно больны.

— Я чего зашёл, — как можно небрежнее и жизнерадостнее сказал он. — Мне бы пуговицу к рубашке пришить… Ланетта, вся надежда на тебя — мне сегодня к магистру вечером…

— А что так? — спросил Генрих, подаваясь вперед с доброжелательным интересом.

— Магистр хочет показать меня одному гелиатскому магу — надеется, что он сможет мне помочь.

Генрих пренебрежительно махнул рукой:

— Что гелиатские маги, что выпускники новомодной Виннетской Академии… Дилетанты.

— Магистру виднее, — дипломатично ответил Мартин.

— Гелиатцы слишком разбрасываются, пытаясь изучить все.

Посмотри на их боевиков: не то светлые, не то стихийники, не то темные с налетом магии разума…

— Наша система наверняка кажется им не менее странной, — хмыкнул Мартин.

Генрих раздраженно махнул рукой.

— Ты слишком много времени проводишь в обществе мастера Айнира, а он, как и все айзаканцы, не умеет говорить прямо. Любому понятно, что наши Ордена более других систем подходят для объединения магов по основным направлениям силы.

Ланетта зевнула, прикрыв ладошкой рот.

— Но всевозможных ведьм и шаманов мы не учитываем.

— С чего бы? — тут же возмутился Генрих. — Пресловутые маги крови — явно слабые некроманты. Шаманы Ледяных островов — тяготеют к магии разума… Ведьмаки и ведьмы Словенны — явные природники. Все можно разложить по классическим полочкам наших с вами магических домов. Нет нужды заново изобретать ложку.

— Неси свою рубашку, Хагал, — громким шепотом сказала Ланетта, неистово подмигивая обоими глазами по очереди. — Эти разглагольствования затянутся надолго.

Мартин принес рубашку, а за это время Генрих успел сходить во двор за водой и сесть к столу.

— Может, всё же накинуть на пюре иллюзию? — задумчиво спросила Ланетта, держа кастрюлю на вытянутых руках.

Генрих, плотно поджав губы, жестом сурового тирана простер руку к двери.

— Нет, дорогая. Ты испортила пюре, позволила завестись в нём плесени… Теперь ты должна искупить свою вину и самостоятельно вынести эту гадость на помойку!

— Деспот! — возмутилась Ланетта.

Мартин хмыкнул.

— Слышали анекдот про рассеянного мага разума? Который сливал остатки эликсиров в супницу и ставил в холодильный шкаф?

— Нет, — ответил Генрих. — Рассказывай. Только без лишних подробностей. А то такое чувство, что ты читаешь протокол, а не шутишь.

— Открыл он холодильный шкаф, а из супницы на него глядят глаза и щупальца высовываются… Это я к чему: мало ли что вывелось бы из вашей плесени?

— Предатель, — прошипела Ланетта и покинула комнату, всё так же неся кастрюлю на вытянутых руках.

— А чем анекдот-то закончился? — спросил Генрих — Я так и не понял, где смеяться.

Мартин покаянно развел руками, в которых были зажаты рубашка и иголка с ниткой.

— А вот этого я не помню. Кажется, маг сказал: «Извините за беспокойство». И закрыл крышку холодильного ящика.

Вернулась Ланетта, всё такая же обиженная, но за рубашку взялась, залив злополучную кастрюлю водой.

— Магия магией, иллюзии иллюзиями, — наставительно произнесла она, всовывая нитку в иголку. — А с простыми, материальными предметами ничто не сравнится!

* * *

Мартина пригласили в так называемую «ханьскую» гостиную. Мода на Айзакан, на вещи из-за хребта, никак не проходила. Здесь журчал небольшой водопад в углу у высокого окна, задернутого полупрозрачной шелковой тканью, держащейся на бамбуковых рейках. В водопаде вода была явно зациклена магами из дома Грозы, и из бассейна возвращалась на поросшую карликовыми соснами скалу. По выложенному самоцветными камнями дну сновали золотистые рыбки. Белые стены были украшены акварельными рисунками в простых рамках. Мартина заинтересовал один из них: серое небо, черное солнце, листья хороводом… В комнате было две двери. Через одну из них Мартин вошел из коридора, она была самой обычной, другая, полупрозрачная, из рисовой бумаги, раздвижная, вела в смежную комнату. Он подошел к ней и услышал обрывки разговора, возможно, не предназначавшегося для чужих ушей.

— Иногда я смотрю в зеркало и не узнаю свое лицо. Оно кажется мне чужим и ненастоящим. Но дело не в годах, а в опыте, конечно, магистр.

Голос был знакомым. Мягкий акцент, наверняка айзаканский, что-то еще, неуловимое, но когда-то ранее слышанное.

— Как продвигаются ваши изыскания, господин Исари? — спросил магистр довольно холодно. Скрывая лицо за маской, не имея в распоряжении мимики, он умел очень многое показать голосом.

— Мое мнение вы знаете: что наши, айзаканские отвергающие, что ваши, эуропейские ждущие, суть одинаково опасные секты. И это я говорю не только как представитель духовной власти…

— В доме Слез… — начал магистр и сам себя прервал. — Мне кажется, подмастерье Хагал должен был уже прибыть.

— Пойду взглянуть, магистр, с вашего позволения, — произнес третий голос, женский.

— Благодарю, княгиня.

— Ах, что вы, магистр, — ответила она, и Мартин услышал стук каблучков — Я уже почти пять лет как не княгиня. Мой удел — следовать за мужем, быть ему опорой…

Мартин отпрянул, и сел на диван — мебель, к счастью была волне эуропейская. Створки двери разъехались в разные стороны, и Хагал не без любопытства заглянул во второе помещение. Вот там мебель была ханьская. Низкие столики, плоские подушки на полу. Магистр по своему обыкновению сидел не шевелясь и, кажется, даже не дыша. За его спиной блестело укрепленное на специальных стойках оружие. Лук, рядом с ним полный колчан стрел, очень длинный и узкий меч, несколько раскрытых вееров, под тонкой тканью которых были спрятаны острые лезвия. В дверях стояла женщина в кремовом деловом платье, очень скромном, но дорогом. Черные, как вороново крыло, волосы были уложены вокруг головы короной.

— Вы, должно быть, так ожидаемый всеми подмастерье Хагал? — спросила она, и улыбнулась. — Приятно познакомиться.

Простым и естественным жестом она протянула ему руку для поцелуя. Блеснуло кольцо с крупным изумрудом. Мартин поклонился, едва касаясь бархатной смуглой кожи губами. Женщина улыбнулась.

— Меня можно звать Этери.

— Очень красивое и необычное имя, — выдавил Хагал банальную любезность.

— Не для моей родины, Багры, — ответила она. — Там каждая третья девушка — Этери.

Мартин вошел во вторую комнату, увидел собеседника магистра. Высокий рыжий жрец в белом стоял, заложив руки за спину, и смотрел в окно. Он обернулся, улыбаясь приветливо и вежливо. Мартин оглянулся на магистра.

— Господин Исари оказывает мне любезность, подмастерье Хагал, — спокойно произнес лорд Рейнхальд. — Он сведущ в магии крови и кое в чем превосходит магов разума. Он поможет вам запомнить все сведения о Доме Слез, которые имеются у меня в распоряжении. Возможно, что-то из этого вам пригодится. А также он сделает возможной постоянную слежку за вами. В случае опасности я буду рядом. Мартин кивнул. Айзаканский жрец подошел ближе, опустился на колени рядом с низким стеклянным столиком, ножками которому служило кованое дерево, усыпанное крупными цветами. Он взял со стола острый скальпель и круглую глиняную чашу. Не поморщившись, просто и скучно полоснул себя по запястью. Алая кровь текла в чашу толчками. Госпожа Этери, опустившаяся на подушки рядом с магистром, отвернулась и пробормотала:

— Все ещё не могу смотреть на это без содрогания.

Жрец остановил кровь, добавил в чашу что-то похожее на вино из фарфорового чайничка. Ханьцы затейники, подумал Мартин отстраненно. Держат вино в чайниках. Потом жрец посыпал трав и пряностей, долго размешивал сомнительное зелье. Мартин нервно переступил с ноги на ногу. Жрец сказал, не оборачиваясь:

— В ногах правды нет, подмастерье Хагал. Не стойте столбом.

Мартин сел на подушки. Жрец протянул ему чашу, держа ее на раскрытой ладони.

— Пейте, Хагал.

Он подчинился. Смесь вина, крови и неизвестных пряностей оказалась невероятно вкусной. Когда чаша опустела, Мартин почувствовал, как на его виски опустились холодные пальцы.

— Вкусно? — спросил жрец. В голосе его, мягком, с непривычным акцентом, была явственно слышна насмешка. — Да, кровь Небесного Всадника необыкновенно вкусна. Пить ее неразбавленной — вступить на путь, ведущий к безумию и зависимости. С вином и особыми травами — это чудесное снадобье на все случаи жизни. Сейчас я сделаю вашу память абсолютной. На время, конечно.

Мартин услышал странный шорох и звон за своей спиной и не выдержал, обернулся: за спиной жреца сияли крылья, серебристые, невероятные крылья…

— Так вы — Небесный всадник? — спросил он удивленно.

Пальцы, лежащие на висках, больно надавили, повернули его голову вперед, заставляя смотреть прямо перед собой. Теперь Мартин видел легкий бамбуковый столик, и разложенные на нем бумаги.

— Досье на триста двадцать пациентов дома, их родственников, лекарей и утешителей, садовников, прачек и поваров, жителей трех окрестных деревень… — сказал лорд Рейнхальд, сидевший все так же неподвижно.

— Я все это должен запомнить? — пораженно протянул Мартин.

— Вы запомните и даже не заметите этого. Начинайте, — ответил жрец.

Мартин потянулся к ближайшей папке, раскрыл ее и погрузился в текст. Он ничего не видел, кроме отпечатывавшихся на сетчатке букв, мелькавших с удивительной быстротой и запоминавшихся с кристальной четкостью. И почти ничего не слышал, кроме, кажется, тиканья часов в кармане Небесного всадника. Иногда до него долетали обрывки разговора:

— Акварель «Черное солнце» в соседней комнате? Да, эта картина кисти мастера Айнира. Эти комнаты обставил он, верно, — это говорит магистр.

— Не желаете ли обставить пару комнат в багрийском стиле? У меня… то есть у Лали, княгини гатенской, прекрасная коллекция ковров и ваз. Я бы прислала… — Это жена жреца.

— Нет, в таком, черно-белом цвете почти ничего нет. Мы, багрийцы, склонны к яркости. — Снова она.

— Что же до магомеханических протезов гелиатского производства… — Это голос жреца. — То, конечно, искуственное сердце царя Исари стало прорывом в алхимии и магомеханике… Нет, о глазных протезах речи пока не идет… Там что-то с преломлением света, не знаю подробностей… Разве эуропейские целители не… Печально, печально.

— Магистр, ханьцы сочли бы вас средоточием всех превосходных качеств, данных человеку. Да вы и сами знаете, сколь безупречны…

Чей-то смех, голоса сливаются в гул. Бессмысленный обрывок диалога:

— Подумайте над моим предложением.

— Я давно подумал. Я нужен на своем месте. И иного не хочу.

— Важно другое, магистр. Нужно ли вам это место?..

Снова гул, строчки скользят перед глазами, даты, судьбы… Большие и маленькие трагедии…

— Почему вы мне помогаете, господин Исари?

— А почему я вам не должен помогать?

Глава 2

— Бездна есть пустота бытия, — сказал Герайн, устало и привычно наблюдая за тем, как его слова опавшими листьями ложатся под ноги. — Пустота бытия. Которая является собранием всех возможных форм, где каждая в равной степени пуста и жаждет наполниться.

Какой философ или маг написал эти строки? В какой книге Герайн прочел их и запомнил? Здесь, на грани между жизнью и смертью, где он застрял, не было ничего, кроме его слабого и затуманенного сознания. Не будь он магом из ордена Разума, давно бы уже растворился в липком сумраке, окружавшей его. Вокруг него была пустыня, и солнце, черное и холодное, вечно стояло в зените на сером небе. Его тело было здорово, он это чувствовал. Его кормили, поили, мыли… Кажется, даже водили гулять — он это понимал по тому, что какая-то сила мягко вела его вперед. Но ничто иное не достигало сознания. А вот тварь, которая его сюда затащила, сбежала. Вывернулась из своей нелепой, наспех собранной из обрывков людских кошмаров шкуры и была такова. Герайн оглянулся, сел на землю, подобрал иссохший лист. Его закуток бездны — самое бессмысленное из мест, где можно провести выпавшую ему на долю вечность.

