Нейтральной полосы нет

Евгения Леваковская, 1977

Роман «Нейтральной полосы нет» Евгении Владимировны Леваковской (1914—1982) о работниках милиции, следователях. В центре внимания писательницы вопросы преемственности поколений, вопросы долга, достоинства, нравственной чистоты человека. Братья Лобачевы – Вадим и Никита – сыновья старого чекиста, прошедшего войну и погибшего от бандитской пули, с честью продолжают дело, которому отец отдал всю свою жизнь. Роман удостоен поощрительной премии Всесоюзного литературного конкурса Министерства внутренних дел СССР, Союза писателей СССР и Госкомиздата СССР, посвященного 60-летию советской милиции (1977 г.).

Глава четвертая

Знай Никита, что давний, еще до Майских праздников, мимолетный разговор в электричке о дачной краже остался у Вадима в памяти, ему стало бы чуть не по себе. Во всю жизнь он не имел от брата секретов. Строго говоря, он не имел секретов ни от кого, душа его еще не нуждалась в замках. В то утро в электричке ему и в голову не приходило, что пустяковая подробность, малозначащее в ходе службы событие может иметь продолжение, обретет значение в его бытии.

Началось с того, что у ответственного, с персональной машиной, владельца обокрали дачу.

Произошло это в канун Майских праздников, когда обычно покидаемые на зиму дачи вновь обретают хозяев, к вящему удовольствию местной милиции, которой забота об этих, как правило, недешево обставленных домах стоит немалых нервов. К каждой даче пост не поставишь, а обворуют — милиция в ответе. Вот и стараются участковые да патрульные урвать минуту, лишний раз пройти мимо дачевладений.

За четыре года в милиции Никите довелось поработать на разных участках. Пожалуй, он знал все службы кроме ГАИ, хотя, конечно, отлично водил мотоцикл — этому обучали в Светловской школе каждого — и машину — этому он обучался у Борко.

Демобилизовавшись из погранвойск, Никита твердо знал, что пойдет по следам отца и брата работать в органы, но не представлял себя нигде, кроме как в угрозыске, поскольку в те годы был уверен, что краеугольный камень в системе милиции — угрозыск, и только он.

Если б кто-нибудь в ту пору произнес при младшем Лобачеве слово «профилактика», Никите в голову не пришло бы как-то соотнести его с собой, со своим делом. Профилактика — это дезинфекция помещений, прививки, белые халаты…

Теперь Никита переходит в угрозыск, — как говорится, решено и подписано. Самому удивительно, но в какие-то минуты ему жаль покидать свой участок, свое налаженное хозяйство, где стольких людей он знает и сотни людей знают его; где в стольких судьбах принимал он участие; где понял, что кроме профилактики заболеваний существует еще и профилактика преступности… Случалось, Никита не в шутку подумывал — уж не в работе ли участкового инспектора тот самый краеугольный камень? С годами так усложнилась, так возросла по значению роль участкового инспектора — как, впрочем, и всей милиции в целом, — что неслучайно родилась поговорка: участковый должен знать все пять служб и… все, что может сверх того понадобиться.

В работе участкового, как в капле под микроскопом, отражается многообразие жизни района. Ты должен отлично знать людей — хороших и плохих, проживающих на твоем участке. На хороших ты можешь опереться, от плохих обязан защищать. Главная твоя задача даже не задержать преступника, хотя и это ты обязан сделать, если придется, не щадя себя. И ты в равной степени ответствен, если применишь оружие не по праву или не применишь и по твоей нерешительности бандит уйдет.

Основное — не дать совершиться преступлению, а это значит — уметь анализировать обстановку, уметь наблюдать и делать выводы из подробностей, которых новый на участке человек может и не заметить.

Погода… Даже погоду ты должен учитывать, не оставить без внимания человека, который в теплый летний день идет по улице в теплом, не по сезону пальто.

Ты должен быть очень внимателен к подросткам, заходить в школу, если нужно, хотя тебе далеко не всегда рад иной неумный директор, которому важно одно — чтобы было тихо! Во что бы то ни стало — тихо!

Тех, кто вернулся из мест заключения и живет на твоем участке, ты тоже обязан знать. Если нужно — помоги устроиться на работу; нельзя, чтоб случайный проступок гирей висел на человеке. Но и строго следи, чтоб блатная зараза не перекинулась на здоровых ребят. На твою совесть ляжет пятно, если уголовник, освобожденный, но неразоружившийся, перетянет под свою лапу слабого или неприсмотренного подростка.

Ты должен сделать службу на участке интересной для постовых, посоветовать правильно расставить посты, продумать маршруты патрулей.

