Пойма. Курск в преддверии нашествия

Екатерина Блынская (2025)

В Курском приграничье жизнь идёт своим чередом. В райцентре не слышно взрывов, да и все местные уверены, что родня из-за «кордона» не станет стрелять в своих. Лишь немногие знают, что у границы собирается Тьма и до Нашествия остаётся совсем немного времени. Никита Цуканов, местный герой, отсюда родом и ещё не жил без войны, но судьба дала ему передышку. С ранением и надеждой на короткий отдых, он возвращается домой. Наконец, есть время остановиться и посмотреть на свою жизнь, ради чего он ещё не погиб, что потерял и что обрел за двадцать лет, отданных военной службе. Здесь, на родине, где вот-вот грянет гром, он встречает Веронику, так же, случайно оказавшуюся на родине своих предков. Когда-то Вероника не смогла удержать Никиту от исполнения его планов. Тогда это были отношения двух совсем молодых людей, у которых не хватило сил противостоять обстоятельствам. Они разошлись, казалось, навсегда, но пути их вновь пересеклись. Теперь, в тревожном ожидании, среди скрытых врагов и надвигающейся опасности Никите предстоит испытать себя на прочность. Кто возьмёт верх над ним — любовь к Родине и долг, или же любовь к женщине, имя которой звучит, как имя богини Победы. Но кроме этого, Никита и Вероника ещё найдут и уничтожат тех, кто работает на врага и готовит наступление на русскую землю. Эта книга — первый роман, рассказывающий о жизни Курского приграничья во время Специальной военной операции, написанный за несколько месяцев до нападения украинской армии на Курскую область.

3.

Пару раз в неделю Ника ездила за молоком в соседнюю деревню и в восемь утра одного из чудных июльских дней, проезжая через кладбище, обнаружила пожар. Она припарковала свою крупную зелёную «делику», по которой её узнавал весь район, напротив кладбища и, уже перебегая дорогу, вызвала пожарных.

Кто пустил пал по сухой, как порох, траве, так и осталось неизвестным. Но пламя вплотную подобралось к могилам и начало облизывать столбики оград.

Ника, добежав до кустов, наломала веток и вернулась бороться с огнем. Мимо ехал на своей тарантайке, велосипеде «Урал», Заяц.

Длинный и тонкий, как обтёсанная жердина, с полоской дремучих усов и с тяжёлым подбородком, Заяц был и точно похож на лесного зайца, побитого жизнью. Он нашёл в Нике интересную собеседницу, и часто они сталкивались у колодца или в сельпо и разговаривали на разные темы. Заяц вырезал из дерева фигуры и фигурки, большие вкапывал около дороги, у дома, а маленькие дарил библиотеке, чтобы дети, туда приходящие, приобщались к «прекрасному», хотя фигурки его тоже были под стать создателю, тяжеломордые, корявенькие и ассиметричные. Однако, для сельских жителей и это вызывало бурю удивления: тут уже давно не рождались и не сохранились творческие люди. Увидав, прыгающую между могилами Нику, Заяц сразу бросился сбивать огонь, угловато кланяясь кладбищенской земле. Вскоре пламя с одной стороны было побеждено.

Но в это время приехала пожарка из района, и, остановившись на обочине, из неё вылез плотно одетый человек в оранжевой форме и начал медленно разворачивать брандспойнт.

Тут — же подъехала хорошенькая белая машинка из праворуких японцев из которой вышел любопытный водитель с чёрными, чуть тронутыми сединой на висках волосами, в полурасстёгнутой рубахе и дорогих льняных брюках. Казалось, он боялся наступить на выгоревшую до золы траву, чтобы не испачкаться.

Ника, бегающая между могил, заметила его, как тот на обочине перекинулся несколькими словами с долговязым Зайцем, и, продолжив наступать на огонь дальше гасила пламя. Постояв и понаблюдав за Никой издалека, сунув руки в карманы, водитель чуть наклонил голову набок, словно узнавая и приглядываясь, а потом, будто что-то для себя понял, развернулся и, пару раз оглянувшись, вернулся к машине.