— Каждая возможная форма бессмысленна и жаждет стать реальной, — снова слова улетают куда-то.

Да, жаждет. И единственный способ утолить эту жажду — выйти в реальный, материальный, тварный мир. И стать частью человеческого кошмара. Такого ужасного, что ещё во сне человек захочет умереть. И напитавшись этим страхом, как первым материнским молоком, тварь выйдет в мир, и начнется ее нежизнь, за которую она будет бороться долго и яростно. Форму ей придаст та бессознательная часть человеческого разума, которая населяет любую тень страшными созданиями. И однажды эти создания выходят из тени. Иногда к своему создателю, иногда к кому-то другому…

Есть и другие способы пробраться, в человеческий мир. И все это так или иначе связано с отрицательными эмоциями. Страх, гнев, отвращение — вот ключи для дверей, которыми пользуются эти твари. Оттого их так много на полях битв. Не считая, конечно, Поля Пепла. Оно девственно чисто. Будто ни один человек не испытал здесь ни горя, ни страха. Последний дар Проклятого миру, в котором для таких, как он, не было больше места. Он ведь тоже был своего рода тварью, порождением человеческой злобы.

— Лучше бы вам не знать, что случится, когда комья земли падают на крышку вашего гроба. Лучше бы вам не знать, что случится, когда черное солнце встанет над головой, — пропел Герайн.

Вот он узнал об этом. И что случилось? Ровным счетом ничего. И не случится, должно быть, уже никогда. Иногда он пытался воскресить свое прошлое, памятные моменты, чтобы окончательно не сойти с ума. Если это, конечно, ещё возможно. Лет двадцать назад братья по ордену подарили бы ему удар милосердия — быструю и безболезненную смерть. Теперь это невозможно. Война закончилась, мир стал гуманнее. Где-то даже слишком… И магов, перегоревших, сошедших с ума, искалеченных, отправляют в Дом Слез, место, где невозможно умереть. И жить невозможно тоже. Здесь служат самые сострадательные целители и сиделки, здесь мягкие ковры и безопасные лестницы, чтобы постояльцы, находящиеся в состоянии помрачения сознания, как, например, сам Герайн, не нанесли себе случайно увечий.

Когда-то он вез сюда, в Дом Слез своего друга, светлого мага, всю дорогу молившего его об одном. Об ударе милосердия или хотя бы о подушке на лицо… И, конечно, ничего не сделал, довез то, что осталось от друга после встречи с восемью созревшими гулями, в целости и сохранности… Навещал потом несколько раз. И видел, в каком Кайен отчаянии. Как ему душно здесь, среди ухоженных лужаек, тенистых аллей и ручных белок. В Доме Слез будто нечем дышать. Кайену отрастили и ноги, и руки, и глаза, но все это работало только тут, на территории Дома Слез. Он мог быть здоров в этом месте, уникальном и удивительном, построенном на месте магической аномалии, на поле Пепла.

Где двадцать лет назад Проклятый, полководец некромантов, развеял свою чудовищную армию мертвых, почти полтора миллиона тел. Это была последняя битва в войне, которую принято было называть Последней.

Магов ордена Тьмы осталось после вырванной великими жертвами и трудами победы очень мало. Мир медленно погружался в хаос — появлялись потусторонние феномены один за другим. Наглядный пример того, чем обернулась идея-фикс ордена Света об уничтожении некромантов, которых они считали порождениями темных магов, приходящими на их эманации. Некроманты, в свою очередь, обладавшие резким и неуступчивым нравом, легко ввязались в противостояние.

С магическими феноменами, в просторечии нежитью и нечистью, разбираться пришлось всем четырем орденам. И природники, и разумники, и темные и светлые были вынуждены работать вместе, потому что в местах пролития крови и каждом темном углу росли и множились потусторонние существа, как грибы после дождя растущие на лучшем из удобрений — страхе, горе, ужасе и ненависти тысяч и тысяч людей.

В таком месте и пропал Герайн. Старая школа, темных учеников которой убили во дворе, обзавелась шикарным, широким и незарастающим проломом в Бездну, в те места, откуда приходят всевозможные нечистики. В их отряде было два природника, светлый, два мага разума, и темный. Темного берегли, негласно. Даже светлый, стиснув зубы, соглашался с этим. И когда из пролома скользнуло в мир нечто, Герайн не раздумывая бросился наперерез мальчишке, полгода назад закончившему ускоренный курс при ордене Тьмы. Герайн успел только подумать, что этот парень ненамного старше Лучика, и его поглотила тьма. Он и сам уже кое-что умел из некромантского арсенала, тут хочешь не хочешь научишься, но ничего не успел применить. Тварь на ощупь была мягкой, как пудинг, и вязкой, как лужа нефти. Что ж, если он оказался в Доме Слез, значит, они выжили. Наверное. Все хватит вспоминать! Спаслись, не спаслись… Герайн об этом, скорее всего, так никогда и не узнает. Лучше подумать о чем-нибудь другом… О Лучике например, да. О Лучике.

Герайн закрыл глаза, чтобы не видеть этой сидевшей в печенках пустыни, черного солнца и серого неба. Лючиано встал перед глазами, до последней веснушки на курносом носу и до последнего вихра на макушке. В пять лет он любил спрашивать:

— Знаешь, как я тебя люблю?

— Как? — отвечал Герайн.

Лучик набирал воздух в грудь и сообщал:

— Десять тысяч миллионов восемьдесят семь тысяч два!

— Два чего? — спрашивал Герайн. Он тоже с удовольствием играл.

— Яблока! — выкрикивал мальчишка и заливисто хохотал.

Лучик, Лючиано, младший братишка, липучка-приставучка… Должно быть, уже закончил школу. Родной крови у них нет — фиктивный было брак беженки из Астурии и гражданина Веннетского княжества, оставшегося вдовцом с новорожденным сыном на руках, перерос если не в любовь, то в крепкую дружбу. Герайну тогда было девять. Он смотрел на тощего, бледного младенца, пившего козье молоко, которое он толком не переваривал. А потом Лучик улыбнулся. Ему улыбнулся, Герайну! И будто солнце вышло из-за туч.

Когда Герайну было двенадцать, мама умерла, и ему пришлось оставить в прошлом мечты о Веннетском магическом университете. Из княжеской казны ему оплатили полугодичные курсы и отправили работать в «Оринду», крупнейший завод по изготовлению магических артефактов бытового назначения. Два года Герайн занимался тем, что наполнял кристаллы силой, а те позже становились деталями переговорных аппаратов, стиральных машин, токарных и слесарных станков, поездов и самоходов, скрываясь за деревянными и железными корпусами. Магу нельзя не колдовать — запертая сила разорвет его изнутри. «Оринда» и прочие подобные фирмы были спасениями для таких, как он — бежавших от войны между орденами и неспособных заплатить за учебу. Но это не было настоящей магией — лишь способом не умереть и не сойти с ума.

По ночам, когда отец после основной работы уходил на подработки, Герайн сидел с Лючиано. Они до поздней ночи играли в театр теней, и однажды тени ожили, заскользили по стенам, складываясь в невообразимые картины, необычные и прекрасные. Лучик от восторга свалился с кровати и даже не обратил внимания на шишку аккурат посередине лба. И даже когда Герайн побежал на кухню за льдом, его иллюзии не рассеялись. Так Герайн понял, что имей он возможность всерьез учиться магии, быть ему магом Разума, кроить реальность силой своего воображения. В ту ночь снились ему битвы с какими-то существами в каком-то бесконечно изменяющемся и текучем мире. Под рукой у него сопел Лучик, обнявший его перед сном.

Однажды отец стукнул Герайна по плечу и сказал:

— Бросай работу в «Оринде», сын, и садись за учебники. Мне одобрили кредит на твое образование.

Все жалованье Герайна и все деньги с отцовских подработок откладывались, как оказалось, на его учебу. Герайн к тому времени давно уже ни о чем не мечтал…

Мир вокруг дрогнул и неуловимо изменился, и с серого неба полилась теплая вода. Должно быть, тело Герайна принимало душ. Он переступил с ноги на ногу, послушно опустил голову, отвечая на прикосновение. Вот она сила иллюзий, способная раскроить реальность. Герайн раскроил, на свою голову, и создал для себя этот мир. Обрекая себя на одиночество, ибо никто сюда проникнуть не сможет. Грустно. Обидно и грустно это.

* * *

Первые полгода, не получая писем от сводного брата, Лючиано не волновался — мало ли чем занят Герайн в своей далекой стране, только-только приходившей в себя после затянувшейся гражданской войны? Магам там есть чем заняться, и темным, и светлым, и погодникам, и магам разума, к которым Герайн и принадлежал. Самому Лючиано повезло меньше — он родился обычным человеком. Впрочем, о магической силе он не особо и мечтал, разве что в детстве, когда брат возвращался из Академии с белыми мышами в карманах и в вышитой серебром форменной мантии голубого цвета, показывал фокусы… Которых он, маг разума и иллюзий, знал огромное количество. А как закончил обучение, отказался от статуса беженца, которого с таким трудом добилась его мать, мачеха Лючиано, и вернулся назад, в Астурию. Вот уже семь лет он работал там, не забывая впрочем, писать письма и присылать посылки…

Итак, первые полгода Лючиано не переживал или старался делать вид, что не переживал, чтобы не беспокоить отца, волнующегося за пасынка, как за родного. Но потом решил обратиться в Астурийское посольство. Он не особо надеялся, что ему помогут, по крайней мере, сразу, но сотрудница посольства, к которой он обратился, молодая девушка одних с ним лет, попросила присесть на диван и подождать.

Лючиано послушался. Девушка говорила с кем-то по переговорному кристаллу, озадаченно хмуря брови. Лючиано пригляделся к подставке переговорного аппарата — стилизованную «О», логотип фирмы «Оринда», выпускающую магомеханические средства связи, знает каждый. На одном из заводов, выпускающих переговорные кристаллы, работал и Лючиано. Он резчик по дереву — делает эксклюзивные футляры для богачей. И Герайн мог бы работать с ним, а не возвращаться на родину, где он ничего хорошего не видел… Он мог бы не вступать ни в какие ордена, принадлежать самому себе и быть богатым и уважаемым человеком. А предпочел мокнуть под дождями среди руин, в которые превратилась его родина.

— Прошу вас, — нарушила его размышления работница посольства. — Заместитель посла по делам, связанным с магическим обществом, ждет вас.

Лючиано проводили дальше по коридору, он ловил собственный испуганный взгляд в развешанных по стенам зеркалах, в которых отражались магические светильники, горевшие ровным золотистым цветом. Дубовая дверь перед ним распахнулась, блеснула бронзовая табличка: «Мастер Кайен из дома Света, заместитель посла Астурии по делам, связанным с магическим обществом». Лючиано оглянулся — его сопровождающая исчезла, будто бы растворилась. Он, наконец, переступил порог, и дверь за ним захлопнулась сама по себе. Заместитель посла по связям с магическим обществом и сам являлся магом. Не молодым и не старым, не красивым и не безобразным — попросту никаким. Никаким было его лицо с глазами неопределенного цвета, коротко стрижеными волосами, несколько выпирающим вперед подбородком. И никаким было выражение лица — ни добродушным, ни злобным, ни холодным, ни любезным. И голос его тоже был лишен эмоций:

— Садитесь, господин Висконти…

Лючиано послушно опустился в глубокое кресло, стоявшее напротив огромного стола, занимавшего по меньшей мере четверть кабинета, бывшего примерно такого же размера, как крошечная квартира Лючиано.

— Кем вы приходитесь мастеру Герайну из дома Разума?

Что-то в этом вопросе заставило Лючиано насторожиться:

— Что с ним? Он жив?

Второй раз обманчиво спокойно прозвучал вопрос:

— Кем вы приходитесь мастеру Герайну из дома Разума?

— Он мой сводный брат, — выдохнул Лючиано.

— Значит, кровного родства меж вами нет? — быстро спросил маг.

Лючиано покачал головой.

— Кровных родственников у него не осталось… — добавил маг вполголоса, будто размышляя вслух.

— Насколько мне известно, нет, — ответил Лючиано.

Его отец женился на беженке из Астурии скорее из чувства сострадания, чем из романтических соображений. К тому же ему тяжело было одному справляться с грудным ребенком, оставшимся без матери. Однако сострадание и благодарность, которые испытывали друг к другу пережившие одинаковое горе вдовец и вдова. Обремененные детьми, вскоре превратились в гораздо более сильное чувство, чем то, которое способна породить страсть. Они любили друг друга до того дня, когда мать Герайна, погруженная сыном в сладостный сон, не скончалась без боли и мучений. Отец, Лючиано был уверен, любил ее до сих пор, как и сам Лючиано, не помнящий родной матери…

— В таком случае, помочь вы ему ничем не сможете, — вздохнул маг и протянул Лючиано какие-то бумаги.

