Как могу попрощаться с тобой

Екатерина Гладких

Студентка Академии поэзии Ирина Дубровина отправляется в обязательное для будущих поэтов путешествие во времени. Так героиня попадает в Рязань времен татаро-монгольского нашествия. Теперь душа Ирины не знает покоя – она встретила русского витязя Евпатия и не смогла не полюбить. Можно ли изменить ход времени и помочь любимому человеку? Эти вопросы заставили Ирину изучать страницы древнерусских летописей в надежде на то, что она сможет найти в них ответ. К кому обратиться за помощью? К поэтам ушедших веков, дяде-гелиологу, знаменитому профессору или солнцепоклонникам?

Деревья медленно и с достоинством роняли золотые листья на мраморные ступени, к подножию статуи Поэзии. Поэзия, прекрасная мраморная женщина в хитоне, увенчанная лавровым венком, держала в поднятых руках Лиру, на струнах которой сияло в золотых лучах осеннего солнца человеческое сердце.

Здание Академии возвышалось на холме подобно античному храму, белыми колоннами напоминая афинский Акрополь. Казалось, стоит обернуться назад, и увидишь бескрайнее голубое море, услышишь, как оно тихим шепотом читает гекзаметры прибрежному песку, и в восторге воскликнешь: «Таласса!» Конечно, никакого моря здесь не было, но удаленность этого места от города с его шумными магистралями погружала в другой океан — воздушный.

Свежий осенний ветерок приятно холодил щеки. Ирина поплотнее запахнула на шее легкий сиреневый шарфик. Она пришла, похоже, слишком рано: не слышно было голосов, никто не прогуливался, вдохновенно жестикулируя, по парку, под сенью быстро терявших листву лип. Девушка поднялась по широким мраморным ступеням, но перед дверями остановилась и поймала себя на том, что поворачивается полюбоваться открывающимся видом — это уже стало для нее своего рода ритуалом.

Вид был прекрасен. Вдали рассеивалась утренняя дымка, словно кто-то нетерпеливо протирал запотевшее стекло, и сквозь него проступали силуэты изящных зданий, виадуки скоростных шоссе, высокие шпили аэровокзалов и огромный сияющий серебром купол Всеобщего Храма. Город был по-античному гармоничен и совершенен, пропитан поэзией современности. Покинув его утром, Ирина каждый вечер возвращалась обратно, хотя путь в один конец занимал у нее около часа. Проще было бы жить неподалеку от Академии, в двух симметрично обрамлявших широкую липовую аллею зданиях, где предлагались квартиры профессорам, лекторам и поэтам, но девушка предпочитала шумную городскую жизнь тихой отрешенности Академического Холма.

Ирина повернулась и вошла в Атриум. На нее повеяло ароматным теплом: работали кондиционеры, спрятанные за тяжелыми ткаными занавесями, и от движения воздуха легко шуршали жесткие листья пальм. Девушка вздохнула — никаких шансов встретить Иллариона. Это тоже было ритуалом, «суеверием», как сказали бы предки: если первым человеком, которого она встретит утром в Академии, будет Илларион Серебров, то день сложится радостно. Тишайший внутренний голос робко пытался пояснить, что вся эта радость возникала уже просто оттого, что она слышала бархатный голос, которым он произносил свое приветствие, видела его милую, немного задумчивую улыбку. В темных глазах молодого человека всегда таилась некая отрешенность, а порой мелькала легкая грусть. Такими же были и его стихи — задумчивыми, немного печальными и неземными. Девушки, слушая их, чувствовали, как на глазах выступают слезы.

В аудиторию, где должна состояться лекция, идти было рано. Ирина поднялась на второй этаж и, минуя Главный Зал, прошла в Библиотеку. В высокие окна лился солнечный свет, и застывшие на полках фолианты неодобрительно взирали на того, кто решил извлечь одного из них из уютной темной ячейки. Ирина села за свой любимый столик, открыла электронный ящик-библиотекарь и, быстро постучав по клавишам, выбила: «Журнал по литературе, наукам и библиографии» за 1913 год, под редакцией М.О. Вольфа». Длинная лента транспортера тихо загудела, вдалеке щелкнула дверца ячейки, и к Ирине тихо поплыл старый журнал двухвековой давности. Осторожно взяв его в руки, Ирина нашла то, что хотела — анкету «Интересуется ли наша публика новейшей русской поэзией?» К сегодняшнему семинару девушка готовила доклад о русской поэзии начала двадцатого века.

«Интересно, из 3429 опрошенных поэзией не интересуется 81 человек, но современную им русскую поэзию не признает гораздо больше — собственно, почти все, кроме шестисот человек, — считая ее оторванной от реальной жизни, напыщенной и уродливой. И при этом наиболее выдающимися поэтами опрошенные признали Бальмонта, Якубовича и Фофанова! Бальмонт — еще куда и шло, но никакого Якубовича я вовсе не знаю, а про Фофанова, возможно, и слышала, но никогда не читала ни одного его стихотворения. А вот любимого мною Гумилева словно вообще не существует, его не упомянул ни один человек».