Заяц махнул ему квадратной закопченной ладонью.

Ника выбежала из дыма, уже когда белая машинка скрылась за поворотом асфальта.

— А вы сегодня к нам приходите. У нас сегодня свекольник! И Никита вон, придет.

Ника откинула обгоревшие ветки.

— Мог бы и помочь этот ваш…

— Да у него же ранение.

— Заметно.

— Нет, правда. Он тоже придёт. Видите, не зазнался… Как был простой… Он же Звезду Героя России получил. Знаете?

— Это ещё за что?

— Вы вроде журналист. А не знаете своих тутошних героев?

— Не знаю. У нас теперь тут все герои…

— Ну, это же Никита Цуканов!

Тут Ника застыла. Цуканов. Это он, да.

— А, это который… ботан… витязя в тигровой шкуре наизусть читал… — сказала Ника, словно про себя. — Я его в последний раз видела в прошлом веке. Кажется… Ну, почти.

— Ну, бывают странные сближения! — выпятив широкие зубы, сказал Заяц.

— Нет, не пойду я на свекольник ваш, — сказала Ника, утирая влажный от пота лоб. — Я старая, некрасивая, скандальная. На меня смотреть противно.

— Ерундень какая. Ещё чего! А жена обидится… Или вы чего-то испугались? Да и какая вы старая! Вы по-московски шикарно выглядите!

— Да! Скажете тоже, — смутилась Ника, вытирая вспотевший лоб краем рубашки.

— Я вас буду защищать, — торжественно пообещал Заяц.

Ника криво улыбнулась.

— Ну ладно, я приду. Только ненадолго. И потом уйду, и не задерживайте.

Заяц подал руку Нике, так как был очень воспитанный, и, как будто бы щёлкнул каблуками тапок в знак своего восхищения.

Пока Ника ехала до Бабенок, на соседний хутор Апасово, ее бросало то в жар, то в холод. Только обещание просидеть тут до осени мешало ей тотчас сорваться и убежать. Но теперь уж он здесь. Теперь уж им придется поговорить. А как… да как карта ляжет.

Ника навещала в Апасово семью Бабенко, с которой хоть и не имела родственных связей, но дружила много лет. Пчеловод — старик Бабенко, громогласный хохол, и его тихая, как вербочка, жена Марина тоже любили Нику, как родную дочь. В Надеждино коров извели, ни одной не осталось, а без молока Ника скучала, ну, как в деревне без молока-то жить? Тем более, Апасово было разделено с Надеждино всего только железнодорожным переездом и кусочком леса, нещадно вырубаемым продажным районным лесничеством. Несколько лет назад Ника узнала, что весь окрестный лес, который, кстати, сажала её бабушка, ещё до войны, продан брянскому предпринимателю, и уже одно это было смешно. Брянских лесов мало им! Однако, сын этого предпринимателя лес рубил так, что за два года превратил его в пни даже в тех местах, где сотни лет шумели дубравы, а их в степном краю и так очень мало оставалось. В одной из дубрав сохранился реликтовый дуб, который в советское время обнесли цепями. Примечателен этот дуб был ещё и тем, что под ним, перед Полтавским сражением отдыхал гетман Мазепа. Так и называли его: дуб Мазепы. Ещё в Никину юность сохраняли и берегли дендрарий, который не смогли уничтожить немцы, а вот в девяностых он зарос и одичал. До прошлого года можно было видеть ещё кованые столбики Надежинского дендрария, не выдернутые блуждающими охотниками за цветметом. А как район стал приграничным, смародёрили и столбики. А до кучи вырубили столетние пробковые деревья, кедры, таёжные длинноиглые сосны и пихты. Ведь теперь лес с куском дендрария принадлежал тоже уже частным лицам. Проезжая по вырубкам, с которых не удосужились даже убирать горы гниющих сучьев и веток, Ника пылала недовольством, но говорить о таких мелочах было нельзя, и некому жаловаться. Отсюда было слишком далеко до любого контролирующего органа. Государство в государстве, бардак и кумовство. Тут в начале двадцатых годов стали жить так, словно хотели унести как можно больше в дырявом мешке, через прорехи которого можно было потерять и последнее.