— Что это?

— Завещание. «Я, маг Герайн из дома Разума»… далее магическая печать, которую невозможно подделать и по которой можно определить, был ли составитель в здравом уме, и по собственному ли желанию он его писал… «Завещаю все свое движимое и недвижимое имущество своему сводному брату Лючиано Висконти» Это ведь вы?

— Мне не нужны никакие деньги! — выкрикнул Лючиано. — Мне нужен мой брат! Где он? Что с ним? Он жив?

Маг внезапно отвел глаза. Впервые за весь разговор на его лице можно было разглядеть что-то похожее на эмоции.

— Ваш брат — настоящий герой, господин Висконти. Он сделал все, что в его силах…

— Где он? — повторил Лючиано. — Где он? Если мертв… то где его могила? Если жив… то что с ним?

— Простите, господин Висконти… Ваш брат — не жив и не мертв. Тело его живо, но разум угас.

Лючиано прикрыл глаза, чувствуя, что ему нечем дышать. Вспомнил, как в детстве допытывался у брата, чего же боятся маги. Они сидели у озера, в десяти минутах ходьбы от родительского дома, стрекотали кузнечики, нещадно жгло летнее солнце, и Герайн без своей форменной мантии казался самым обычным человеком. Казался бы, если бы не дразнил гадюку, бесстрашно подползшую к нему и терпевшую то, что молодой маг щелкает ее по носу.

— Чего же боятся маги? — в который раз спросил Лючиано. — Вы не можете бояться высоты — вы умеете летать, темноты тоже, у вас есть магическое зрение… Так чего?

Брат отпустил, наконец, гадюку, перевернулся на спину, долго смотрел на палящее солнце, потом ответил:

— Мы, маги разума, боимся безумия. Мы лучше других знаем, что там, по ту сторону человеческого разума. Чего боятся другие? Не знаю. Стоит спросить их.

Лючиано открыл глаза:

— Как такое могло произойти, мастер Кайен?

— В прежние времена, до войны и во время нее, братья по ордену подарили бы вашему брату удар милосердия. Теперь это запрещено. Магистры все четырех домов подписали указ о том, что теперь настали другие времена, что мы должны стать гуманнее, если хотим выжить. Не знаю, на благо ли это нам? Что ценного в такой жизни?

— Я должен увидеть его, — резко бросил Лючиано, вставая. — Где он?

— Он вас не узнает, господин Висконти!

— Хватит того, что я его узнаю. Пожалуйста, мастер!

— Мы с Герайном были добрыми друзьями, господин Висконти… Лючиано. И я не могу не исполнить его волю, простите. Он не желал, чтобы кто-либо видел его в таком стоянии, тем паче вы.

— Я очень непослушный младший брат!

— Он не желал, чтобы кто-то видел его таким, раз уж чистую смерть по новым законам он получить не может. Кроме служащих в Доме Слез, разумеется, но это неизбежно…

— Дома Слез? Так называется место, куда вы его запихнули? Как туда попасть, и что это? Место, куда отправляют безнадежно больных?

Маг совершенно неожиданно широко улыбнулся.

— А это вам, господин Висконти, придется выяснять самому.

Лючиано почувствовал, что сейчас он задохнется. Уже не от горя, а от негодования и злости.

— Вы…

— Я не мог нарушить слово, данное другу. Разве что случайно.

— Это просто ни в какие рамки!

— Маги не нарушают данного слова. Простите, — развел руками мастер Кайен.

Лючиано вскочил, выбежал из кабинета, напоследок хлопнув дверью. Завещание, глупое завещание осталось там, на столе. Лючиано казалось, будто так и надо, так правильно. Что если он возьмет в руки бумагу, делающую его наследником Герайна, то это будет предательством.

Лючиано вернулся домой пешком, оттягивая встречу с отцом. Шел, засунув руки в карманы брюк, шаркая ботинками, купленными на деньги Герайна, о каменную мостовую. Он думал о брате, никакие больше мысли у него в голове не помещались. Отец сидел в своем кресле, раскачивался, следил за кольцами дыма, которые он выпускал изо рта, покуривая трубку. Был бы тут Герайн, он бы превратил кольца дыма в невероятные картины, одним движением руки создавал бы и развеивал их, одну за другой, до тех пор, пока они не потерялись в мире, созданном из сизого табачного дыма. Но Герайна здесь не было. Может быть, его вовсе нигде нет теперь?

— Па, — сказал Лючиано, и отец поднял голову. Из-под насупленных кустистых бровей взглянули молодые глаза. — Мне уехать надо. Я денег оставлю. Проживешь?

Тот усмехнулся.

— А что, помирать прикажешь, Лучик?

— Ну, ты как скажешь, па! — возмутился Лючиано, проходя на кухню и снимая крышку с теплой еще кастрюли. — С чего тебе помирать, лосю здоровому?

— Но-но, — стукнул отец по столу, — ты, конечно, мужик и кормилец, но о субординации будь добр не забывать! Куда собрался-то? Жениться?

Можно было солгать, сказать, что по работе посылают, но Лючиано не привык лгать. По крайней мере, отцу.

— Я еду в Астурию, па. За Герайном.

Стало тихо, так тихо, что слышно было, как тикают часы на стене.

— Он жив? Что с ним? — спросил отец. Голос его дрожал, и в том, как он произнес эти слова, Лючиано узнал и свои интонации. Точно так же всего несколько часов назад он пытался вызнать хоть что-то у мастера Кайена.

— Я не знаю, — сказал он, возвращаясь из кухни в комнату. — Па, я сам ничего не знаю.

— Если сможешь, — выдохнул тот, — верни моего старшего сына домой. Если нет — то это не твоя вина, слышишь, Лучик?

Лючиано кивнул. Вечер прошел в молчании. И по радиокристаллу, как назло, передавали какую-то чушь.

Удивительно легко оказалось выбить себе отпуск на три с половиной недели и оформить все документы для поездки в Астурию — они не принимали, но «семейные обстоятельства» в графе «цель поездки» сработали как надо. Лючиано подозревал, что и здесь не обошлось без мастера Кайена. Лючиано предстояло пересечь страну по диагонали на поезде — на это должна была уйти сикстета — два дня по эту сторону границы, четыре в пути до Нового Лестера, столицы. Там следовало получить разрешение от всех четырех орденов на посещение Дома Слез. И ехать дальше, до Трассены, до поля Пепла.

О Доме Слез он узнал очень немногое, то, что можно было разузнать из открытых источников — лечебница основана магами-энтузиастами из всех четырех орденов сразу после окончания войны. Но сама идея такого места появилась гораздо раньше. Маги-основатели Дома Слез были бунтарями. Каждый из них пошел против своего ордена, предал идеалы своей стороны, не желая становиться предателем всего человечества. В то время, как маги Тьмы и их союзники, маги Разума, убивали и пытали магов Света и примкнувших к ним природников, а те отвечали им полной взаимностью, эти изгои принимали и лечили всех: и магов, и простых людей, пострадавших от произвола всесильных властителей стихий. На таких людях, должно быть, и держится ещё бренный мир, переполненный несправедливостью до самого края. Такие люди и делают его, должно быть, прекрасным.

Новый Лестер оказался огромным. Во время войны город, стоявший здесь, был очень сильно поврежден, и лишь в паре мест можно было найти более или менее неповрежденные дома и участки мостовых. И жизнь тут кипела. Ожидаемой разрухи видно не было.

Он выразил восхищение кому-то из случайных собеседников в забегаловке во время завтрака и получил ответ. Разрушенных домов и мертвых улиц все еще полно в городе, но они закрыты иллюзиями и отвращающими знаками и обычным людям не видны. Горожане и сами иногда забывают о том, что теперь от Монетной до Липовой идти на восемь минут быстрее, чем раньше — а ведь между ними путь не сократишь, два переулка, в общей сложности пятьдесят домов, закрыты от чужих глаз. Там маги все еще ведут войну с разжиревшей нечистью. Рассказал и о том, что в любой час, дня ли, ночи, в дверь могут постучать отряды, состоящие из усталых мужчин и женщин в мантиях, и потребовать освободить помещение. И люди ворчат, но собирают вещи, и идут ночевать к друзьям. И возвращаются домой через неделю, через месяц, — как повезет.

В кристально чистые комнаты — ни одной пылинки. И только тревожный, кисло-сладкий, гнилостный запах и другой, названия которому не подберешь, именуемый запахом Бездны, запахом Той Стороны, так долгой держащийся, напоминает о том, что здесь недавно окончилось еще одно сражение.

И Лючиано понял, что сытое и красивое житье столицы — не более чем маска. И то, что астурианцы носят свои маски с удовольствием и гордостью. И благодарностью к магам. Они не забывают тех, кто поднимал страну из пепла и руин. Но и не забывают того, кто именно виноват в падении в руины. Астурийцы говорят — ложь многолика, а у истины нет лица. И ещё говорят, что истина носит маску правды. И сами с удовольствием следуют этой пословице, делая правду истиной. Или изо всех сил приближая то время, когда это произойдет. Что, в общем, одно и то же. И когда-нибудь этот город, яркий, праздничный и беззаботный, действительно станет таким. И это будет магия людей, магия надежды.

Лючиано ходил по инстанциям даже с некоторым удовольствием — с ним были неизменно вежливы. Пришлось посетить резиденции всех четырех орденов, дабы получить разрешение на посещение Дома Слез. Это оказалось не так уж легко. Маги берегли своих друзей и коллег, ставших невероятно уязвимыми.

И вот, наконец, последняя резолюция была поставлена. Лючиано ознакомили с правилами поведения на территории Дома Слез, где среди всего прочего под страхом чуть ли не смертной казни и гарантированного тюремного заключения сроком до двух лет запрещалось наносить его обитателям любой урон, будь то материальный, физический и моральный, а также любые оскорбительные высказывания, взгляды, интонации и жесты.

— Жестче, чем подготовка к приему у князя, — хмыкнул Лючиано.

Молодой маг, следивший за тем, чтобы Лючиано не пропустил ни одной строчки и понял все верно, ответил:

— Они там, как натянутые струны. Там совсем не так здорово, как можно подумать. Там дышать нечем. По крайней мере, магам. Это самое близкое к Той стороне место. И в то же время самое защищенное. От всего. И уйти оттуда невозможно. Одни тут же рассыплются прахом, другие просто умрут в течение недолгого времени.

— Простите, — пробормотал Лючиано. Он совсем не хотел обижать этого мага. Видно было, что его эта тема беспокоит, что тема Дома Слез — больное место. Маг замолчал, переводя дух. И добавил совсем другим тоном, немного извиняющимся:

— Я знаю. У меня сестра там. И прапрадед… Или прапрапрадед. Вечно путаю.

— А у меня брат, — ответил Лючиано.

Маг вытер лоб платком, проговорил, почти незаметно улыбнувшись:

— Тогда ты поймешь, почему и от чего я их защищаю.

Тем же вечером Лючиано купил билет на поезд до Трассены — ближайшего города рядом с Полем Пепла, на котором и располагался Дом Слез. Трястись в купе второго класса предстояло трое суток. Общительный Лючиано лишь надеялся, что ему попадутся интересные и разговорчивые попутчики. Молчания в дороге он не выносил. Лючиано как раз сложил вещи под полку и услышал два голоса в коридоре. Один, довольно высокий, но определенно мужской, раздраженно спросил:

— Второй класс? Хагал, вы меня убиваете. Я ведь сам видел смету, там было сказано: первый класс, без попутчиков.

Второй расстроенно пробасил:

— Учитель! Ну, разменял я его, что я, лорд какой, первым классом путешествовать?

— Вам прописан покой! А какой покой в четырехместном купе? На нижнем — будут дергать, проситься во время обеда посидеть, на верхнем — каждый раз спустись да подымись по шаткой лесенке.

— Учитель, а вы как в страну прибыли?

— Я? — удивился он. — Это здесь при чем? Через Багру, через Золотые ворота, естественно.

— Первым классом?

Обладатель высокого голоса раздраженно фыркнул.

— Между двумя мешками ханьского риса… Нелегально. На помощь братьям-некромантам. Это здесь при чем?

— Вот вам и стоит путешествовать первым классом. В виде компенсации.

— Скажешь тоже. Ты мне зубы не заговаривай, дорогой ученик. Лучше скажи, что купил на разницу? Небось, цветы невесте своей.

— Да не возьмись вы меня провожать, учитель, никто бы и не узнал о перепродаже билета!

— Ох, и подкаблучник ты, Хагал! — развеселился высокий голос.