Если произошло убийство, нанесены тяжелые телесные повреждения, совершено разбойное нападение или кража, к кому обратится прибывшая из Москвы опергруппа? К участковому инспектору.

К тебе будут приходить люди по самым разным делам, от квартирных склок и потери паспорта до исчезновения ребенка.

Ну и ты должен, конечно, привыкнуть к тому, что на участке — если ты работаешь честно и грамотно — тебя будут не только уважать, но и ненавидеть. Тебе будут угрожать по телефону — из разных автоматов, реже — анонимками. Где-нибудь в толпе, на рынке, возле комиссионного или винно-водочного магазина ты иногда, как на колючую проволоку, наткнешься на чей-то взгляд. Бывает, услышишь шепотом произнесенное в спину словечко:

— Мусор!

Ты — участковый инспектор, офицер милиции, человек, облеченный властными полномочиями, представитель советской власти…

День, когда обнаружилась кража на даче, Никита, как обычно, начал с пробежки. Утро начиналось рано, в пять часов окрепшее солнце уже заглядывало в окно. Он вышел в заднюю калитку и побежал прямо по росной траве, оставляя темные следы. Было прохладно, бежалось легко, острохвостые ласточки проносились низко над землей, едва не касаясь серебристых трав тугими грудками. На кустах акации тревожно стрекотали воробьи. Ну, так и есть! Кошка!

Воробьи и ласточки. Так близко держатся к людям, а в неволе не живут. Можно сделать обобщение? Нет, нельзя. Скворец также близок к человеку, а в клетке может прожить годы.

Никите очень хотелось, однако, кое-что обобщить касаемо ответственности взрослых, на примере ребят со спиртом.

Ох, уж эти ребята со спиртом! Но, кажется, он все-таки не опоздал.

Отхлынула утренняя беззаботность. Никита взглянул на бегу на левое запястье — пора.

Наскоро допивая чай, он уже думал только о предстоящем дне, о своих последних делах на участке. Вот и уходит Никита в угро, сбывается его мечта, а ему немного грустно. Все же если жив человек, он должен привязаться к своей работе, ему должно быть дорого все, им содеянное. А у Никиты на участке сделано немало, есть с чем расставаться, оттого и грусть.

Так что же еще нужно доделать, чтоб в полном ажуре передать участок Федченко?

Не забыть специально ориентировать патруль на вечерний маршрут станция — магазин «Гастроном».

Дом, достроенный, незаселенный, тоже представляет оперативный интерес. Пока жильцы не въедут, кто хочешь там гостеприимный кров найдет.

Обязательно проверить у постовых свистки. Кое-кто считает, что свисток себя изжил, а свисток — великое дело. Никите по собственному опыту известно.

Ну и, конечно, еще и еще раз подробно поговорить с Федченко.

Никита никуда не уезжал, оставался работать в своем ОВД, и все же у него было странное чувство, что уж скоро ни поговорить им с Федченко, ни посоветоваться, если, не дай бог, что стрясется на его участке. И опять же становилось немного печально от мысли, что участок уже не «его».

Федченко, сменявший на участке Никиту, был молодой милиционер, пришедший в органы после армии по комсомольскому призыву. У него десять классов — без десятилетки теперь в милицию не берут. В Светловской школе у Борко он проучился положенные рядовому милиционеру тринадцать недель. Теперь его вернут в ту же школу, где он пройдет курс подготовки участковых инспекторов, — еще восемнадцать недель.

Когда Федченко пришел к Никите, Никита специально ездил в Светлово, знакомился с его отметками, с листами по практике. С лейтенантом Исаковым, который преподавал самбо, тоже поговорил. Все у Федченко было хорошо.

Но что-то в нем Никиту не удовлетворяло. То ли Федченко не интересно. То ли не осознал он еще, что в их деле нельзя быть не любопытным, без выдумки, надеяться только на начальство. Придет случай, когда рядом ни радио, ни телефона. Тебе решение принимать, тебе и выполнять за считанные секунды.

Говорят, на войне всегда мало времени. А у милиции его много? И совсем не простое дело организация работы участка. Особенно если учесть, что каждый день непохож на предыдущий с того самого момента, как участковый инспектор, придя в отделение или в отдел, проанализирует всегда меняющуюся оперативную обстановку.

Никита, как обычно, явился в отдел спозаранку. Сегодня были две телефонограммы. Одна от соседей — ищут злостного алиментщика, другая — по всесоюзному розыску. Количество совершенных преступлений — пять краж. Нераскрытых три. В КПЗ один задержанный.