Ника взяла у Бабенко молоко, договорилась по-ехать с ними отвезти гуманитарку в ближайшее приграничное село и, зайдя в магазин, купила себе, впервые за много лет, пачку «Ротманса».

Возвращаясь в Надеждино, она остановилась у кладбища. Пожарные уже свернулись, и Ника вышла к ним, чтобы спросить, в чем была причина пожара.

— Да, поди, военные окурок бросили, — сказал молодой пожарный, обливаясь потом в спецуре, наматывая гибкий шланг на лебёдку.

— Ну и плохо! Безалаберность.

— Она и есть, — кивнул пожарный постарше. — У нас все так, через одно место. Пора привыкнуть.

— Да, конечно, привыкнуть легче всего. Можно, в принципе, от этого даже удовольствие получить.

Ника дождалась, когда пожарные уедут, пошла в глубину кладбища и, открыв оградку, села на низкую лавочку у могилы бабушки.

Давно она уже превратилась в песок, смешав свои кости с местной почвой. Мать Ники старше бабушки уже. А Ника всё помнит, приходит поболтать с ней.

На этот раз она зажгла сигарету и положила на гравированную черную полочку на могильной плите.

И сама, про себя разговаривая с ней, возмущаясь превратностям судьбы и улыбаясь им, около получаса думала, сколько ещё сюрпризов её тут ждёт в этом году?

Ведь за свою сознательную жизнь она что только не пережила. Однако в данном случае её переживания были совершенно неважны.

Ника ещё не растеряла свой характер, где-то совсем негнущийся, местами замкнутый, но, в общем, довольно человеколюбивый.

Часто бывало так, что люди, ложные друзья, вдруг неожиданно брали себе в голову зло на неё. На саму её жизнь, на её поведение. И открывались с самых неприятных сторон. Обычно это были не чужие люди, а те, с кем она подолгу дружила, которым верила.

Дошло до того, что остались рядом с ней несколько человек, знающих её с детства и которых ничто не могло убедить в подлости или злонамеренности Ники.

Конечно, в ней были и дурные черты, например, она могла выключиться от общения и исчезнуть на недели и месяцы. Пожалуй, ещё она не подпускала к себе слишком близко, и многим казалось, что она надменна. Но все же, люди, знающие Нику, ценили её и даже иногда жалели.

Ника в юности и молодости не имела нужды в обожателях. Даже несколько раз побыла замужем. И все неудачи в замужестве считала собственной виной. Она начинала задыхаться от навязанных ей браком правил и тут же прекращала эту игру в семью.

Единственный сын Ники, Олежка, который родился двадцать с лишним лет назад, жил уже самостоятельно и сам себя обеспечивал. Ника дружила с ним, никогда не вмешиваясь в его жизнь, и он знал её скорее, не как строгую мать, а свою хорошую подругу, с тем лишь отличием, что мама могла всегда дать ответ на любой вопрос.

Ещё Ника дружила с одним хорошим мужчиной, Стасом. Он тоже не был женат, трудился на разъездной работе, и его вполне устраивала такая жизнь и такая любовь. До тех ровно пор, как Ника не разошлась с ним по политическим взглядам. А кто в тот год удержался от осуждений и отчаяния?

Стас сказал, что ему отвратительны войны, омерзительна страна и все, кто в ней остался, теперь враги его жизни и судьбы.

Это было странно слышать от человека, который абсолютно ничем не обнаруживал этой нетерпимости раньше, разве только в своих соцсетях был слегка политизирован, работал на хорошей высокооплачиваемой работе, торговал металлом и периодически посещал Кремль.

