То, что видят твои глаза

Екатерина Крыласова

Трудно представить себе двух более разных женщин. Ирина – успешная бизнес-леди, имеющая счастливую семью и любимое дело, и Тоня – оставившая медицинскую карьеру, став обычной домработницей.Их судьбы неожиданно пересекаются. Обе стремятся к счастью, и каждая выбирает свою дорогу. Их окружают разные люди, – с мудрым сердцем и эгоистичные интриганы под масками друзей. Смогут ли они найти счастье, если смотрят лишь на то, что видят их глаза?

ГЛАВА 4

Жизнь в белом «генеральском» доме текла своим чередом. Новый магазин с элитной мебелью и мебельный цех вскоре были открыты и успешно запущены. Видимо, дела там пошли неплохо, потому что вскоре в квартиру перекочевала часть красивой мебели из Ирининого магазина. В честь успеха та решила устроить корпоратив для всех своих работников.

— Шиканём хоть разок! — сказала она Антонине, которая, неожиданно для себя, тоже оказалась в списке приглашенных.

— Спасибо, Ирина Николаевна, — ответила та, — но, Дима не любит таких шумных вечеринок, а без него я не пойду.

— Да что ты вцепилась в своего Диму! — взорвалась вдруг Ирина, видимо, оскорблённая отказом. В последнее время такое часто случалось, и Антонина никак не могла угадать, как и от чего начнёт извергаться этот «вулкан». — Там некоторые девочки с магазина тоже без мужей будут! От мужей иногда отдыхать надо! — продолжала кипятиться Ирина. И вдруг понизив голос, глядя исподлобья на Антонину, сказала:

— Если честно, твой Дима мне вообще не нравится! Как ты с ним живёшь?! Только и слышу от тебя: Дима то не любит, Дима сё не хочет! Рыбья кровь, а не мужик! — зло выпалила она.

— Ну хочешь, я сама с ним поговорю, попрошу, чтобы отпустил тебя? — спросила она ошарашенную Антонину через минуту.

— Нет, спасибо! — ответила та. — Я и сама не хочу туда идти. Тем более, я там никого не знаю.

Она отвернулась от Ирины, чтобы та не видела её внезапно покрасневшего от негодования лица. Протирая крупные листья стоявшего на окне гибискуса, она думала: «Да-а, у нас то страсти не кипят, как у некоторых, мы не посылаем друг друга с верхней полки. И что? Это плохо?!»

Антонина с грустью вспомнила недавний разговор, когда она в слезах пришла домой и жаловалась, что Ирина стала часто на неё срываться. Она скрывала от мужа, что и зарплату ей частенько забывают отдать вовремя. И ей не раз и не два приходится об этом напоминать, пока в очередной раз Ирина с раздражением не бросит на тумбочку несколько злополучных бумажек.

— Да уходи ты от неё! — говорил Дима. — На тебе в последнее время прямо лица нет. Сколько можно терпеть оскорбления от этой нервной… неблагодарной женщины?!

Но Антонина, поплакав, всегда находила ей оправдание. То на работе у неё нелады, то с мужем частые ссоры, то Ростик грубит не слушается…

— Вот она и срывается на меня, — объясняла она мужу. Тем более, что Ирина, чувствуя, что набедокурила и перегнула палку, старалась при следующей встрече с ней быть особенно мягкой и внимательной. Да и Ростика Антонине было жаль.

— Понимаешь, ребёнок совсем без присмотра и еды тогда останется. Ирина же постоянно в разъездах… Ну, не могу я сейчас уйти! — делала она ещё одну попытку объяснить, почему держится за это уже изрядно опостылевшее место.

— А-а, «добрый ты, боярин»! — говорил тогда её Дима, цитируя Ивана Васильевича из Варькиного любимого фильма, и махал рукой.

Варька, слыша это, заливисто смеялась.

— Папа, ну повтори ещё раз! — просила она, только это и улавливая из непонятных ей родительских разговоров.

Но сегодня, натирая листья у огромного цветка, Антонина решила, что, видимо, пора им расстаться.