Бас покаянно ответил:

— Я просто люблю ее. А она меня.

Дверь в купе раскрылась, и возникший дверях невысокий и изящный ханец, не старый и не молодой, цепко окинул взглядом купе и сказал:

— Ну, иди, герой любовных романов. Удачи тебе, ученик.

Стоявший за ним молодой человек одних примерно с Лючиано лет спокойно ответил:

— Благодарю, учитель.

И, кивнув Лючиано, опустился на вторую нижнюю полку.

Ханец ушел, поезд тронулся, верхние полки в купе так и остались пустыми. Первым не выдержал Лючиано, представился, протягивая руку. Его попутчик ответил на рукопожатие:

— Меня можно называть Хагал.

— Я еду в Дом Слез, навестить брата, — поделился сокровенным Лючиано.

— Интересное совпадение, — ответил Хагал. — Я еду туда же. Лечиться.

— О, — сочувственно ответил Лючиано. — А что с вами случилось, если вас не задевает эта тема, конечно…

Хагал пожал мощными плечами. Вообще, весь его вид говорил о силе. Пожалуй, Лючиано ему в этом проигрывал.

— Да так, — неопределенно ответил он, рассматривая свои крупные руки. — Производственная, можно сказать, травма. У всех случается.

Лючиано рассмеялся.

— В моем случае производственная травма — заноза в пальце.

— Так ведь и производства разные. Я вот как бы произвожу для мира покой и благолепие. И отсутствие мертвяков.

— Очень полезное производство. Если бывает производство с приставкой «не».

— Думаю, бывает, — серьезно сказал Хагал.

Через полчаса они уже непринужденно болтали. Лючиано знал свою слабую сторону — рот у него не закрывался. С другой стороны, это можно было считать и положительным качеством, Лючиано умел располагать к себе. Когда он устроился учеником к резчику по дереву, именно это угнетало его больше всего — то, что во время работы не поговоришь. Но превращать кусок мертвого дерева в красивую вещь гораздо интереснее, чем продавать. Как ему, предлагал мастер. Вот Хагалу, по всей видимости, для душевного комфорта такое количество слов не требовалось Говорил он мало, но как-то значительно. Чувствовалось, что за скупыми фразами прячется работа ума. Даже если в этот момент Хагал травил анекдоты.

— Едут в одном вагоне маги Света и маги Разума. Маги Света купили билеты на каждого, маги Разума один на десятерых…

— Ушел муж на работу, а жена…

— Пришла к некроманту смерть, он ей и говорит…

Спать легли рано. Хагал вдруг вспомнил, что ему прописан покой, и через десять минут уже мирно спал. Лючиано выключил свет и долго смотрел в окно. Ни одного огонька. Только кое-где освещенные неровным светом луны руины. Он зевнул и подумал о том, что для таких вот случаев стоит изобрести радиокристалл, передачи с которого слышны только одному человеку. Когда кто-то рядом спит, а скучно невероятно… Лючиано тоже лег, убаюканный мерным движением. Снился ему Герайн, совсем юный, в своей форменной мантии. Он стоял на каком-то лугу и прижимал к груди охапку ярких осенних листьев.

* * *

Чужие слова лезли в голову, одно за другим. Стоило чуть-чуть расслабиться, и сознание Герайна уплывало. Покачиваясь на успокаивающих волнах Бездны. Перемещалось в другую плоскость, внутрь собственной черепной коробки, где он, Герайн, был лишь тенью. Распластанной на внутренней стороне черепа, а его мысли — юркими сколопендрами, каждая, наверно, метра два в длину. Они появлялись и исчезали в окнах пустых глазниц. А под ногами шуршали опавшие листья.

Герайн тряхнул головой, растрепал волосы. Здесь нельзя расслабляться, нельзя! Иначе Бездна поглотит то, что от него осталось. Бездна без дна… Он станет пищей для твари, желающей воплощения. Он чувствует ее голодный взгляд. А может и не стоит сопротивляться? Разве быть ничем не лучше, чем быть запертым здесь кем-то… чем-то?

— Мы скользим по жизни в облаке внимания, — опять чьи-то чужие, сухие, безжизненные мысли. — Внимание определяет то, что выделить из массы звуков, красок, мыслей, впечатлений, встречающихся нам на пути. Как? Путём сортировки по принципу: может быть — не может быть. Таким образом, в программу жизни включается механизм веры. Кто из нас не верит в смерть? А смерть верит ли в нас?

Как, оказывается, Герайн был начитан… Он не помнил и половины всей этой философской галиматьи, которой кормил его теперь воспаленный мозг.

— Всё дело в том, что мы, подобно детям, разбирая мир на отдельные пазлы, мним, что вот мы соединим все составляющие части, и получим желанное Единство. Но это ошибочное представление. Мало того, что есть влияние наблюдателя, открытое магами Разума уже давно…

Да, да, это он помнит. Влияние наблюдателя… То, что мы называем реальностью, — это мягкая, податливая и пластичная субстанция. Подвластная любым изменениям и с готовностью подстраивающаяся под наши чаяния и убеждения. Герайн хмыкнул. А ему вот не подчиняется… Больше не подчиняется. Только сколопендры снуют по выбеленным костям черепа. Бедные сколопендры. Мозг съеден, им нечем питаться. Черные, жирные сколопендры. Пока они сыты.

Герайн вспомнил свои мучился над учебниками. Он делал бесконечные задания, позволяющие расширять сознание, управлять собой и миром в мелочах. Тогда в мелочах… Поначалу каждое задание кажется бредом. «Представьте себя в форме овала, а затем поместите в треугольник». Что это, о чем? Но это единственный способ заставить свое сознание вылететь из тела, как пробку из бутылки. Герайн жаловался, не всерьёз конечно, отцу на задания для идиотов. Отец говорил:

— Хорошенько поешь и ложись спать. Чтобы во всем разобраться, надо хорошо кушать и спать.

Герайн слушался, ложился на нижнюю полку двухэтажной кровати — на семилетие Лучик отвоевал себе право спать наверху — и под воспаленными веками вновь и вновь овалы помещали себя в треугольники. А мир превращался в огромный музыкальный инструмент, где каждая малая частица — струна. Пальцы подрагивали от желания сыграть на этих струнах. Но когда Герайн просыпался, это ощущение уходило. Везет же светлым и темным, думал он, лениво пиная кожаный мяч в обществе Лучика. Им для совершения магии нужно раскачивать не разум, а эмоции. Магам Света вообще нет нужды слишком сильно приближаться к Бездне, а некроманты приходят сюда, следуя по дорогам предсмертного ужаса. Как твари, только наоборот…

Но однажды он прорвался сквозь эти бессмысленные задания, поднял голову от учебника и поразился хрустальной хрупкости мира вокруг. Его логичности, гармоничности, тому, как одно действие рождает другое, тому как…

— Как красиво… — шепнул он и поразился тому, как пошло и неуместно звучат эти слова сейчас. Ни на одном языке не было слов, способных объять, выразить это необъятное. Недаром маги говорят: «Объясняя — лишаем смысла». Каждый маг проходит путь открытия силы сам по себе. Следы идущих впереди так легко заносит песком. Одно спасает — знание, что этим путем уже ходили…

Через неделю Герайн сдал вступительные экзамены. Разумеется, блестяще. Его сразу перевели на второй курс — оказалось, что весь первый год студенты именно этим и занимаются — пытаются увидеть мир во всем своем многообразии и красоте посредством магических практик. А если повезет — ещё и найти свое место в нем. Тогда он своего места не увидел. Потом, позже, на четвертом курсе, когда скопленные отцом деньги начали таять, один из преподавателей предложил вступить в орден Разума. И Герайн согласился. Учебу ему оплатили, выдавали стипендию. И ждали, конечно ждали, ответного хода — возвращения на родину, в Астурию. Никто не делает благодеяний просто так. Да он и сам этого желал. Конечно, теперь перед ним открывались заманчивые перспективы — магов такого уровня вне орденов было мало. Он мог бы заниматься чем угодно: охраной, сотрудничеством с полицией, искусством, прикладной магией… Везде у него не было бы отбоя от заказчиков.

Но Герайн вернулся домой. На свое место. И знал, что поступил правильно. Даже теперь.

— Знаешь, как я тебя люблю? — спросил Лучик, семилетний мальчик, стоящий так близко к Герайну и так от далеко от него, на самом горизонте. Ноги его утопали в серебристой траве. Черная жирная тень колыхалась за спиной, иногда приподнимаясь. Герайн молчал, наблюдая потуги твари выглядеть человеком. Потом сказал:

— Так же сильно, как я тебя, Лучик.

* * *

Лючиано проснулся от собственного храпа — он замерз под тонким казенным одеялом, заложило нос. Астурия гораздо севернее Винетты, здесь холоднее. Из форточки немилосердно дуло. Он повернулся на бок, пытаясь устроиться в такт движению поезда, скользнул взглядом по спящему Хагалу и подскочил, чуть не ударившись головой о верхнюю койку. В неверном свете луны уродливая тень, склонившаяся над Хагалом, казалась скорее нелепой, чем страшной. По крайней мере, до того момента, пока мозг Лючиано не проснулся. Тень повернула голову в сторону Лючиано, прошамкала так, что он едва понял:

— Он убил Энни. Мою дочь. Мою послушную дочь. Мою хорошую девочку.

Хагал, кажется, не дышал. Лючиано цветисто выругался. Вначале на виннетском, потом на астурийском. Герайн говорил, что ругательства могут отпугнуть нечисть и нежить. Что следует сменить эмоции — страх на злость. Лишиться привлекательного запаха жертвы. Шутил он или нет, пойди пойми. Потом Хагал одним движением сел и схватил нависшую над ним тень. Та захрипела, вырываясь. А глаза у Хагала светились в темноте…

— Вырвались из-под надзора, миссис Бейли? — спросил он хриплым со сна голосом.

— Ты убил мою Энни! — отвечала тень. — Убил! Убил!

— Вольно же обвинять в своих ошибках всех вокруг, кроме себя, — ответил Хагал, щелкая пальцами свободной руки и зажигая висящий под потолком осветительный шар. Мертвенный, голубоватый свет залил крошечное помещение. Тень на поверку оказалась немолодой растрепанной женщиной. Вовсе не страшной. На всякий случай Лючиано еще раз заковыристо выругался. Отвел душу. Хагал, все так же держа женщину за шею, сел, поудобнее устраиваясь, попросил:

— Лючиано, позовите проводника, пожалуйста. Пусть он приведет сюда этих горе-сопроводителей леди Бейли.

Лючиано кивнул, нашарил сброшенные туфли, отворил дверь купе. Поезд резко дернулся и остановился.

— Это ещё что такое… — начал Хагал и осекся. Женщина, которую он все ещё держал, вывернулась из хватки, по — видимому, укусив его за запястье, и бросилась к открытой купейной двери. Несмотря на то, что была она маленькой и сухонькой, сил ей вполне хватило на то, чтобы сбить Лючиано с ног и, перепрыгнув его, помчаться по коридору. Хагал вылетел из купе за ней, запнулся о растянувшегося на полу Лючиано, упал, ударился носом, коротко рыкнул и подскочил. Из остальных купе начали выглядывать пассажиры.

— Это возмутительно! — кричал один из пассажиров. — Мы платим такие деньги!

— Да они пьяны!

— Высадить их, и дело с концом…

Хагал достал из кармана мятых брюк эмблему некромантов — черное солнце, на серебряной цепочке.

— Всем оставаться на местах, — хорошо поставленным командным голосом крикнул он. — Вы мешаете обезвреживанию мага — преступника. И под нос шепнул так, что услышал только стоящий рядом Лючиано: — Вот старая карга. Куснула от всей души…

Наконец, объявились проводники, помогли разогнать пассажиров по купе. Лючиано сделал вид, что он в курсе всего происходящего и вообще наипервейший помощник Хагала. Некромант на него внимания не обращал.

— Обыскать поезд, — сказал он. — Далеко она не уйдет.

И его послушались. И проводники, и усатый вагонный стражник в кителе поверх халата и блестящей каске. Хагал хотел, кажется, сотворить какое-то заклинание, но вдруг зашипел, схватившись за плечо. Откуда-то вынырнули двое магов в зеленых мантиях, один из них бросился к нему.

— Вам нельзя напрягаться, господин Хагал! То, что вы отвоевали право ехать в Дом без сопровождения, не значит, что…

— Формально вы уже наш пациент, — второй маг положил руку на плечо некроманта, и, кажется, сумел ему помочь. Хагал перестал кривиться и морщиться. — Мы несем за вас ответственность.

— Хороши ответственные лица, — огрызнулся Хагал скидывая руку с плеча. — Не ваша ли подопечная меня только что чуть не убила?

