Миллионы не моего отца

Екатерина Басманова, 2023

Книга о времени, которое было, но ушло, и, кажется, больше не вернётся. Трансграничные перелёты, деньги, которые не пахнут, офшоры, международные бренды, «глобальные русские». Интеллектуальный детективный триллер, который заставит вас вслед за героями путешествовать по Европе в погоне за неизвестностью. Молодой москвич узнаёт, что может стать наследником состояния, но для этого ему нужно отыскать пропавшую девушку и выяснить, что за секреты скрыты в сейфе кипрского банка. Он, выдающий себя за сына погибшего бизнесмена, и она – femme fatale, интеллектуалка, чей дневник расскажет нам больше, чем она сама. Путешествие не обещает быть безопасным – найдутся и другие претенденты на деньги и тайны.

Она тебя интересней

«Что такое смерть? Непременно — кончина нашего сознания. По этой причине безумие — в некотором смысле гибель. А родные безумного, проявляя теплые чувства к нему, питаются воспоминаниями о том времени, когда никакого безумия не было, в своих мечтах подменяют больного здоровым.

По этой же причине живого человека, чей мозг умер, позволено именовать “овощем”, да и вообще отключить от реанимационного аппарата.

Но что есть сознание и насколько оно постоянно? Оно меняется изо дня в день, из в года в год, пока однажды количественные изменения не переходят в качественные.

Однажды просыпаешься другим человеком.

Можете ли быть уверены, что вы в 15 лет и в 25 лет — одни и те же? Я не могу сказать такого о себе даже трехлетней давности. И никогда невозможно предсказать, когда наступит эта маленькая смерть.

Конечно, ты просыпаешься не с пустыми руками — умерший оставил тебе небольшое наследство.

Тело — что бы там ни говорили про старение, тело меняется медленнее, чем сознание. А это значит, вот ты с новой душой в старом теле — как странно видеть прежним свое отражение в зеркале!

Воспоминания — память о странных реакциях на события, которые происходили с прежним не-тобой. Всегда у меня был страх перед своими старыми дневниками — боюсь их открывать и перечитывать. Это ж какой-то спиритический сеанс, разговор с покойником, который еще имеет привычку навязывать тебе свои устаревшие мечты.

Опыт, знания — эта часть наследства может оказаться полезной, но не всегда. Вчера ты изучал философию, а сегодня вдруг решил заняться программированием. Вчера ты жил во Франции, а сегодня решил перебраться в Китай. Вчера любил готовить, а сегодня — терпеть не можешь.

А еще отныне ты пьешь двойной эспрессо вместо капучино, носишь юбки и не носишь брюк, слушаешь Моцарта, а не Эминема. А может, и наоборот.

Но самое главное — люди. Рядом с собой ты обнаруживаешь людей, выбранных в прошлой жизни, — и удивляешься этому выбору.

Люди эти игнорируют нынешнего тебя, и адресуют свои речи к покойному.

И любят они не тебя, а другого.

А сам-то ты их любишь?»

Желтая тетрадь, 13 июня 2016 года

Шереметьево, «Аэрофлот», рейс в Вену — и снова надо противостоять обстоятельствам. Онлайн-регистрация почему-то не прошла, и тогда тебя швыряют в хвост, к туалетам, — о, чертов эконом! А когда выясняется, что ты неправильно указал цифру в номере паспорта при бронировании — и вовсе перестают улыбаться.

Минут двадцать она наблюдала за тем, как прошедший вперед нее парень страдал у стойки регистрации. Можно было подумать, это просто не его день, но она заключила — должно быть, из таких дней состоит большая часть его жизни.

Уж больно хорошо сыграно было это страдание — привычная роль, богатство интонации, сценичная размашистость жестов. Если судьба раз за разом пытается прокатить тебя — научись противостоять ей грамотно, о хитрый Одиссей! Плачься, торгуйся, возмущайся, тяни время — свое и чужое, но не отступай. Достань Сциллу и Харибду, и они пропустят тебя, утомившись.

Лиза с удивлением наблюдала, как симпатичный светловолосый парень, быть может, со слишком крупными чертами лица, подвижная пластика которого напоминала сменяющиеся греческие маски, выбил-таки себе место в середине салона у окна. Потом он многократно звенел в рамке металлоискателя, находя в карманах какие-то монеты. Затем изнывал в зале ожидания, когда объявили о задержке посадки на полчаса. Подкидывал в воздух пластиковую бутылку с водой и дважды уронил.

Наконец она обнаружила его сидящим по соседству с местом, предназначенным для нее. Он примостил на столик ноутбук и, ничего не замечая вокруг себя, углубился в изучение графиков. «ММВБ — Московская биржа, — увидела знакомую картинку Лиза. — Заниматься трейдингом при полном отсутствии терпения — удивительно!»

— Нисходящий тренд? — спросила она, подсаживаясь.

* * *

Хофбург приветствовал их цветущими розами. Они встретились здесь, потому что Вадим попросил Лизу одолжить ему зеркальный фотоаппарат, чтобы поснимать достопримечательности. Он опробовал его на цветах, затем на Лизе, бросил фотоаппарат в рюкзак, а вслед бросил несколько слов о замечательной Вене и о том, что «вот у нас никогда не будет так».

Лиза не согласилась, она заявила: «У нас интересней».

Вадим высмеял эти слова, обрисовав несколько картин российской жизни — подавившись плавленым сырком, застряв колесом в дорожной колее.

Лиза тогда спросила:

— А ты уверен, что мы заслужили эту Вену?

— Нет, конечно, не заслужили! — горячо согласился Вадим, имея в виду не себя, правда, а соотечественников.

— Ты любишь страдать?

— Что за чушь! — нет, Вадим не любил страдать — он любил заварные пирожные с кремом, новинки Apple, компьютерную игру Need for Speed, а также быть в центре внимания и чтобы его не перебивали, а когда всего этого не было — страдал.

В Австрию он приехал на недельный воркшоп, организованный Венским техническим университетом для «молодых лидеров в области индустрии инноваций». Хотя Вадима пока и нельзя было назвать лидером, но вот уже второй год после окончания магистратуры Бауманки он подвизался в Сколково, предлагая инвесторам идеи одну инновационнее другой.

В Вену он привез стартап приложения для смартфона, подбирающего пользователю музыкальный плейлист, исходя из общих сведений о нем, таких как пол, возраст, этнос, а также темперамента и индивидуальных предпочтений в политике, кинофильмах, автомобилях и еде.

— А ты уверен, что люди искренни в своей любви к музыке? — спросила его Лиза. — Что это не любовь по расчету?

— Что ты имеешь в виду? — как часто он не понимал ее вопросов.

— Ну, представь, кто-то вздумал мыслить о себе как о человеке, любящим Бетховена. И вот теперь он вынужден слушать этого Бетховена по субботам с пяти до шести — после того, как съездил в «Ашан», но до того, как погулял с собакой. А может быть, и по дороге в «Ашан»…

— И что с того? Зачем это ему нужно?

— Ну, хотя бы для того, чтобы почувствовать себя особенным. Чтобы дать нам повод говорить о нем и удивляться. Ради этого можно и пострадать раз в неделю с пяти до шести.

— Наше приложение избавит этого человека от страданий, — засмеялся Вадим. — Оно оценит его анкету и профили в социальных сетях, соберет статистику запросов и лайков, отследит маршруты ежедневного передвижения и подберет музыку для мужчины 30+, женатого, с детьми и собакой, водителя седана, раз в неделю затоваривающегося в «Ашане».

— И что это будет — русский шансон?

— Не исключено, что шансон.

— Но он не согласится! Он не мыслит себя человеком, любящим блатную романтику.

— Многие из людей, смотрящих порнуху, не мыслят себя людьми, смотрящими порнуху.

— Многие из людей, смотрящих порнуху, мыслят себя людьми, занимающимися сексом, хотя на самом деле… — Лиза развела руками. — Знаешь, что, я думаю, вы делаете? Вы не подбираете музыку под человека, но вы просто сообщаете ему: «Ты человек, слушающий Михаила Круга». Вы конструируете личность.

— Это больно громко сказано! Никто ж не заставляет его…

— А не обязательно заставлять. Вы уже сообщили человеку сведения о нем самом, и дальше он никуда не денется: либо принимать это, либо отвергать.

— Ну, вот и пусть отвергает, раз ему не нравится.

— Боюсь, не так много людей найдется, кто отвергнет. В наше время люди склонны больше доверять компьютерному алгоритму, чем самому себе. Как раньше они доверяли священнику, психоаналитику, полковому командиру.

— Думать своим умом вообще напряжно. Но наш продукт не об этом — он для создания психологического комфорта. В нашем примере он как бы говорит: «Не мучай себя — послушай чего попроще». Человек меняет трек, и ему становится хорошо.