Но тут он повёл себя как настоящий фанатик. Упёрся, и Ника ничем не могла сдвинуть с места корпус его тяжёлых мыслей. В результате он уехал в Испанию и оттуда с удесятерённой силой начал поливать всех, кто не уехал, как он.

Ника удалила его из друзей по всем фронтам. Но вот именно сегодня, после пожара, Ника испугалась своего одиночества. Теперь только она его почувствовала остро и неизбежно.

И виной этому был тот человек на белой машине, говоривший с Зайцем около горящего кладбища.

Ника вернулась домой с банкой молока, бросила машину около участка и пошла на берег.

Стремительно бежали часы.

Наступал вечер, и на поверхности воды стали появляться большие круги гуляющей рыбы. В более спокойных местах, под островками, рыбы выходили животом кверху, делали кульбит и, сверкнув в закатном солнце чешуёй, уходили в глубину. До чего это были жутко огромные рыбы! Ника тут понаслушалась про них и даже опасалась заплывать туда, в омуты. Но сейчас ей самой хотелось спрятаться подальше, или бежать. Самой спрятаться в омут. Такое было чувство. Если бы она могла.

На противоположном берегу горело янтарное поле на Кремяных холмах в кипящем шуме зелёных клёнов. Облака выстроились рядами и обваливались за горизонт, медленно скучиваясь, будто сползали с края раскалённой сковородки неба.

Ника думала, что, возможно, перед Цукановым она и не виновата, но это ладно, а как теперь смотреть ему в глаза без эмоций?

Ника всё же решила пойти к Зайцу.

Тот бы рассказал что-то, что обещал, об истории села, о бабках. И Нике это было нужно. Занять голову и сердце, уже слишком бурно волнующееся. Она зашла в баню, открыла старый рассохнувшийся шкаф с зеркалом и, мельком посмотрев на себя в чешуистую амальгаму, давно потерявшую блеск, решила, что нужно распустить волосы.

Шум катера, идущего по реке вывел её из задумчивости.

Ника дёрнула заколку на макушке, и черные волосы упали ей на плечи. Где — то они уже были серьёзно продернуты жилками седины. Особенно надо лбом, но эта белая прядь скорее украшала её, чем портила.

В узких голубых глазах Ники даже заиграло давно забытое озорство. И она снова заволновалась… а что слава, время, война сделала с Цукановым? Кто он теперь?

Она напудрила нос, над которым предательски уже были видны две поперечные морщинки, и, выбрав платье, белое, в дурацких голубых розанчиках, ещё раз решила для себя, что не стоит дёргаться понапрасну. Он тоже постарел, этот Никита. Пусть она выглядит не на свои годы, а моложе, он выглядит на свои!

— А ведь перед смертью не надышишься. Ладно! — сказала Ника самой себе.

Белое платье, босоножки в руке, и вот Ника пришла по тропинке, через набережную улицу к дому Зайца, который он наполовину разобрал, чтобы ставить новый.

Во дворе у него было всё как-то не так, будто жил он без женской руки, а пока дом стоял без крыши, в сарае Заяц соорудил для жены и младшей дочки комнаты, где не было разделения на кухню и спальню, поэтому, когда Ника вошла под низкий потолок, её посадили прямо на кровать, которая ужасно всхлипнула и неудобно прогнулась.

Но, так как все места за столиком уже были заняты, Ника смирилась и обвела быстрым взглядом сидящих за столом.

Никита первый ей попался на глаза. Он притулился до стенки, опершись головой на руку, и сидел очень вольно. Рядом с конфетами и чаем суетилась жена Зайца, оплывшая, в годах, интеллигентная женщина, не снимающая даже в жару пухового платка, и вертлявая дочка всё толкала и толкала Нику локотками.

Зайцу места за столом не было, поэтому он сел на угол и хлебал свой свекольник из маленькой мисочки, которую держал в руках.

