Пойма. Курск в преддверии нашествия

Екатерина Блынская (2025)

В Курском приграничье жизнь идёт своим чередом. В райцентре не слышно взрывов, да и все местные уверены, что родня из-за «кордона» не станет стрелять в своих. Лишь немногие знают, что у границы собирается Тьма и до Нашествия остаётся совсем немного времени. Никита Цуканов, местный герой, отсюда родом и ещё не жил без войны, но судьба дала ему передышку. С ранением и надеждой на короткий отдых, он возвращается домой. Наконец, есть время остановиться и посмотреть на свою жизнь, ради чего он ещё не погиб, что потерял и что обрел за двадцать лет, отданных военной службе. Здесь, на родине, где вот-вот грянет гром, он встречает Веронику, так же, случайно оказавшуюся на родине своих предков. Когда-то Вероника не смогла удержать Никиту от исполнения его планов. Тогда это были отношения двух совсем молодых людей, у которых не хватило сил противостоять обстоятельствам. Они разошлись, казалось, навсегда, но пути их вновь пересеклись. Теперь, в тревожном ожидании, среди скрытых врагов и надвигающейся опасности Никите предстоит испытать себя на прочность. Кто возьмёт верх над ним — любовь к Родине и долг, или же любовь к женщине, имя которой звучит, как имя богини Победы. Но кроме этого, Никита и Вероника ещё найдут и уничтожат тех, кто работает на врага и готовит наступление на русскую землю. Эта книга — первый роман, рассказывающий о жизни Курского приграничья во время Специальной военной операции, написанный за несколько месяцев до нападения украинской армии на Курскую область.

6.

С начала этого года, второго года спецоперации, когда никого не смущал дребезг посуды в шкафах, и уханье работающих за речкой по утрам САУ, было запрещено ходить в лес.

Увы, это было испытанием. Впрочем, к этому всё и шло, потому что лес был вполне готов к войне. Даже старые блиндажи от той войны ещё не заросли, и зиял обросший вековыми соснами противотанковый ров прямо на берегу, за надпойменной террасой, где в мирные времена копались археологи, берегли «бровки», огораживали раскопы от оползней.

Чего тут только не находили, древности и римские, и скандинавские, и другие, более низко лежащие, чернолаковые черепки, красноглиняные узкие горлышки амфор… Чудесные вещи, молчаливые и загадочные.

А теперь это снова место историческое, где сошлись народы и оружия. Только жаль, пока это никому не понятно в полной мере.

Несколько лет назад, когда проходили учения, бабки и деды перепугались, когда под лесом, к берегу реки прошла колонны БТР и танков. Народ похватали из огородов, старик Почак, который помнил ещё Вторую мировую, заперся, и его три дня искали, а он сидел в хате под кроватью, думал реальные немцы пришли.

Тогда отработали и по химзащите, и пару баб с ребятами, прихватив, погрузили в вертолёты и устроили им полёт в райцентр, где через пять часов, накормив гречкой, отпустили домой пешком.

— Это вакуация! Вакуация людей стащщыть в посевную с огородов и шоб вони потом пешкодралом домой ишли! — ругались местные.

Теперь им стала понятна вся эта история с учениями, с летними лагерями, куда выезжали резервисты, которые даже близко не предполагали, что они будут воевать… С кем? Да вон там, через речку, вся их родня! Там родни больше, чем тут осталось!

В Апасово было особенно грустно глядеть на пустующие домишки, куда с Украины каждое лето приезжали дети и внуки оставшихся бабушек, хоть как-то помогали им управляться с огородами.

Теперь дети и внуки остались «за кордоном», и бабки в отчаянии и растерянности не знали, сколько они так протянут, увидятся ли со своими.

Пошёл страшный, чёрный водораздел, красная разваленная рана. Вётлы и вербы пускали молодь, зарастали козлобородником и без того брошенные «прырезки», и полностью исчез скот с перламутровых от росы поскотин.

Правда, не знающая арты, птичья армия всё ещё пела в лозяных зарослях, пушащих серенькие цыплятки почек.