— И человек больше не в поисках неизвестного!

— Нет, он отправил на поиски к дальним планетам роботов — они справятся лучше него. А сам он слишком занят для этого.

— И чем же он занят?

— Хотя бы поездкой в «Ашан».

* * *

По нему было непонятно, нравится ему Лиза или нет. Он не засматривался на нее, не делал комплиментов. Но без конца обращался к ней с какими-то мелкими просьбами, что могло сойти за знаки внимания — как будто он искал повод для разговоров и встреч. Как будто пытался осчастливить ее этими просьбами.

Лиза знала себе цену. Вернее знала, что она бесценна. Она как музейный экспонат — возле нее можно было постоять — посмотреть, но трогать руками не дозволялось. Но иногда ей надоедало такое положение, и она совершала побег. Разбивая стекло музейной витрины вдребезги и ранясь осколками, она бросалась в руки первому, с кем ей не было скучно.

С Вадимом ей скучно не было, во всяком случае поначалу. Пока человека мало знаешь, он интересен. Вадим спешил удовлетворить интерес Лизы и всегда очень много говорил о себе. Сначала он красил свою жизнь густым розовым цветом, иногда, как казалось Лизе, добавляя кислоты — без нейростимуляторов здесь точно не обходилось. Человек выученного, книжного оптимизма. Затем, когда на розовые очки налипала уличная грязь, в жизни возникали серые пятна. Такими пятнами были инвесторы, которые недооценили Вадима и не дали ему денег, прыткие конкуренты, выплывающие за счет знакомства с нужными людьми, откатов и пиара; такими пятнами мог быть официант, включивший в счет незаказанный шот, или контролер, оштрафовавший за безбилетный проезд. Все эти люди омрачали Вадиму минуты, часы, дни ожидания успеха, который вот-вот наступит, и напоминали голубей, гадивших ему на красной дорожке.

«Он совсем себя не знает, — глядя на Вадима, думала Лиза. — Он — набор заблуждений о себе самом».

Имея привычки хорошей девочки, она повлекла его в венские картинные галереи, где он бродил, рассматривая экспозицию словно комикс. Он был невосприимчив к живописи, музейное изобилие переутомляло его. Стоя перед очередным шедевром, Вадим пытался обезвредить его шуточкой или куцым комплиментом. Картины брали слишком много внимания на себя — они были его конкуренты.

Чуть лучше дело обстояло с музыкой, когда блистающий зал «Музикферайн» обрушил на их головы виртуозный симфонический дождь. Играли Седьмую симфонию Шостаковича, и это настолько выбивало почву из-под ног, что можно было впасть в крайности и надеяться, что навеянное музыкой опьянение все сделает за них.

Можно было пойти в отель и заняться сексом, но они так и не решились.

В истории Вадима и Лизы Вена стала книгой-раскраской: очерченными контурами без цветного содержания. Все эти открыточные пейзажи, архитектурные совершенства, барочные залы и розовые сады надо было красить там, на месте, — но альбом был сдан в багаж и разукрашен уже дома, по памяти. Просто Лизе очень хотелось влюбиться.

* * *

Георгий Смирнов был из тех мужчин, что носят спортивный «Адидас» под классическим кашемировым костюмом. Бывший банкир, в середине девяностых владевший небольшим московским банком «Мемфис», ныне отошедший от дел, он и сейчас неплохо разбирался в финансах, но гораздо более того — в людях, которым надо или не надо давать деньги.

Вадиму Пушкевичу денег давать нельзя, — это Смирнову было понятно сразу. Не понятно было, можно ли ему отдавать дочь.

Вроде бы из приличной семьи, отец — сотрудник Курчатовского института, мать — газетный редактор, Вадим, тем не менее, вызывал у смотрящего на него с прищуром Смирнова желание сказать: «Лиз, а подумай еще». Смирнов не замысливал династических браков, его вполне устроил бы и небогатый зять. Но молодой человек, которым увлеклась дочь, уж слишком напоминал ему тех малокровных парней, что легли в мерзлую землю под тиканье счетчика и музыку «Ласкового мая». Парней, что нашли себе и инвесторов, и гробовщиков.

Но чувства Лизы были темной материей, которую Смирнов не понимал и опасался трогать, в особенности после того как в возрасте двадцати трех лет Лиза оказалась в частной клинике неврозов и провела там больше года. Причина недуга могла иметь физиологический характер, но Смирнов, не желавший верить в болезнь дочери, подозревал, что виной всему несчастная любовь.

Мать Лизы умерла от рака, когда девочке было пятнадцать, и теперь Смирнову не с кем было посоветоваться. Он вел себя как мужчина, уверовавший в непредсказуемость женских чувств и опасавшийся нервных срывов: он просто шел на поводу. И когда Смирнов заметил, что при всем интересе его дочери Вадим может сорваться с крючка — он его купил.

* * *

«Что такое любовь? Относительно контролируемое чувство, во всяком случае, у меня. Эту химическую реакцию ты всегда запускаешь своими руками, а дальше наблюдаешь, как горит твоя лаборатория.

И делаешь записи.

Но ты всегда помнишь, на какой стене висит огнетушитель.

Несчастный, которому не повезло стать жертвой твоей любви, — он, в сущности, не имеет значения.

В некотором смысле он лишь реквизит, принадлежность высокого чувства.

И он не нужен без любви.

Любовь бывает трудно запустить: приходится закрывать глаза на многие очевидные вещи, выносить их за скобку ради любви.

Но когда достиг нужной степени слепоты, можно не сомневаться — любовь придет.

Объект любви не превратится в идеал, но в твоих глазах он обретет суперспособность побороть свои недостатки. И он потонет в твоих надеждах.

Ты будешь верить в него больше, чем он в себя, и это его убьет».

Желтая тетрадь, 10 мая 2018 года

Лиза притягивала Вадима настолько, что он стал ее избегать. Странный интерес, не напоминающий Вадиму его обычные чувства к женщинам.

Обыкновенно он искал в женщинах красивый фон и легкое общение. Он любил ярких хохотушек, нарочитых оптимисток, спешащих к нему из косметического салона и предпочитавших разговоры ни о чем.

Капризные женщины были ему не по карману, умные затмевали его интеллект.

В сущности, женщина была лишь функцией в его жизни, которая требовала времени и денег, хотя бы минимальных.

Лиза не требовала денег, да и времени она особо не требовала. Она не была назойливым приложением на смартфоне, отправляющим сообщения в мессенджеры каждый час. О частых свиданиях она не просила.

И Вадим купился. Он думал, что нашел женщину по запросу. Решил, что определяет правила игры.

Но всякий раз, оставаясь с Лизой наедине, он чувствовал, как почва уходит у него из-под ног. А потом это чувство он начал ощущать и без Лизы — потому что она стала его почвой.

Лиза могла рассказать о Вадиме такие вещи, которых он сам не знал — но которым он верил, потому что Лиза стала для него зеркалом, в которое он не мог отказать себе в удовольствии посмотреть.

Как бы умна ни была, она тоже была всего лишь функцией, просто иного, более высокого порядка.

Но неподконтрольной функцией, и это пугало Вадима.

* * *

«Молитва — это разговор о себе. Никто не спросит у Господа, хорошо ли он спал прошлой ночью, как ему сегодня погода, больно ли было висеть на кресте. Нет, сразу начинают про свой дурной сон.

Придумали догмат о непостижимости Бога, чтобы от себя не отвлекаться.

Казалось бы, кто может быть интересней Бога? — Но нет, Богу определена роль слушателя, от которого в наше время даже не ждут ответа.

Бог может выйти из комнаты, и никто не заметит Его ухода — рассказчик слишком увлечен собой.

Кажется, Он уже вышел, оставив на спинке кресла свой парчовый плащ».

Синяя тетрадь, 2 сентября 2015 года

— Так значит, ты была больна? — спросил Вадим, неловко гремя чашкой кофе на блюдце. Ему было любопытно, но в то же время немного страшно услышать ответ.

Они сидели в квартире Лизы, той самой, заполненной красивыми, но разношерстными вещами, словно театральным реквизитом из разных пьес. За окном млело лето, а между ними мерзлота едва начала оттаивать. Кофе был хорош.

— В некотором смысле.

— А как это проявлялось: тебе что-то мерещилось, ты слышала голоса?

— Скорее, я никого не хотела слышать. Мне хотелось уединиться.

— Тебе не было одиноко?

— Одиноко? Мне мало знакомо это чувство. У меня всегда ощущение, что я окружена толпой.

— И сколько ты провела в этой больнице? — Полтора года?! Так долго! И что ты делала все это время?

— Сначала ничего, а потом — вела дневник.

— Ты и сейчас его ведешь?

