Над серым озером огни. Женевский квартет. Осень

Евгения Луговая

Ева переехала в Женеву вместе с одиночеством – оно давно стало ее тенью. Она везде чувствует себя лишней, пока не встречает друзей в университетском киноклубе. С ними она снова оживает. Они называют себя «Обществом мертвых поэтов»: их жизни мистическим образом перекликаются с сюжетами просмотренных кинофильмов и прочитанных книг.Но кто они на самом деле? Эстеты и интеллектуалы, которых ждет большое будущее, или просто представители еще одного потерянного поколения?

«Три цвета: красный» Кшиштоф Кесльевский²⁶

…О верю, верю, счастье есть!

Еще и солнце не погасло.

Заря молитвенником красным

Пророчит благостную весть.

О верю, верю, счастье есть…

Сергей Есенин

В коридоре тонко пахло зеленым чаем и апельсином. На стенах висели пробковые доски с объявлениями о культурных мероприятиях, в углу пестрел буклетами стенд, похожий на вешалку для зонтиков. Ева робко присела на край стула у кабинета директора киноклуба и взяла со столика журнал с рецензиями на фильмы предстоящего киноцикла все с той же актрисой, с розовым пузырем жвачки на обложке.

В глаза тут же бросилась серьезность и основательность, с которыми были написаны статьи. Она осознала, что не поймет всех метафор, отсылок и аллюзий без словаря или дополнительной критической литературы. В первый раз ей в голову закралась мысль о том, что учеба на филологическом факультете, возможно, потребовала бы даже больше усилий и языковых навыков, чем юриспруденция. Она даже не была уверена, что справилась бы. Трудности обучения вполне могли подавить живой и, возможно, пока лишь дилетантский интерес. Когда проникаешь в мастерскую, где создается чудо, проводишь пальцами по шестеренкам механизмов и сочленений, оно перестает тебя удивлять.

Открылась дверь, обрывая поток ее размышлений, и Ева увидела неожиданно молодого мужчину в небрежно накинутом на плечи пиджаке свинцового цвета. Ей казалось, что главным всегда должен быть кто-то пожилой, поживший, повидавший всякого, поэтому она не смогла скрыть удивления. Он улыбнулся ей до того мягко и кинематографично, в его глазах блеснуло что-то настолько васильковое, что она решила, что могла бы тут же на месте немножко в него влюбиться. Она питала слабость к поспешным реакциям, возведенным в абсолют.

— Проходите, — сказал он, придерживая дверь.

В его кабинете стояла приятная прохлада, из окна виднелся монументальный кремовый торт здания филологического факультета, в застекленных шкафах теснились толстые фолианты: несколько томов по истории кино, энциклопедии, сборники критических статей и даже пара художественных книг. Ева тут же расположилась к нему еще больше: книги, которые читал человек, были для нее как определяющие его личность досье. Если перефразировать поговорку о друзьях: «Суди о человеке по тому, что он читает».

Он предложил ей чай, но она отказалась — подумала, что может обжечься или пролить его на себя, показаться ему слишком неловкой и неуклюжей. Во рту пересохло, как бывает перед экзаменом или визитом к стоматологу.

— Кристоф, — представился он. — Я говорил с вами по телефону. Итак, вы хотели бы стать членом нашего клуба? Он имеет многолетнюю историю.

— Вот как? — сказала она, лишь бы что-то сказать.

— Сами посмотрите.

Он достал с полки толстый альбом в благородной бордовой обложке и дал ей полистать. С черно-белых, а потом уже цветных фотографий на нее смотрели улыбающиеся студенты, пойманные во времени то на крыльце университетского здания, то в пещере кинозала. На застывшем лице каждого второго из них лежала печать недюжинного ума. Они казались по-настоящему интересными людьми. Вот так просто вступить в их ряды показалось ей незаслуженной привилегией.

— Как же вы узнали о нас? — спросил Кристоф, когда она вернула ему альбом. — К нам давно никто не приходил, мы даже шутим, что нас прокляли.

— Увидела афишу и тут же подумала, что это именно то, что я искала, — улыбнулась Ева.

Или ей только показалось, что она смогла улыбнуться. Возможно, это больше походило на гримасу боли. Никогда нельзя точно узнать как выглядишь со стороны.