Головокружительно — синее небо, налитое покоем, где-то высоко, пока все спали, исчерчивалось следами реактивных самолётов. Гудели они тревожно, и малочисленные хуторские дети, подняв чумазые деревенские рты, искали в этих следах букву-ответ, кто летает: враг или свои?

Теперь буква «Z» стала появляться везде, как и борьба с ней. В районе, в тихие полночи, когда на улице давно никого нет, машинам разбивали стёкла, а автобусам царапали бока. И наутро в поселке не было ни одного автомобиля, где бы оставалась «Z». Но в течение дня снова упрямо клеились буквы, ругались водители, понимая, что есть такие люди, которые не понимают того, что происходит, не хочет понимать. Это жизнь, её не прокукарекаешь с шестка.

Казалось бы, это неестественно, все уже знают, кто враг, против кого поднялись эти толстые, длинные, короткие, многодетные, пропитые, беззубые и возрастные резервисты и хорошенькие молоденькие контрактники, по которым вздыхали местные девушки, давно не видевшие красивых парней в военной форме.

Никто и не подозревал, что действительно, войну начинает профессиональная армия, которая будто сошла с торжественных фотографий, со столичных парадов. А заканчивают вот эти люди, разнокалиберного собрания, за годы, в окопах, в полях, в лесах, ополченцы, добровольцы, мобилизованные, ставшие подкожно непобедимыми элементами, ползущими, рубящими, колющими и режущими, наследники с батькиными «Сайгами», с дедовыми берданками и ТОЗами.

Они брали Берлин. Они возьмут всё, что захотят. Но вот что, что же будет с ними, когда они вернутся в мирную жизнь?

* * *

Никита трудно переживал отсутствие матери, которая почти фанатично любила его. В её любви было много худого, много неправильного. К старости она и сама стала совсем поехавшей, ждала его, звонила каждый день, предлагала даже выгнать к чёрту жену и найти другую. Впрочем, она с юности Никиты не терпела других женщин рядом. И львиную долю бед отсыпала собственному сыну своим матриархальным поведением. Никита был её собственностью, и он считал, порою тяжко переживая из-за долга и из-за невозможности этот долг уменьшить, что освободиться от неё только тогда, когда она помрёт.

Он даже смерть отца так не переживал. Ну, умер старый алкоголик. Зарыла его мать с бабкой, и ладно. Никита приехал в отпуск, поил тут всех, поставил отцу самый дорогой памятник и уехал. А на его могилку никто не ходил, даже Алёшка.

Памятник зарастал. Только Ника несколько лет назад, понимая, что виновата своим равнодушием перед Никитиным отцом, убиралась в его оградке. И посадила тут белую гортензию, которая росла во всём селе только у неё в палисаднике.

Когда Никита хоронил мать, он не заметил под снегом этой гортензии. А вот на днях, идя проведать могилку, увидел и обмер, как отцовская могила тонет в белокипенных цветах.

«Ну ты и хитрая, Никулька… — подумалось ему и болезненная морщинка перерезала Никитин лоб. — Не мытьём, так катаньем…»

Они действительно могли увидиться в Москве. Они работали недалеко друг от друга. Они ездили по одним и тем же дорогам. Наконец, Ника приезжала сюда много раз. И ни разу не получилось так, чтобы они с Никитой встретились. То ему не давали отпуск, то она приезжала в неподходящее время.

А у друзей и подруг они друг о друге никогда не спрашивали. Спрашивали обо всех, но никогда не спрашивали друг о друге. Причин тому было несколько. Но все они были весомы.

А вот теперь, когда мать Никиты умерла, Ника справила своё запоздалое торжество по этому поводу, Никита смог наконец стать взрослым. Он перестал быть «сыной», «малым», «родненьким» и «голубочком». Он стал Никитой Владимировичем Цукановым. В сорок лет. И пусть поздно, но его не тянуло уже за рукав материнское исступление.

А ещё у него был нелюбимый матерью брат. На самом деле, нелюбимый. Когда-то, двадцать лет назад и Алёшка, которого Ника называла Ёха, из всех своих сильных обид сильно испортил им с Никитой молодую жизнь. Можно сказать, глядя, как упивается первым чувством семнадцатилетний Никита, Ёха из ревности выбил почву ему из-под ног.

