Чекист. Время перемен

Евгений Шалашов, 2022

Товарищ Аксенов рассчитывал, что пробудет в Советской России не больше недели. Отчитается перед Политбюро и вернется обратно. В Париже много дел. Укрепить резидентуру, вывести оставшиеся миллионы гр. Игнатьева, а потом с чистой совестью сдать дела преемнику. Но ему приходится задержаться.

Глава пятая. В белом венчике из роз…

Не сказать, что я соскучился по «исторической родине» и вполне мог бы обойтись без поездки в Череповец, но приказ руководства следует выполнять. Выспавшись, выпив чаю с баранкой в буфете Дома Советов за пять тысяч (тоже веяние нэпа, раньше не было), отправился в свой кабинет на Лубянке, сел на телефон, благо, он у меня ни с кем не спаренный, кроме нашего коммутатора, и можно говорить вдоволь.

Доложив по инстанциям, что убываю в командировку по приказу товарища Ленина, получил ответное распоряжение (у нас — от Ксенофонтова, в иностранных делах, от секретаря Чичерина) о том, что меня услышали, но по возвращению должен предъявить копии командировочного удостоверения и тут, и там. Дескать, порядок превыше всего. Но опять — таки, коли меня посылает СНК, то командировочные средства (термин «суточные» здесь еще не в ходу) должен платить Совнарком.

Позвонил в канцелярию Совета народных комиссаров, выяснил, что приказ они получили, а мандат изладят часам к двенадцати, не раньше, командировочное удостоверение мне не надо, потому что полномочия указаны в мандате, а командировочные, или хотя бы сухой паек, я должен получать либо в ВЧК, либо в НКИД, по месту основной службы. Мол, коли вы, товарищ Аксенов, не числитесь в штате СНК, то отчитаться за траты на вас они не смогут.

Нет, деньги-то у меня есть — валюту обменяю, и все дела, но все-таки, это называется свинством. По мне — коли учреждение отправляет человека в командировку, так оно и расходы должно нести на его содержание. А ведь формально, все кругом правы! Бюрократия, в корягу ее и об пень, посильнее страха перед Чрезвычайно Комиссией. Матернувшись, позвонил напрямую в приемную Владимира Ильича и высказал Фотиевой все, что я думаю о канцелярии Совета народных комиссаров, и об их закидонах. Лидия Александровна только хмыкнула, попросила не беспокоиться и положила трубку.

То, что личный секретарь Ленина, для некоторых структур, значит больше, нежели начальник отдела ВЧК, убедился довольно скоро. Через две минуты, не больше, мне позвонили из канцелярии СНК, и сообщили, что я их неправильно понял, и что я им не так сказал, а они здесь совсем не при чем и почему я сразу же стал звонить и жаловаться, хотя можно было решить все вопросы без Фотиевой? Они прекрасно могут войти в положение, и все понимают. А командировочные средства мне непременно выделят и, даже не в том объеме, который дают начальнику отдела в аппарате СНК, а в размере, положенному заместителю наркома, но не более ста тысяч на день. Но получить их можно будет через неделю, не раньше. А еще лучше, если я вначале съезжу в командировку за свой счет, а они потом все оплатят. Мол — на этот месяц командировочный лимит все равно исчерпан, денег взять негде, зато в следующем месяце, они обязательно все сделают. И вообще, поездки ответственных работников планируются загодя, и бухгалтерия закладывает на расходы строго определенную сумму. Вот, они и мою командировку проведут соответствующим приказом по учреждению, чтобы в случае ревизии никто не подкопался, а иначе получится нецелевое расходование средств. Мол, у них все строго, и ревизии проходят, да и Рабкрин свирепствует. Так что, с коммунистическим приветом.

Плюнув, и матернувшись, вздохнул. Новая экономическая политика длится второй месяц, а бюрократия уже показала свое мурло. Опять-таки, чисто формально, канцелярия и бухгалтерия правы, нет у них лишних денег, а мне-то как быть? Хрен с ним, поменяю бумажку в десять американских рублей на миллион, авось хватит. Не хватит, буду думать. Но все-таки, чтобы стал делать человек, оказавшийся на моем месте, но без гроша в кармане? Пошел занимать? Так у кого сейчас займешь? Разве что, у Артузова, слегка отщипнуть от средства, выделяемых на оперативные расходы. Но это тоже неправильно. Ладно, в прошлый раз я «подоил» друга, но тогда из-за служебных надобностей, все оправдано, а сейчас?

