Предсуществование

Евгения Усачева (2024)

Первая часть одноимённой трилогии — роман «Предсуществование» — погружает читателя в мир недалёкого будущего, где главной героине, некромантке Ананке, и её союзникам предстоит столкнуться с таинственным Вождём — зачинщиком Третьей мировой войны, посланным на Землю Городом-Богом Тронд-Дауром. Герои окажутся в смертельной опасности, и каждому из них придётся сделать выбор, который повлияет на судьбу всего Мироздания.

2

Однажды Слава показал мне страшную картину из своих воспоминаний о земной жизни. Я будто сама ощутила его чувства, которые он испытывал тогда, зачищая истерзанный город от неонацистской чумы, развязавшей Третью Мировую войну.

Бить артиллерией было нельзя: эти ублюдки прикрывались мирным населением. Заняли шесть домов. Первые, вторые, третьи этажи. Жильцов, которые не успели уехать, либо которым просто некуда было бежать, выгнали в подвалы, где они были вынуждены сидеть без воды и еды часами. Высовываться во двор было опасно, ведь неизвестно, на кого нарвёшься. Как и во время немецкой оккупации, врагу могло не понравиться твоё пальто, либо выражение лица, либо, ты мог вызвать какие-то дурные для него ассоциации, и он мог за это просто пристрелить тебя, как скот. Мёртвых хоронили в воронках от взрывов прямо во дворах.

В основном остались пожилые тётки, бабки, деды, но изредка в воспоминаниях мелькали и довольно молодые люди и дети… О Боже, дети! Чумазые, голодные и холодные они сидели в подвалах, с широко распахнутыми от ужаса глазами, ожидая, когда «дяди» наверху кинут пакет с объедками.

Город был полностью обесточен из-за обстрелов. Артиллерия врага вырубила ТЭЦ, поэтому в квартирах не было ни света, ни воды, ни отопления. Как назло весна в тот год выдалась холодной, поэтому даже в подвалах было прохладно.

Нацики мародёрствовали, разоряли квартиры, рыская в поисках съестных запасов и наживы. Если ничего не удавалось найти, они психовали, начинали ломать мебель и выбрасывать её в окна. Как рассказывал Слава, во дворах тех домов, которые он зачищал, творился хаос. Они были завалены обломками мебели, окровавленным тряпьём и бинтами вперемешку с трупами домашних животных, которые уже никто не убирал и не хоронил.

Я ощущала невыносимо скребущий душу ужас, маявшийся где-то на задворках подсознания. И это был не страх Славы — он ничего в жизни не боялся, это был мой собственный страх, страх за его жизнь, потому как я ожидала, что вот-вот произойдёт непоправимое, и она оборвётся. Я потерялась во времени, и будто забыла, как он погибнет. Боялась, что его возьмут в плен. Я прекрасно знала о том, как относились в плену к нашим военным. Была наслышана о пытках, побоях, отсутствии медицинской помощи раненым, да, банально, об изнурении военнопленных голодом. Каждому давали пригоршню сырой гречки раз в два дня, не разрешали шевелиться, били, заставляли, якобы, каяться на камеру за то, что они «вторглись» в чужую страну. По сути же, разве должно им было каяться за то, что они самоотверженно, стойко защищали рубежи своей Родины и спасали мир от нацистской заразы, расползающейся из некогда цветущей страны?

Но плен… Не знаю, кто сдавался в плен. Точнее, не сдавался, а попадал. Наверное, лишь те, кто терял бдительность от сумасшедших физических и психологических перегрузок. Большинство же даже спали с гранатами зажатыми в руках, чтобы, если что… Либо засыпали с дулом автомата под подбородком, чтоб если вдруг неонацисты прорвут оборону, и всё будет предрешено, выстрелить себе в голову, только не попадать в плен к врагу, потому как там ждал настоящий ад. Он существовал. Он всегда существовал лишь на Земле. А те, кто верили в его существование после смерти, ничего не знали о жизни. Каждый из нас прошёл через свой личный ад индивидуальной тяжести. Ну а рай на Земле, как оказалось, не был предусмотрен.

Я тоже могла бы быть на той войне, но меня не взяли на службу по состоянию здоровья. Однако после рассказов Славы я ощутила болезненный укол совести.

— Не переживай, значит, твоё предназначение на Земле в другом. Видно, ты нужнее живой, — подбодрил он меня, но на душе у меня скребли кошки. А Слава ещё меня и успокаивал.