— Значит, вы тоже хотели бы писать? — он мягко поправил рукой прядь каштановых волос, упавших на лоб, и Ева почувствовала какое-то тепло в груди. А потом смысл его слов дошел до нее, и она испуганно переспросила:

— В смысле? Я просто хотела спросить, как получить возможность смотреть фильмы вместе со всеми. Я думала, это что-то вроде закрытого клуба. Все смотрят, обсуждают, спорят…

— Ах, значит вы не так поняли, — серебристо рассмеялся Кристоф, — посмотреть фильм может любой желающий, как в обычном кинотеатре. А члены киноклуба пишут рецензии, афиши, учреждают новые циклы, проводят голосования и делают множество других, не менее увлекательных вещей. Вас это интересует? Хотели бы писать статьи?

— Я не уверена, что обладаю достаточным уровнем языка, чтобы…

— О, это не так важно, я всегда могу подкорректировать грамматические ошибки и орфографию. Главное, донести мысль, — пояснил он. — Вы, наверное, видели буклеты с рецензиями в коридоре? Так вот, требуется что-то подобное.

— Да, я когда-то писала рецензии на фильмы, но это было на русском… — промямлила она.

— Вот видите, значит у вас есть опыт. Кстати, недавно у нас был цикл русского кино, — он словно подыскивал аргументы, способные сразить наповал.

Еве было неловко сказать ему, что она всего лишь хотела смотреть хорошее кино, что у нее недостаточно свободного времени, что она, в конце концов, боится ответственности и едва ли сможет соответствовать уровню издания, но от Кристофа исходила такая уверенность, он излучал прямо-таки книжное, врожденное обаяние… Так что как и много раз в жизни, она согласилась на что-то лишь для того, чтобы не обижать человека или не обманывать его ожиданий, хотя в глубине души четко осознавала, что этому красивому мужчине, в общем-то, все равно вступит она в их синефильские ряды или нет. Она была уверена, что он разговаривает так с каждой женщиной, а может даже и мужчиной, встречающимся ему на пути, что общение с ним создает для собеседника иллюзию избранности, ощущение теплого солнечного света на щеке, тем самым провоцируя его на неожиданные поступки.

Так она попала в университетский киноклуб.

Во всем был виноват случай — возможно, лишь первый из череды многих, обещанных афишей. Как часто многое в нашей жизни решает именно он? Пропущенный звонок, поезд, ушедший на несколько минут раньше; машина, резко выехавшая из-за угла; чье-то послание на салфетке, встречи, которых могло не быть; знаки, чуть не оставшиеся без внимания.

Ева сидела на скамейке в парке Бастионов, жмурилась от расплавленного золота предвечернего солнца, ощущая небольшой, но приятный страх в животе и легкую влюбленность в Кристофа, уже тихонько развеивающуюся по ветру. Напротив старики и разгоряченные азартом мужчины играли в карты за специальными столиками, другие передвигали огромные шахматы, по колено высотой, и воздух казался зыбким и нежным, его можно было собирать в банки, чтобы потом хранить целый год, как советовал грустный весельчак Брэдбери. Ей хотелось петь.

На следующей неделе она уже сидела в темном кабинете с тяжелыми красными шторами и скрипящими половицами, где проходило ежемесячное собрание комитета киноклуба. Комната напоминала ей покои какого-то немецкого готического замка — казалось, за окном поджидают страшные существа из сказок братьев Гримм. Именно таким, в ее представлении, должно было быть логово киноманов.

Ева пришла одной из первых, и теперь с замиранием сердца ждала появления остальных. Какими они будут? Надменными, важными, серьезными, или наоборот дружелюбными и легкими на подъем? Примут ли они ее или для этого существует свод негласных правил и проверок, типичных для закрытого общества? На ум сразу пришло множество фильмов, в котором новичков всячески травили, прежде чем те становились своими.

В комнату влетел высокий черноволосый парень в голубом свитере, подслеповато щурящийся на мир из-под толстых очков. Со смесью страха и радости Ева поняла, что он направляется к ней. Она и не думала, что все будет так просто — не то, что на университетских занятиях, где никто не обращал на нее внимания, когда она вовсю ждала, что ее заметят просто потому, что она — это она.