«Я уже так устала от её взрывного характера! Всё, не могу больше! Завтра же скажу, что эта неделя последняя… Пусть ищет себе кого хочет!» — решила Антонина и, вытерев слезу, успокоилась.

Однако всё вышло совершенно иначе. Через день после отшумевшего весёлого праздника, Ирина, утешавшая своих, хорошо повеселившихся коллег женского пола, которых приревновали мужья, вернулась домой раньше обычного в самом тяжёлом расположении духа. Она гневно посмотрела на Антонину, отмывавшую кафель в ванной комнате, и молча с грохотом закрыла дверь. Через несколько минут дверь в прихожей снова хлопнула, и Антонина услышала, что в квартиру кто-то зашёл. По голосу она поняла, что это Виталий.

«Чего это они сегодня так рано?» — удивилась она. По доносившимся до неё отдельным словам она поняла, что они на кухне, и ей лучше туда не заходить. Через минуту послышались крики и оскорбления.

«Приревновал может её? Ох уж этот ваш праздник! Ничего не скажешь, удался!» — сокрушалась Антонина. За эти два дня столько слёз и причитаний было услышано здесь! Одна работница, выставленная мужем за дверь, даже ночевала у них пару раз, пока тот не успокоился.

Надо сказать, что и ссоры между Ириной и Виталием чаще всего вспыхивали именно на этой почве — по крайней мере, других причин она пока не слышала.

— Я сказала тебе, не лезь туда! Убери свои пакостные руки оттуда, ты понял?! — донесся до неё крик Ирины.

Антонина сокрушённо подумала, что её спасительные наушники остались в сумочке в прихожей, и неловко будет выдать себя, пройдя мимо скандаливших супругов.

«Боже! Сколько же вы ещё будете ругаться?!» — взмолилась она про себя. Слушать крики ей совсем не хотелось, и она, несмотря на постоянные Иринины замечания «экономить воду», сделала напор посильнее, чтобы грохот воды заглушал доносящиеся до неё гневные выкрики.

***

Ей вдруг вспомнилось, как ещё вначале, когда она только стала у них работать, Ирина, всегда шокировавшая её своей прямолинейностью, сказала:

— Знаешь, что мне в тебе нравится? Ты с мужем моим не заигрываешь. А он, я знаю, на женское внимание очень падок… Я, когда тебя увидела впервые, честно говоря, расстроилась. Я женщину постарше и некрасивее ожидала… и, если бы ты хоть раз… я бы тебя сразу уволила! — закончила она свой монолог, из которого Антонина никак не могла понять, комплимент это, или угроза.

— Устала я уже от него баб отгонять! — уже, скорее, себе, чем ей, сказала Ирина.

Антонина хмыкнула — угрюмый, вечно недовольный Виталий, не нравился ей никогда. Она чувствовала большую неловкость от его тяжёлого взгляда. И, если в редких случаях ей приходилось оставаться с ним в комнате, она спешила в другое место, ища себе там заделье.

Но не в отсутствии какой-то симпатии, или даже неприятии к Виталию было дело.

***

Много лет назад, когда у неё родилась Варька, Тоня буквально слегла на несколько месяцев. Дома все понимали, что роды были тяжелыми, и она, вероятно, просто устала, болеет, но надеялись, что, как это водится, природа возьмёт верх, и нахлынувшее материнство залечит все раны — физические и душевные, и она снова, как птичка, будет щебетать над ребенком и, счастливая, встречать мужа с работы. Но дни шли, а Тоня всё лежала. Интереса к Варьке не было вообще. Дима в первый месяц после родов взял отпуск и терпеливо пеленал, качал маленькое, вечно кричащее существо, стирал пелёнки, приносил Тоне в комнату еду.