Результат оказался плачевен для всех. Рана, которая прошла тектоническим разломом по юным жизням, не могла не оставить след. Это была рваная рана, а не шрамик от аккуратного косметического инструмента. И она до сих пор кровоточила и норовила открыться.

Никита же, лёжа в своей комнатке, один, мог думать сколько угодно, что ему теперь делать и какие решения принимать. Алёшка давно жил в соседней хате с какой-то приезжей беженкой, и единственной роскошью его была немецкая машинка «Дерби» начала семидесятых годов, купленная в райцентре за семь тысяч рублей у пенсионера-пчеловода.

Жена Никиты с дочкой отдыхали в Таиланде и только через две недели должны были прилететь домой.

Только одноклассница, Анька Кошкодёрова, тоже давно живущая в столице, одинокая, стройная дама с квадратными плечами, похожая на атлетку, с гиалуроновыми щеками, архитектурированными бровями, накачанными губами, ногтями, похожими на когти, постоянно выводила его из состояния раздумий. И вот, даже Анька стала ему ещё более противна, чем жена, хоть они и позажигали несколько дней по приезде.

Теперь Никита, выходя на берег напротив своего двора, где когда-то они с Никой посадили небольшой лесок, который вырос уже почти дремучим, долго стоял и смотрел на протоку, где два лебедя медленно паслись на кувшинковой пажити.

И улыбался.

* * *

Ника, наконец, нашла череп в лесу, напротив своего дома, прямо в ложбине бывшего окопа, куда «манитушники» скидывали мусор.

— Собаки, блин! — выругалась она.

По улице прошлась соседка тётя Валька, страшнее атомной войны, со своим коротышкой-мужем Толяном.

Они пили почти без просыху. А сейчас гнали тройку гусей с Набережной. Маленькое стадо, словно переглядываясь с хозяевами, озиралось и шлёпало красными лапами по песку и гоготало.

— Ну теги, ну ма-арш домой! — скрипуче уговаривал их Толян и, поминутно харкая в лопухи, дирижировал хворостиной.

Ника поздоровалась с ними.

Как — то, несколько лет назад Ника приехала и обнаружила в доме у тётки Вальки странную возню. И народу было полно. Ника остановилась у её дома, откуда выходили и заходили люди, в основном, местная молодёжь. Все пьяные, закрывая головы ладонями, утирая слёзы, грустные и с потерянными лицами. Старшее поколение тоже стояло кучками. Бабы отдельно, мужики отдельно. А в одной кучке, закрыв пол-лица руками, стояла ещё красивая тогда тётка Валька.

— Что случилось? — спросила Ника, подъезжая ко двору, выдергивая вопросом из кучки девок Катеринку.

— Ромка потонул, — ответила та и заревела.

Ромка был старшим сыном тётки Вальки. Красивым, смуглым, стройным парнем. Пожалуй, эта потеря оказалась ей не по плечу. Ромка и утонул как-то совсем нелепо, нырнул вниз головой и разбился макушкой о камень на дне. Ребята, что были с ним, перепугались, что его нет, и разбежались.

Да и даже если бы бросились его спасать, не смогли бы, удар был смертельный. И мёртвое тело Ромки затащило донным течением под берег, где его нашли потом водолазы сидящим на песке, с опущенной головой, будто он выпил и устал.

Ника долго оплакивала Ромку. Ей не хватало его, весёлого, шебутного, который был краса и гордость всего Надеждино. И девка его из Апасово, потерянная, худенькая скильдочка, с шикарными кудрявыми чёрными волосами, очень запомнилась тогда Нике опустошённым взглядом, какого никогда не встретишь у девушек двадцатилетнего возраста. Её тогда будто через соломинку выпили.

А тётка Валька после его смерти сошлась с донецким шахтёром, который приезжал на похороны Ромки вместе с его отцом из Антрацита. С Ромкиным отцом тётка Валька не жила много лет, убежав сюда, к матери. А вот сейчас он приехал на похороны сына. Недоумённый, не знающий, кого потерял.