Как это на лекции в школе звучало: «Задержание есть краткосрочный арест в силу неотложных обстоятельств без санкции…»

То-то вот, что без санкции. Тамара ездила с делегацией и рассказывала, что в Венгрии полицейский своей властью на тридцать суток посадить может, а у нас попробуй! Хорошую с тебя стружку снимут.

— Ништо! — заверил Никиту насчет задержанного лейтенант Петров, дежурный по отделу. — Взят на месте происшествия, вещественные доказательства есть, очевидцы есть. Разбойное нападение на женщину. В состоянии легкого опьянения.

— Кто задержал?

— Федченко.

— Да ну? — Никита искренне обрадовался. — Рад, ей-богу, рад. Я, значит, недооценивал этого парня.

За пятнадцать минут, как положено, явились все, кому в наряд, каждый побрит, почищен, поглажен. Прибыл замначальника ОВД, провел инструктаж, поставил задачу общую и конкретную… Проверено, у каждого ли служебная книжка: в нее постовой обязан заносить все происшествия, делать записи обо всем, что сделано им лично…

В специально отведенной комнате раздача оружия и заряжание. Без досылки патрона в патронник.

Построение и — команда:

— На охрану общественного порядка в городе… приказываю заступить. По постам — шагом арш!

Никогда никому, даже брату, Никита не говорил, что независимо от того, отправлялся ли он сам на пост, или, став офицером, отправлял других, его странно волновала эта минута.

Однажды он удивительно отчетливо представил себе: в соседних районах, в Москве, в других городах, по всей стране становятся на посты люди в одинаковой с ним форме, выходят на линию огня внутренние войска, для которых нет мира и в послевоенное время.

Дежурная часть никогда не спит, всегда в боевой готовности опергруппы; следователи, случается, неделями не бывают дома, и оперативников семьи не видят подолгу, — все это не выходит за рамки обычной работы милиции и давно уже стало жизненной нормой для самого Никиты.

Но почему-то именно на утренних разводах, слушая команду, так и не ставшую для него привычной, Никита испытывал волнующее чувство своей боевой пожизненной спаянности со всеми, на ком была форма цвета маренго.

Об этом чувстве никому нельзя было сказать, потому что получалось напыщенно. Но разве обязательно обо всем говорить? Разве не хорошо, если с годами сохраняются в жизни минуты, к которым нельзя привыкнуть?

Люди ушли на посты, Никита подсел к свободному столу, вытащил блокнот. Под жирным первым номером значилось: «Ребята со спиртом».

История эта была такова. Дня три тому назад Никите сообщил знакомый парень, что группа из двух-трех, как он выразился, пацанов собирается украсть в районной поликлинике спирт. План у них разработан грамотно. Поликлиника располагается в нескольких одноэтажных домиках в саду. Спирт хранится у старшей сестры.

Когда она уходит на обед и где хранится ключ от шкафа, пацанами установлено. В общем, дело на мази. Спирт будет похищен и зарыт в саду до Дня Победы.

Тотчас, бросив все дела, Никита отправился в поликлинику и убедился, что спирт только ленивый не украдет. Договорился с сестрой, чтоб переиграли место хранения ключа и спирта.

Когда Никита почти бежал к этой рохле-сестре, он более всего боялся, что опоздает и спирта уже не окажется. Найти-то он его найдет, но — уже дело, суд, первый рубец на сознании и биографии подростка.

Возвращался он успокоенный, однако не до конца. Ну, хорошо, кража не совершится. Но ведь только эта кража. А нужно, чтобы эта, намеченная, несостоявшаяся, кража оказалась у ребят последней.

Фамилии несостоявшихся похитителей известны. Один четырнадцатилетний, двоим по пятнадцати. Одного, постарше, Никита знал. Отца нет, мать — одиночка, низкооплачиваемая. Парень хороший, замкнутый только немного. Учится, в ДКМ на учете не состоит. Состоящих на учете Никита всех помнит. Спирт, кстати, они не собирались пить. Они собирались продать его к празднику.

Разговор Никита начнет с тем, кого знает, — со Щипаковым. Хорошо, если бы он сам назвал двух других.

Где лучше говорить? Прийти к Щипакову домой? Нет. Во-первых, квартира коммунальная, Никиту многие знают в лицо, сама Щипакова женщина усталая, не очень выдержанная. Может нашуметь, вздуть сына, и весь молебен, как говорится, в грязь вляпает. Парень замкнется, озлобится и — прости-прощай контакт.

Самое лучшее, пожалуй, попытаться встретить Щипакова на улице как бы невзначай…

Вошел Федченко, хлипковатый на вид, белесый, веснушчатый парень. Загар к нему не приставал, а потому Федченко выглядел подчеркнуто интеллигентным канцелярским тружеником. Однако сейчас его интеллигентный облик был попорчен изрядным синяком на левом глазу. Левый глаз заплыл кровью, правый глядел весело.