Сто тысяч «суточных» — это много или мало? В тутошних, ежедневно растущих ценах, я пока ориентируюсь плохо, но коли трамвайный билет за одну остановку (по-нынешнему — за одну станцию), обошелся мне в десять тысяч и в московских столовых, средняя цена на обед, тоже десять, но вполне себе ничего. В провинции цены вряд ли выше, хватит и на завтрак и на ужин, да еще и на гостиницу, если они в Череповце существуют. Ничего, предварительно позвоню в губисполком, выясню, или поручу кому-нибудь из подчиненных. Я не ревизор, чтобы нагрянуть без предупреждения, а просто представитель. Получается, не так и плохо замнаркомам ездить в командировки? Да, а сколько получает в командировке целый нарком? А сколько «суточные» у простого совслужащего? Вероятно, нарком обязан кушать больше, нежели его зам, а зам, соответственно, больше, нежели начальник отдела, и так все ниже, и ниже. Ну, ничего я не понимаю в таких расчетах. Да, и вот еще что — предположим, я истрачу за неделю семьсот тысяч, но инфляция-то растет, а компенсируют мне все те же семьсот. М-да, беда.

Созвонился с Ярославским вокзалом, выяснил, что поезда до Вологды ходят два раза в неделю, и следующий отправляется завтра. Бронь для ответственных работников в классных вагонах есть всегда, поэтому решил воспользоваться служебным положением и заказал купе. Ну, не в плацкарте же ехать? Простите, положение уже не то, чтобы в общих вагонах раскатывать. Хватит, наездился.

Странно, но в Москве, да и в Париже, я не особо задумывался, как одеваться. Штаны есть, рубашка тоже, вот и славно. А вот в какой-то зачуханный Череповец, провинциальный городишко, пусть и губернский центр, хотелось отправиться при полном параде. Чтобы, так сказать, въехать в родной город на белой лошади.

Все-таки, есть приятная сторона в том, чтобы быть начальником. Не обязательно караулить начальника интендантской службы, ходить за ним, и выпрашивать, а можно только снять телефонную трубку, представиться, сообщить свою должность, обозначить примерные параметры и размеры, а потом отправляться в подвал, где имеется специальный закуток для большого начальства. Там меня осмотрели, обмерили, и пообещали, что через два часа все подберут в лучшем виде. Стало быть, можно отправляться в Кремль, за документами.

В канцелярии Совнаркома мне выдали мандат, свидетельствующий, что предъявитель сего является специальным уполномоченным Совета народных комиссаров. Две подписи — самого товарища Ульянова (Ленина) и управляющего делами товарища Бонч-Бруевича. Порадовали, что уже созвонились с Череповцом, сообщили, а там встретят, и все прочее.

— Владимир Ильич попросил, чтобы вы посмотрели, — сказала молоденькая девушка-секретарь, протягивая несколько листов бумаги. — Только смотреть нужно прямо здесь, не выносить, а потом написать свое мнение. Сегодня вечером заседание Политбюро.

Вон оно как. Вчера все вопросы обсудить не успели, перенесли на сегодня. Ну, а я здесь причем?

Усевшись в уголке, принялся перебирать странички. Итак, что мы имеем? Во-первых, мы имеем рукописное заявление товарища Блока, написанное на имя наркома просвещения Луначарского, в котором поэт просит отпустить его на два месяца за границу, для излечения. Дескать — у него цинга и астма, появившиеся вследствие недостатка пищи, и высокой занятости. Цинга и астма? Цинга, появившаяся в результате недоедания, недостатка витаминов, вполне могла быть, а вот про астму я что-то не помню. Как-то смотрел передачу, где заочный консилиум врачей пришел к выводу, что у Блока было какое-то сердечное заболевание, а чтобы вылечить, требовались антибиотики, которых, в двадцатые годы двадцатого столетия еще не было.

При мысли об антибиотиках вспомнилось вдруг, что я собирался заняться проблемами пенициллина. Надо бы выяснит, кто этим сейчас занимается. Вернусь в Париж, озадачу Книгочеева. Пусть он параллельно с изысканиями по радиоактивности займется плесенью. Смешно, конечно, сидя в Париже, озадачиться лекарствами, изобретаемыми в своей стране.

Стоп. Отвлекся. Вернемся-ка к заявлению. Заявление адресовано Луначарскому, но почему-то его рассматривали другие люди. Во-первых, председатель Петроградского губчека товарищ Семенов, наложивший собственную резолюцию: «ВЧК в настоящий момент имеются заявления ряда литераторов, в частности Венгеровой, Блока, Сологуба — о выезде за границу. Принимая во внимание, что уехавшие за границу литераторы ведут самую активную кампанию против Советской России и что некоторые из них, как Бальмонт, Куприн, Бунин, не останавливаются перед самыми гнусными измышлениями — ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства».

И что тут скажешь? Выберется Блок за границу, точно, стихи напишет, что-нибудь антисоветское. Поэты, они такие. У них голова устроена по-другому, их не поймешь.