— Привет! Как тебя зовут, откуда ты? — шумно выпалил он, слегка заикаясь. Улыбка у него было кривоватая, но очень добрая.

Они немного поговорили. Новый знакомый много жестикулировал, что вместе с особенной манерой тянуть гласные, с потрохами выдавало в нем итальянца. Однако он обижался, если собеседники тут же догадывались об этом. Хотя любому человеку, услышавшему протяжное «alooora»²⁷, вместо краткого «alors» уже не приходилось гадать, откуда он. Его звали Пьетро, он весь искрился и кипел энергией. Ему недавно исполнилось тридцать, хотя выглядел он значительно моложе. Ева бы никогда не догадалась, не скажи он ей об этом с легким смущением. Он давно окончил университет со степенью магистра по английской литературе.

— Это же то, о чем я мечтаю! — невольно выдохнула она, преисполнившись уважения к человеку, выбравшему путь, предназначенный ей.

Он показался ей лучшим человеком на свете, когда не спросил почему же тогда она учит право. Она всегда знала, что творческие люди не следуют очевидной логике диалога. Эта почти неизбежная мина не взорвалась под его ногами.

Пьетро, как и многие, кто видел ее впервые, удивился, что она из России. Многим казалось, что в ней есть что-то южное, хотя родилась она на севере, и волосы были оттенка меда. За кого ее только не принимали: за испанку, итальянку, француженку, даже англичанку — словом, за Шаганэ, но почти никогда за русскую. Еву одновременно радовала и огорчала загадка собственной внешности. Радовала — потому что можно было притвориться кем угодно, примерить иные роли, огорчало — потому что она гордилась своими корнями и ни за что не хотела бы иметь другое прошлое, другую судьбу. Она сама могла кому угодно рассказать о севере и колыхании ржи.

Вскоре им пришлось прервать разговор, потому что кабинет постепенно заполнился, но они оба знали, что продолжение обязательно последует. Пришедшие члены клуба напоминали рыцарей круглого стола — разве что стол был овальный. Они важно глядели друг на друга, словно собирались прямо сейчас вершить судьбы человечества. Некоторые с любопытством смотрели на нее.

В этот раз Кристоф не показался ей таким особенным, в нем было что-то чрезмерное, по-кошачьи вкрадчивое, почти как в Иудушке из повести Салтыкова-Щедрина. К тому же, оказалось, что он не самый главный — во главе стола воцарился лысый мужчина в очках и темно-синем вязаном свитере с цветочным, слишком нежным для него именем Амбруаз. Она почему-то чувствовала себя уязвимой под его ироничным взглядом. Ей показалось, что он ничто и никого не воспринимает всерьез. Он тут же представил Еве членов клуба, среди которых были не только студенты, но и вполне взрослые и состоявшиеся люди, и попросил ее представиться самой.

— Меня зовут Ева, — начала она прерывающимся голосом, решив использовать самые совершенные грамматические конструкции, чтобы впечатлить их, — и я люблю кино. Летом я могу смотреть до четырех фильмов в день… Мне кажется, это хороший показатель.

Она и сама не знала, почему рассказала именно об этом, теперь это казалось глупым. Пыталась понять, что думают о ее скромном выступлении эти серьезные люди, авторы невероятно интеллектуальных рецензий, глядя на их лица, но они оставались непроницаемыми, как завеса октябрьского тумана. Она заметила лишь пару хилых улыбок.

Амбруаз тоже несколько снисходительно улыбнулся ей («как неразумному ребенку» — подумала она с досадой) и начал собрание.

Все проходило не совсем так, как она представляла, и она дала себе зарок впредь не романтизировать события, пока они не произойдут на самом деле. Она думала, что их работа состоит в том, чтобы говорить о кино, но подавляющую часть времени обсуждались события прошлой недели и организационные вопросы, вроде пропуска людей в зал или проблем с оборудованием, и она даже немного заскучала. Говорившие много иронизировали, используя какие-то узкоспециализированные шутки, поднимая покров общих воспоминаний и происшествий. То и дело раздавались взрывы смеха, но, как и в случае с занятиями по истории права, Ева в половине случаев не понимала сути шутки, скрывавшейся в тонкостях языка, как росток цветка под землей. Ей казалось, что в любую секунду ее могут спросить о чем-то, а она не сможет ответить. Она словно попала на пьесу со второго акта и не нашла программку с кратким содержанием первого.