Увидав, что Ника тащит череп, тётка Валька подошла, и на её дряблых веках и в совсем недавно красивых глазах блеснули пьяные слёзы.

— Варвара умерла! Веронича! Варвара умерла!

И бросилась к Нике.

Ника обняла её, как родную мать, подержала её за теплое, чуть употевшее в халате тело, пахнущее наступающей старостью, с силой припоминая, кто такая Варвара.

— А… как жалко… — сказала Ника, отходя. — Отчего?

— Да рак! Болела, лежала… — И снова тётка Валька начала наступать, спотыкаясь, на Нику, вытянув руки с согнутыми пальцами.

Ника снова её обняла.

— И помянуть не на что, — утробно проговорил несчастный Толян.

Ника, вздохнув, уже по привычке, достала из заднего кармана шорт пятихатку и отдала тётке Вальке.

Та схватила, ещё раз обняла и пошла, разваливающейся походкой за гусями, верно ожидающими хозяев у колодца. Зачем Нике череп, они не спросили. Она была для них странной.

Привешивая на рябину череп, Ника услышала шелест шин.

В калитку зашёл Никита. Он был с пакетом из магазина.

— А я пиво принёс, — извиняющимся голосом сказал он.

— Я не пью, — не повернув голову, отозвалась Ника. — Тем более пиво.

— У тебя вон черешня поспела.

— Я не могу достать. Дерево пустое, это отсюда не видно, а муравьи изнутри перетрощили. Полезла, набрала полфутболки, а назад слезала и подломилась. Всё как с нами: сверху капремонт, а канализация гниёт себе, как говаривала Раневская.

Никита кинул пакет с пивом на землю, подошёл и охватил Никину голень, придерживая её, пока она прикручивала череп на проволочки.

— Зачем ты этого бабайку тут вешаешь? — спросил Никита.

— За надом. Знаешь, как они волнуются сюда лезть, когда череп висит?

Никита улыбнулся:

— А я и забыл, какая ты интересная, когда злишься.

Ника слезла, отряхнулась от чешуек древесного грибка и муравьёв, словно не услыхав её. Но внутри что-то запело от этих случайных слов.

— Чаю хочешь? Саган дайля есть.

— Белое крыло… давай, не откажусь.

Пока они пили под разломленной надвое недавним ураганом яблоней чай, «манитушники» врубили магнитофон с шансоном. Шансонье похабными голосами перекрикивали, кажется, постоянно работающую крупорушку.

— Вот что творится… Тут раньше тихо было, а сейчас… — вздохнула Ника, крутя ложечку в пальцах.

— Да… а теперь… жизнь! — согласился Никита, отхлёбывая из чайного бокала чай. — Ты зануда, оказывается… Я всё только и слышу от тебя недовольство. Бабка ты, Никулька, почти уже!

Ника не обиделась. Она только зашла в дом и вернулась, неся в руке маленькое зеркало.

— Это факт… Я старуха-процентщица, но вроде ещё ничего. Но ты посмотри на того, кто считает себя вечно молодым… вечно пьяным…

Никита обнял голову ладонями и будто смахнул с себя что-то.

— Отрезвлён теперича.

Ника вернулась в веранду и вскоре вынесла чёрный жестяной жостовский поднос и два бокала чая.

— А ты можешь крутить ложечку? Той рукой? — кивнув на протез, спросила Ника.

— Не-а. Но зато я уже привык. Всё же рука лучше. Со мною воевал резервист, он ногу потерял и вернулся за «ноль». Без ноги. Всё время ржал, весёлый такой парень… говорит: а я могу теперь сказать, что у меня одна нога здесь, другая… там… В посадке… Но это не смешно, это их обычная приколюха. А я вот так тоже могу сказать…

Ника замолчала, посмотрела на Никиту, лицо которого затуманилось грустью и уголки рта опустились, и от этого оно стало твёрже и старше.

Он поймал её взгляд.

— Да что нам быть в печали…

— Повтори ещё: эх, старушка… — улыбнулась Ника. — Понизь, понизь мою самооценку!