— Временами.

— А я вот никогда не вел дневников.

Вадим чувствовал себя неуютно в разговоре о другом. Такие разговоры были для него формой благотворительности, а меценат мог позволить себе иногда быть бестактным.

Лиза не любила говорить о времени, проведенном в клинике — просто потому, что не о чем было говорить. Все, что можно было сказать, записано. А что не записано — неважно.

Опостылевшая рутина серых офисных будней сменилась на успокаивающую рутину пастельных больничных стен. И поначалу ничего не хотелось делать, рутина казалась тотальной, пока не был найден выход на кончике собственного пера.

Пока жизнь не была расцвечена вручную, придумана заново.

Были заброшены работа в банке и диплом экономиста «Вышки», и Лиза отправилась изучать философию в РГГУ. Неспешное чтение многообещающих текстов и магистерская диссертация, посвященная взаимному влиянию Фридриха Ницше и Лу Саломе. Не имея необходимости зарабатывать на жизнь, Лиза могла себе позволить этот вид добропорядочного безделья.

— Еще кофе?

— Пожалуй.

— Не знаю, была ли у меня депрессия — наверное, была, она же у всех бывает, — задумался Вадим.

— Поверь, если она у тебя была, ты бы не забыл об этом.

— И что тебя пугало больше всего в этом состоянии?

— Чужой оптимизм.

— Чужой оптимизм? Тебя пугали радостные люди? Не понимаю, обычно же боятся чего-то ужасного: смерти там, темноты, пауков, — есть множество фобий.

— Фобии — это у нормальных людей. У меня страхов нет.

— Я вот, например, боюсь воды, — продолжал Вадим увлеченно. — Открытых водоемов, и плаваю плохо. Только ты не говори никому.

— Не говорить? А почему ты это делаешь секретом?

— Просто, не знаю…

И он действительно не знал. Он не знал, почему это так важно — предстать в глазах окружающих хорошим пловцом.

«Есть смысл скрывать свои уязвимости, если ты супергерой, — подумала Лиза. — А если нет, то рассказ о них приближает к другим людям. Людей тешат мысли о чужих недостатках».

Вадим не был супергероем, но хотел им казаться. Производить впечатление, — вот чего он действительно желал. Брать улыбками, срывать аплодисменты. Он хотел ревущий спорткар, брендовые шмотки, инстаграм, вызывающий зависть и лайки. Сфотографированный успех.

Вадим не занимался бизнесом, он лишь играл бизнесмена и как актер требовал, чтобы ему восторженно кричали «Верю!», а не вчитывались в бизнес-план.

— Я знаю, почему ты делаешь свой безобидный страх секретом, но не скажу.

— Иногда ты меня пугаешь, — сказал Вадим не без кокетства.

— Надеюсь, у тебя не разовьется фобия на этой почве?

Но в случае с Вадимом фобия была вероятнее любви. Любить он не умел, этот человек холодной страсти, что не мешало ему становиться объектом чужой любви.

Ухаживания для него были лишь ритуалом: он был танцор, который считает про себя.

Но Лизе было все равно. Она могла его домыслить, она могла его придумать, и иногда казалось, могла и воплотить. Его холодность развязывала ей руки. Его не нужно было жалеть — неспособных к любви не жалеют. Однажды его пришлось бы оставить, но Лиза предпочитала не думать об отдаленных временах.

— Как твой бизнес?

С недавнего времени лицо Вадима в ответ на этот вопрос перестало озаряться усталым оптимизмом — вот уже полгода он не мог найти инвестора на свой проект. Его небольшое детище было прожорливым существом, уже поглотившим два некоммерческих гранта. Настало время для коммерсантов, но они не шли. Вадим проводил по две презентации в неделю, но все безрезультатно. Никто не спешил приносить сакральных жертв.

— В этой стране невозможно заниматься инновациями, — заныл Вадим.

— Инновациями — невозможно, но торговать мечтами можно везде.

— Ты думаешь, я не рассказываю им про перспективы? Да там полпрезентации только про это…

— А инвесторы смотрят на твой Rolex, на свитер Louis Vuitton и думают: стоит тебе дать денег, как ты побежишь спускать их в ЦУМ.

— Что же мне, как бомж одеваться, что ли?

— Нет, но купи свитер в H&M или ZARA и возьми на вооружение образ позднесоветского инженера — многим из «стариков», к которым ты стучишься, он знаком. И посмотри фильм «Гений» — сразу станет понятно.

— Тотальный олдскул.

— Ты можешь позволить себе джинсы Levi’s — для них это фетиш. Но самое главное — прекрати уже продавать другим людям свои мечты!

— Постой, ты же только что сказала…

— Правильно, продавай им не свои мечты, а их собственные, только в хорошей упаковке. Нужно много шуршащей оберточной бумаги, чтобы они не заметили обман.

— Я все еще не понимаю.

— Скажи, о чем мечтают эти люди?

— Не знаю, наверное, как все — свалить.

— У них достаточно денег, чтоб сделать это, не откладывая. Многие уже живут на две страны — взять бы хоть моего отца. Но там им некомфортно, раз они все время возвращаются сюда. Там они чужие.

— Они возвращаются сюда, чтобы заработать денег.

— Отчасти, но очень немногие из них умеют инвестировать и практически никто не умеет тратить. Они скупают все эти бессмысленные предметы роскоши: яхты, машины, особняки. Когда ты надеваешь на встречу с ними Louis Vuitton, ты покушаешься на их привилегии — они в девяностые глотки друг другу грызли за этот Louis Vuitton, в их глазах ты не имеешь на него права. У них все есть, и они ищут диковинки — то, чего нету у других. А еще они хотят вписаться в западный мир, как бы безнадежно это для них ни звучало. Многим из них до сих пор тяжело держать в левой руке вилку. В отличие от них, наши либеральные журналисты и интеллектуалы вилку держать научились, но дальше этого не пошли.

— Я не понимаю, к чему ты клонишь. Что это означает для меня?

— Это означает, что тебе нужно заняться продажей билетов на экспресс в цивилизованный мир. Твои инновации — это все-таки не нефть и не древесина. Это даже не алмазы — положа руку на сердце, алмазы были бы лучше. Это что-то, о чем не стыдно рассказать там, отвечая на вопрос, чем вы занимаетесь в России. Программным обеспечением сейчас занимаются во всем мире, и это так либерально. И на этом можно заработать большие деньги, только шансы один к ста. Но для этих людей привычно спустить пару миллионов в рулетку, только не забудь занавесить шторы в казино — и включай прожектор показывать свой прожект. И еще, надо понимать, что для твоих инвесторов это определенного рода благотворительность, поэтому к черту Louis Vuitton!

— Как хорошо ты все разложила! Как и всегда. Только не пойму, что тебе так дался мой свитер?

— Хочу, чтобы ты снял его прямо сейчас!

— Сейчас — но что я буду делать без свитера?

— О, мы найдем чем заняться!

* * *

Новый год, как всегда, начался в ноябре: так решили владельцы ресторанов и магазинов. Опутанный лианами из фонариков и еловой хвои, город потерял счет времени и пустился во все тяжкие нескончаемых распродаж. Праздничное настроение отпускалось заранее, в кредит. Люди шныряли возбужденные, как с температурой.

На этом фоне радость Вадима не казалась из ряда вон выходящей: он, наконец, нашел инвестора, и не одного. Первым был лысоватый владелец молокозавода в Подмосковье. Веривший в мировой заговор и строительство пришельцами пирамид, он скучал среди своих молочниц и жаждал вложиться во что-нибудь прогрессивное, что однажды завоюет мир. Колеблясь между крионикой и гомеопатией, он, в конечном счете, выбрал третий вариант — мобильное приложение, предложенное Вадимом.

Второй инвестор был сухопарый петербуржец лет пятидесяти пяти. Он поднялся на торговле импортными фруктами и овощами, ввозимыми через балтийские порты. Затем пилил лес, владел бензоколонками, но в памяти навсегда остался красный диплом программиста Ленинградского Политеха, положенный в стол, и недописанная диссертация. Поэтому инвестиции в IT пришлись ему по душе.

Но то, что внесли первые два инвестора, было мелочью в сравнении с суммой, которую предложил Вадиму Георгий Валентинович Смирнов.

— Дочь не просила меня это делать, — сказал он сухо, — но поскольку, как я понял, у вас с ней все серьезно — у меня тоже все серьезно. Это, если хочешь, гарантии — и я жду таких же гарантий от тебя.

Сегодня Вадим пригласил Лизу в ресторан, чтобы выполнить свою часть сделки. Под треньканье радостной рождественской мелодии, гул голосов и ксилофоновый звон посуды, Вадим волновался: «Лишь бы все не сорвалось», — в Лизе он никогда до конца не был уверен.