Несколько раз прибегала к ним пожурить, а потом уже и поругать, «залежавшуюся, как корову», свою внучку, бабушка. Но ни уговоры, ни слёзы, ни ругань не помогали, и вскоре Дима перестал к ней кого-либо пускать, полагая, что когда-нибудь всё само пройдёт, и жизнь станет прежней и даже ещё лучше. Он уже вышел на работу, но каждые три часа мчался домой, чтобы переодеть орущую, насквозь промокшую Варьку, и отнести её к Тоне «на кормёжку». И неизвестно, сколько бы длилась вся эта катавасия, если бы однажды Лариса, проезжавшая мимо их дома на «Скорой», не забежала проведать свою сотрудницу.

Увидев дома разгром, развешанные по всем углам плохо простиранные пелёнки, а главное — бледную, нечёсаную, с лицом серого цвета Тоню, в потухших глазах которой не то, что материнства, но и жизни не было, она быстро скомандовала:

— Так, живо одевайся! Со мной сейчас поедешь! — безапелляционно заявила она, роясь в их шифоньере и выкидывая оттуда Тонины вещи.

Дима, привыкший в эти дни защищать Тоню от назойливых родственников и громыхающей бабушки, встал стеной между ней и Ларисой.

— Куда это вы её?! — возмущённо начал он. — Вы что, не видите, как ей плохо?! Никуда я её не пущу!

Лариса, привыкшая ежедневно, на вызовах, обходить такие вот препятствия в лице заботливых родственников, ловко отодвинула его, и строго, но спокойно, глядя ему в глаза, сказала:

— Я-то как раз вижу. А вот ты, парень, смотрю, не понимаешь. Лечить её надо — депрессия у неё, и тяжёлая! Погибнет ведь девка! Помогай мне одеть её, живо! — скомандовала она.

Дима, ошарашенный незнакомым словом «депрессия», ничего не понимая, стал быстро одевать Тоню. Всё, что он разобрал из Ларисиных слов, было, что Тоня может погибнуть, а от чего и почему, и что такое с его любимой женой — он не знал. Но после слов Ларисы он почувствовал что-то скользкое, страшное, что все эти месяцы неуклонно подползало к нему. И то, что он мысленно от себя отгонял, утешая себя, что «всё пройдет, всё наладится», сейчас навалилось на него всей своей тяжестью, мешая дышать, думать… От волнения он всё никак не мог найти Тонину расчёску. В горле пересохло…

Наконец, она была более-менее собрана, и Лариса, позвав Михалыча, вывела её из дома и усадила рядом с собой в машину.

Дима растерянно толокся рядом.

— Куда вы её? — только и спросил он.

— В данный момент — на вызов, куда я собственно и ехала. А потом отвезу её к психиатру.

Дима ошарашенно посмотрел на неё. Кровь ударила ему в голову, в ушах застучало:

— Вы что издеваетесь?! — рявкнул он. Всё его напряжение, все бессонные ночи вылились сейчас в этот крик. Он схватил ручку двери и стал остервенело тянуть её, но дверца «Скорой», никак не поддавалась.

— Она что, дура, по-вашему?! — вопил он, не обращая внимание на зевак и любопытно высунувшихся соседей, всегда страстно желающих узнать, к кому и почему приехала «Скорая». — А ну, выпустите её! — кричал он нечеловеческим голосом.

Лариса, ловко открыв дверцу машины, спрыгнула на землю. Она крепко взяла его за руку повыше локтя и потащила этого напуганного, внезапно побледневшего мужчину, как маленького ребёнка, к воротам.

— Мне некогда тут с тобой объясняться, меня люди давно ждут, и жалобу завтра-послезавтра за задержку вызова накатают обязательно. Я тебе только одно скажу: я таких, как твоя Тоня, за всю свою жизнь не одну и не две из петли доставала — окоченевших уже… У них тоже мужья да бабки с мамками думали, что всё само пройдёт! Тоже хочешь один с ребёнком на руках остаться?! Ей лечение подберут, и будет твоя Тоня снова улыбаться… Ты понял меня?!

Дима ничего не понимал, но согласно затряс головой. Ему вдруг представилась его до боли любимая Тоня с петлёй на шее. От ужаса он весь похолодел. Лариса разжала руку, ещё с минуту строго молча смотрела на него и, повернувшись, пошла к машине.