— Жульен, надо было лучше проверить пленку в тот раз, я заметил легкие затемнения в верхнем углу.

— Для следующего цикла надо выкупить более грамотные субтитры. Ты видел, как они написали слово «амбивалентный»?

— Зато Мария сказала, что в этот раз больше не споткнется об эту чертову ступеньку, хотя в тот раз это было смешно! Лицо критика в первом ряду…

— Пьетро, ты согласен вступить в команду работающих над новым циклом? Нам нужен твой зоркий глаз.

Несмотря на все сложности, здесь она не чувствовала себя совсем чужой, как это было среди начинающих юристов — ведь людей, окружавших ее волновали те же темы, их вдохновляла та же неуловимая магия кино, покрытая тонким слоем золотой пыли аллюзий и загадок. Даже если пока им сложно оценить ее по достоинству, потому что она никак не успела себя проявить, потом они увидят, что она тоже человек эрудированный и интересный. В идеальном мире они бы поняли это с первого взгляда, и ей бы не пришлось ничего доказывать, но вряд ли такой мир когда-либо будет существовать. Всегда приходится приложить силы, чтобы впечатлить кого-то.

Они уже начинали планировать следующий цикл картин, связанных со спортом. Они делали это неохотно, потому что считали, что все фильмы о спорте похожи друг на друга — приземленные, слишком коммерческие. Тем не менее, недостатка в предложениях не было: все наперебой советовали драмы, биографии и документальные ленты, названий которых она часто не знала. А ведь до этого она считала, что прекрасно разбирается в кино. И все же она рискнула внести свою лепту. Ева бережно достала с полок памяти один фильм, который мог бы показаться им достаточно интересным, и рассказала о нем парой цветистых, отрепетированных заранее фраз, тем более что тема альпинизма по-настоящему будоражила ее. В этом фильме два брата во времена Гитлера участвовали в альпинистском соревновании на Северной стене²⁸. Естественно, ничем хорошим это кончиться не могло.

Еву восхищала смелость людей, готовых на все, даже на смерть, только ради того, чтобы увидеть острый рожок вершины, спрятанной в обманчиво спокойных облаках, и хотя бы на секунду поддаться иллюзии собственного величия, равного мощи и совершенству природы. Родись она мужчиной — возможно и ее бы позвала за собой жажда странствий, не скованная женской хрупкостью и нерешительностью. Пыльная лента дороги, флер случайных знакомств и хмельной привкус неизвестности. Недаром ее привлекала проза певца битников Керуака, нескончаемая бензедриновая повесть его жизни, вылившаяся в такие похожие, но все же разные по настроению книги, в каждой из которых сердцем повествования становился только он сам и его друзья.

В конце собрания Амбруаз раздал всем листовки и афиши, которые нужно было всучить как можно большему количеству друзей и знакомых, что невольно напомнило Еве, что круг ее возможностей в данном вопросе чудовищно ограничен. Позже она повесила одну из афиш над своей кроватью, ведь она принесла ей удачу. И ничего, что Амбруаз был бы недоволен. К тому же, она не думала, что ее университетской компании будет интересно подобное кино, потому что когда она пыталась завести с ними тему о любимых фильмах, все, что они смогли вспомнить — это мультики от Диснея и серии о супергероях.

У нее и самой изредка возникало желание полечиться чем-нибудь легким и ни к чему не обязывающим после тяжелых книг и глубоко проникающих в сердце картин, но чаще всего ей хотелось приобщаться к возвышенному, достойному. К тому, что не стыдно любить, не позорно называть вслух. Она допускала, что слишком много думает о том, что о ней подумают другие, что лукавит, хочет казаться серьезнее и значительнее, чем она есть, но этот элемент неосознанной актерской игры был неотъемлемой составляющей ее личности, так же как тяжелый шаг, на который иногда жаловались соседи снизу, или привычка поджимать губы в стремлении скрыть свои истинные эмоции.