Он и в себе не был уверен, но у него не было выбора. Полцарства за принцессу.

И Вадим веселился — он вел себя так, будто бы высота уже взята, — восторженно и немного безумно. Безумие необходимо было ему, чтобы решиться.

Лиза ничего не ожидала. Она была голодна. Невозможно долго не несли заказанное блюдо. Невозможно долго тянулся этот роман с человеком, не имевшим предложить ничего, кроме неопределенности. Воодушевляющее чувство легкого аппетита перерастало в утробный голод, недобрую страсть. Ее чувство к Вадиму теряло лепестки нежности и обрастало шипами. Спонтанные интимные встречи не утоляли голода. Не в силах уйти, Лиза готова была повысить ставки.

Она не знала, что отец уже сделал ход за нее. Если бы знала, — она, может быть, попросила отца дать Вадиму денег, чтобы тот уехал из города. Нужно было, чтобы кто-нибудь спрятал сигаретную пачку, когда не хватает силы воли бросить курить. А так:

— Мы стали редко видеться в последнее время.

— Да, извини, — их беседы нынче не обходились без этих «извини», которые Лиза терпеть не могла: ей претила обязанность всякий раз извинять. — Было много работы.

«Твоя работа: ходить — осматривать воздушные замки — проверять, не растащили ли на облака, — думала Лиза. — Из моего замка ты сбежал пару месяцев назад. Интересно знать, что пригнало тебя обратно».

— Ты выглядишь счастливым! — Лиза широко, доброжелательно улыбнулась.

— Да, ты представляешь — я уже рассказывал тебе, — начал Вадим взахлеб, — рассказывал, что нашел инвесторов — целых двух! Теперь наш проект заживет! Прежде всего, мы сняли офис, здесь недалеко — на Чистых Прудах. Было столько возни: пришлось сделать ремонт — мы заказали дизайн у Лебедева…

«И начались растраты…»

— Но, кроме ремонта, надо было купить компьютеры, технику — этим всем мне пришлось заниматься.

— Ты же вроде хотел нанять фрилансеров?

— Да, их тоже найму! Но офис надо иметь хороший, презентабельный, иначе тебя не будут воспринимать всерьез.

«Иначе не получится красивого инстаграма». Инстаграм — именно по нему Лиза последнее время отслеживала жизнь Вадима. Он мог по нескольку дней ей ничего не писать, но как только в инстаграм выкладывалась новая фотка, в личку сразу же прилетало настойчивое требование лайков. Эти просьбы были того же рода, что и «извини» — нельзя было отказаться.

— Я думаю, это хорошее начало! — приободряюще произнесла Лиза. — Определенно, ты идешь в гору, — добавить еще сахара, чтобы стало приторно.

— Это да, — произнес сияющий Вадим, — но я хотел поговорить с тобой не о работе.

— А о чем же?

— О нас.

Лиза поежилась: такой разговор, в какую бы сторону он ни пошел, не предвещал ничего хорошего. Лиза хотела и не хотела этого разговора.

— О нас?

— Да, о нашем будущем.

«О будущем — да можно ли в наше время что-либо планировать больше, чем на полтора года вперед? Можно ли обещать будущее, им не владея?»

— Ты мне нравишься. Очень.

— Постой, но ведь «нравишься» — не то же самое, что «люблю»?

— Не перебивай. Это все лишь слова, выражения, а значение имеют только поступки, — он был сам на себя не похож, в этой роли ответственного, умудренного опытом мужчины. Это были лишь пробы на роль, и Лиза могла его не утвердить. — И я намерен поступить…

— Ты предлагаешь съехаться? — перехватила Лиза инициативу. Съехаться — это даже неплохо, это утолит ее голод, а что будет потом — Лиза предпочитала не загадывать на этот счет.

— Съехаться, да, — замялся Вадим, — но это… Понимаешь, в моей жизни сейчас такой замечательный период. Мой проект — он наконец развивается. Идея выстрелила, инвесторы нашлись!

— Но как я понимаю, предстоит еще немало работы.

— Да, но драйв — ты чувствуешь, какой драйв, когда все удается?! Это же… это же один шанс из ста! Единорог, — понимаешь?!

«Единороги не водятся в наших широтах».

— Я рада, что у тебя все получается.

— А я как рад — ты не представляешь! Новый офис, новые люди, новые возможности…

«Ну вот, он уже говорит рекламными слоганами».

— Ты хочешь сказать, что сейчас у тебя будет столько работы, что нам с тобой придется повременить…?

— Да нет же — напротив! Я хочу все и сразу! Я хочу этот стартап — и чтобы он рос как на дрожжах. Чтобы мы каждый квартал удваивали обороты. Я хочу, чтобы о моей компании жужжал весь интернет. Чтобы каждый установил на смартфон мое мобильное приложение! Ты понимаешь, Лиза — что я не прогадал? И ты тоже как женщина не прогадала. Ты появилась в моей жизни в тот момент, когда у меня все пошло на ура. Ты пришла вовремя и стала символом этого успеха.

«Понятно, я талисман».

— Ты замечательная девушка — я всегда это ценил. Но время — оно тоже важно. В другое время, в другой период жизни, когда был спад, я бы не решился ни на что. Как бы хороша не была девушка, я бы не решился. Мужчины так устроены — им важен успех. Нет успеха, и они ни на кого не смотрят — им и на себя бывает противно смотреть. Но вот приходит успех, и все меняется. Все меняется в жизни настолько, что та девушка, о которой ты даже не мечтал, становится твоей.

— Мне казалось, я зашла в твою жизнь вперед этого успеха.

— Слушай, я ж не о том. Можно войти в жизнь человека и выйти из нее, ничего не получив. Когда человек не готов, так и происходит. Если люди не готовы к отношениям, они расстаются. Но у нас другой случай.

— Так значит, съезжаемся? — обнадеживающе спросила Лиза.

Это то, чем она была готова поступиться ради него — уединением и приятной тишиной. Или поступиться ради своей страсти — что для нее было одно и то же. Она любила свое одиночество и до времени лелеяла его, но за последние несколько месяцев страсть проделала в ней дыру, которую можно было закрыть только другим человеком. Не было прежнего спокойствия и той иллюзии целостности, которую она обрела несколько лет назад, покинув больницу. Она все еще могла распоряжаться собой, но весьма ограниченно: ей приходилось выбирать, какой предмет мебели бросить в камин, чтобы не замерзнуть. С Вадимом было холодно, очень холодно, и надо было прижаться очень близко к нему, чтобы согреться.

— Я думал над тем, чтобы съехаться — серьезно думал…

— Знаешь, а ведь об этом обычно думают вместе.

— Всегда есть один, который принимает решительное решение, — он так и сказал «решительное решение», но не стал выглядеть увереннее от этого. И тогда вновь потопил неуверенность в эйфории успеха. — Я думал, а потом сказал себе — к черту! Гражданские браки выбирают люди, сомневающиеся друг в друге и в завтрашнем дне. А я — я больше не сомневаюсь. У меня все получается по жизни, все идет хорошо!

— Ты не сомневаешься в себе?

— Нет. Больше — нет.

«Я тебе завидую».

— Я не какой-нибудь там неудачник, который должен бесконечно откладывать свои планы и надеяться на лучшие времена. Мои лучшие времена — вот они — уже наступили!

Он был похож на человека, дорвавшегося до новогодней распродажи. В азарте он не глядя бросал покупки в корзину, не думая об их важности и цене. Лиза заметила, как среди прочего, звякнув, в корзину упало обручальное кольцо.

— Я хочу предложить тебе стать моей женой, — теперь это кольцо Лиза видела перед собою.

Странно было ощущать себя вишенкой на торте, хотя это был и свадебный торт. Бриллианты недешево блестели чужими деньгами, время как в минуту опасности остановилось. «Это не навсегда», — говорил голод внутри Лизы. Только сейчас Лиза ощутила, насколько страсть измотала и ослабила ее. Насколько ничего не изменилось с первого раза, когда несколько лет назад она уже испытала это чувство к другому человеку. Насколько она азартный игрок — намного азартнее, чем Вадим. Насколько все это сильный наркотик. Ее пугала та бездна, в которой она может оказаться, если откажется сейчас. Гораздо меньше ее пугал брак с человеком, непригодным для брака. Лиза осознавала одно: от нее что-то требовали решать, но она не могла ничего решать, — ее воля была не свободна.

«Но кто из нас угодил в ловушку?»

Свадьбу, нешумную, но недешевую, сыграли в Москве, а на медовый месяц молодые отправились в Прагу, — но лишь потому, что Лиза сочла Париж банальностью. Все это время Лиза наблюдала Вадима, счастливого до вульгарности. Сама же она впала в состояние улыбчивой летаргии: казалось, этот «принц» не разбудил, а наоборот, усыпил ее. Просыпаться было тяжко, да она и не хотела.