Дима еще долго остолбенело смотрел вслед отъезжавшей от их дома «Скорой», вглядываясь в лицо Тони, словно видел её в последний раз. Крик голодной Варьки привёл его в себя. Чувствуя навалившуюся на него нечеловеческую усталость, побрёл домой, думая, чем же теперь кормить этого постоянно мяукающего «котёнка».

Тоне назначили лечение, а Дима пошёл на больничный, чтобы кипятить Варькины бутылочки из-под смеси, ведь грудью кормить теперь её было нельзя.

Тоня быстро поправлялась и уже через месяц она снова шуршала по дому, будто ничего и не случилось, под одобрительные взгляды наведывавшейся к ней бабули.

— А то вишь, ребёнка одного родила и «устала» она! — ворчала бабушка. — «Депрессию» они какую-то выдумали! Мы вот, по десять штук рожали раньше, и никакой депрессии у нас не было! От безделья всё это!

Детей у бабули было действительно десять. Но за годы её жизни они «растворились», будто не было их вовсе. Большинство умерло ещё в детстве от болезней или по несчастью, осталось только двое, её, Тони, мать, и дядя Павлик. Но мать, вечно гордившаяся своей неземной красотой, всё искала свою любовь, бесперечь «выходя замуж». Когда Тоня была ещё подростком, она, отбив очередного кавалера и уведя его из семьи, укатила с ним жить на север. И с тех пор Тоню доращивала бабушка. А дядя Павлик, по причине не в меру справедливого характера своей матери, появлялся у них дома крайне редко, лишь «по великим праздникам».

Тоня не спорила с ней, а усадив бабулю на лавочке у коляски с сытой, мирно посапывающей Варькой, бегала то в больницу, то в магазин, а иногда и просто возилась в огороде.

Вспомнила она, как на её свадьбе бабушка подсела к ней. Захмелевшая от счастья и от того, что вся эта предсвадебная кутерьма наконец-то закончилась, она выставила свой указательный палец, потрясла им и, глядя Тоне в глаза, сказала:

— Димку свово береги! Парень он хороший, не то слово. А если ты, как твоя мама, «обмылки» собирать начнёшь, я тебя вот этими вот руками… — она потрясла своими худыми руками с искривленными от тяжелой работы пальцами, — …зашибу! — закончила она свою угрозу.

От слова «обмылки» Тоня рассмеялась, вспоминая, как мать каждый раз превозносила своего нового кавалера, и уверяла всех, что «это последняя большая любовь её жизни».

После этого все мужчины перестали для неё существовать. «Вот, кто бы стал меня терпеть и так заботливо выхаживать?» — часто говорила она Диме, обхватив ладонями его лицо, прижимаясь к нему, и с благодарностью глядя в его глаза. Дима, слушая её, только улыбался. Но жуткий холод и страх после всего случившегося ещё долго жил в его душе. Он никому не мог в этом признаться, даже Тоне, и разговор о втором ребёнке больше не заводился между ними вообще.

***

Опять подумав про Ларису, она почувствовала, как снова предательски защипало в глазах. Посмотрев на Ирину, она сказала:

— Просто я очень мужа своего люблю, вот и весь секрет.

— Ну, я тоже своего люблю, допустим, — надменно сказала Ирина. — Но я очень красивая женщина, и фигурка у меня точёная — все говорят… — сделав описательный жест, она положила свои руки на талию. — Я просто не могу не флиртовать с мужчинами.

«Вот и покрасовалась, видимо, в очередной раз», — вспомнив тот разговор, с грустью думала Антонина, стоя в их ванной. Внезапно она услышала громкий хлопок, и замерла. Ирина часто что-то бросала в порыве гнева во время подобных скандалов. Но это был звук не упавшего или разбившегося предмета. То был какой-то шлепок, или удар. Вдруг всё стихло. Тишина была такая жуткая, что Антонина не выдержала и, открыв дверь, выбежала в коридор.

Мимо неё, прижав руку к покрасневшей щеке, пробежала Ирина и, открыв входную дверь, прокричала в сторону кухни:

— Вон! Пошёл вон, я сказала! Дрянь! Чтобы через минуту тебя здесь не было, ты понял?!