Она с нетерпением ждала своего первого киносеанса, тем более он должен был проходить в особенной обстановке — его обещала посетить актриса, игравшая в фильме, та самая девушка с постера. Ева, с присущей ей эмпатией, думала о том, каково Ирен Жакоб будет смотреть на себя, молодую и непосредственную, двадцать с лишним лет спустя. Насколько может быть грустно следить за ускользающим призраком собственной юности, навеки запертой на пленке. Она сама часто думала, что боится старения едва ли не больше смерти. С ранних лет ей легко удавалось перескочить через фантомы десятилетий и представить себя старухой, листающей дневники времен воздушного семнадцатилетия, когда согласно Рембо²⁹ «серьезность была не к лицу», и «июньскими ночами дышалось легко».

Почему так сложно заставить себя жить в моменте, не заполняя хрупкие хранилища мозга мыслями о том, как будет потом, в далеком будущем? Чувствовать собственный вес, твердый монолит земли под ногами и связь между ними, слаженную координацию мышц и движений, и полностью осознавать, что состоишь из плоти и крови, что помимо метафизики в тебе есть физика, не менее прекрасная в своей прямолинейной естественности. Не так легко чувствовать себя полностью, непридуманно живым, а не просто персонажем написанной кем-то книги. Некоторым за всю жизнь так и не удается научиться этому. Возможно, даже стоило бы внести предмет по развитию умения наслаждаться моментом в школьную программу.

В вечер показа Ева решила выглядеть соответственно своему настроению: надела маленькое черное платье, нанесла на шею капли невыносимо тяжелых и сладких по мнению ее мамы, но таких любимых ею духов, и вышла из дома прямо в сиренево-душистое зарево октябрьских сумерек. Облака плыли цикламеновыми гроздьями винограда, и она пыталась запомнить их причудливые формы, чтобы потом написать о них стихотворение.

Она еле отыскала нужное здание — оно казалось совсем неприметным рядом с мерцающей красной вывеской ночного клуба «Мулен Руж». Кинотеатр, по понедельникам входивший в ведомство киноклуба, снаружи казался гораздо меньше, чем был внутри — его трехъярусная открытая конструкция с бархатными алыми сидениями напоминала кулисы нуарного фильма. В такую обстановку так и просились роковые женщины и закулисные интриги. В кинотеатре никогда не продавали попкорн или прохладительные напитки — согласно уставу киноклуба, это оскорбляло саму суть кино. Позже, исследуя его стены, Ева нашла цитату Экзюпери, нарисованную готическим шрифтом: «L’homme est maître de cette terre pour servir des hommes»³⁰.

В холле кинотеатра яблоку негде было упасть. Она видела компании галдящих студентов, длинноволосых парней, похожих на сбежавших из прошлого хиппи, пожилые супружеские пары и серьезных мужчин с портфелями. Ей пришлось пережить пару неприятных минут на кассе, когда она пыталась объяснить девушке, что может пройти бесплатно как новый член комитета, а та не могла найти ее имя в списке. Еву спас Кристоф, как волшебник, вынырнувший из лиловых кулис зала.

— Тебя еще просто не успели внести в список, — ободряюще улыбнулся он и тут же ушел помогать с оборудованием.

Ева надеялась, что сможет сесть со знакомыми из комитета, тем самым скрепив тончайшую нить едва начатого знакомства. Она искала взглядом долговязого Пьетро, но зал был почти полон и разглядеть кого-то не предоставлялось возможным. Лиц других она пока не запомнила, так что просто поспешила занять свободное место в третьем ряду, между полным мужчиной в мятом костюме и рыжеволосой девушкой, хихикающей с подружкой. Она уже настроилась на то, что так ни с кем и не познакомится, и даже общительный итальянец больше не будет искать ее компании. Видимо, ей только показалось, что у них много общего.

Кристоф произнес вступительную речь, напомнив зрителям о том, что после фильма состоится беседа с главной актрисой фильма и фуршет. Свет погас, погрузив зал в загадочную тьму, напоминающую кобальтовые глубины шатра гадалки. Еву с первых же кадров поразило то, настолько точно фильм соответствовал ее душевному состоянию, сколько там было параллелей с ее жизнью, воплощенных в историях разных персонажей. Как и главная героиня Валентина, она тоже училась в Женевском университете, тоже знала одиночество. Как ее сосед Огюст, изучала право, правда без присущего ему рвения. Как отставной судья, сыгранный Третиньяном³¹, любила наблюдать за людьми, и представься ей такая возможность, тоже нашла бы в себе смелость подслушивать телефонные разговоры. В конце концов, это не так сильно отличалось от того, чем она занималась на улицах, в кафе и автобусах, воруя крохотные сдобные ломтики чужих жизней.