Федченко делать в отделе было нечего. Ясно-понятно пришел показаться Никите. Чтоб начальство похвалило.

— Ого! — сказал Никита. — За задержание хвалю, за блямбу выношу порицание. Ты ж вроде в школе по самбо хорошо, даже отлично шел.

— К пьяным самбо не применять, — напомнил Федченко то, что твердят перед выходом на пост каждому милиционеру.

— И по улице так пойдешь?

Федченко вынул из кармана черную нашлепочку на резинке. Надел. Под нашлепочку, как по заказу, упрятался весь синяк.

— Молодец! — одобрил Никита. — Оперативность, быстрота и натиск. А насчет пьяных и самбо… Не для широкой огласки. Устав не догма, а руководство к действию. Советской милиции с синяками ходить тоже не пристало. А свисток у тебя с собой был?

— Не было, — сознался Федченко.

— Так вот, за решительность еще раз хвалю, а за халатность крыть буду. Федченко, никак вы не можете понять, что свисток иногда ничто не заменит. Был у меня случай, я только что принял участок. Танцплощадка. Возникла драка. Трое на одного. Я в гражданской одежде был. Свистнул два раза — и руки в карман. Избиение прекратилось. Разбежались в разные стороны, только наблюдай, кто куда девается. Постовой подошел, я его и направил.

— Насчет этой танцплощадки я поинтересовался, товарищ лейтенант. Кассиршу там надо потрясти. Рассчитано на сто человек, а билетов продают двести, да еще и пьяных пускают. Там без драк никак нельзя.

— Молодец, Федченко! — серьезно сказал Никита. — За танцплощадку дважды молодец. Вот это и есть мать-профилактика, без которой грош нам с тобой цена…

В эту самую минуту в дежурную часть вошел мужчина, назвавшийся шофером владельца дачи на улице Красных зорь, и положил на стол Никите перепечатанное на машинке заявление этого владельца о том, что дачу его обокрали.

Шофер оставил заявление и уехал. Никита почесал затылок и стал звонить начальнику ОВД майору Соколову, благо тот с утра был на месте. Федченко надел на глаз черную крышечку и гордый пошел отдыхать.

— Уже знаю, — ответил Соколов. — Второй экземпляр у меня, Зайди.

Никита поднялся на второй этаж. Как и в хозяйстве Фузенкова, внутренняя лестница у них была деревянная. Никите вспомнилась унылая деваха из фузенковской ДКМ и мальчишка, которого он видел у нее, замкнувшийся, ожесточенный. Вспомнился бесцветный, как в кулак зажатый его голос: «Я не крал».

Голос-то был бесцветный, а вот происшествие в семье, похоже, приходилось Никите в цвет. В блокноте номером вторым после «ребят со спиртом» у него значились «кражи с остатком». Он хотел сегодня спокойно обдумать этот второй номер, да вот поди доберись до него…

— Вот они где у меня сидят, эти дачи! — Соколов тоже пошлепал себя по затылку. — Не могу я у каждой дачи пост ставить. Хоть бы жили они там, что ли, поплотней, а то наезжают, как птички на перелетах. А обстановочка модерновая, всякие там серванты, ковры-хрустали стоят в ожидании. Хоть бы обстановочку какую попроще на дачное-то время держали… Ну-ка, дай твой экземпляр, — Соколов взял заявление у Никиты, сверил со своим листом. — Ну да. У тебя третья копия, у меня вторая. Есть такая мода у некоторых. Первый экземпляр не дают. Намекают, а может, он, дескать, куда повыше послан.

Инспектора угро Тишечкина на месте не оказалось. Уехал на место происшествия, то самое, где Федченко задержал грабителя.

— Что-то ему там не нравится дровяной склад, — сказал Соколов, в задумчивости похлопывая по спинке телефонную трубку. — Говорит, на этом месте аналогичный случай ограбления был. Ну, ладно. Давай поезжай на дачу. Там народ, видать, настырный, того гляди, телегу на нас двинут. А ты все равно вроде бы уж и угро. Если что — звони оттуда. У них там на этих дачах у всех телефоны есть. Это тебе не мы, сотрудникам добиться не можем… Если что — звони, Тишечкина пришлю. В крайнем случае сам приеду. Не ходи пешком. Возьми хоть мотоцикл, все приличнее будет. В коляску кого-нибудь из ребят.