Интернет разносил их сияющие фото, сделанные на фоне чешских замков, горгулий и готических витражей. Никто не сомневался в их счастье, кроме них самих.

* * *

Они поселились в квартире Лизы на Большой Декабрьской, так как Лиза не захотела переезжать. Вадиму, занятому своим проектом, в сущности все равно было, куда приходить ночевать. Он просыпался поздно, уходил в одиннадцать, а возвращался к полуночи. Повсюду его сопровождал телефон, в котором Лиза была лишь одним из чатов.

Если бы он работал, его резонно было бы отвлечь, но он лишь играл, и Лиза первое время не рисковала отнимать игрушку у ребенка.

Не умея устраивать скандалов, она оказалась абсолютно беспомощна в семейной жизни.

Вадим был предельно любезен с Лизой, всякое утро он кратко улыбался ей, но не улыбкой мужа, а официанта, — с нотками сервильности и равнодушия, и ускользал. Он стал скуп и осторожен в словах. Острые углы в общении сглаживал, так что невозможно было к нему придраться.

Им овладела безоглядная самоуверенность в делах, так что он перестал спрашивать у жены советов.

Лиза вскоре поняла, что этим браком приобрела мало. По меркам Вадима жене причиталось меньше, чем полагалось любовнице. И дело было не в подарках, которые не имели смысла, так как приобретались на деньги ее отца. Складывалось впечатление, что она сдала место на кровати слева от себя квартиранту. А сама, сама она — очутилась в роли учтивой горничной. Можно было, конечно, запустить дом — но едва ли он это заметит.

Впрочем, Лиза не хуже Вадима умела избегать неприятных разговоров. Она решила повременить и принялась за заброшенную было магистерскую диссертацию. Стала частым посетителем библиотек, театров и галерей.

В одну из таких галерей однажды заехал Вадим, чтобы забрать Лизу по дороге домой вечером, и в ее поисках долго блуждал по анфиладам залов, уставленных произведениями современного искусства.

Он остановился, чтобы перевести дух, у картины, чей провокационный примитивизм не мог ни привлечь его внимание. На картине был изображен летящий в небесной голубизне клин белокрылых фаллосов, а внизу была надпись: «Миграция на Восток».

— Интересно, что этим хотел сказать автор? — хулигански усмехнувшись, спросил Вадим стоявшую возле картины невысокую девушку, брюнетку с розовой прядью.

— Боюсь, этого мы не узнаем, — вздохнула она.

— А что, автор скрывается?

— Нет, разве вы не слышали — автор умер.

— Хм, я не знал. Я, честно говоря, вообще плохо разбираюсь в этом… искусстве. Кто, вот, например, это нарисовал? Анна Курт, — прочел Вадим на табличке, размещенной возле картины, — 1996 года рождения. Что она такая молодая-то умерла — от передоза что ли?

— Нет, вы не поняли. Анна Курт жива. Но автор умер.

— По законам постмодернизма, — добавила незаметно подошедшая Лиза.

— Я ничего не понимаю в этом, — небрежно бросил Вадим, поприветствовав жену поцелуем в щеку. — Я только могу признаться, что подобные шедевры сам рисовал в детском возрасте — бывало, в лифте, на парте или в кабинке туалета…

— Короче говоря, тайком, — заключила незнакомка.

— Как-то не хватало ума нарисовать это на большом полотне и выставить в галерее, — ответил Вадим.

— Времена были несвободные, — хихикнула девушка.

— Так что же, ты обвиняешь автора в воровстве сюжета? — засмеялась Лиза.

— А хотя бы и да, — загорелся Вадим.

— Ну, во-первых, постмодернист имеет право воровать у кого угодно сколько угодно — это называется цитирование, — возразила Лиза, — а во-вторых, автор же просто обыграл фольклорный сюжет! То, что ранее было анонимным творением народа, теперь обработано умелой рукой, доведено до ума, помещено на художественное полотно и в нужный контекст, и выставленное в картинной галерее, стало произведением искусства.

— По-моему, ты просто стебешься, — уязвленно произнес Вадим.

— По-моему, из этого выйдет отличная критическая статья, — заметила незнакомка.

— Кстати, это не единственная картина Анны на тему, есть же целый цикл…, — начала было Лиза.

— Боюсь представить, что на остальных, — перебил Вадим.

— Собственно, это диптих, — сказала девушка с розовой прядью, указывая на полотно. — Второе полотно представляет собой точную копию первого с одной лишь разницей — на нем должны быть оставлены следы от картечи. Но пока не придумала, где достать ружье, чтобы проделать все это.

— У моего отца должно быть ружье — в загородном доме, так что решаемо, — пообещала Лиза.

— Постой, так Анна Курт — это ты?! — воскликнул Вадим.

— Анна Короткова, если быть точной, — по-мужски резко протянула маленькую, с лакированными черными коготками руку девушка с янтарными глазами на смугловатом оливковом лице.

— А почему Курт? — спросил Вадим, аккуратно пожимая протянутую руку.

— Так короче.

* * *

Анна написала ему спустя несколько минут после того, как он добавил ее в друзья в фейсбуке:

— Ты ведь компьютерщик? Я сейчас в магазине: какой ноут лучше выбрать…?

Вадим мало знал о названных моделях компьютеров, но без совета он девушку не оставил.

— Синие или карминовые лаковые? — это был уже вопрос о туфлях через пару часов.

— Ты же художница — тебе лучше знать, — написал Вадим, который даже не знал слова «карминовый».

— Я художница, у которой есть деньги только на одну пару туфель, — и грустный смайл.

Анна была из тех людей, которые входят в комнату без стука, причем нередко через окно. Мировая девчонка, в отличие от Лизы, о которой порой складывалось впечатление, что она воспитывалась в Букингемском дворце. Лиза окружила себя паутиной тонкого, едва заметного политеса, которую другой человек обнаруживал, лишь вконец запутавшись и по неловкости разбив фарфоровую чашку.

Как и Вадим, Анна вела красочный инстаграм, и оба они самозабвенно лайкали друг друга. Анне просто было не жалко, а Вадиму — у него нашелся личный интерес. Столкнувшись с Анной, выхватывая в ленте картинки ее спонтанной, нестесненной радости, Вадим вновь оценил подзабытые прелести женского оптимизма.

Анна была веселой, а Лиза нет. Лиза была ироничной порой до колючести. С Лизой было не расслабиться, а с Анной можно было отдыхать.

Анна не была домоседкой: ее перемещения по городу легко отслеживались по постам в социальных сетях: «Приезжайте, я в Китайском Летчике и здесь все!», «Сегодня вечером можете найти меня на Винзаводе», «Четвертый час играем в настолки в Циферблате на Тверской».

Пару раз Вадим поддавался слабости и приезжал. И находил Анну, близкую и недоступную под чужими взглядами.

Чего он хотел? Нет, он хотел не Анны — ему хотелось свободы, которую она воплощала. Вольная птичка без кольца на лапке. Она была для Вадима кем-то из прежней жизни, приятной и необязательной, с ней его не связывал договор.

Вадим вполне отдавал себе отчет, что его брак был сделкой, — и не с Лизой, а с ее отцом. Не то чтобы Вадим не испытывал чувств к жене, но свою свободу он продал за деньги и без них вряд ли бы ее Лизе подарил. Нашлись бы подарки попроще: широкие улыбки, комплименты, — они не стоят ничего. Но с Лизой он и на них бывал не слишком щедр: он немного имел что ей предложить, потому приходилось преувеличивать значение этих малостей и экономно расходовать крохи. Лизе надо было заслужить поощрение. Что же до Анны, то с ней Вадим не скупился на комплименты — веселая девушка располагала к ним, да и женатый мужчина должен был повышать ставки.

Вадим и не думал оставлять Лизу. Лиза была больше чем женой — она была его карьерой, его амбицией. Она была взятой высотой, которую еще надо удержать, — и это сильно напрягало.

Хотелось расслабиться. Хотелось взломать сейф Смирнова и украсть из собственной проданной свободы, — хоть немного, хоть на одну ночь. На большее Вадим и не претендовал.

Маленькая интрижка надолго бы согрела его в браке, который он сам наполнил ледяным холодом. Желанная интрижка с Анной, которая нравилась ему, но которую он не любил.