Вторая резолюция принадлежала моему недоброжелателю — председателю Петросовета и руководителю Коминтерна товарищу Зиновьеву. Григорий Евсеевич предлагал рассмотреть вопрос о выезде Блока за границу на заседании Политбюро. Вот так вот, именно на Политбюро. А потом жалуемся, что заседания проходят допоздна, и ничего не успеваем делать.

Так, что там еще? Справка, составленная Петрочека: «Александр Александрович Блок, сорока лет, дворянского происхождения, сын профессора Варшавского университета. Закончил историко-филологический фак-т императорского университета. Жена — Любовь Дмитриевна, дочь известного ученого-химика Дм. Менделеева, артистка театров. По свидетельству театралов, артистка неважная, и маловостребованная.

Общественно-полезным трудом Ал. Блок не занимался, но и в качестве эксплуататора замечен не был. Как установлено — средства к существованию добывал либо литературной деятельностью, либо за счет помощи родителей. Имел прислугу, но как установлено, ее содержали за счет супруги. После смерти отца получил значительное наследство.

Не годен к строевой службе, но участвовал в империалистической войне в качестве нормировщика инженерной части Земсоюза. При Временном правительстве являлся редактором стенографических отчетов «Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданского, так военного и морского ведомств».

Ал. Блок поэт-декадент. Начинал как автор множества стихов, посвященных гипотетической Прекрасной даме. Но впоследствии перешел на упаднические стихи. Самое известное произведение — поэма «Двенадцать», опубликованная в газете социал-революционеров «Знамя труда», но сам Блок ни к каким партиям не примыкал.

Суть поэмы: В Петрограде идет патруль красногвардейцев из двенадцати человек. Они встречают на своем пути купчиху, буржуя, жандарма и попа. Это эксплуататоры, которые раньше помыкали ими, а теперь пришло время расправиться со старым миром. Старый мир также сравнивается с шелудивым псом, отброшенному на обочину современности. В завершение отряд встречает своего бывшего товарища, изменившему делу революции и казнят его вместе с любовницей. Один из красногвардейцев переживает о смерти, но товарищи его не поддерживают.

Поэма считается революционной, однако, по мнению одного из литературоведов, ее героями является отребье, которое должно превратиться в апостолов нового времени. Сам поэт, неоднократно отрицательно высказывавшийся о «поповщине», считает, что во время революции произошел перелом, подобный переходу от язычества к христианству. Не случайно, что количество красногвардейцев равно числу апостолов, а тринадцатый апостол — Ванька (Иуда). Петруха (ап. Петр) убивает Катьку (Екатерина — «чистая») принося, таким образом, очистительную жертву. Христос (партия большевиков) шагает впереди отряда с кровавым знаменем.

Таким образом, Блок, в завуалированной форме насмехается над революцией, и над теми, кто ее совершил, переводя все в религиозную плоскость и отрицая революционный порыв масс.

По личному приказу тов. Каменева Блоку, как выдающемуся деятелю литературы, назначен академический паек. Он также имеет охранную грамоту от Петросовета, ограждающую его квартиру от подселения и уплотнения, так как имеет ценную библиотеку.

Ал. Ал. Блок лоялен к Сов. власти. В настоящее время активно участвует в общественно-политической жизни как Петрограда, так и Р.С.Ф.С.Р. в целом, занимая следующие должности: член Гос. комиссии по изданию классической лит-ры; член репертуарной секции театрального отдела Народного комиссариата просвещения по г. Петрограду, состоит в редколлегии журнала «Репертуар» (журнал занимает коммунистическую позицию, и занят выработкой единого гос. репертуара соц. театров) лектор «Школы журнализма», зав. отделом немецкой литературы изд. «Всемирная литература», член-корр. Вольной философской ассоциации, председатель режисс. Управл. БДТ, а также работает в Союзе деятелей театр. Искусства, член редколлегии Исторических картин, заместителем председателя литературного отдела Наркомпроса в Москве».

Ну ни чего себе! Это уже не справка получилась, а целая статья для литературного словаря. И не лень же было ее составлять? Неужели кто-то не знает биографии Блока, или не знаком с его творчеством? Вон, я до сих пор помню.

Мы на горе всем буржуям

Мировой пожар раздуем,

Мировой пожар в крови —

Господи благослови!

Посмотрев на количество должностей и поручений товарища Блока, слегка присвистнул. Ничего удивительного, что поэт чувствует себя усталым. А ведь ему еще и стихи надо писать.

Но при всем моем уважении к великому поэту, такие вопросы следует решать не на уровне Политбюро, занимавшегося выработкой стратегических планов и, даже не Луначарским, а на уровне самого Зиновьева. Не рискнул Григорий Евсеевич взять на себя ответственность.