В последнюю декаду апреля солнце пригрело основательно, земля подсохла. Никита с шиком развернулся и, как вкопанный, затормозил у ворот дачи. Забор был невысокий, штакетник. Дача, стоявшая несколько в глубине участка, хорошо просматривалась с улицы, некоторые окна были открыты, терраса играла на солнце разноцветными стеклами. Сада как такового не было, навряд ли были тут даже цветы. На участке сохранились вольно растущие лесные деревья, и это как-то расположило Никиту к обитателям дачи. Он нажал кнопку звонка у калитки, уверенный, что вылетит с лаем собака. Но все было тихо.

Из открытого окна раздался женский голос:

— Калитка не заперта. Входите!

— Подожди меня здесь, — сказал Никита своему спутнику, который с удовольствием грелся на солнышке, вольготно расположившись в коляске. Бросил ему в коляску перчатки, взял планшетку с бумагой и бланками и пошел.

Шагая по асфальтовой дорожке к даче, Никита немного нервничал. В заявлении говорилось, что дачу обокрали в отсутствие хозяев, что хозяева только что переехали и обнаружили… Слово «кража» повторялось в заявлении несколько раз.

Однако после первых же слов хозяйки Никита почувствовал некоторое успокоение.

Собственно говоря, «обокрали» было излишне громко сказано. Как выяснилось, похищен был только компас-барометр, висевший на террасе с разноцветными стеклышками. Судя по описанию, данному хозяйкой, барометр был старый, она даже не помнила, предсказывал ли он погоду.

Осматривая, как положено, террасу и примыкающие к ней комнаты, Никита про себя подивился, откуда вообще взялся в этом доме компас-барометр. Ни флотом, ни путешествиями, ни морем тут не пахло, если не считать курортного типа фотографий, портретов женщины, где она была снята на фоне моря и пальм, в большой белой шляпе с полями и без шляпы, в ореоле густых волнистых волос, растрепанных ветром. Всюду только голова крупным планом, в лице все ярко, контрастно — брови, глаза, зубы…

Итак, пропал со стены компас-барометр. Со стены на застекленной террасе. Унесли его трогательно просто. Выдавили одно стеклышко у двери, вот осколки так и лежат на полу. Дверь, ведущую в комнаты, изнутри запертую, по всей видимости, даже не пытались открыть.

Унесли компас — на стене осталось от него невыгоревшее пятно, — да еще и дверь террасы за собой опять на задвижку закрыли.

— Мы полагали, вы приедете с собакой, — сказала хозяйка дачи, высокая, сухая, пожилая женщина в шуршащем, до пят халате и пуховом платке.

— Для собаки слишком поздно, — мягко пояснил ей Никита. — Уже несколько дней. И дожди прошли.

— А почему вы уверены, что не вчера?

— Потому что и вчера был дождь, асфальт к террасе не подведен, на полу осталось бы хоть что-нибудь, а пол — вы видели, я проверил — совершенно чист. Ведь тому, кто взял компас, нужно было пересечь всю террасу к противоположной стене.

— Мы оставили стекла для вас, — сказала хозяйка. — Может быть, на них сохранились отпечатки… Если уж без собаки…

Никита с трудом сдержал улыбку. Множество детективных романов возымели свое действие, подобно журналу «Здоровье». Великое множество людей почитают себя сведущими в криминалистике, как и в медицине.

— Разумеется, — серьезно сказал Никита. — Я возьму эти стекла, но я уверен, что отпечатки, если они и есть, вряд ли будут идентифицированы нашими экспертами. Я думаю, что на террасе вашей побывал не вор…

— То есть как не вор? — Брови женщины сошлись к переносице, отчего лицо ее, и без того холодновато-высокомерное, стало жестким, почти жестоким. — Если украли барометр, могли украсть все, что угодно. При всех обстоятельствах, факт кражи налицо, и мы полагаем…

Она выжидательно, с неодобрением смотрела на Никиту, а ведь он только успокоить ее намеревался, хотел дать понять, что история с компасом более похожа на озорство, нежели на попытку ограбления. Но ей, очевидно, нетерпим сам факт пребывания неизвестного человека в ее доме. Ее можно понять…

— Вы можете быть совершенно спокойны, — со всей искренностью заверил женщину Никита, — мы будем искать барометр так же, как искали бы любую другую вещь, и я надеюсь, что сможем вернуть его вам.

Выражение лица ее несколько смягчилось.

— Я попрошу вас пройти со мной по дому, — без тени просьбы в голосе сказала хозяйка. — Посмотрите наши замки и скажите, стоят они чего-нибудь или нет.

Не ожидая ответа, она прошла с террасы в дом. Никите ничего не оставалось, как проследовать за ней.

Да, в этом доме было много вещей поприглядней барометра, если с умом подойти. Замков на дверях хватало. Они прямо-таки делили дом на отсеки, как в подводной лодке. Замки были разные. В пятерку ценой — к ним из двадцати пяти ключей один обязательно подойдет. И понадежнее были.