* * *

Как оказалось, Лиза знает Анну немногим дольше Вадима. «И это хорошо, — думал Вадим. — Не стоило бы крутить роман с близкой подругой жены». Роман виделся ему уже свершившимся, хотя он пока так ничего и не добился. Единственный раз, когда Вадиму удалось однозначно и неудачно выразить свои симпатии, был случай в левацком баре «Руль», где праздновал день рождения один из друзей Анны, а Вадим как бы случайно оказался там. Вадим тогда здорово напился, мешая внутри себя грушевый сидр с «Гиннессом», да и Анна была нетрезва. Он поймал ее за рукав в коридоре на выходе, когда она шла покурить, прижал к стене и поцеловал. Вадим хотел горячо, но получился его обычный рыбий поцелуй, а она — даже не разжала губы. Вадим промазал — попал мимо сердца, не зацепил. Анна посмотрела на него так, будто он ее перепутал с кем-то — не возмущенно, но немного сочувственно. Она выскользнула из его рук на улицу, а после вела себя так, будто ничего не произошло.

Вадима злила такая реакция — уж слишком это внезапное хладнокровие напоминало ему жену. Вадиму хотелось, чтобы с Анной все было по-другому. Чтобы все было спонтанно и удивительно, чтобы кислая сыворотка в его жилах, наконец, превратилась в кипучую кровь, но пока только обидно болела голова после вчера выпитого, и не хватало смелости ни написать Анне извинения, ни продолжить словами неловко начатый любовный диалог.

Вадим затаился, неделю-другую решил не беспокоить Анну, но вскоре стал обнаруживать следы ее присутствия в своем доме.

Лиза замыслила писать свой портрет. Ей и самой эта идея казалась эксцентричной, когда сообщила об этом Вадиму за завтраком. «В общем, дворянство я недобитое, — шутила она. — Но получиться должно неплохо: у Ани хорошая академическая школа, и рисовать она может не только летающие члены». Своей студии у бедняжки не было, поэтому предлагалось писать картину здесь, у Лизы в гостиной.

Вадим сидел за столом с лицом игрока в покер, он боялся выдать себя и не знал, как реагировать. Если начать возражать, Лиза может заподозрить что-то, а если согласиться — Вадим просто не мог представить Анну и Лизу вместе — это было слишком смелой сексуальной фантазией.

Впрочем, у него никто и не спрашивал — Лиза все уже решила, и вскоре дом наполнился запахом масляной краски, но Вадим замечал только кисловато-пряный бергамотовый запах Аниных духов, который превратился для него в навязчивость. Самой Анны в доме он не заставал — она являлась после полудня, когда Вадим трудился над своим стартапом в лофтах офиса или разъезжал по городу по встречам. Первое время Вадим избегал заглядывать домой в эти часы, но потом осмелел и попытался подловить Анну — безрезультатно. Анна как нарочно все время ускользала от него: раз она отменила сеанс из-за необходимости быть у дантиста, в другой не смогла уже Лиза, которая в своем университете делала доклад на конференции.

Вадим только наблюдал, как громоздкое полотно на мольберте день ото дня обрастало красками: яркие мазки постепенно облепляли робкий карандашный рисунок, словно лепестки хризантем. Лицо Лизы приобретало неестественную желтизну, которая была утоплена в мраке траурного платья. Волосы блестели медью проволоки, скованные ободом из синей ленты. За спиной разливалась абсентная зелень, этой же хмельной, нездоровой зеленью блестели глаза. Умные, как всегда, но совсем недобрые, совсем чужие, — как показалось Вадиму.

Вадим сразу не полюбил этот портрет. И дело было не в художественных недостатках — как портретист Анна и правда оказалась хороша. Но она не рисовала — она присваивала человека на своих картинах. Она рождала демонов, посмотрев на которые нельзя было оставаться уверенным, что запечатленный на портрете не изменился и в реальной жизни. Он менялся в твоей голове, — вот в чем дело, эта живопись сбивала прицел.

Нет, это не фото в инстаграме, о котором ты можешь быть уверен, что оно ретушь, фильтры и самолюбование. Слащавая, безобидная ложь. Живопись претендовала на правду. Она творила правду, которую никто не знал, — и узнавать, должно быть, страшно. Особенно тому, с кого писан портрет.

Как и в прошлый раз, Анна никого не стеснялась, а Лиза — Лиза, кажется, была в восторге от новой себя.

— По мне, так жутковатая картинка, — говорил Вадим жене, с недоверием глядя на нее на портрете, — хотя и добротно нарисовано.

— Она не плоха — просто слишком откровенна, — задумчиво отвечала Лиза, и непонятно было, это она о картине, о себе на картине или о той, что нарисовала портрет.

— Откровенна? Ты же на ней в черном платье, как монашка. Если бы хоть какое-то декольте, а лучше — нарисовала б тебя обнаженной.

— Я здесь более чем обнажена.

— Да ладно. Ты здесь на себя не похожа.

— Я не знаю, что такое быть похожей на себя.

«Что-то она темнит: а уж не рассказала ли ей Анна о поцелуе в баре? О чем они тут днем за чаем девочки могут болтать?», — озадачился Вадим. Он не мог спросить об этом ни у Лизы, ни у Анны — последней он теперь просто опасался. Нужно было как-то аккуратно навести мосты, и Вадим написал в мессенджер:

— Ань, видел, закончила портрет — ты здорово рисуешь!!!

— Спасибо!!! И ни одного члена на картинке — заметь! — веселый смайл.

Вадим тоже не поскупился на смайлы.

— Как твой ноутбук — работает? — спросил.

— Ага, пашет машина.

— Ну, вот видишь, плохого не посоветую. Если что — обращайся.

— ОК, — милый стикер аниме-девочка.

И Вадим понял, что все обошлось. А может быть и больше — может, это он струхнул и с самого начала неправильно понял ее? Может, она была и не против?

Последняя мысль была так приятна, так хороша, что Вадим поселил ее у себя в голове. Он стал чаще думать об Анне, ее представлять. То, что он представлял, казалось достижимым и в реальной жизни — ведь ожидалось, что Анна свободнее, раскрепощеннее и смелее жены. Это было словно смотреть видеоролики.

Пару из них, излюбленных, он прокручивал в своей голове, сидя с закрытыми глазами в кресле бизнес-класса, когда самолет тяжело шел на взлет. Вадим летел на международный форум инноваторов в Казань — слушать спикеров и ловить инвесторов. Последних — чисто ради спортивного интереса, потому что денег тестя хватало более чем. Вадим торжествовал, он был на высоте, десять тысяч метров, — сообщал пилот, — Вадим имел все, что хотел — пускай Анну пока и в фантазиях.

Форум блестел глянцем стендов, молодыми глазами и почтенными лысинами, — оптимизм вручали на входе вместе с бэйджем, надежду находили на фуршетах в бокалах шампанского. Что это был театр, не скупившийся на декорации, — кажется, понимали все, кроме немногих студентов, — но куксились только плохие артисты. Вадим был хорошим и чувствовал себя превосходно.

Как жалко было покидать Казань, спешно нестись в аэропорт на второй день форума, когда все еще в самом разгаре, — после звонка администратора его новенького офиса на Чистых прудах с известием о том, что в конторе этажом выше прорвало трубу и теперь вода льет с потолка дождем.

Прямо из Домодедово в офис — озирать разрушения. И хотя капель уже прекратилась, вода под ногами хлюпает. «Ну какие инновации могут быть в этой стране?!», — воскликнул Вадим, наблюдая, как под громыхание его мата растворяется мираж казанского форума. «Делать здесь уже нечего, промочил ноги», — и Вадим поехал домой.

Жену о возвращении он не предупреждал, и когда зашел в квартиру, застал их обеих: Лизу и Анну. Они не были заняты портретом, как ожидалось: он был водружен на стену в пустой гостиной. Под сверлящим взглядом взирающих сверху зеленых глаз утомленный Вадим проследовал в спальню. И, открыв дверь, застал их. Нет, они не пили чай — они занимались любовью.

* * *

— Извини, друг, просто она тебя интересней, — говорила Анна, натягивая джинсы на маленькие изящные бедра. Вадим, наконец, увидел ее обнаженной, но ему было от этого не радостно.

Анна никого не стеснялась, но поспешила выскользнуть из квартиры с проворностью магазинного воришки, которому уходить не впервой.

— Ну и как это понимать?! — криком обратился Вадим к Лизе.

А Лиза — Лиза, оборачивая тело в шелковый халат, посмотрела на него как на идиота, с пристальной наглостью зеленоглазой кошки, и, перекинув один за другой концы пояса с кистями, отправилась на кухню, — не исключено, что пить чай.

Вадим было рванул за нею, но остановился.

Жена не умела устраивать скандалов.

На кухне были ножи. Не то чтобы Вадим думал, что в порыве гнева может поранить Лизу, — он бы на такое не решился. Это бы значило поставить крест на всем.

Все, что Вадим мог себе позволить, это вскрыть вены на ее глазах, — но на это он был не готов. Слишком было б ей жирно.