— Ты же боец, Ананке! Ну-ну, не падай духом! Всё у тебя наладится! — говорил он.

— Разве только в этом дело? У меня есть силы, но нет желания… абсолютно никакого желания продолжать эту жизнь. Мне надоело бороться. Вся моя жизнь — это нескончаемые бои: закончился один, начинается другой. Я просто эмоционально выгорела. Не хочу ничего, только покоя.

— Но и в мире после смерти не всё так просто. Здесь тебе тоже придётся бороться.

— Но не так же, как на Земле! Я всё знаю. В мире мёртвых хотя бы нет страданий, и есть уверенность в завтрашнем дне! Да нечего даже сравнивать истинную жизнь с этим временным карцером под названием земное существование!

Ох, как же тогда я была наивна, раз решила, что в мире Посмертия буду прохлаждаться и почивать на лаврах.

— Тебе дан величайший дар медиума, Ананке! Это ли не счастье? — настаивал Ярослав.

— Счастье… — Я горько усмехнулась. — Я не знаю, что это такое. Ни разу в жизни его не видела.

Какой бы позитивной не была личность умруна, а влияние некроэнергии на биополе живого человека нельзя было предотвратить. Постоянное подавленное состояние, депрессия, мрачные суицидальные мысли преследовали меня, как медиума. Я поняла, что от них никогда не избавиться, потому как тогда пришлось бы избавиться от дара, а это было невозможно.

В то время я поняла многих своих коллег-медиумов, которые не могли справиться с сумасшедшим психологическим давлением некромира, а потому спасались алкоголем и наркотиками, чтобы хоть как-то ослабить этот гнёт, либо хотя бы его не чувствовать. Но я твёрдо решила, что пойду до конца и буду помогать мёртвым, чего бы это мне не стоило.

— Я думаю, ты не замечаешь счастья во многих вещах, которые у тебя есть, и о которых мечтают многие люди. Будь внимательней, Ананке.

Я не могу сказать, что не ценила того, что у меня было. Я ценила, но просто на всём, чего я достигла, лежал налёт моего тяжёлого психологического состояния, поэтому все достижения мне были не в радость, либо она была такой кратковременной, что я не успевала её заметить. Я бы могла сказать, что жила эмоционально расточительно, раз не была способна радоваться, веселиться и наслаждаться жизнью. Да и, кроме того, пока шла война и тысячи солдат гибли на фронте, я решила для себя, что просто не имею морального права на радость. И тем более, не могу испытывать счастья, пока кто-то из моих соотечественников голодает в чужой стране, находится в плену и терпит побои, страдает от боли в госпиталях… Нет и ещё раз нет! Я запретила себе радоваться и веселиться. Теперь я даже не улыбалась: и из-за обстановки в стране и из-за своих личных проблем.

— Ну и зря! — сказал мне Слава. — У каждого свой путь на этой Земле. Если кто-то страдает, а ты не имеешь возможности ему помочь, это не повод хоронить свою жизнь. Живи, как тебе дано. Ведь для чего-то это нужно. А Судьба… Она знает лучше.

«Живи, как тебе дано…»

Эти слова надолго отпечатались в моей памяти, и стали для меня чуть ли не девизом, который я отныне повторяла про себя, когда мою душу настигало отчаяние.

Со временем я поняла, что мысли — это ничто, лишь электрические разряды в мозгу, которые появляются и исчезают бесследно. И слова тоже — ничто, лишь поступки имеют значение, и продиктованы они порою отнюдь не мыслями, а чем-то глубинным в подсознании — высшим «я», душою… А значит, негативные мысли не могут иметь власти над моей жизнью, лишь я — её хозяйка, и от них не должно зависеть ни моё настроение, ни мои поступки.

В тот раз моему другу повезло: зачистка прошла более-менее легко. Завязался бой, в ходе которого весь отряд неонацистов был уничтожен.

А почти через месяц моего друга не стало. Сила, отвага и смелость, к сожалению, не спасли его от смерти. Но он ни о чём не жалел. В отличие от меня. Я жалела о его смерти, как и о смерти сотен таких же славных, отважных воинов, которые пали, чтобы защитить Родину. Я же не сделала для них ничего, для них живых, но могла помочь им мёртвым. Только за помощью ко мне обратился лишь Слава. Доходы мои были невелики, но я твёрдо решила, что обязательно буду заниматься благотворительностью.