Никита подумал, что какой-нибудь замок порядочному вору он не помеха, но для порядка посоветовал все же некоторые сменить.

Путешествие их по дому закончилось на первом этаже в просторной многометровой комнате, где Никита увидел первый в своей жизни — не на сцене театра, не в кино — живой, пылающий камин. И фонарей, похожих на старинные, уличные, он в жилых квартирах еще не встречал. Весь пол был застлан зеленым немецким паласом. Ну, паласы-то он видел.

В кресле, стоявшем боком к камину, Никита увидел женщину, чьи портреты в шляпе и без шляпы попадались ему чуть ли не во всех комнатах. В действительности она оказалась не так уж ярка и хороша и постарше, чем на портретах. Она почти полулежала в кресле, от шеи до лакированных туфель укутанная пушистым мохеровым пледом, хотя камин дышал жаром, да и с улицы в распахнутые окна щедро вливалось солнечное тепло. Порывами ветерка доносило аромат разогретых сосен.

Против женщины в таком же кресле сидел очень пожилой человек, почти старик, незаметной наружности, неприметно одетый. На такого было бы затруднительно составить словесный портрет.

Мысль о составлении словесного портрета, видимо, вызвала вспышку заинтересованности в глазах Никиты, потому что старик, не меняя спокойной, даже несколько расслабленной позы, чуть улыбнулся и спросил:

— Мы где-нибудь встречались с вами, молодой человек?

В наблюдательности старику не откажешь!

— Боюсь, что нет, — ответил Никита, мысленно поставив себе единицу. Лицом надо владеть.

— Это наш участковый, — сказала хозяйка.

Казалось бы, ничего необычного, тем более криминального не было в этих словах. И тем не менее впервые за все время службы участковым инспектором они прозвучали для Никиты оскорбительно. Наверно, в этом доме совершенно так же говорят: «наша машина», «наш телевизор»…

Хозяйка указала Никите место за стоявшим в стороне круглым столиком с изогнутыми ножками, безусловно, перекочевавшим в этот модерновый зал не ближе, чем из начала прошлого века. Теперь, говорят, модно поселять рядом новорожденные и старинные вещи.

И вот Никита расположился со своими бланками за столиком, хозяйка сидела против него и с терпеливым равнодушием, следя за движением его ручки, отвечала на стандартные вопросы, а двое в креслах — Никита кожей чувствовал — рассматривали его как вещь.

— Мама, вели поставить чай, я никак не могу согреться, — проговорила женщина в кресле, и Никита сразу понял, кто настоящая хозяйка этого владения с фонарями и камином.

— Региночка, я сейчас, сейчас! — встрепенулась старуха, оглянувшись на дочь. Потом она посмотрела на Никиту, и, пожалуй, только сейчас в глазах ее, обращенных к нему, мелькнуло человеческое, просительное выражение.

— С вашего разрешения — только подписать, — сказал Никита молодой хозяйке, которую не грело ни весеннее солнце, ни живое пламя. Может, больная? Глаза у нее были красивые. Глубокие, блестящие.

Никита, слава богу, закончив свою нехитрую — писать-то не о чем! — писанину, дал старухе расписаться где нужно, с удовольствием думая, что сейчас уйдет из этого несимпатичного ему дома. Ему к Щипакову надо, там судьба парнишки решается.

Никите доводилось заниматься кражами. И всегда он испытывал острое чувство обиды и гнева за обкраденных людей, чувство личной ответственности, даже вины, за то, что эта кража совершена. Было два случая (украли на свадьбе в ресторане пальто и обворовали продуктовую палатку на его участке), когда он сам и воров задержал, и похищенное нашел, и возвратил по принадлежности.

Очень Никита гордился этими случаями! За найденное на следующий же день и возвращенное на свадьбу пальто он, между прочим, был премирован фотоаппаратом.

Странным образом, в этом доме он совершенно не воспринимал хозяев его в качестве «потерпевших». Не только потому, что его несколько удивлял глобального масштаба шум, поднятый из-за злосчастного барометра, которому, по всей видимости, грош цена. Не мил, не родствен был ему весь этот дом. Никита даже обеспокоился: уж не завидует ли он камину и ленинградским фонарям? Да нет, сроду он не уличал себя в зависти.

Конечно, не в цветных стеклах и фонарях было дело, а, скорее всего, в том, что очень потребительски к нему самому здесь отнеслись. Вероятно, служебно-розыскная собака, встав на задние лапы, заслужила бы не больше, но и не меньше внимания.