Маги в зеленом смешались.

— Помогайте теперь свою потеряшку искать.

Они двинулись вперед по вагону, Лючиано за ними. Хагал искоса взглянул.

— Все маги — сумасшедшие. И сумасшествие делает нас сильнее. Ненадолго, пока не убьют. Когда оно под контролем — все в порядке. Когда нет — получаются вот такие вот… как госпожа Бейли. Между прочим — троюродная племянница магистра ордена Света, лорда Элмириона. Ему в родне некроманты ни к чему. Брезгуют… Мы ведь почти что могильщики.

Они шли из вагона в вагон. Впереди один маг в зеленом, потом Хагал, вооружённый кинжалом, клинок которого едва заметно светился. Потом Лючиано, трепетавший от восторга, что удалось нечаянно-негаданно поучаствовать в таком приключении. За ним испуганно озирающийся второй маг в зелёном.

Хагал остановился, сделал знак замолчать. Из вагона, который находился впереди, слышался невнятный шум. Чей-то смех, звук, похожий, пробку выскочившую из бутылки игристого вина.

— Впереди вагон-ресторан, — сообщил маг в зеленом, стоящий позади Лючиано.

— Старушка празднует побег? — неловко пошутил маг, идущий первым.

Шутка вышла несмешная, но Лючиано почувствовал, как невольно губы разъезжаются в ухмылке. И маги, все трое, тоже усмехались. Пока не услышали крик. Душераздирающий, и чем дальше, тем меньше похожий на человеческий.

Все помчались вперёд. Хагал остановился, ударил пяткой по ближайшей двери пустого купе, неведомым образом открыл. Схватив Лючиано за ворот рубашки, втолкнул его внутрь и сказал:

— Сиди и не высовывайся. Не хватало ещё притащить твоему брату твой труп. Ему и так несладко.

В купе заглянул один из магов в зелёном, вежливо улыбнулся:

— Вы поспите чуть-чуть…

Лючиано почувствовал, как тяжелеют веки. Бросил взгляд — за окном понемногу светлело. И тут сон сняло как рукой: госпожа Бейли, свесившись, вероятно, с крыши, смотрела и улыбалась. У неё были редкие, слишком крупные для человека зубы, глаза-щелочки и длинная жидкая косица.

— Там, — проговорил Лючиано и вытянул вперёд дрожащую руку.

Хагал рванул к окну. Заскрипел и, кажется, треснул под тяжелой ногой некроманта откидной столик. Он, не раздумывая, разбил стекло, чуть было не застрял в окне, изодрал рубашку, но всё же выбрался. Маги в зелёном топтались в коридоре, что-то кому-то объясняя. А Лючиано снова страшно хотелось спать. И он уснул, успев перед этим подумать, что это нечестно со стороны магов — вот так погружать его в сон. Ему снова приснился Герайн.

* * *

В виннетской академии магии готовили кого угодно, только не магов — пришёл к выводу Герайн, едва войдя в ряды послушников ордена Разума. Их обучали в семинарии, одной на два ордена, Тьмы и Разума, носившей романтичное название Дом Снов. Старинное здание на пересечении двух улиц: Звёздной и Снов, давшей семинарии название. На первой же лекции им заявили, что таких, как они, ученых-академиков, легче убить, чем переучить. Но сейчас каждый одарённый на счету, и поэтому наставники постараются.

— Вот снобы, — восхитился тогда сосед Герайна по столу.

Герайн был с ним, конечно, согласен, но… Он и сам чувствовал себя там кем угодно, но только не магом. Он стал бы мастером Разума, крепко стоящим на своих двоих, хорошо зарабатывающим и видящим в магии лишь инструмент. Может, так и лучше, но Герайну претил такой подход. Он чувствовал, что магия — это нечто гораздо более сложное, чем законы материальной стороны мира.

На следующей лекции преподаватель обрадовал послушников тем, что его дисциплина — теория магии — совершенно бессмысленна. Он сидел на краю стола и беззаботно болтал ногами:

— Теория магии, как известно, является набором бессмысленных ответов на нерешаемые вопросы.

И как тут учиться, скажите на милость?! Те, кто не выдерживал, уходили из послушников в ремесленную магию молодых государств, возникших после развала Астурийской империи. Маги-ремесленники тоже были нужны, как воздух. Особенно теперь, когда семимильными шагами начала развиваться механика. Когда заполнявшая кристаллы магия стала топливом для причудливых машин. Теперь не было нужды становиться магом, понемногу отказываясь от человеческого в себе. Чтобы не сойти с ума, достаточно сливать излишки магии в кристаллы, получая за это неплохие деньги. Можно было жить, не беспокоясь ни о чем… Пока другие воюют за тебя.

Ибо Бездна, Бездна не перестала существовать от того, что кто-то не желал ее замечать.

Герайн, как заворожённый, слушал лекции про болезни разума, которым подвержены и маги, и обычные люди, много думал о том, насколько все связано. Так связано, что и не определишь, что именно стало толчком к тому или иному психическому расстройству — сбой в организме или пронизывающий весь мир ветер из Бездны? Герайн не мог оставаться в стороне. Не мог и не сражаться. Мать хотела для него долгой, спокойной, обеспеченной и счастливой жизни. Но он не видел смысла в таком полурастительном существовании. Ха! В полурастительном не видел, а в теперешнем, растительном? Тело отдельно, разум отдельно. Так себе веселье.

Об этом лучше не думать. Не думать! Не думать. Не то сколопендры в черепе начинают двигаться слишком быстро — это неприятно.

Однажды он почувствовал, что именно переживают путники, забравшиеся на самую высокую вершину из тех, что могли себе представить. И сквозь трепет и невообразимый восторг, едва переведя дух, обнаружили, что там, за этой вершиной, ещё одна. В два раза выше. В ту секунду захотелось шагнуть в пропасть, вниз, ощутить краткий полёт, а за ним — ничего, полный покой.

Он знал, что это одно из тех чувств, что приносят с собой ветра из Бездны, знакомое и магам, и людям. Добрые чувства оттуда не приходили, а если и попадали под влияние Бездны, то совершенно преображались: любовь становилась похотью, вера — слепым фанатизмом, любое чувство приобретало порочную суть. Как тут определить — чудовища из Бездны его извратили или они лишь разожгли тлеющие искры, чтобы приготовить обед из души и разума подвернувшегося им человека?

А как было бы просто: добро — внутри человека, а зло приходит извне. Как это было бы хорошо. Придумать, что Бездна не только злобна и голодна, а еще и обладает волей и разумом, расставляет силки. Но нет, Бездна не более разумна, чем какое-нибудь простейшее, вроде инфузории. Огромной инфузории, реагирующей на раздражители: свет, пищу, холод, жару. Беда в том, что пищей ей служат человеческие эмоции, что она всё-таки неразумна и не умеет расставлять силки осознанно. Впрочем, ничто не мешает людям скармливать ей самих себя.

Ещё одна цитата выплыла на поверхность из памяти, сухими листьями царапая горло, и Герайн не стал ей противиться, сказал:

— Мы глядим в Бездну — у нас кружится голова — мы готовы умереть. Тот, кто сделает последний шаг, — тот добьется желаемого. Желаемого Бездной.

Он постоянно слышал этот пресловутый зов Бездны и, стиснув зубы, не отвечал на него. Черное солнце, как всегда в зените, морозило и обжигало одновременно. В желудке чувствовалась приятная сытость. Должно быть, там — в далеком мире материальных предметов — его тело покормил с ложки какой-нибудь брат-утешитель.

Герайн представлял себе жизнь своего тела, пустоглазого, послушного воле присматривающих за ним. Подумал о том, как жалко он выглядит… Но хотел ли он смерти? Небытия? Нет, не хотел. Он хотел бороться — если не победить, то хотя бы не проиграть. Хотел существовать хотя бы так, в собственных мыслях. Возможно, глупо и недальновидно обрекать себя на долгие мучения, но это лучше, чем вечная пустота. Пусть даже тогда некому будет страдать и раздумывать, и все это не будет иметь никакого смысла.

Ха! Будто сейчас оно имеет какой-то смысл…

* * *

Выбравшись на крышу поезда, Мартин подумал, что зря в пылу погони сбросил куртку. Ещё и плечо противно ноет. Леди Бейли никуда бежать не собиралась. Хихикала себе, свесив ноги и баюкая оторванную голову повара. Она обернулась к Мартину, странно постаревшая и пострашневшая, сообщила:

— А Энни считает, что поезда живые.

— Очень мило, — пробормотал Мартин, сплетая пальцами ловчую сеть. Заклинание не столько боевое, сколько бытовое, зато его сложно засечь.

Леди Бейли засмеялась.

— Ты это прекрати, мальчик. В бытовой магии я шелковинку съела, и не одну.

— Вы злодейка, леди Бейли, — ответил Мартин, бросая полусплетенную сеть. Она тут же расползлась, становясь тем, чем была — воздухом, росой, предутренним туманом… — Одно дело здоровым мужикам головы отрывать, а другое — есть беззащитных шелковинок.

Леди Бейли по-девически кокетливо хихикнула, поправляя локон. Пальцы Мартина сжали висевшее на цепочке черное солнце. Остро заточенные лучи были неплохим оружием на случай, если придется сражаться с живыми. Магам запрещено носить оружие, способное убить человека, не оставляя при этом следа личной магии, по которой можно отследить убийцу. Да Мартин никогда и не планировал убивать, но его учитель считал, что глупо ходить среди людей безоружным. На его далекой родине, в Ханьской империи, в оружие обожали превращать любые предметы: веера, пояса, заколки для волос, каблуки туфель, украшения… И пользоваться этим не умел только ленивый. Искусством метания «лезвия, скрытого в руке» — в данном случае, носимого на шее — Мартин более или менее овладел. И совсем недавно почти перестал об это лезвие чуть что резаться…

Метать его можно было двумя способами. Один назывался мудрёно, второй — ещё мудрёнее. И разница состояла в том, что в первом случае лезвие во время полета вращалось, а в случае применения второго способа — нет. Лишь бы рука не подвела.

— Энни считает, что поезда живые, — повторила леди Бейли. — Что поезда — это железные драконы с большими горячими сердцами.

— Энни, вероятно, маг, — ответил Мартин. — И видела магически заряженные кристаллы, которые двигают весь этот механизм.

— А вот разума у них нет, — печально сказала леди Бейли. — И к лучшему. Зачем поезду разум?

Раз-два-три… Мартин почувствовал, что готовую к броску руку кто-то удержал. Он обернулся, почти оступился, но был пойман за запястье. Рядом стоял лорд Рейнхальд. Аметистовые слезы сияли в уголках закрытых глаз его маски.

— Что вы… — голос охрип. — Что вы здесь делаете, магистр?

Он отпустил руку Мартина, опустился на колени перед обезумевшей леди Бейли, отложил подальше окровавленную голову, которую она держала в руках. Очистил запачкавшиеся в крови белые перчатки одним коротким заклинанием.

— Элен, — тихо сказал магистр. — Ты помнишь меня, девочка?

Что-то мелькнуло в её лице. Что-то почти нормальное.

— Конечно, — сказала она, застенчиво улыбаясь. — Вы приходили ко мне сразу после войны, по настоянию дяди. Запечатали мою силу.

— Помнишь, о чём мы с тобой говорили, Элен? — всё так же вкрадчиво продолжал магистр.

Хагал переступил с ноги на ногу. На него не обращали внимания.

— Помнишь, о чём мы говорили, Элен?

— О вашем сыне, магистр…

— Мне жаль, что Энни мертва, — сказал он, беря неудавшуюся некромантку за руку, вынуждая её подняться. Леди Бейли подчинилась, лицо её разгладилось, почти перестав быть уродливой маской.

— Энни мертва? — спросила она удивленно. — Вы были на дне её имянаречения, помните?

Магистр привлек её к себе, прижал к груди.

— Всё будет хорошо, Элен. Однажды ты встретишься с ней…

— В доме на берегу моря? Там, где всегда осень?

Голос магистра звучал глухо.

— Да, Элен. Энни будет ждать тебя…

Леди Бейли затрясло. Она заплакала, вцепилась пальцами в рукава робы магистра. С его головы соскользнул капюшон, и длинные, густые, серебряные волосы рассыпались по плечам. Они тускло светились. Такое бывает с очень сильными магами — когда магия уже не умещается в бренном человеческом теле, ищет выхода. Плач леди Бейли сменился хихиканьем, от которого одновременно вздрогнули и Мартин, и лорд Рейнхальд.

Она оттолкнула от себя магистра.

— Старый дурак! Ты думал, мне нужно твое притворное милосердие?