За железными воротами раздался шум, словно что-то ударило и зашумело.

— Да что ж им спокойно не живётся! — воскликнула Ника.

Никита обеспокоенно взглянул на Нику, остановил её движением руки и сам вышел за ворота посмотреть. Его не было достаточно долго, чтоб Ника начала волноваться.

Оказалось, что некий человек на серебряном внедорожнике заехал в просеку, только недавно перепаханную, и, более того, человек этот был мертвецки — пьян.

Никита подошёл тихонько, водитель спал. Дверь была открыта. Сзади лежала винтовка с прибором ночного видения и патронташ. Надо сказать, очень хорошая винтовка, дорогая. Притом, что не было видно добычи. «Манитушники», напуганные вознёй в лесу, выглядывали из-за своего краснокоричневого забора.

— Подзорвался? — спросила Катеринка Нику, которая уже вышла на дорогу и следила за Никитиными движениями.

— Наверное, пока нет… Иначе бы мы уже услышали… Но видимо, это просто краш-тест.

— Чого? — спросила испуганно Катеринка.

Ника пожала плечами и махнула Катеринке убраться, и та спряталась и выключила музыку.

— Дивер, что ли? — спросила Ника негромко.

— Нет, гражданский. Синий просто, — отозвался Никита.

— А. Ну это он с охоты, поди. Ну, откуда ж ещё? Вот этим, на «крузаках», охота разрешена. Их наши скорбные мины не берут.

Ника покачала головой, зябко поёжившись, и вернулась домой за толстовкой. Пока Никита применял к пьяному методы НЛП, а тот только мычал и невразумительно хватался за руль, совсем стемнело.

Никита закрыл дверь машины, вынув ключи из замка.

— Ну, что он? — поинтересовалась Ника.

— Ехать порывается.

— Убьётся же… или ему повезёт. Убьёт кого-нибудь.

— Слушай… давай так… я пойду за машиной, и вернусь. И мы этого кадра отвезем. Ты на моей поедешь, следом, а я впереди. Ну, а потом вернёмся назад вместе.

— А сейчас? Что он там, дрыхнет?

— Ну, в общем да.

— А если проснется?

— Я разрядил его винторез.

— Ладно. Давай так сделаем.

И Никита, улыбнувшись, исчез в наползающем мраке…

Ника ещё не успела выпить кофе с булкой, как он вернулся на своей машине.

Никита же, объяснив Нике, где какие кнопки в салоне машины, пошел растолкать пьяного. Пьяный выглядел расстроенным до глубины души. Видимо, у него случилась трагедия. Впрочем, комедия могла случиться тоже.

— Ну, я вас прошу, не ездите в таком состоянии… — сказал Никита и со всей силы ударил его по щеке ладонью.

Лысый парень лет тридцати с небольшим, с сияющим лысым черепом, в очень дорогой камуфлированной курточке и таких же штанишках, заправленных в яловые сапоги, мотал головой и хотел стошнить за борт машины.

Никита его вытащил и отвёл в лес.

Катеринка, тётка Валя с Толяном и Люшка, который только что вернулся с работы на мопеде, одинаково сложив руки на груди, наблюдали за пьяным и Никитой.

— А, да это ж главбух с завода… И жена у него, ну, чиновница, — сказала тётка Валька. — Эти и рыбу электроудочками бьют, и зверьё всё тут повыбывалы. Ну а шо! Им-то шо!

— И никто им и слова не скажет. — процедила губастая Катеринка с ненавистью.

— То есть ему можно пьяному ездить? — спросила Ника. — Вот уроды, распоясались. И плевать на то, что творится в стране.

— Угомонятся! — кивнула тётка Валя, надувая зоб. — Щоб их всех повывернуло. А этого чмыря надо в окопы! На эсвео!

— Да, конечно, угомонятся они. Им же повестка не придёт. Как вон моему, — прорычала Катеринка.

— Да от же ж! — добавила тётка Валька.

— А то и их бы взяли за кое-какое место. А то последнего мужика заберут! — не унималась Катеринка.