— Жениться мне уже поздно, я и на углу посижу, — смеялся он своими знаменитыми железными зубами.

— Да ничего, жизнь длинная, — отвечала Зайчиха. — Может, ещё и женисся.

— Тут у нас вон два свободных, — кивнул Заяц.

— Я несвободна, — выпалила Ника и протянула руку к бутылке, но тут-же её руку на горлышке покрыла рука Никиты, и, отобрав бутылку, он сам плеснул ей в стакан.

Ника покраснела, жар перешёл в уши, и щеки ее стали пунцовыми. Она боялась поднимать на Никиту глаза. Ждала, ждала она этой встречи, которая уже казалась ей сном, и вот теперь в кривом сарае, в глупом платье, и с красным лицом… Девятнадцать лет она не видела его так близко. Не сидела с ним за одним столом. Не слышала его голос. Никита налил и себе.

— Вот я никак остановиться не могу. Бухаю уже вторую неделю и чувствую, что впереди только что похуже, — сказал он в сторону Ники.

— Хуже ничего быть не может. — ответил Заяц. — И надо завязывать! А то Герой России решит, что пить лучше, чем выступать!

— Может, — сказал Никита и показал правую кисть, в каких-то черных проволочках и пластинках. — Может быть хуже. Но реже.

Ника выпила, но у неё всё ещё не было сил взглянуть на Никиту, а не прийти, значило бы расписаться в собственной трусости.

— Три дня назад сынок Несмеяны опять начал в Монаховом проулке копать… и столько костей вытянул экскаватором… — сказал Заяц.

— Там что, кладбище? — спросила Ника прихрустывая жопкой огурца.

— То надо у Кошкодёрихи спросить. — отозвался Заяц.

— Тут одна церковь была. — сказала Зайчиха. — Ну, как церква… так, халабуда… старая-престарая. Мы её не видали уже, она после войны сгорела.

— Нет две. — подал голос Никита. — Как раз, где дом этого говнюка, там на горушке храм стоял. И место называлось камплыця.

— Это что за название? — спросила Ника, стараясь не глядеть на Никиту, который буквально испепелял её нетрезвыми глазами.

— Капище, — ответил Заяц.

— Вы же знаете, что такое капище? — спросила Зайчиха у Ники. — Место для моления.

Никита кивнул, сжав стакан.

— В язычестве.

— Говорят, вы там язычники, да? Разведосы? — улыбнулся Заяц.

— Да, но не все, хотя многие… А христианский бог совсем другому учит, с ним на войне тяжело. Вот как относиться к священникам, которые благословляют снаряды? Я не знаю…

Ника скользнула взглядом по лицу Никиты и спряталась за бутылками.

— Вот у меня такая мысль — провести тут инженерные изыскания, пройти по лозе, в общем, мне кажется, что тут что-то такое есть. Какие-то древности, — продолжил Заяц, держа на коленях тарелочку.

— Городище было только там, у речки, где сейчас противотанковый ров. А клад там нашли, знаете? — сказал Никита.

Ника этот момент помнила: огромный клад нашли, когда она была ещё девочкой, и сразу увезли в Москву, в Исторический музей.

— Напротив Никулькина дома, — сказал Никита и у Ники от этой фразы застучало в висках.

«Так, значит, он всё помнит. Никулькин дом, — подумала Ника.

Да, Никулькой, или Никулиным, только он её и называл. Тогда. Очень давно.

Ника уже изрядно переволновавшись и чуть опьянев, сидела тихо, только волнение росло, и ей хотелось провалиться сквозь землю.

— Бабка-то ваша давно померла? — спросил вдруг Никита у неё через стол.

— Давно, — ответила Ника. — Лет семнадцать уж как.

— Вот как время идёт, очень быстро, — сказал Никита и, наливая, случайно опрокинул горлышком бутылки стопку, которая, упав, пролилась на подольчик дочке Зайца Любочке.