Она вывернулась. Легко, словно ничего не весила, спрыгнула с крыши вагона. Магистр бросился за ней. Мартин на мгновение помедлил. Голова повара неистово вращала глазами. Он упокоил то, что осталось от бедняги. С крыши вагона Мартин спрыгнул с меньшим изяществом, чем магистр, чья серая роба мелькала неподалёку. Он крепко держал беглянку за плечи.

— Где ты всего этого нахваталась, ответь, во имя Хозяина и Хозяйки?

Она рассмеялась.

— Ты думаешь, что схоронил всех своих врагов, магистр? Есть те, кто не простит тебе ни мира, который ты строишь на костях, ни смерти тех, кого ты предал. Проклятый…

— Проклятый принес себя в жертву, глупая женщина! Он был согласен с тем, что я делаю. Кто дал тебе знания? Это сектанты? Ждущие? Отвечай!

Леди Бейли молчала. А потом заговорила без всяких ужимок и хихиканий.

— Энни любила поезда. Говорила, что они живые. Она видела, как бежит по трубкам магия и оживляет поезд, да?

— Я не знаю, — устало ответил магистр.

— Вы похожи на механизм, лорд Рейнхальд. Вы так же бездушны. Что произойдет, когда в вас кончится заряд?

— Вероятно, я упаду и умру на месте, — ответил он. — Но это произойдет не раньше, чем я перестану быть нужным своей стране.

— Убейте меня, лорд Рейнхальд, прошу вас. Я все равно ничего не скажу.

Он покачал головой.

— Нет, Элен, нет. Ты будешь жить. Жизнь лучше смерти.

— Любая?

— Любая.

— Мне говорили, вы убили Проклятого…

— Нет, — ответил лорд Рейнхальд, и Элен Бейли обмякла в его руках. — Я его не убивал.

Он обернулся, крикнул:

— Хагал! Дело принимает скверный оборот. Я ухожу. Меня здесь не было вовсе. Преступницу поймали вы.

Мартин коротко поклонился.

— Мне надо спешить, — сказал магистр, возвращаясь к поезду.

— Простите, — окликнул его Мартин, закинув тело леди на плечо. — Не могу понять, как вы здесь оказались, мой лорд?

— Я пришел Бездной. И уйду так же.

— Я думал, — начал было Мартин, стыдясь своего невежества, — что для прохода через Бездну нужна специальная подготовка.

— Я достаточно силен, чтобы не нуждаться в дополнительной стимуляции. Впрочем, — магистр поднял голову, глядя на вагон, к которому они подошли, — переходить из одного состояния в другое достаточно удобно на скорости.

Он отступил на пару шагов назад и легко, по-кошачьи пружинисто, вспрыгнул на крышу вагона. Только шелковая роба взметнулась и легла аккуратными складками. Хагал заметил, что магистр все это время был босиком.

— Господин Хагал! — бросились к нему целители в зеленых мантиях. Очень вовремя: плечо под тяжестью леди Бейли принялось ныть.

Когда он обернулся, магистра уже не было видно.

Глава 3

Женщина шла по ухоженной дорожке, ведущей к главному корпусу Дома Слёз. День только начался, светило солнце, пели птицы, но хрупкая фигурка в потрёпанной, местами грязной мантии, торопливо шагающая через огромный пустой парк, была словно полускрыта тенью. Следом за женщиной невысоко, чтобы только не примять травы, летел огромный, окованный железом сундук. И то, что было внутри него, желало выбраться наружу.

Она поднялась на крыльцо — рядом тяжело опустился сундук, — смахнула тыльной стороной ладони пот со лба, поправила посеревшую повязку на левом глазу. Спросила:

— Есть кто живой?

За её спиной засмеялись:

— Здесь, в Доме Слёз? Лишь живые мертвецы. Одни из них честно лежат в земле и удобряют почву, другие — притворяются, что всё ещё живы.

Женщина сказала:

— Мне всё равно, — рукой указала на ящик. — Здесь лежит младенец. Не живой, но и не мёртвый. Магистр приказал привезти его сюда.

— И что с ним следует сделать? — спросили за её спиной.

Она устало развела руками.

— Понятия не имею. Предполагается, что здесь лечебница. Вероятно, вы должны его лечить.

— Лечить от смерти?

— Мне всё равно, вылечите вы его или нет, — сказала и ушла.

Может быть, она бросила прощальный взгляд на оставленный сундук, а может, нет… А может, всё было совсем по-другому. Не было тогда главного корпуса с высоким крыльцом. Новых пациентов принимали во времянке у ворот — там, где теперь клумба в виде павлина с роскошным хвостом из цветов. И никто не смеялся за спиной женщины с сундуком, ведь Мертвеца, главного шутника Дома Слёз, тогда ещё не существовало. И, может быть, у женщины тогда оба глаза были на месте.

А вот сундук был точно. И младенец, не мёртвый и не живой, был в нём тоже. Первые несколько лет лекари не знали, что с ним делать, потом, после долгих попыток, смогли довести его тело и разум до состояния более или менее взрослого человека. Он был невысок, не особенно приятен лицом, и с живым человеком его можно было спутать разве что в полной темноте, но зато он не бросался на людей, не нуждался в утолении голода ни плотью, ни кровью, ни магией. Имени у него не было, только прозвище — Мертвец.

Иногда его навещала та одноглазая женщина, мастер Игла из магического ордена Тьмы. Поговаривали, что когда-то она была невероятно красива. И даже сейчас отголоски этой редкостной красоты угадывались в исполосованном шрамами лице. В её чертах Мертвец видел отражение своих, как в пыльном и кривом зеркале. Мастер Игла приносила ему собственноручно приготовленные сладости. На каждом печенье Мертвец, благодаря своим обостренным чувствам, видел отпечатки её рук, а на её руках — остатки муки, имбиря и меда. И хотя вся человеческая пища была для него не слаще комка глины, это печенье он ел. Ел и давился под обиженным, злым и раздражённым взглядом своей гостьи.

И в тот день она тоже пришла, как всегда, раздражённая и срывающая свое раздражение на нем. И, как всегда, Мертвец вскочил ей навстречу, роняя на пол гадальные карты — своё новое увлечение. Как всегда, мастер Игла сказала:

— Магистр Рейнхальд приказал навестить тебя.

И он, как всегда, ответил:

— Я рад вас видеть, мастер. Право, не стоило утруждаться, — и не удержался от шпильки: — Я поблагодарю магистра за заботу в следующем письме.

Она прошлась по комнате, оглядывая большое, полупустое помещение — нечто среднее между кабинетом и библиотекой. На стенах акварели — предпоследнее увлечение Мертвеца. Много шкафов с книгами, стол, стулья, узкий диван, пушистый ковёр на полу. И никакой кровати. Мертвецу она была без надобности, а читать он предпочитал, растянувшись на ковре. Мастер Игла раздраженно спросила:

— Твой брат-утешитель сказал, что ты подал документы в университет? Опять?

— А что мне ещё делать, мастер? — ответил Мертвец, с некрасивым удовольствием наблюдая, как она дернулась, услышав это обращение из его уст. — Стоять в углу и покрываться пылью?

Мастер подошла к окну, оперлась руками в перчатках о низкий подоконник.

— Здесь исполняют любые прихоти пациентов, это правда, — сквозь зубы ответила она. — Но большинство из них воевали, получили свои болезни не просто так, пострадали от…

— А я разве не пострадал? — удивился Мертвец. — Если бы не война, я родился бы нормальным.

Мастер не дала ему договорить, со всей силы ударила кулаком по подоконнику, так, что зазвенели стекла.

— Если бы не война, тебя, отродье, и вовсе бы не существовало, — она сорвалась на крик, и в крике этом были слышны злые слёзы.

В дверь тут же постучали.

— Войдите, — пригласил Мертвец.

На пороге стоял брат-утешитель, приставленный к Мертвецу, и растерянно улыбался. Он был молод и ревностно относился к своим обязанностям — утешал и развлекал Мертвеца и двух других своих подопечных, как мог.

— Мы не ругаемся, — уверил его Мертвец. — А если и так, я не сахарный — не растаю.

Брат-утешитель продолжал топтаться на пороге.

— Госпожа… мастер… — наконец промямлил он. — Можно вас на два слова?

Мастер Игла повернулась к нему, произнесла ледяным тоном:

— Что случилось?

Брат-утешитель разыграл целую пантомиму: слишком заметно подмигнул, скосил глаза в сторону Мертвеца и шепнул:

— Такие новости… не при нём. Я должен охранять его покой.

— Я всегда говорила, — поджала губы мастер, — что ставить всех здесь живущих в одинаково привилегированное положение — несусветная глупость. Но у магистра слишком доброе сердце. Говорите, что случилось. Он не сахарный — не растает.

Мертвец усмехнулся, услышав из её уст собственное выражение. У брата-утешителя новость была готова сорваться с языка и легко сорвалась:

— Около получаса назад… одного из пациентов, мастера Тристана из ордена Грозы… нашли мертвым…

— Когда его видели в последний раз живым? — тут же спросила мастер, стремительно подходя, почти подбегая к брату-утешителю.

— После завтрака…

Мастер качнула головой.

— Значит, у этого — алиби, я уже была здесь. Хорошо.

И ушла, даже не кивнув на прощание. К тому времени, как Мертвец пришёл на берег озера, труп уже унесли. У мастера Тристана была хорошая смерть, очень хорошая. Его тело обнаружили на берегу озера, куда он каждый день ходил кормить уток. На скамейке под магической сливой, цветущей круглый год и никогда не приносящей плодов. Он улыбался, умирая — так сказал Мертвецу приятель из ордена Разума. Улыбался, будто обрёл свободу. И никто в Доме Слёз не плакал. Мастеру Тристану завидовали. Никто не плакал, кроме его ручного зверька, шелковинки — его верного компаньона. Он к следующему утру околел.

Вечером Мастер Игла заглянула к Мертвецу. От неё пахло магией Тьмы и соприкосновением с Гранью мёртвых, с долиной теней. Должно быть, она допрашивала труп.

— Ради Хозяина и Хозяйки, — сказала она, снимая и надевая перчатку на руку. — Ни во что не вмешивайся.

— Хорошо, — ответил Мертвец.

Мастер Игла постояла какое-то время молча, глядя сквозь Мертвеца, потом добавила каким-то другим, незнакомым тоном:

— Ешь печенье и ни о чём не беспокойся.

— Хорошо, — повторил Мертвец.

Игла покачала головой и вышла из комнаты. Мертвец слушал, как шелестит её мантия и цокают подкованные каблуки армейских сапог. Он позвал брата-утешителя, отдал печенье ему. Зачем-то сказал:

— Когда моему телу и сознанию было лет пять, я думал, что мастер Игла приходится мне матерью.

— А теперь? — спросил брат-утешитель.

А теперь Мертвец просто это знал. Он хранил в коробке из-под красок её вещи: носовой платок, пуговицу и приготовленное для него печенье, отвратительное на вкус, но такое ароматное.

В ту ночь весь Дом Слёз спал крепче обычного. Спали под действием успокаивающих чар даже самые буйные пациенты — те из них, которые давно потерялись в лабиринтах своего разума. Спали и те, кто был в ясном сознании, но для кого жизнь в этом гнилом месте, лишённом естественного течения магии, была мучительна. Спали целители — удивительные люди, настоящие подвижники магической науки, которые действительно пытались облегчить жизнь обитателям Дома Слёз. Ещё бы забыть, что многие из них проводили бесчеловечные опыты во время не так давно закончившейся войны… Но не стоит о прошлом: в конце концов, благодаря тем временам они накопили знания, которые теперь позволяли если не спасать, то продлевать и делать сносной жизнь страдающих всевозможными магическими недугами. Одних калечили, других лечат…

Дом Слёз спал. Его обитатели забылись в нервном сне, пытаясь хоть на время вычеркнуть, отменить сегодняшнее событие — смерть своего собрата. Первую смерть на территории Дома со времени его основания. Им ведь обещали, что здесь, за кованым забором, среди цветочных аллей и высоких дубов, им не придётся страдать вовсе или лишь в малых, терпимых дозах. Их обманули, лишили последней надежды. А ведь всего за месяц до этого целители и пациенты вместе праздновали победу, неожиданную и оттого драгоценную — исцеление мистера Кайена из ордена Света. Его привезли сюда несколько лет назад, лишённого ног, рук и зрения. Из Дома Слёз он ушел на своих двоих, и взгляд его был остёр, как прежде, а может, и ещё острее. И рука его, как и прежде, была сильна, и магия его слушалась, а ведь целители считали, что приращённые конечности и новые глаза будут работать только здесь… И вот, пожалуйста — будто в противовес этому нежданному и необъяснимому чуду, в Дом Слёз пришла смерть.