«Но почему?», «Что это — месть? Анька ей рассказала о моих приставаниях?», «Какого черта они лесбиянки?», — проблема в том, что Вадим не знал, как все произошедшее трактовать. — «Когда с женщиной, это измена или что вообще?»

Дилемма не решалась так просто. — Вадим не мог ее решить при помощи тех формул, что имелись в его голове.

Если бы можно было пойти на кухню и вытрясти из Лизы всю душу, — тогда бы он нашел ответ. Но что потом сделает Смирнов?

На кухне Лиза и ножи.

Если бы Вадим не был увлечен Анной, если бы не хотел ее для себя, — возможно, было б не так обидно. А здесь — будто бы Лиза съела его кусок.

И сделала это нарочно. Облизываясь и не подавившись.

Ушлые кошки.

Лиза и ножи.

В действительности Вадим боялся не Смирнова и не себя, окажись у него в руке нож.

Странно, но он боялся Лизы.

Лиза была непонятна. Вадим никогда ее не понимал.

Не понимал, но было какое-то животное чувство, звериное чутье, которое останавливало его идти на кухню сейчас.

Это было нелепо, и это было смешно. Но Вадим выкрутился: он предпочел обидеться, нежели разбираться.

Как был в промокших ботинках он вышел на улицу — последнее слово сказала за него хлопнувшая дверь, — и несколько часов слонялся по городу, пытаясь загнать собственную злость и оторваться от роя мыслей, преследовавших его. А когда он вернулся, Лизы уже не было дома.

Пропала. Ушла. Уехала, не оставив даже записки.

Как это скверно, когда женщина умеет обходиться одним небольшим чемоданом — как легко ей бывает покинуть дом.

Ее молчаливый уход был очередной пощечиной Вадиму, но он, постепенно привыкавший к подобному обращению, подумал — а может, оно и лучше? Так хотя бы не надо объясняться. Да и куда она уйдет — это же ее квартира.

Поэтому он не написал Лизе и не позвонил, равно как и она.

Единственно, что глодало Вадима — это что она могла уйти к ней. И на третий день отсутствия он набрал Анну, — но оказалось, нет. У Анны Лиза с того дня не появлялась.

Анна позвонила Лизе через несколько часов после своего ухода — Лиза подняла трубку и спокойно ответила, что все у нее хорошо.

И это все, что сейчас о Лизе было известно.

У нее все хорошо, — убедил себя Вадим, и эта мысль не слишком радовала его.

Он пытался жить, как будто ничего не произошло. Только лицо его теперь обезобразила серая тень, словно недобрая маска: ранее спавшее внутри него зерно мизантропа пустило побег, и это ощущали все. Глаза застилала собственная грусть, и люди перестали быть ему интересны. Идиоты, дураки, скоты.

Весь этот мир, жужжащий вокруг него, загудел вдруг так раздражающе, что не вызывал ничего, кроме тошноты и мигрени. Невозможно было выключить звук. Невозможно было избавиться от ненависти к ней и к людям.

Его ненависть вроде зубной боли: была не страшна, но искажала лицо. Он мог бы избавиться от нее, вырвать с корнем, но не решался, продолжая скрежетать зубами. Он не знал, что будет, если она закончится — может, и он кончится вместе с нею. Потому что эта чахлая ненависть с холодными, лягушачьими лапами выросла на месте, где ранее было его честолюбие. Которого теперь больше нет.

Лиза взяла его честолюбие, сложила в чемодан и увезла с собою.

Лиза была частью той эфемерной конструкции, которую Вадим старательно возводил более года и которую теперь, после обрушения, пытался восстановить, подбирая ламинат и нужный оттенок краски и раздражаясь на рабочих.

Он хотел, чтобы все выглядело как прежде. Восстанавливать офис было проще, чем пытаться восстановить семью. Потому что семьи у Вадима с Лизой никогда не было — у него просто была роль семьянина. В короткометражном кино.

Можно было бы бесконечно жалеть себя, если бы на это хватило денег. Но однажды деньги перестали поступать на счет, и оказалось нечем оплачивать ремонты.

И Вадим понял, что как бы он ни избегал этого раньше — придется позвонить Смирнову.

Смирнову, который также как и он, не любил по подобным делам звонить первым.

* * *

— Я слышал, вы поругались с Лизой, — короткое рукопожатие, чтобы не утруждать себя приветствием на словах, и сразу к делу.

Георгий Валентинович Смирнов встретил Вадима в кабинете своего загородного коттеджа: по нынешним меркам устаревшей краснокирпичной постройки 90-х годов, не избавленной башенок и диспропорций. Маленький замок стоял на Новорижском шоссе, обнесенный внушительным забором все из того же кирпича.

Кабинет? Ну, здесь было всего понемногу: и от Людовика XIV, не жалевшего на интерьеры казны, и от советской правительственной дачи.

«И почему у Лизы не нашлось времени привести здесь все в порядок? Хотя был ли у нее самой вкус?» — ее квартира иногда напоминала Вадиму мебельный склад распродаж. — Был, но не когда касалось обстановки.

— Мы не поругались. Она мне изменила, — с дрожащим упреком в голосе произнес Вадим.

— Изменила? С кем? — искреннее удивление и более ничего.

— С… вы ее не знаете… Анной.

Оказалось, не все так просто объяснить Смирнову, но Вадим объяснил.

— Ну это несерьезно, — неприятно поморщившись, заключил Смирнов. В свои пятьдесят с небольшим он был абсолютно сед, потому это известие не могло добавить ему седого волоса.

— Скажите, а с ней бывало такое раньше?

— Бывало чего? Чтобы ей нравились… не нравились мужчины? Нет, с тобой — это у нее впервые.

— Может, вы не знаете чего? — съязвил Вадим.

— Нет, я знаю все, — отрезал Смирнов таким тоном, что не приходилось сомневаться. — Лиза, она бывает странная временами. Порой ее заносит.

— Хорошо же ее занесло!

— Послушай, то, что ты рассказал — это не измена. Это… я не знаю что — но измена, это когда с мужиком.

Георгий Валентинович отвернулся от Вадима, будто ему неприятно было на него смотреть, и подошел к сервировочному столику. Рука Смирнова потянулась к графину, в котором могла быть как водка, так и вода — но в стакан он себе не налил. Просто вынул из горлышка граненую крышку и стал машинально крутить ее в руке.

— С мужиком — не с мужиком, а мне неприятно, — возразил Вадим, и визгливая нотка в его голосе вывела Смирнова из медитативного состояния, в которое он едва не провалился.

— Нет, ты постой, — сказал Смирнов тише, чем обычно. — Вы с ней обсуждали это — к чему вы пришли?

— Ничего мы не обсуждали — она просто ушла, — с горечью бросил Вадим.

— То есть вы не поговорили? — и предштормовые волны побежали у Смирнова по лбу. — Вам надо поговорить, — настойчиво произнес он.

— Если она хочет поговорить, я не против, — ответил Вадим капризно.

— Тебе надо ей позвонить, — не слыша его, продолжал Смирнов, — или нет, лучше поезжай к ней — она сейчас в Испании, в Аликанте — я дам тебе адрес.

— Я не поеду.

— Тебе надо с ней поговорить, — продолжал не слышать его Смирнов. — Я сейчас позвоню, тебе по-быстрому организуют билеты на самолет, — говорил, выбирая номер на телефоне.

— Я не полечу даже первым классом.

Тут Смирнов остановился, оставил телефон и посмотрел на Вадима с недоброй пристальностью:

— А парашют на этом борту не предусмотрен.

— Вы что, мне угрожаете? — скрипка Вадима в очередной раз не попала в тон.

— Нет. Бессмысленно угрожать идиотам.

* * *

Вадим и не ожидал, что удастся так быстро отыскать деньги. На этот раз не пришлось рассказывать про большое будущее в Силиконовой Долине — новых кредиторов волновали только срок и процент. Первый был коротким, а второй — высоким. Кредиторы были старомодные и диковатые — два провинциальных бизнесмена, Манукян и Фонаренко, которые верили, что в Москве лучшая маржа.

Отыскать их удалось через бывшего однокурсника, совершенно случайно, который рекомендовал Вадима своим землякам. О проблемах Вадима тогда еще не было слышно, а об успехах знали все. Однокурснику даже пришлось уговаривать Вадима, чтобы тот взял деньги, потому что сумма по московским меркам была невелика.