Пряча в планшетку бланки, Никита думал о том, что барометр этот тем не менее надо найти, и как можно скорее, иначе эта плеяда горло переест. Он был почти уверен, что кража дело рук подростков. Какому взрослому, хоть из последних алкашей, влетит в лоб красть вещь, на которую придется полгода искать охотника? Паршивый коврик, лежавший на той же террасе, и тот хоть за десятку, да быстро нашел бы покупателя. Не перевелись еще любители приобретать вещи с рук, не интересуясь их происхождением.

Никита с облегчением застегнул ремешок планшетки, поднялся и в эту минуту услышал голос женщины в кресле. Она говорила по-английски:

— Он очень мил, этот бравый бобби, по росту он бы и в лондонскую полицию годился. Он что, офицер считается?

Вопрос был адресован старику. По выражению лица старухи, с нетерпением следившей за руками Никиты, — видимо, хотела его проводить, — Никита поручился бы, что она не поняла. Но этой мадам в кресле даже в голову не приходит, что он-то ее понимает. И он ответил ей по-английски же:

— Да, в советской милиции лейтенант считается офицером, миссис. С вашего разрешения, я посоветовал бы вам поработать над звуком «тиэйч». У вас хромает произношение.

— Ого! — в удивлении воскликнула вполне по-русски женщина. — Это уже любопытно!

Никита тоже смотрел на нее в упор, с удивлением: неужели она не понимает, что допускает бестактность одну за другой?

— Вы считаете чем-то из ряда вон выходящим элементарное знание английского языка лейтенантом милиции?

Никита никогда не выражался столь книжно, но пусть съест.

— Ну, знаете, молодой человек, — вступил в разговор старик. — Мне приходилось иметь дело со многими лейтенантами милиции, но должен вам заметить, далеко не все они, даже и с тремя звездочками, владели иностранным языком. Это, как говорится, не типично. Вы, простите, действительно участковый?

— Да, я действительно участковый инспектор, — подтвердил Никита, решив про себя, что старик типичная сволочь, но неудобно интересоваться, где это помогло ему встречаться с таким множеством офицеров милиции. Каждый вопрос его Никита воспринимал как оскорбление. Оскорбительным казался ему и взгляд женщины, которая по-прежнему куталась в шарф, хотя солнце уже лилось в окна и становилось жарко, и, полуобернувшись в кресле, откровенно разглядывала Никиту с головы до ног. Оскорбительно было и то, что он стоял, а они сидели. Впрочем, стояла и старуха, явно недоумевая, почему ей не дают проводить этого участкового, который даже без собаки приехал.

— Знакомьтесь же наконец, — протяжно проговорила молодая, словно бы давно порывалась познакомить гостей, да все ей что-то мешало. — Это известный адвокат Семен Яковлевич Качинский. — Кивок в сторону старика. — Это участковый инспектор лейтенант… — Улыбка Никите, яркая, контрастная, почти как на портретах. — Надеюсь, фамилия не засекречена?

— Лобачев, Никита Иванович.

Никита намеревался сам подойти к креслу: что бы ни было — старик без малого годился ему в деды, — но Качинский поднялся неожиданно легко и предупредительно шагнул навстречу.

— Я все время думал, где я вас видел. Оказывается, вас я не видел, но вы чем-то похожи. Капитан Лобачев ваш брат?

Вблизи Качинский не показался Никите уж таким бесприметным. Под кустистыми нависшими бровями глаза у него были свежие и зоркие. Наверно, хорошо еще видит, на переносице нет следа дужки очков.

Крепко пожав руку Никите, старик сделал широкий жест:

— Ну а это наша Региночка, Регина… — Он назвал фамилию владелицы дачи. — Обладает умом и прекрасными глазами, что редко сочетается. Кроме того, талантливый журналист.

— Не пытайтесь вспомнить фамилию, — сказала Регина. — Слава еще не приосенила меня своим крылом. Надеюсь, вы не откажетесь от чая? Или предпочитаете что-нибудь покрепче?

Качинский, благодушно улыбаясь, поглядывал то на Лобачева, то на Регину. Оба смотрели сейчас на нее сверху вниз, и глаза ее, в которых поблескивали блики пламени, казались особенно глубокими.

Никита никак не мог понять, чем вызвана такая перемена в обращении с ним. Не английским же языком. Он счел это следствием уважения старика к Вадиму. Вадима многие юристы знали.

Но все равно Никите хотелось как можно скорее уйти из этого какого-то ненастоящего, на декорацию похожего дома. Ему надо делом заниматься, у него нет времени на болтовню. Парень его в коляске небось спит давно, разогрелся на солнышке. Соколов в отделе диву дается: ни Никиты, ни звонка.