Наверное, это было нечестно со стороны чуда — дать надежду, а потом отобрать, но жизнь такова: где прибыло, там и убыло… Дом Слёз спал, придя в себя после сегодняшних похорон, не спал только Мертвец. Он редко спал — это действие требовало от него недюжинной силы воли, качаться на волнах сна ему скорее не нравилось. К тому же он имел отвратительную привычку проходить в чужие сны и застревать в них надолго… Мертвецу это не нравилось. Бродить ночью по Дому одному было скучно, и Мертвец жёг один осветительный шар за другим, повергая кастеляна в горестные подсчёты убытков. А ещё он чувствовал, что всё вокруг меняется. И ему это не нравилось.

* * *

Толпа, окружившая молельню, возбуждённо галдела. Кто-то крикнул: «Мертвец», подбадривая его. Кто-то, наоборот, выкрикивал имя его противницы. Мертвец помахал приятелям рукой, покрепче уцепился за черепицу босыми пальцами ног. Копьё, которое он держал в руках, двигалось будто само по себе, не давая нападавшей на него светлой леди ни секунды передышки. Впрочем, она в передышке и не нуждалась. Её меч, Серебряная Рыбка, мелькал так же быстро, как и копьё Мертвеца.

— Что-то ты сегодня не в форме, Ладонна, — усмехнулся он, обнажая крупные, чуть желтоватые зубы. — Ещё ни разу меня не проткнула. Весь день песьеглавцу под хвост.

— Нет у меня хвоста! — тут же обиженно пролаял Рик, химероидное существо на основе человека. Единственное в своем роде чудовище — как и они все, в общем-то — каждый по-своему. Один из многочисленных осколков последней войны.

Мертвец шутовски ему поклонился.

— Кто там разберёт, Рик, где у тебя заканчивается шерсть, а где начинается хвост.

Рик обиженно рыкнул, запустил в приятеля куриной костью, но не попал, хоть и отвлёк немного.

Поединок Мертвеца и Ладонны, леди из ордена Света, привлек под стены храма почти всех обитателей Дома Слёз — тех, разумеется, кто не скорбен разумом. А нет: мастер Герайн, к примеру, тоже тут, хотя, конечно, его привел азартный брат-утешитель, который за ним присматривает.

Герайна усадили на складной стул, вручили ему бумажку — на каждой стороне написано «переверни». Мастер Герайн старается, вертит листок. Ему бы, наверное, понравилась такая шутка: все маги разума с большим прибабахом. Разумники и природники прибабах этот растят и пестуют, тёмные и светлые пытаются изображать из себя нормальных людей… Но больше занимаются самообманом, конечно. Это его брат-утешитель издает поддерживающие выкрики, вытирая блестящую лысину платком. Даже некоторых неходячих принесли или прикатили на каталках братья и сестры-утешители. Светлые, конечно, болеют за Ладонну — свою леди, навеки застрявшую внутри магических доспехов. Ещё один осколок недавно закончившейся войны.

Пока Мертвец раздумывал, Ладонна исхитрилась и чуть было не перерубила его копьё пополам. Он показал ей язык:

— Ты что-то бледна сегодня — плохо спала, дорогая?

— А ты что-то мёртв сегодня! — огрызнулась Ладонна.

Черепица заскрипела под её коваными сапогами. Мертвец усмехнулся. Его такие шутки не задевали. Он учил и себя, и других шутить над своими невзгодами, во всём видеть что-то ещё, помимо повода для вечного траура. Да, он был нежитью, но нежитью разумной и в перспективе — полезной. Маги заставляли его скрюченное, навечно младенческое, как казалось, тело расти. Развивали и его разум. Мертвец был низок, тощ, и глаза его смотрели, не мигая — светло-серые, почти белые. Он был уродлив и гордился этим. Быть уродом среди уродов — было его девизом.

Ладонна выбила у него копьё, он продул всухую. Ну и ладно. Пусть светлая порадуется. Мертвец, регулярно подслушивавший, о чём говорят целители и утешители, знал, что для леди придумали новую экзекуцию: ставший частью её тела доспех будут спиливать. Это было все равно что вытаскивать черепаху из панциря. И черепаха ничего не имела против, несмотря на боль. Она очень хотела вернуться к нормальной жизни, к нормальному человеческому телу. Мертвец не знал, что такое нормальность. Его домом был Дом Слёз, его миром — Бездна. Он знал, что люди считают нормой: две руки, две ноги, два глаза, рост между полутора и двумя метрами, никакой шерсти, кроме волос, бровей, ресниц… Никакой жажды крови, разумеется, когтей и клыков, нечленораздельной речи и прочего, прочего, прочего. В Доме Слёз отсутствием этого могли похвастаться разве что братья и сестры — целители и утешители. Среди пациентов ни одного такого не встретишь.

Мертвец спрыгнул с шестиметровой высоты, мягко приземлившись на плоский, поросший мхом камень, обернулся, подбадривая Ладонну. Она тоже приготовилась к прыжку. Не столь изящному, конечно, и очень громкому: доспехи гремели, кажется, даже когда она стояла неподвижно.

— Остановитесь! — выкрикнул чей-то голос. Мертвец обернулся.

О, конечно, отец Леннард — «Ленни», как его называли за глаза все знакомые Мертвецу от трёх до трёхсот лет включительно. А мастер Игла называла его «мой хороший». Когда думала, что никто не слышит.

Он стремительно шагал по дороге, и полы серой рясы развевались в такт шагам. Ладонна всё же не удержалась на ногах из-за тяжёлых доспехов и села на траву. Он удостоил светлую леди только кивком, а все внимание сосредоточил на Мертвеце.

— Вы не ушиблись? — кажется, он единственный обращался к Мертвецу на «вы».

Мертвец осклабился.

— Да меня с любой высоты ронять можно! Тем более, здесь, в Доме Слёз.

Отец Леннард изменился в лице.

— Не стоит… — сказал он, — ниоткуда падать, я верю вам на слово.

За его спиной два брата-утешителя поднимали с земли Ладонну. Пластины доспеха скрипели и, кажется, где-то заели — Ладонна никак не могла разогнуться. Настроение её испортилось, и никакая победа тут помочь не могла. Отец Леннард даже не обернулся на её ворчание о том, что невежливо стоять в двух шагах от мучающейся дамы и не помочь ей. От Мертвеца-то, якобы, она ничего иного не ожидала, но уж сердце-то жреца должно быть полно сострадания…

Ладонна была неверующей, причём не верила она воинственно и даже агрессивно. И жрецов терпеть не могла. Особенно отца Леннарда: называла его сектантом, забивающим мозги прихожан всякой чушью. С отцом Энтони, представителем традиционной астурианской церкви Хозяина и Хозяйки, у неё был вооруженный нейтралитет. Как маг из ордена Света, она вынуждена была отдавать должное традиционным ценностям, защитницей которых являлась, с точки зрения общественного мнения.

— Вы придёте на службу, Мертвец? — с надеждой спросил отец Леннард, глядя в глаза.

— Приду, — ответил Мертвец, мысленно вздыхая.

Службы в храме навевали на него тоску. K отцу Леннарду на проповеди приходили, в основном, дамы — скорее, ради его прекрасных золотистых миндалевидных глаз. А Мертвец — из сострадания, так как никто, кроме него, не слушал этих проповедей и ни о чём беднягу не спрашивал. Он же с горем пополам сумел разобраться в том, что собой являет эта новомодная вера Ждущих, возникшая в период Последней войны, лет тридцать пять назад. Кто был её провозвестником — непонятно, наверняка он сгинул давно.

Ждущие считали, что у Хозяина и Хозяйки якобы было дитя, не имевшее собственного тела, но воплотившееся в человеке — маге, много страдавшем и страданием своим улучшающим мир и пробуждающим в себе божественное начало. Откровенно говоря, тот ещё бред: страдание ослабляет и озлобляет, а не возвышает. Или Мертвец не знает чего-то о людях…

Из кустов этого нового верования виднелись айзаканские уши, торчащие последние десять лет просто отовсюду. С их верой в то, что небесный всадник Исари оградил кровью и магией свою страну, Багру, от всего возможного зла. Раньше, до постройки Золотого тоннеля через Рассветный хребет, каждая из частей континента варилась в собственном котле. Теперь эти замкнутые в себе системы превратились в сообщающиеся сосуды. Ну, и всякое лезет теперь — спасибо княгине Этери, чью голову осенила эта замечательная идея. А также астурийским олигархам, виннетским дожам и прочим толстосумам, вложившимся в этот прожект.

Шиповничек перехватила Мертвеца по дороге в столовую, возбужденно размахивая руками, выкрикнула:

— Новеньких привезли!

Мертвец остановился перед ней, засунув руки в карманы брюк, и радостно улыбался, как дурак, — ждал, что она ещё скажет. При виде Шиповничка на фоне сиреневых кустов у него каждый раз захватывало бы дух, нуждайся он в воздухе. Шиповничек была самой красивой девушкой в Доме и самой хм… человечной. Ни клешней, ни клыков, ни даже каких завалящих усиков на голове. Только манера крепко засыпать где угодно и спать неделями. С её болезнью и было связано прозвище. Шиповничек так прозвали в честь принцессы из сказки, уснувшей на сто лет после того, как уколола палец о заколдованную тёмным магом колючку. В бодрствующем состоянии она всегда была полна неуёмной энергии, компенсируя этим периоды продолжительного сна. Лучшего товарища по вылазкам и розыгрышам Мертвецу нельзя было и желать.

— Оба тёмные. Старуха — совершенно сумасшедшая! Будут в изоляторе держать. Второй — молодой некромант — не красавец, но ничего, интересный. На завтрак пойдёшь?

Шиповничек зевнула, прикрыла рот ладошкой.

— Спать хочешь? — участливо спросил Мертвец, беря её под руку.

Она мотнула головой, непослушные волосы тут же выбились из длинной косы-колоска, на которую сестра-утешительница Шиповничка наверняка потратила не меньше получаса.

— Вот ещё! До следующего приступа не меньше трёх недель. И не мечтай от меня избавиться!

Мертвец молча покачал головой. Дни без Шиповничка, когда она, побеждённая болезнью, спала, он не любил. Они были полной противоположностью друг другу — ему требовалось приложить немалые усилия, чтобы уснуть, ей — чтобы проснуться. Шиповничек была очень хороша собой: длинные светлые волосы, молочно-белая кожа с лёгким румянцем, распахнутые навстречу миру голубые глаза. И Мертвец… да мертвец и есть — кости, обтянутые тонкой пергаментной кожей, живая иллюстрация к пляске смерти, макабрическому танцу, жанру поэтическому и изобразительному, созданному некромантами. Противоположности, говорят, притягиваются. Шиповничек и Мертвец тянулись друг к другу.

Они пошли по тенистой дорожке, рука об руку, мимо скрытых среди деревьев небольших домиков на пять-шесть комнат. За дверьми каждого — несколько драм, приведших их жильцов сюда. И немного спокойствия — от утешителей, хранителей хрупкого душевного равновесия.

Нового пациента они встретили по дороге к столовой. Он был монументален, высок и широкоплеч, особенно на фоне своего спутника, судя по выговору — виннетца, чрезвычайно подвижного молодого человека. Высокий и массивный некромант в чёрном и его спутник в коричневом костюме напоминали Мертвецу иллюстрацию к сказке про медведя и бурундука. Виннетец носился вокруг, заглядывая, кажется, под каждый камень и в каждое окно, восторгаясь всем, что видел:

— Хагал, вы видели этот фонтан?

Некромант кивал, улыбаясь краем губ. Он остановился, поставил на землю саквояж и, поморщившись, растёр левое плечо. От спутника некроманта это движение не укрылось, хотя он как раз цокал, подзывая белку. Белка смотрела на виннетца с крайним неодобрением: людей без орехов она не любила.

— Болит? — участливо спросил он. — Я понесу вещи?

Мертвец подумал, что из этого парня вышел бы хороший утешитель — его не хочется убить на месте за назойливую заботу. И он забавный.

Некромант ответил:

— Я сам.

Виннетец тут же перевел тему.

— Жду не дождусь встречи с братом! Хагал, как вы думаете… он совсем меня не узнает?

Некромант, взявший свой саквояж в руки, пошел по дорожке вперед. Он прошел мимо Мертвеца и Шиповничка, окинув их равнодушно-приветливым взглядом. Мертвец восхитился его выдержкой — обычно новички реагировали на его внешность нежити довольно нервно. Кажется, он только едва слышно шепнул: «Мертвец».

— Добрый день, уважаемые! — расплылся в улыбке виннетец, снимая с головы плоскую соломенную шляпу с узкими полями и обнажая светлые кудри. — Мы правильно идём к столовой? Мой друг голоден.