Также Еву приятно порадовало то, как в фильме Кесльевского была изображена Женева, которая крайне редко становилась съемочной площадкой, вдохновляющей режиссеров. Она с любовью и узнаванием разглядывала тесные улочки, змеевидный подъем на холм, ведущий в Колони, где жил судья, очищенную серебряную монету озера, здание суда и Национального музея. Взволновала ее и тема неопределенных отношений между трогательной юной Валентиной и пожилым, желчным судьей, колеблющихся между дружбой, последними мягкими вспышками любви и чем-то отцовско-дочерним.

Это заставило ее вспомнить о том, что надо бы позвонить отцу, внимания которого ей часто не хватало, даже если она никогда не признавалась себе или ему в этом. Он жил в другом городе, далеко от Москвы и созванивались они только по праздникам. Даже когда она приезжала домой, ей не хватало времени слетать к нему. Она в очередной раз подумала о том, что нас задевают только те книги и фильмы, в которых мы находим хотя бы слабую тень собственного отражения.

На финальных титрах, после того как всех героев трилогии объединил один несчастно-счастливый случай, Ева даже немного прослезилась. Как всегда бывает после хорошего фильма, свет, прорвавшийся в напоенную мечтами темноту зала, раздражал, казался невежливым собеседником, перебивающим на полуслове. Внешний мир после хорошего фильма казался оскорбительной подделкой, склеенной наспех.

После отзвучавших аплодисментов на сцену взошла Ирен Жакоб, достигшая возраста матери своей героини, но не потерявшая своего мягкого французского обаяния. Худенькая, с мальчишеской фигурой и растрепанными каштановыми волосами — со спины ее все еще можно было принять за подростка. Свитер амарантового цвета и ни капли косметики.

Вслед за ней, к удивлению Евы, на сцене появился тот самый светловолосый парень, который перевел ей цитату на латыни со стены реформации. В этот раз на нем были очки, придававшие ему вид ученого. Ей показалось, что он быстро взглянул на нее, но она списала это на игру воображения. Порой кажется, что все на тебя смотрят и что-то о тебе говорят, а на деле ты даже не являешься темой, достойной внимания. Однако она верила, что лучше пусть о тебе говорят плохо, чем никак.

Кристоф дал им микрофон, и полился разговор, похожий на одну из тех уютных бесед с новым знакомым, который кажется давно забытым другом. Парень задавал Ирен очень длинные и сложные вопросы, присыпанные пудрой цитат. Она иногда переспрашивала, что он имел в виду, смеялась, задумчиво хмурилась, говорила о том времени, когда сама жила в Женеве, о работе с режиссером, для которого этот фильм стал последним.

— Он никогда не давил, как это делали другие режиссеры. Но в то же время контролировал все процессы на съемочной площадке: наводил свет, проверял работу суфлеров, иногда мог сам влезть в кадр во время съемки — неожиданно, откуда-то снизу, из-под прожектора — и подсказать нужную эмоцию одними только гримасами… Он волновался, что мы переутомимся, но сам мог задержать нас до самого утра…

— Именно это придавало его работам эллинистический оттенок неотвратимости бытия, завуалированный в наших повседневных жестах, — серьезно кивал блондин.

Ева незаметно оглянулась на соседей, чтобы проверить поняли ли они, что он хотел этим сказать, но их лица оставались невозмутимыми.

Голос знакомого незнакомца убаюкивал, как грустные русские колыбельные. Незаметно они с Ирен пустились в более интимные дебри рассуждений о любимых книгах, повлиявших на желание стать актрисой фильмах, детстве и юности Жакоб. Всем в зале казалось, что она обращается не только к интервьюеру, но и к каждому из них, будто диалог связывал всех невидимой пряжей сопричастности. Ева испытала легкое чувство разочарования, когда Ирен сообщила о том, что ей пора уходить. Это напоминало резкое пробуждение после приятного сна.