— Извините, — сказал он твердо, — я должен ехать. Между прочим, надо барометр ваш искать.

Качинский не поддался на шутку.

— Если вы действительно участковый, то искать, очевидно, придется не вам. Это только Анискин все Министерство внутренних дел заменяет.

— Извините, не могу, — повторил Никита.

— Если вы торопитесь, я отвезу вас, — сказала Регина.

— Разумно, — тотчас отозвался Качинский.

— Извините, у меня мотоцикл. И ждет наш товарищ.

— Вот и прекрасно, — чуть громче и чуть резче сказала Регина. — Пойдите и отпустите и мотоцикл, и товарища. Я отвезу вас.

— Разумно! — повторил Качинский.

И Никита побоялся вызвать раздражение у этих людей. Сам раздраженный до крайности и растерянный, он вышел за ограду, разбудил действительно крепким сном спавшего парня и отправил его в отдел с сообщением Соколову, что на даче ничего особенного нет, присылать никого не надо, Никита будет минут через тридцать и лично обо всем доложит.

Когда он вернулся, простенькая девушка, очевидно, домработница, ставила чашки на тот самый столик с изогнутыми ножками.

— Извините, — в который раз повторил Никита, оттянув левый рукав и поглядев на часы. — Но я должен ехать немедленно. Меня ждут по вашему же делу.

— Я же сказала, я отвезу вас, Никита, — сказала Регина. — Надеюсь, не сердитесь, что без отчества? По-моему, вам пока так же не пристало отчество, как мне известность.

Регина встала, одним движением сбросив шарф, и стало понятно, почему она так долго и упорно в него куталась. Почти от шеи бесформенное тело ее тонуло в жиру. Жалко выглядели маленькие узкие ступни ног, похожие на ножки рояля. И руки были маленькие, выхоленные и — тоже ни к чему. Это просто удивительно, когда успела эта нестарая женщина так заплыть салом?

С детства привыкший к спортивному тренингу, считавший спортивную форму обязательной, как чистоту, Никита относился к людям физически, как он считал, запущенным с некоторой долей презрения. Разговорам о болезненном ожирении он веры не давал. Что-то среди колхозников мало больных такого рода.

Качинский занимал Никиту вежливым разговором, пока с улицы не донесся короткий требовательный сигнал.

Боковое стекло Регина опустила и ждала Никиту, положив руки на дверку, а подбородок на руки. И руки и голова красивы, ничего не скажешь. Купчиха из окошечка. Кустодиевская? Нет. Регину и за версту за русскую не примешь. Отец у нее, судя по фамилии, с Кавказа. А мать? Мать тоже не из славян.

У Регины было большой красоты лицо, кабы не жесткость выражения, излишняя цепкость взгляда. Красота библейская была. Библейской отрешенности не хватало.

Машину она вела классно, чуть заметными движениями баранки, небрежно и мягко переключая скорости. Правда, когда выехали на шоссе, Никите пришлось попридерживать ее на обгонах. Не хватало еще, чтоб своя же ГАИ зацапало частника, рядом с которым сидит офицер милиции.

Разговор велся обо всем и ни о чем. Правда, узнав, что у них в области есть «самодельный», как выразился Никита, питомничек служебно-розыскных собак и организовал его и командует им чудесный сержант, бывший пограничник, Регина выразила желание посмотреть этот питомник, обещала написать о нем.

Что поделаешь, екнуло у Никиты сердце, когда подумал, что появятся в прессе хоть два слова об их питомнике. Да что — Никита? Когда он докладывал полковнику Соколову обо всей этой суматошной истории с «ограблением дачи», полковник и тот поскреб затылок и велел питомник показать, коли мадам не раздумает.

— Не напишет, ну и ладно с ней. А вдруг напишет? Риску-то нет. Критику, полагаю, наводить не будет. Все-таки как бы по блату должна сработать… — так рассудил Соколов.

–…Говорите, куда вас, — спросила Регина, подъезжая к центру городка, старому парку.

Никите почему-то никак не захотелось подъезжать с ней, на ее машине, в отдел. Он попросил высадить его у какого-то дома, сказав, что должен еще зайти именно в этот дом.

Очевидно, она поняла его нежелание, чуть прищурилась, темный глаз прикрылся пушистыми ресницами.

— Так не забудьте про собачек, — сказала она вместо прощания.

Никита сказал, что не забудет. Твердо ли он обещает? Да, он обещает твердо.

«Волга» лихо развернулась и ушла. Никита остался, ощущая тягостную клейкость. Так бывает, ляжет на лицо невидимая паутинка, и не вдруг ее сотрешь.

Потом не раз будет он вспоминать это предостерегающее чувство, которым пренебрег.