Некромант посмотрел на своего спутника с удивлением. Тот пожал плечами:

— Вы не завтракали. А что вам твердил лекарь? Вам следует правильно питаться и отдыхать.

Шиповничек радостно указала дорогу, они пропустили гостей вперед, а сами пошли следом. Некромант сказал несколько ядовито:

— Благодарю за заботу. Вы не забыли, Висконти, что вы — не мой брат-утешитель?

Виннетец рассмеялся.

— Простите великодушно, Хагал. Я, благодаря тому, что пристал к вам, как репей, попал на территорию Дома на несколько часов раньше… — он понизил голос до шепота, но Мертвецу такие мелочи никогда не мешали подслушивать. — Откровенно говоря, когда я встречусь с Герайном… мне понадобится ваша поддержка, дружище. Стыдно в таком сознаваться, но я боюсь…

Шиповничек ткнула Мертвеца в ребра.

— О чем они шепчутся?

— Виннетец приехал к мастеру Герайну.

Шиповничек присвистнула.

— Прежде его не навещали.

— Не думаю, чтобы он хотел, чтоб его видели в таком состоянии.

Девушка погрустнела.

— Мама плачет, когда навещает меня. Хотя ей-то чего плакать. Я жива, способна отвечать ей, читать её письма, шутить и обнимать…. Просто живу далеко от неё. Но разве я не съехала бы в иное место, став взрослой? Можно представить, что я переехала, и теперь просто страшная домоседка!

Мертвецу нечего было сказать. Они дошли, наконец, до столовой, некромант поставил свой саквояж на крыльцо. В дверях виннетец остановился как вкопанный. Потом обернулся к некроманту, сиплым шёпотом сказал:

— Я его вижу, Хагал, — потом отвернулся и шепнул: — Его кормят с ложки.

Некромант положил руку на его плечо.

— Это всё ещё ваш брат.

Они, наконец, вошли внутрь. Шиповничек скользнула вслед за ними, Мертвец переступил порог неохотно. Им замахали руками, предлагая присоединиться. Некромант опустился за пустой столик так, чтобы видеть, где сидит мастер Герайн со своим братом-утешителем.

На каждом столе — классический астурийский завтрак. Свежайший хлеб, масло, бекон и омлет, варенье и джемы трёх сортов, подслащённые настои всевозможных полезных трав… Мертвецу приносят воду — ничто иное ему не лезет. Пока он лениво цедит прозрачную жидкость почти без вкуса и запаха, Шиповничек делится новостями с соседями по столу. С псоглавцем Риком и его приятелем, крайне неуклюжим парнем по прозвищу Деревяшка. Периодически его тело предпринимало попытки стать деревянной статуей. Целители с этими попытками вполне плодотворно боролись. Сидел он за столом боком, повернувшись к Шиповничку слышащим ухом и постоянно переспрашивая.

Виннетец, удостоверившись, что его приятеля-некроманта накормят, направился к столу мастера Герайна. Маг послушно пережёвывал попадающую в рот пищу, смотрел куда-то поверх лысой головы своего утешителя. Виннетец что-то коротко сказал, улыбаясь. Герайн повернул к нему голову. В столовой стало тихо, очень тихо: мастер никогда и ни на что не реагировал…

Его утешитель напрягся, отложил вилку, готовый как защитить своего подопечного, так и порадоваться за него. В светлых, пустых глазах Герайна что-то мелькнуло, как отсвет молнии промеж туч. Мелькнуло и пропало. Утешитель кивнул Лючиано, предлагая сесть за стол.

Он сел, взял брата за безвольно лежащую на столе руку, сказал на виннетском:

— Чего больше всего боятся маги разума, Герайн?

Мастер молчал. Потом шевельнул губами, и Мертвец прочитал по ним ответ:

— Безумия.

Завтрак продолжался. Чуда, еще одного исцеления не случилось. Всё так же мастер Герайн продолжал жевать омлет, всё так же пуст был его взгляд, всё так же безвольно лежала его рука в руке брата. Пальцы его слегка подрагивали. Мертвец был уверен, что он ответил бы на прикосновение, если бы сумел совладать со своим телом.

* * *

Мертвец увлёкся разговором с Риком и его приятелями и не обратил внимания на то, что Шиповничек ускользнула из столовой. Она шла напрямик, по газону, к домику, стоявшему неподалёку — там проводили свой досуг работники Дома Слёз. Энтони был там, сидел за столиком у окна, склонив полуседую, коротко стриженую голову к книге, меланхолично пил остывший кофе, заедая его пончиком с повидлом. Пациенты старались сюда не заходить, давая работникам дома немного отдохнуть от бесконечного круговорота.

На мгновение Шиповничек замерла в дверях, потупив взгляд и опустив плечи, а потом встряхнулась и, придав лицу нагловатое и пробивное выражение, прошла к столику Энтони. Отодвинула тяжёлый, противно скрипящий железный стул, села, положив локти на стол.

Энтони поднял на неё глаза. Светло-серые. Тоже какие-то седые. Когда она в него влюбилась? Совсем ещё ребенком, года два или три назад, и сама поначалу посчитала это блажью. Кто из юных девиц не влюбляется в бывших военных? Пусть даже теперь облачённых в рясу жреца… Шиповничек не выдержала, улыбнулась. Энтони нахмурился.

— Что вам, Койра?

Он единственный звал Шиповничка её официальным именем, записанным в документах.

— Доброго утра вам, отец Энтони, — сказала она. — Снова на «вы»? А я, может, пришла… покаяться в своих грехах.

Он раздражённо захлопнул книгу. Блеснула на черной сафьяновой обложке золотая молния, соединяющая небо и землю — символ храма Хозяина и Хозяйки.

— Не мелите чепухи, Койра! Какие ещё грехи?

Шиповничек склонила голову набок, чувственно облизнула губы. Это целая наука: если быстро — будто змея воздух пробует, медленно — вульгарно, вывалить язык — ещё хуже, будет похоже на Рика, псоглавца, когда ему жарко… В глазах Энтони что-то сверкнуло. Возможно, отблеск молнии с обложки молитвенника.

— Что вы себе позволяете, — прошипел он.

— Я вас люблю, — в который раз сказала Шиповничек. И в который раз он её не услышал.

— Мне шестьдесят лет. Я в три раза старше вас, Койра… Я жрец, и должен быть образцом… образцом…

Шиповничек пересела на край стола. Энтони вцепился в свою Книгу — того и гляди, останутся следы от ногтей на сафьяне.

— Вы ведете себя развязно, — наконец, с раздражением сказал он. — Я не намерен это терпеть.

Он встал, задел стол локтем, зазвенела посуда, разлился кофе. Шиповничек подскочила, поскользнулась на гладком полу. В столовой — большом и гулком, лишённом всякого уюта помещении — стало тихо. Энтони раздражённо оттирал промокший переплёт.

— Вы — маленькая негодяйка, Койра, — сказал он.

Шиповничек тряхнула длинными волосами и засмеялась.

— Ну, так исправьте меня…

— Вы неисправимы.

Он оглянулся, скользя глазами по толпе завтракающих целителей и утешителей.

— В этом я тоже должен ей потакать? Может, мне на ней… жениться? Или это — слишком старомодно по нынешним временам, и хватит только…

Он рубанул рукой воздух. Шиповничек чувствовала, как алеют, наливаются жаром щеки и уши. Наверняка сияют сквозь светлые волосы. «Разве я прошу того или другого?» — раздражённо подумала она.

Ей просто хотелось, чтоб он знал. Целители молчали.

— Или, быть может, мне — злодею, разбивателю девичьих сердец — стоит и вовсе уйти из Дома? Чтобы на моё место взяли ещё одного сектанта?

Шиповничек перестала улыбаться, тихо сказала:

— Я приду на вашу проповедь.

Жрец покачал головой.

— Она не принесёт вам спасения. Ходите к своему сектанту.

Он развернулся на каблуках, демонстрируя военную выправку, хотел было хлопнуть дверью с большим стеклянным витражом, но потом передумал: сказалась привычка вести себя деликатно. Это пациентам здесь всё разрешалось и прощалось. Шиповничек нахмурилась, несколько раз сжала и разжала кулаки и сказала, ни к кому не обращаясь:

— Я все равно его люблю.

И отошла от стола, позволяя уборщику вытереть потёки кофе со стола и пола. Тёмно-синяя ряса Энтони была хорошо видна на фоне зелени и бревенчатых домиков. Шиповничек поспешила за ним, таясь за кустами. Растения и животные льнули к ней, чувствуя магический дар. Не окажись она проклята ещё в детстве, быть бы ей магом-природником, и не из слабых. И была бы не первым магом в семье — её прадед, лорд Шамс, являлся нынче старейшим из известных магов Астурии. Какое-то время даже являлся магистром, но проиграл в битве за власть, был вынужден две сотни лет просидеть в родовом особняке, зализывая раны, потом перебрался сюда, в Дом Слёз.

Старший брат Шиповничка был секретарём нынешнего магистра ордена Грозы — возможно, того самого, который подсидел деда. Здесь хорошо работала только целительская магия, и получить в полной мере образование у Шиповничка не вышло. Она, впрочем, и не переживала — помогать садовнику отсутствие образования отнюдь не мешало.

У розария она наткнулась на мастера Герайна, которого всё так же держал за руку приехавший родственник. Это был жест ребенка, хватающегося за взрослого, как за соломинку… Но в этот раз спасения не будет. Он рассказывал что-то, заглядывая в пустые глаза, мастер Герайн стоял прямо.

— Вырезаю узоры на шкатулках для кристаллов Оринды… — донеслось до Шиповничка. — А магам, между прочим, жалованье на пятнадцать процентов подняли… А ты знаешь, меня обещали в мастера произвести, если я тебя верну на работу.

Он усмехнулся.

— Так и сказали: нам требуются маги, кристаллы пользуются спросом, но заряжать их можно только напрямую… тот, кто знаком с магами, должен помочь родному предприятию. Патриотичней надо быть.

Мастер Герайн мягко высвободил руку и отвернулся.

— Простите, — расстроенно улыбаясь, сказал брат-утешитель мастера. — Он устал. И вы отдохните — в деревне очень хорошая гостиница со скидкой для родственников пациентов Дома. Отдохните тоже, посетите Трассену — это всего в часе езды отсюда. Там красиво в это время года.

— Он не реагирует на меня… — ответил устало посетитель, почесал в затылке, сдвигая шляпу-котелок на глаза. Брат-утешитель покачал головой.

— Отчего же… на моей памяти он ни от кого не отворачивался.

Шиповничку стало стыдно подслушивать, и она, никем не замеченная, прошла мимо, ловя взглядом знакомый силуэт в тёмно-синем. Энтони направлялся к дому деда. Лорд Шамс, по прозвищу Старый пень, жил в отдельном особняке. В местах скопления народа не появлялся, у него был собственный штат прислуги: повар, горничная, секретарь. Все они, как и братья-утешители, жили в Доме Слёз. Это уже само по себе являлось платой за услуги, платой временем — живущие здесь не старели, время для них замирало, продолжая свой бег только за воротами. Не просто так эмблемой дома являлись песочные часы — их всегда можно перевернуть.

Решётки на окнах дедушкиного особняка представляли собой стилизованный герб ордена Грозы — древо мира, корни которого переплелись с короной. Ствол его — материальный мир, ветви и корни — то, что лежит за пределами восприятия. В ордене Грозы их называют ветвями, в ордене света — гранями, некроманты называют слоями или гранями, разумники — нитями или струнами… Но суть всего этого одна, хотя разным орденам доступны разные места в безграничной Бездне, окружающей тварный мир.

Энтони уже вошел в дом, Шиповничек вскарабкалась на абрикосовое дерево, ветви которого услужливо тянулись к окнам дедушкиного кабинета, открытым по тёплому времени года. Жрец сидел спиной к окну, раздражённо постукивал по столешнице морёного дуба, дед равнодушно листал справочник. Наконец, сказал, поглаживая густую бороду:

— Повлиять на неё? Все равно, что на силу природы…

Энтони усмехнулся:

— Влиять на силы природы — ваша прямая обязанность, разве нет?

— Влиять? Упаси Хозяин! Природа — не свет и не тьма, и даже не разум. С силами природы можно только договариваться.

— Ну, так договоритесь… Или я уйду.

Дед усмехнулся, покачал головой.

— Вы ведь понимаете, что я этого сделать не могу… По крайней мере, пока наш эксперимент не увенчается успехом. Энтони шумно сглотнул. Он сидел перед дедом, как кролик перед удавом.

Конец ознакомительного фрагмента.