Нет, а почему Ленин передал заявление мне? Из-за того, что до него дошли слухи, что «архаровцы» товарища Аксенова привезли Блока в Москву, в которой поэт благополучно затерялся? А я потом о нем и забыл, хотя и собирался выдать паек и койко-место. Ну, не маленький, не заблудился. Так, а куда просится гражданин поэт? Посмотрев еще раз заявление, хмыкнул. Понятно, почему его передали мне. Товарищ Блок просился в Финляндию, с которой мы пока еще не заключали мир.

Взяв у девушки карандаш (эта, в отличие от худосочного не возражала) написал на свободной части заявления: «Считаю, что товарища Блока необходимо отпустить на лечение за границу. По моим сведениям, он болен смертельной болезнью. Если тов. Блок умрет в ближайшее время на территории Советской России, то клеветники и завистники России и внутри, и за рубежом, обвинят нас в его смерти. Если Блок останется жив, и за границей присоединится к литераторам, выступающих против Советской власти, то ничего страшного не произойдет. Наша власть крепка, вражеских голосов мы не боимся.

Однако, я предложил бы гр. Блоку избрать себе местом лечения не Финляндию, а иное государство, с которым у нас имеются дипломатические отношения».

Посмотрев на резолюцию, расписался, и остался собой доволен.

Вернувшись на Лубянку, сразу спустился в подвал. И впрямь, все готово. Я сталобладателем нового френча, галифе, хромовых сапог и кожаной куртки, подбитой мехом. Кожаная куртка на чекистах встречается только в фильмах, потому что их и в восемнадцатом-то году было мало, а в двадцатом все кожаное — и куртки, и штаны, и даже фуражки, вообще поотбирали и отправили на фронт.

Более того — мне даже предоставили выбор, какой френч хочу — английский, или французский? Английский очень неплох, но ордена на накладных карманах топорщатся, да и галстук к нему нужен и я выбрал французский — с глухим воротом, с боковыми карманами.

Полюбовавшись на себя в огромное зеркало, прикинул, как прикреплю ордена, забрал свои вещички, и как был, в новом обмундировании пошел к себе.

Пока поднимался на четвертый этаж, встречал народ — и рядовых чекистов, и начальников, с недоумением косившихся на меня. Войдя в свой собственный кабинет, понял, что в новой форме я ни в какой Череповец не поеду. Если даже здесь, на Лубянке, на фоне чекистов, одетых в полувоенную и гражданскую одежду, по здешним меркам выглядевших почти нарядно, мое обмундирование выглядело вызывающе шикарным. Да что говорить, если на заседании Политбюро руководители нашего государства сидели в поношенных френчах и старых костюмах, один лишь Зиновьев, в новом и отглаженном пиджаке, в сорочке с накрахмаленным воротничком, мог соперничать со мной, таким импортным и элегантным. А что будет в губернском городке?

Скажите, кто пойдет на контакт со столичным франтом, приехавшим из Москвы на несколько дней? Френч у меня уже есть, почти новый, и дырки для орденов там уже проткнуты. И шинель у Артузова заберу. Вот, сапоги оставлю, простите. Свои старые перед отъездом кому-то отдал, а отправляться в командировку во французских ботиках, холодновато.

Мне вдруг стало стыдно за свои чемоданы с французским барахлом, которые тащил из Парижа. Буржуин, блин…

Но здраво все взвесил, решил, что в этой жизни случайного ничего не бывает и стыдится нечего. Если всего стыдиться, можно и до маразма дойти, и в Париже, не в «Ротонде» ужинать, а сидеть на вчерашних багетах, да на заплесневевшем сыре. Наоборот, я большой молодец. Дефицитные вещи в нашем деле лишними не бывают. Кое-что оставлю себе, потому что некоторые подарки адресные: ручка для товарища Ленина, трубка для Сталина, а две пары чулок, шоколад и духи собирался в Архангельск послать, Ане Спешиловой. Если самой не пригодится, подарит кому-нибудь, или продаст. Узнать бы еще, как там Витька? Хотел спросить у товарища Сталина, не получилось.

Ну, можно еще чего-то оставить у себя, так сказать, на всякий случай. А еще, как чувствовал, что поеду в Череповец, а иначе на кой было покупать в Париже набивной платок? Скажи кому, что из Франции повезу в Россию павловский платок, засмеют, а я его купил на Монмартре, и не особо дорого. Это для тетушки. Зла я на нее не держу, передам через кого-нибудь.

Часть барахлишка отдам ребятам из Иностранного отдела. Подчиненных я знаю плохо, но нехай Глеб Иванович распределяет по справедливости, а заодно и покажет будущим разведчикам-нелегалам прелести заграничной жизни.

А все остальное пусть забирает Артузов. Иная барышня за шелковые заграничные чулочки, да за духи, много чего полезного для контрразведки сотворит.