Заяц и Зайчиха оба кинулись вытирать Любочку, та расквасила губки, но Никита быстро развернул «Мишку на Севере» и подал ей с улыбкой.

Нику будто гвоздями прибили к проклятой кровати. Всколыхнулось всё, что было можно и нельзя. Она глядела на белозубого Никиту, отмечая, что да, он поменял зубы, не свои, да, ему идёт седина, волосы стали жёстче, и вот эти морщинки к вискам. Они хороши. И глаза его, велюровые или бархатные, чуть широко расставленные, те же, но раньше в них была игривая надежда и самоуверенность, а теперь потерянность и надлом. И сломанный нос с горбинкой она помнит. И тот шрам на подбородке, когда он влетел на мотоцикле в соседский забор из плетёной сетки, спёртой с кладбища, с грубо откусанными железными наконечниками, как он тогда выглядел, израненный, окровавленный, словно его полицаи не добили.

Никуда ничего не делось!

И она столько ждала, что сама их сегодняшняя встреча превратилась в миф, далёкий как смерть. И как смерть случившийся, как обычно, невпопад. Ника сидела над тарелочкой свекольника, топча ложкой нарезанный лук, и ей казалось, что этих двадцати лет не было с ней. Что она сейчас встанет и побежит к бабуле помогать с огородом, поливать её прожорливую капусту.

Но огорода больше не было, и дом был пуст и вычищен от воспоминаний.

— А вам что-то полагается сверх ордена? — спросил Заяц, выводя Нику из кисельно пьяных мыслей. — Ну, там, выплата какая-то?

— Да я, вообще, не жалуюсь. Денег у меня нормально. Я же работаю. Давно и на высокооплачиваемой работе.

— А вы кто по званию?

— Мне на пенсию в следующем году уже. До полкана не дослужил вот…

— Ну и прекрасно, а такой молодой, — вздохнула Зайчиха, уютно улыбнувшись.

Ника внезапно встала и вышла из-за стола. Ей стало плохо, бросило в жар так, что воздуха не хватило.

Заяц выскочил за ней.

— Я, наверное, уже пойду.

— Ну, Вероника, а как же пирог?

— Извините, мне что-то плохо, давление, наверное, вон тучи какие. Я пойду полежу.

— А… сегодня МЧС прислал напоминалку. Да… Ураган будет, похолодание небольшое. Сами дойдете?

— Тут идти нечего.

— Ника, я вас завтра навещу часов в двенадцать.

— Приходите, я вам покажу, что мне Бабенко дала. Дневник отца, военнослужащего.

— Ага, спасибо, что пришли!

— И вам спасибо, извините… извинитесь за меня перед супругой.

— Всенепременно!

Ника побрела по тропинке и, не оглядываясь, поняла, что кто-то её провожает, сверлит ей спину взглядом.

Увы, сил повернуться она не нашла, только остановилась, тяжело дыша от волнения, и, постояв в сумеречной прохладе, краем глазом увидела на дороге, возле Зайцева дома, Никиту в светлой рубашке.

— Надо валить — сказала себе Ника.

Дойдя до дома, она принялась искать снотворное, чтобы уснуть. Банка молока, оставленная на столе, была уже холодной. Ника выпила таблетку и уснула, даже забыв запереть дверь. Слова Зайца про ураган так и крутились в голове, почище этого самого урагана. Но только ветер поднялся и стих, как подбитый на взлёте хищник, перекувыркнулся, зашумел деревьями и пал на землю в гуще ломаных сучков.

* * *

Проснулась Ника утром от запаха еды. Это ей показалось странным и далёким, из детства, воспоминанием, когда бабушка собирала её в школу и жарила «яишню».

Ника вскочила на кровати.

На плитке шипела сковородка, которую держал в руке Никита. Голый по пояс, в обрезанных джинсах.

Он был темный от загара. По спине вниз, от лопатки до крестца, шёл розовый, свежий шрам, недавно заживший, а правую кисть, держащую сковородку за ручку, облегала то ли чёрная перчатка, то ли она была вся из блестящего, тёмного, нечеловеческого материала.