— Да ты шо! Веронича! У нас тут таких не трогают. Они шо хотят, то и творят. Они ж рука руку моют, а обе лицо!

— Да я в курсе. Столько лет уже пытаюсь обратить внимание на самоуправление на местах… Бесполезно. У них чуть за МКАД, сразу свой мир начинается. Отличный от представлений тех, кто сидит в Кремле.

Тем временем Никита погрузил лысого на переднее пассажирское сиденье, толкнул машину, выкатив задние колёса на дорогу, в чём ему помог Люшка, с трудом оторвавшийся от общества баб и семечек, и сел в машину рядом с «главбухом».

Ника тоже села в машину Никиты.

Странное это было ощущение, оказаться в достаточно интимном пространстве человека, который раньше, очень давно, был близок ей и физически, и вообще…

Никита ехал впереди медленно, мигая аварийкой, а Ника тихонько поспевала за ним. Переехав железнодорожный переезд, где в это время курсировал маневровый, они чуть прибавили скорости. До Апасово доехали спокойно, и вдруг Никита остановился у обочины и вышел из машины. Он, неслышно по придорожной пыли подошёл к Нике и сказал в полуоткрытое окно:

— Слушай, поворачивай направо. Ему нужно кое-куда заехать, он очень просит.

Ника, слегка замерзая в толстовке и шортах, которые забыла переодеть на штаны, удивлённо взглянула на Никиту.

— Как рулится?

— Ничего, покатит. Я люблю праворукие машины.

— Не ожидал от тебя такого водительского таланта!

— Ну ты ещё не знаешь остальных… — хитро прищурилась Ника.

Никита снова улыбнулся. Когда он улыбался, Ника терялась, но быстро брала себя в руки. Нельзя допустить, чтобы этот человек обманул её второй раз. И чтобы наступить на те же грабли. Как будто не было этой почти четверти века, которую она прожила без него. И, между прочим, прожила вполне себе нормально. Но сейчас ситуация изменилась, и она тут вовсе не для того, чтобы закрывать свои гештальты.

Никита с лысым свернули на гравийную дорогу и медленно ехали по одной из самых старых улиц Апасово, которую в народе называли Прилипка. Вскоре они остановились. Синее небо, готовое уже обернуться в черноту летней ночи, было украшено огромной, низко замершей яркой луной.

Лысый вышел из машины, упал на колени перед запертыми воротами какого-то заброшенного дома и стал креститься и кланяться.

Никита тоже вышел и стоял, переминаясь с ноги на ногу, сунув руки в карманы брюк, и слушал длинные тирады, исходящие от этого странного пьяного человека. Ну, ладно бы сейчас были девяностые и попался бы такой вот кадр в малиновом пиджаке, который бы под песенки Славы Медяника вдруг облился слезами и раскаялся в неких мелких киданиях лохов. Но тут — то… Этот здоровый, упитанный молодой мужик родился в девяностых… Горя не знал. Никите это было смешно, но он молчал и слушал, думая, что услышит что-то нужное для себя. Например? Например, раскаяние в собственной борзости. Но нет… такие даже пьяные считают, что весь мир им должен.

Нарыдавшись, лысый затащился на четырёх костях обратно в свой роскошный «крузак», и Никита, развернувшись, медленно стал выезжать. До района они ехали спокойно. В районе остановились на местной «Нахаловке», где из ворот выскочил здоровенный детина с висячим пузом и в форменной заводской итээровской курточке, и принял лысого и его машину из рук Никиты. Ровным счётом нельзя было его сейчас везти домой. Чтобы жена не взбеленилась.

Никита, выслушав тысячу благодарностей и обещания, что лысый приедет с подарками за доброе дело, сел за руль, поменявшись с Никой.

— Ну что он там дурака-то валял? — спросила Ника, натягивая рукава толстовки на обледеневшие и чуть покусываемые онемением пальцы.

— Ох… — вздохнул Никита. — Такое ощущение, что сейчас уже нет ни доброты, ни участия, ни понимания… Ничего нет. Поговорить не с кем. Он мне и свою жизнь рассказал, и поплакал, и сказал, что тот дом — дом его бабули, которая была председателем колхоза…

— А, понятно… мажорненький внучок в «…цатом» поколении.