Славе я желала удачи в его новой деятельности, в его новой жизни. Общались мы легко, и, забегая вперёд скажу, что по прошествии определённого времени я заметила, что его лицо на портрете изменилось. Взгляд стал ясным, открытым, будто пронзающим душу. Это означало, что он упокоился и нашёл своё место в истинной жизни. Теперь я, глядя на него, улыбалась. Больше не о чем было жалеть, ведь всегда случается лишь то, что предначертано судьбой. А её выбор самый правильный.

Но я отвлеклась. Слава просил рассказывать всё по порядку, как я видела в его воспоминаниях во время сеансов потусторонней связи.

В то время шли сильные холодные дожди. Ничего не цвело. Из грязной земли, покрытой размокшей жижей, торчали лишь хилые голые деревца. Город, больше похожий на кладбище с полуразрушенными скелетами многоэтажек, наводил жуткое уныние, даже притом, что перевес сил был на стороне наших военных.

Слава чувствовал себя уверенно, это я боялась за него. Дождь хлестал, как сумасшедший. Намокло всё. И продрогло: бойцы в непромокаемой форме, БТРы, танки — они лениво ползли по изъеденной железными гусеницами земле, и будто живые, сопротивлялись от того, что их подняли в такую рань и погнали вперёд. Город вдали застыл сизо-серым маревом, будто покрытым сверху частицами сажи.

К обеду дождь прекратился. Рота поделилась на три части для зачистки. Командир взял с собой десяток крепких бойцов и отправился в самое пекло.

Твари прикрывались мирными жителями. Так просто было не подступиться. Две бессонные ночи прошли незаметно за составлением плана. Слава ощущал, что у него открылось второе, третье, четвёртое, пятое дыхание… Как и у его сослуживцев. Были те, кому пришлось гораздо хуже, чем ему: голодным полураздетым людям в подвалах, которых неонацисты держали в заложниках.

По улицам текли потоки грязной воды, собираясь в канавах и уродливых рытвинах, оставленных тяжёлой боевой техникой. Славин отряд бесшумно скользил меж надгробий-многоэтажек, направляясь в самое сердце замершего в ужасе города.

Нет, ещё не в нём мой друг встретил свой новый Путь. В другом месте. В моё сознание, опережая время, вторглась картина, оборвавшая в моём сердце последние нити, на которых держалось хрупкое равновесие и спокойствие. Хотя, как говорил Бог Смерти Эвклидис, крепости моих нервов мог позавидовать даже буддийский монах. Я увидела Славу, когда уже всё свершилось. Он сам мысленно приказывал мне отвернуться, но я не отворачивалась, зная, что не имела морального права это делать. Нет, я смотрела, смотрела сквозь глаза, залитые Славиной кровью. Я вся была покрыта ею с ног до головы, а он, как ни странно, нет, либо мне так казалось.

Он лежал на земле, на серо-буром ковре пожухлых трав. Вокруг словно не разливалась яркая цветущая весна, а стояла промозглая осень. На мертвенно-бледном, холодном лице моего друга застыло выражение умиротворения, пересохшие ледяные губы были чуть приоткрыты, руки безвольно раскинуты в стороны. Его сослуживцы, которые приходили в себя и поднимались с земли, были для меня тенями, я не различала ни их лиц, ни фигур. Только Слава уже подняться не мог, вернее, в том понимании, которое подразумевали люди. Но я знала, что в тот момент он оглушённо стоял рядом со своим обездвиженным телом и не мог понять, что произошло.

Кто-то из солдат с криком кинулся к нему, меня, словно бесплотного духа, откинуло назад. Славин образ заслонили тела, и он будто растворился в тумане. Я вернулась в тот дождливый полдень на подступы к истерзанному городу, куда держал путь Ярослав.

Хотелось закричать ему «Стой! Вернись домой!», но я понимала, что даже будь у меня такая возможность — воздействовать на прошлое, он бы всё равно не остановился. Не для того он отправился на эту войну. Он не мог остаться в стороне, спокойно наблюдая за тем, как гибнут люди в соседней стране, и отвратительная нацистской чума расползается по земле, захватывая всё новые территории. Нет, Слава был не таким. Такие, как он, держали на своих плечах весь мир и никогда не думали отступать. Не жаловались, принимая для себя лишь один путь — путь служения Родине и людям. Они, наверное, являлись сверхлюдьми, либо полубогами в человеческом обличье, если б последние существовали. Но я знала, что их нет. Теперь мне была известна вся изнанка этого Мироздания.