Но ее вполне хватило бы, чтобы на несколько месяцев забыть о Смирнове и билете на самолет. «А там Лиза вернется — куда она денется, сидит в своей Испании одна, — рассуждал Вадим. — Никому она не нужна, кроме меня, — уж больно она странная». Побег жены теперь казался ему проявлением слабости, а ее связь с Анной — глупым экспериментом, неудачным к тому же. «Возможно, она сидит там и ждет моего приезда и прощения, возможно, они с папочкой и условились так, — а вот фиг им! Смирнов блефует: он не бросит мой проект — сам нехило в него вложился! Никакой предприниматель не бросит такого успешного дела», — Вадим все еще верил в свой грядущий успех. А если вера ослабевала, укреплял ее кокаиновой дорожкой.

Реальность была слишком сурова, чтобы отказаться от грез. Раздобытые деньги были слишком невелики, чтобы не попытаться их преумножить, и Вадим вспомнил про биржу. Ранее по настоянию Лизы он оставил игры на «Форекс» и ММВБ, — оставил не без обиды, потому что не в пример Лизе верил в свои трейдерские таланты. Теперь же настало время всем доказать, как Вадим умеет творить деньги из пустоты — исключительно силой своей интуиции и аналитической мысли.

Показать бывшему банкиру Смирнову, и Лизе, которая, как он слышал, делала успехи в работе биржевым аналитиком до своей болезни, — вот чего хотел Вадим. И заработать денег — но все проиграл очень быстро.

Кредиты вышли, а кредиторы уже стучали в дверь. Но Вадим не спешил отворять им — после предательства Смирновых он считал себя свободным от любых обязательств, он не чувствовал себя в долгу. «Чего им надо? Пусть идут к черту!», — и блокировал номера, менял сим-карты, перестал появляться в офисе, потому что нечем было платить зарплату; пришлось закрыть странички в социальных сетях. С болью в сердце он удалил свой инстаграм.

Но все это не спасло Вадима от того, что однажды на пороге его дома появился Дмитрий Бавыкин. Вчерашний рязанский омоновец, который второй месяц ожидал перевода в столицу, а пока ютился на съемном углу в коммуналке и искал, как подзаработать денег. Фонаренко и Манукян его тоже нашли по знакомству. Бавыкин пообещал им вытрясти деньги из московского должника.

Москвичей он не любил. Москва казалась ему неправильным местом. Привычная звенящая пустота вокруг себя, равно как и в собственной голове была невозможна здесь: улицы наполнялись шумом, а черепная коробка — обрывками мыслей и эхом чужих голосов. Остро чувствовался недостаток солнца, а под ногами вместо белого снега была едкая мокрая грязь. Пространство между тоскливыми небом и землей было заполнено пестрыми магазинными витринами, запахом кофе и мурлыканьем музыки, яркой уличной иллюминацией, пробуждавшейся с наступлением темноты. Все это должно было отвлечь людей от земли и неба. Но люди не были веселы, они перемещались по городу, вовлеченные в плотные человеческие потоки, обидно ограничивающие их скорости — как бы быстро они ни бежали. Всякий, кто бежал быстро, хотел бежать еще быстрее, но неизбежно упирался в чужую спину. Тот, кто приобрел машину для большей скорости, в результате двигался медленнее, чем пешеход. Подземные завидовали наземным. Наземные проклинали пробки и сводки погоды. Здесь все страдали, но не настолько, чтобы покинуть Москву раз и навсегда.

Бавыкин решил здесь задержаться. Как и у многих, приезжавших сюда, у Бавыкина были амбиции, нахрапистость и природная агрессивность, не считавшиеся в столице зазорными. Бавыкин не был умен, а из образования имел только три года в ПТУ и год в войсках химзащиты. Он уже был женат — жена с полуторагодовалой дочкой сидели сейчас в родном поселке под Рязанью и дожидались, когда Бавыкину выделят место в московском служебном общежитии.

Бавыкин знал, что перед такими как он жизнь никогда не расстилает ковровых дорожек, но иногда предоставляет возможность выдернуть дорожку из-под чужих ног. Жизнь подставляет его под удар, но вместе с тем вручает щит и дубинку. За крепость его черепа были готовы платить. А главное, ему никто не запрещал ненавидеть.

Вадима Бавыкин отыскал без труда, пробив его по полицейским базам и наведавшись в офис на Чистых прудах со служебным удостоверением. Там он узнал адрес квартиры Смирновой, а дальше — дальше к Вадиму пожаловал «газовый инспектор». То, что в доме нет газовой трубы, Вадим вспомнил, только когда уже щелкнул замком, отпирая дверь.

Приоткрытая дверь широко распахнулась от удара снаружи, и две руки вцепились в ворот его рубашки.

— Ну что, деньги Манукяну будем отдавать, а-а-а?! — прокричало прорвавшееся в дом курносое безволосое существо, хрипя и матюгаясь.

Вадим растерялся, а через минуту только и бормотал, что все дело исправит один звонок Смирнову.

По требованию Бавыкина он набрал Смирнова прямо сейчас, но тот на звонок не ответил. Вадим слезно обещал до вечера до тестя дозвониться.

О Смирнове Бавыкин был своими работодателями осведомлен, поэтому применять к его зятю силу не торопился. Важнее было получить деньги, чем разбить этому хиляку нос.

Бавыкин дал Вадиму на все три дня, а для демонстрации серьезности своих намерений решил реквизировать у должника телевизор. Но телевизора не нашлось: Лиза принципиально его в доме не держала.

— Что, наркоман, телек уже загнал? — спросил провинциал Бавыкин, у которого отсутствие в этой небедной квартире телевизора не укладывалось в голове.

Тогда Бавыкин изъял у Вадима зеркальный фотоаппарат, попавшийся ему на глаза. Фотоаппарат этот он вскоре продал, пустив вырученные деньги себе на комиссионные.

После знакомства с Бавыкиным Вадим понял, что очередного визита к Смирнову не избежать, а с Лизой — с Лизой, видимо, придется, как того хочет ее отец, мириться. Это значит, что он, Вадим, проиграл Смирновым — что было предсказуемо, просто Вадим как можно дольше оттягивал обидный момент проигрыша.

Остатки своего самомнения Вадим растворил в стакане с виски, который попытался, но не сумел выпить залпом. Как оказалось, Лизе не слишком нужен он, а Смирнову — прибыль от вложенных денег. Эти упрямцы поставили свои фишки на карту, чтобы показать Вадиму, кто он есть. Просто наемный сотрудник, которого отец поставил следить за своей чудаковатой девчонкой. Муж по договору, дареный жених.

«Какие у меня на нее права? — Она ведь даже фамилию не поменяла, так и осталась Смирновой, словно заранее знала, что этот брак ненадолго.

Что будет, если я верну ее и привезу в Москву — она снова ляжет в кровать с Коротковой? Или может, все-таки какого-нибудь мужчину выберет?

Что скажет тогда ее отец? — А ничего: снова потребует от меня все проглотить».

Этот внутренний монолог при закрытых дверях прокуренной квартиры, разбавляемый глотками спиртного, Вадим вел два дня, потому что на третий надо было звонить Смирнову. Но позвонить не получилось — все номера Смирнова оказались вдруг не доступны. А из новостей на Яндексе Вадим узнал, что в Альпах упал самолет.

Это был крах: Вадим схватился за голову. Он метался по комнате, но в то же время чувствовал в глубине себя нечто приятное и согревающее. — Это была злая радость за то, что упал все-таки Смирнов. И пусть Вадима вскоре может постигнуть та же участь, Смирнов этого уже не увидит. Он отправился в небытие первым, а значит, проиграл — он.

Все это было утешительно, но не спасало Вадима. Как бы не был он ошарашен, ему пришлось поспешно собрать сумку и покинуть квартиру на Большой Декабрьской ранее, чем к нему наведается вчерашний коллектор.

Он договорился пожить у друга, но через неделю пришлось съехать — к другу пожаловала иногородняя родня. И Вадим перебрался к своим родителям, уже много лет живущим в районе Марьина Роща в щербатой панельной пятиэтажке. Там, по месту прописки, омоновец Бавыкин отыскал его без труда.

Он подстерег Вадима у подъезда, когда тот вышел в магазин. Домой Вадим уже не вернулся: Бавыкин усадил его на пассажирское кресло его же собственной «камри», а сам, завладев ключами, сел за руль.

Бавыкин тоже видел новости в Яндексе.

Бавыкин дал понять Вадиму, что теперь ему никто не поможет, в тех грубых выражениях, в которых изъясняться умел хорошо.

Бавыкину было обидно, потому что даже он понимал, что крупная рыба ушла. Кошка сдохла. И все, что теперь оставалось Бавыкину, это трясти Вадима в надежде, что хотя бы мелкая монета посыплется из карманов должника.

Перво-наперво надо было тщательно обыскать дом, потому Бавыкин повез Вадима на Большую Декабрьскую, пеняя себя, что поленился учинить обыск раньше. Там, в распотрошенной квартире Лизы Смирновой, и застал их Михаил.