Из кухни медленно вышел Виталий. Антонине он показался сейчас каким-то маленьким, низкорослым, с бледным, почти белым лицом. Он протянул к Ирине руки. Голос его дрожал:

— Прости меня, любимая, я не хотел… — умоляюще начал он и упал перед Ириной на колени.

Она в два прыжка, как кошка, оказалась возле него, и стала кулаками бить его по плечам, по голове, и больно пнула его в грудь.

— Я сказала, убирайся по-хорошему! — как резанная кричала она. — Ты здесь никто! Понял?! Без меня ты ноль, без палочки! Пришёл на всё готовое, и теперь палец оттопырить решил?! Ты мне не указ! Ты никто!

Она схватила его своими маленькими изящными ручками за воротник куртки, словно желая протащить его к выходу. Его глаза стали просто огромны, готовые вот-вот разорваться от боли, которая так читалась сейчас в них. Он медленно встал с колен, и угрожающе, сдавленным голосом, произнёс:

— Я-то уйду… Вот только бы ты об этом потом не пожалела.

Ирина, забыв о своей горящей щеке, вытянув руку к двери, зло сощурив глаза, шипящим голосом повторила:

— Я сказала, вон! Обойдусь, как-нибудь, без такой мрази, как ты!

Он отпрянул от её последних слов, как от удара, и как был, в одних носках, шагнул за дверь. В след ему полетели туфли. Дверь с грохотом затворилась.

— Что стоишь, рот открыла?! — кинула она гневно Антонине, и прошла мимо неё в кухню.

Через секунду оттуда понеслись звуки разбиваемой там посуды. И вой. Страшный, нечеловеческий. Словно волчица выла сейчас, вернувшись к разорённому логову.

Антонине было безмерно жаль эту неприступную, но такую несчастную женщину. От растерянности она села на диван в комнате и смотрела, опустив голову, на свои руки, не зная, чем помочь.

Через несколько минут Ирина залетела к ней с красным заплаканным лицом, обведя безумным, невидящим взглядом всё вокруг, будто ища кого-то, и не найдя, выбежала вон из квартиры.

Антонина собирала осколки на кухне, её всю трясло. «Что-то разошлась сегодня Ирина больше обычного, никогда её ещё такой не видела», — думала она.

Через полчаса в дверях скрипнул ключ. «Может Виталий вернулся?» — с волнением подумала Антонина и вышла в прихожую. В пороге стояла Элла Львовна, держа под руки рыдающую Ирину. Антонина подбежала и помогла ей раздеться.

Элла Львовна, не разуваясь, сбросила на пуфик свою меховую накидку.

— В кресло сади её! — скомандовала она Антонине.

Та заботливо усадила Ирину, которая продолжала рыдать, и растерянно встала возле неё.

— Чего уставилась, дура какая! — рявкнула на неё Элла Львовна. — Не видишь, человеку плохо?! Капли ищи!

Антонина помнила, где у Ирины стоит аптечка. Она кинулась в спальню и, достав коробку с лекарствами, принялась там искать. Но ни в коробке, ни в дверце холодильника, где так любят хранить корвалол, ничего подобного не было.

Элла Львовна гладила Ирину по рукам, говоря ласковым голосом:

— Лапушка моя, я знаю вас почти год. Вы такая красивая женщина, да разве он стоит вас? Вы умница! Красавица! Вы успешная! А он кто?!

Увидев стоящую в дверях Антонину с пустыми руками, она, выпрямившись, гневно сказала:

— Ну что за каракатица?! Где капли?! Честное слово, я бы такую давно уволила!

От её оскорблений Антонина пришла в себя, и от её растерянности не осталось и следа. В ней сразу включился невыветривающийся с годами опыт «скорачей», которым часто приходится успокаивать истерящих рядом с больным человеком, добрых родственников.

— Так, женщина, успокойтесь! — строго сказала она. — Если вы сейчас не замолчите, я развернусь и уйду, и делайте сами что хотите!

Конец ознакомительного фрагмента.