— Как ты… как ты сюда попал? — спросила Ника, прикрываясь простынёй.

— Молча. Дверь была незаперта. Ты на транках, что ли, сидишь? Релашкой закинулась?

— У меня депрессия, — пробормотала Ника, вспоминая, что не заперлась.

— А у меня к тебе несколько вопросов.

Ника похолодела.

— Яйца перевернуть? Или с глазами оставить?

— Перевернуть.

— А я так и думал. Я помню.

Ника натянула простыню до самых глаз.

— Можешь уйти?

— Могу, сейчас полвторого дня, ну и…

— А Заяц же…

— Я сказал, что ты спишь.

— Ты сказал?

— Ну да.

Ника заглянула под простыню и обнаружила, что на ней всё ещё то самое вчерашнее платье с розанчиками. От этого открытия ей стало спокойнее.

— Ника… я давно не жил мирной жизнью, так что вот тебе что родилось, то родилось. И в холодильнике у тебя, скажем так, небогоугодный набор. Голодаешь? Наблюла себе фигуру, как двадцать лет назад.

— Это из-за… нервов. У меня синдром беспокойных ног.

— Да! Я понял!

И Никита поставил на застеленный клеёнкой стол сковородку с яйцами. Ника пока ещё не поняла, что ей делать. Но делать было что-то надо, и она с мыслью, что лицо её безнадежно помято сном, а годы уже не придают утренней прелести, принялась без стеснения есть.

Никита сел на табуретку.

Пока он сидел, а Ника, не задумавшись, ела, она разглядела на его груди и плечах неаккуратную штопку военного хирурга от двух осколочных и три хорошо заживших пулевых.

— Где тебя так посекло? — спросила Ника. — На какой войнушке? Ну не на этой же… или успел уже?

Никита махнул рукой:

— Фигня. Мне вот больше всего не повезло с рукой. Расхерачило запястье. Это Мариуполь. Спасал там одного придурка… вывозил его в машине. А из застройки с РПГ в нас шмальнули… И самое главное, ему ничего, а мне вот теперь не стрелять. Теперь я пальцы до конца сжать не могу. И вся моя жизнь к чёрту. В прошлом годе, как зажило всё, пришла очередь на бионический… на протез. Но до него надо ещё дожить, а пока хожу вот с тем, что наколхозили мне друганы из госпиталя.

— А как же ты… — начала Ника.

— Да. Но как бы этим не исчерпывается моя служба… Я могу ещё… в других, так сказать, жанрах сыграть.

— Что, ты ещё и музыкант?

— Да нет. Я из другой группы товарищей.

Ника доела яйцо, а на столе уже стоял кофе.

— Говоришь, к мирной жизни неспособен. Разобрался же с моей кофемашиной. Это я неспособна.

— Да ладно, — подмигнул Никита, — Я пойду. Сего-дня выходной, я тут хочу кое к кому наведаться в гости…

— С добром хоть?

— С добром, с добром.

Никита встал и снял с гвоздя свою рубашку, без единой складки. Да, он всегда был таким, ещё в школе. Перфекционист, идеалист. Ника хлебнула кофе. Две ложечки сахара.

— А с памятью у тебя и правда всё хорошо. Полчашки воды, половина молока и две ложки сахара.

— А то… Мы же друг с другом не один год провели. Это ты беспамятная.

— Я? — Ника подняла брови.

— Подожди, у меня ещё есть полтора месяца в запасе. Да и у тебя тоже.

— А потом?

— А потом там видно будет.

— То есть ты сегодня притащился, чтобы сделать мне завтрак? Это типа искупление вины?

Никита передёрнул плечами, чмокнул Нику в лоб и выбежал в сияющий день.

Ника со стоном повалилась обратно на свое деревянное ложе.

Отчего-то в ней смешалась радость и обида одновременно.

И теперь она действительно не знала, что делать дальше.