Поток покидающих зал людей случайно соединил ее со златовласым знакомым. Он держал руки в карманах и едва слышно насвистывал. Первым делом почему-то она обратила внимание на его дьявольски прямой нос и только потом впервые окунулась в тростниковую зелень его глаз. Очки уже куда-то исчезли, словно он их стыдился, как дети, которых дразнят в начальной школе. Он серьезно, без улыбки посмотрел на нее и спросил как ей интервью.

— Очень живо, мне понравились вопросы, которые ты задавал, — ободрила его Ева, не чувствуя привычной скованности, — такие умные. Правда, некоторые слова были даже слишком умными…

Он махнул рукой чуть ли не с досадой, а потом все же улыбнулся. Она заметила какое-то пятно на внутренней стороне его ладони, похожее на ожог.

— Это все Ирен, она невероятная, — он немного помолчал, словно давая ей время осознать его слова, попробовать их на вкус. — Говорят, ты теперь одна из нас? Я не успел прийти на прошлое собрание.

Вблизи его голос оказался еще более размеренным и мелодичным, почти флегматичным. У Евы было немного опыта общения с флегматиками, обычно они усыпляли ее. Вся ее меланхолико-холерическая сущность бунтовала против анабиоза этого психотипа. Но сейчас эта медлительность почему-то приятно успокаивала.

— Кто говорит? — смутилась она.

— Пьетро. Он мой старый друг, — пояснил парень и наконец-то протянул ей руку, — а я Карлос.

— Ева. Честно говоря, ты не похож на испанца, — она выразительно посмотрела на его волосы цвета взбитого масла.

— Просто моя мать была шведкой, — усмехнулся Карлос, — но родился и жил я в Венесуэле. — Обычно я говорю новым знакомым, что это север Южной Америки и они путаются. Север и юг одновременно, понимаешь?

Говорил он почти без акцента, так что его вполне можно было принять за местного. Она сказала ему об этом, и он признал, что много работал над произношением.

— Иначе швейцарцы просто не принимают тебя всерьез.

— Так их здесь почти и нет, — возразила она с улыбкой.

— Там, где я работаю, почему-то предельная концентрация швейцарцев. Будто они сбежались туда со всей страны.

Они как раз выбрались из зала и стояли под большим светящимся желто-зеленым рекламным экраном в холле. Она успела увидеть афишу, посвященную какому-то русскому пианисту.

— Ты ведь русская? Я просто обожаю русских писателей, — неожиданно выпалил парень, и глаза его загорелись огнем, знакомым каждому книголюбу. — Я читал Толстого, Достоевского, Булгакова… Но особенно близок мне Тарковский, и отец, и сын. Ты только послушай это стихотворение! — воскликнул он, закрыл глаза и начал декламировать нараспев, проговаривая каждое слово и выдерживая необходимые паузы:

Я человек, я посредине мира,

За мною — мириады инфузорий,

Передо мною мириады звезд.

Я между ними лег во весь свой рост —

Два берега, связующие море,

Два космоса соединивший мост.

Я Нестор, летописец мезозоя,

Времен грядущих я Иеремия,

Держа в руках часы и календарь,

Я в будущее втянут, как Россия,

И прошлое кляну, как нищий царь.

Я больше мертвецов о смерти знаю,

Я из живого самое живое.

И — Боже мой! — какой-то мотылек,

Как девочка, смеется надо мною,

Как золотого шелка лоскуток

— Меня поражает эта фраза про мотылька, — добавил он, закончив. — Представляешь, он столько знает, а над ним смеется мотылек…

Так Ева почувствовала, что наконец попала куда надо, нащупала дорогу во тьме наугад, вышла из лабиринта Минотавра. Она встречала не так много людей, способных прийти в восторг от стихотворной строки, и тут же поняла, что такого друга упускать нельзя. Мосты над широкой рекой ее одиночества налаживались.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

26

Художественный фильм (1994)

27

Итак (итал.)

28

Имеется в виду фильм «Северная стена» (2008)

29

Французский поэт 19-го века

30

«Человек послан на землю, чтобы служить другим людям» (фр.)

31

Жан-Луи Третиньян — французский актёр, режиссёр и сценарист