Ирина, быстро водя серебристым карандашиком по экрану записной книжки, написала вывод: «Читатели начала двадцатого века увлекались скорее модными, чем действительно талантливыми стихами. То обстоятельство, что среди анкетируемых было много простых людей, отразилось на отрицательном отношении к футуристам и модернистам. Многие поэты обнаруживают незнание теории поэзии и не могут в должной мере проявить свои дарования, коверкая русский язык, демонстрируя узость общекультурного кругозора и неразвитый вкус».

За спиной Ирины раздались легкие шаги, повеяло ароматом «Утренней звезды». Так появлялась только ее лучшая подруга Нина Этуаль. Положив узкие ладони Ирине на плечи, Нина, не здороваясь, зашептала ей в ухо:

— Сегодня вечером в Римском Зале будет читать свои стихи Илларион. Пойдем?

— Ты же знаешь — у нас вечером занятие по японским танцам, — так же шепотом и тоже не здороваясь отвечала Ирина.

— Мы успеем, чтения начнутся позднее.

— Тогда я не попаду на последний аэробус.

— Не беда, переночуешь у меня.

Ирина без колебаний согласилась — что могло сравниться с удовольствием слышать бархатный голос Иллариона, декламирующего свои стихи!

— Вот и чудесно! — обрадовалась Нина. — Пойдем в аудиторию, сейчас начнется семинар, Вольский уже приехал. Ты, кажется, сегодня выступаешь с докладом?

Профессора Илью Вольского в Академии уважали и побаивались. Этот представительный мужчина с белокурой бородой и русалочьими глазами обожествлял Поэзию и требовал от всех безусловного перед нею преклонения, превосходного знания всех ее тонкостей. Одна неверно сказанная студентом фраза могла на целый день ввергнуть профессора в состояние трагической задумчивости.

Подруги легко сбежали по лестнице, раскланиваясь с многочисленными коллегами, уже заполнившими залы и коридоры. На плечах всех девушек легкими сиреневыми облачками лежали прозрачные шарфики, а у молодых людей на шее топорщились сиреневые галстуки — так студенты Академии подчеркивали свою принадлежность к этому учебному заведению.

Ирина на минуту остановилась перед расписанием:

— Сейчас история русской поэзии, потом теория стихосложения, греческий язык и мифология. День обещает быть интересным.

В аудитории к подругам сразу подошел, прихрамывая, их однокурсник, темноволосый, темноглазый и некрасивый Азат, пишущий стихи под вычурным псевдонимом «Ланселот Озерный», хотя все друзья в глаза и за глаза звали его Тамерланом.

— Мне сегодня снился страшный сон, — угрюмо поведал он девушкам, — о том, что я расстроил Вольского, и тот от расстройства обратился в белую сову и вылетел в окно. Дубровина, выручайте! Читайте свой доклад как можно дольше и медленнее, тогда я не успею прочесть свой.

— Тамерланчик, вы же такой умный и смелый, а прячетесь за женскую спину, нехорошо, — укоризненно проворковала Нина, но Ирина согласно кивнула Азату — мол, постараюсь. Бедный Тамерлан просветлел лицом и занял место в последнем ряду. Через минуту в коридоре раздалось характерное постукивание, и в аудиторию вошел Вольский со своей неизменной тростью, ручка которой была вырезана в виде головы волка, всегда напоминавшего Ирине скандинавского Фенрира с огненным языком.

Прислонив «Фенрира» к столу, Вольский жестом попросил вставших при его появлении студентов сесть и подошел к окну, за которым резвящееся солнце пробовало обнять сразу все березки, разбежавшиеся по склону холма.

— Серебряный век, — начал профессор безо всякого вступления, восторженно глядя в окно, — научил поэзию поклоняться солнцу. И вот оно уже не просто планета, светило, как в стихах поэтов века девятнадцатого, оно — символ: символ Бога, Жизни, Природы, Любви, Будущего, Прекрасного, самой Поэзии. Когда я говорю об этом, студенты сразу вспоминают блистательного Бальмонта, его «Будем как солнце», и сегодня, вероятно, обязательно расскажут об этом, но сперва мне бы хотелось представить вам другого поэта.

Вольский подошел к кабинке времени и набрал код. Тихо зазвенел звонок, дверца открылась, и в аудиторию, щурясь, вошел странный человек — длиннорукий, нескладный, в длинном сюртуке, с нелепым черным атласным бантом под отложным воротником. Он обвел всех светло-голубыми глазами, глядящими на всех и ни на кого и вдруг радостно улыбнулся, увидев Вольского.

Конец ознакомительного фрагмента.