— Ну да… капитал к капиталу.

— Я говорю, они просто так не женятся и замуж не выходят. Касты на Руси процветают…

— Это да. С кастами у нас так. Простой человек не примкнёт. Только с баблом… Или беспринципностью славный.

— И что ты думаешь об этом?

Никита вздохнул. Тихонько включил музыку.

— Ты так изменился, Ник… — сказала Ника, чуть слышно. — Ты стал такой чуткий. Разве может так дать по ушам человеку трудная жизнь?

— Да только она и может. А ты? Была избалованная… стервозная девка. А стала…

— Да кто сказал? — возмутилась Ника, закусив губу.

— Необязательно говорить. Зрячий да увидит!

Дальше по дубраве, по чистой дороге, мимо кладбища и до берега они ехали молча, слушая музыку. Музыка подняла в Нике все чувства. Ей хотелось плакать, хотелось смеяться. Но ни то, ни другое она не сделала, только вцепилась в поручень.

Наконец Никита остановился возле бани.

— Или тебя домой отвезти?

Ника мотнула головой.

— Мне там спать негде. Мыши истрощщили всё. А позычить не у кого! Меблю тут задорого продают!

— Можешь у меня поспать.

Никита положил свою руку с длинными пальцами на руку Ники, лежащую на колене. Нику как будто прошило током, в ногах закололо.

— И что это мы такие? Неприступно-недоступные?

— А ты что думаешь, что после того, как мне рассказали про твоих местных шалавок, я буду по-другому себя вести?

— Ну твоё счастье, что ты не такая. — уколол Никита в ответ. — Не Анькина ли бабка тебе рассказала?

— Мне нужно уместить всё это в голове. Я не могу пока ничего уместить.

— А на фига… умещать… Я почти половина от того, кем был. Теперь тебе должно быть легче.

— Потому что потом выйдет так, что проснётся вулкан.

— А он разве не проснулся? — спросил Никита, проведя по распущенным Никиным волосам.

Ника открыла дверь машины и вступила в росу. Ей нужно было по некошенной траве пройти метров двадцать до одинокой, холодной бани.

Никита, как будто бы сообразив, тоже вышел, подхватил ее и ступил на траву.

Шелестя травой, он принёс Нику к бане и поставил ее на порожек.

— Ну вот… теперь я сухая, а ты мокрый. — Ника пожала плечами и от холода, и от предчувствия чего-то неопределённого.

— Я обсушусь. Так что? Когда мне прийти?

Ника повела плечами:

— Я не знаю.

— Хорошо. Как будет, так и будет! — сказал Никита. — Но учти! Будет!

— Да ничего не будет. Мы уже давно не дети.

— Вот именно!

— Война идёт.

— Да она у меня не кончалась! Я, наверное, и до дня победы не доживу. Опять придумают что-то новенькое. Ладно! Никулька! Жди меня!

От этих слов по спине Ники побежали мурашки.

Никита вернулся к машине и, врубив музыку на полную громкость, полоснул улицу фарами дальнего света.

— Храни меня Бог от второго сезона этого сериала, — сказала Ника и зашла в баню, где почему-то стало отчётливо сыро.

* * *

Никита вернулся в Апасово, купил ещё вдобавок несколько бутылок пива и водки в круглосуточном ларьке и, приехав домой, долго не мог заставить себя зайти в пустой дом. Выпив пару бытылок пива, смешав их с водкой, он пошёл по улице к соседке Аньке Кошкодёровой.

Та уже спала, но на его дребезг выглянула в окно в одной майке.

— Чё, пьянствуем, десантура? — спросила она.

— А вы не хотите большой и чистой любви, мадам?

— Погодь, ща выйду.

В принципе, Никита не разучился поступать ещё так, как поступал всегда. Да и Анька была своей в доску, и с ней было хорошо, особенно на пьяную голову.

Правда, к утру Анька ушла тихо, как всегда уходила, а Никита так и остался спать на материной кровати, уже ничего не соображающий и вполне нагруженный общением с женским полом.