Город У

Евгений Сафронов

Произведения сборника реалистичны и мистичны одновременно.Знахари и колдуны, домовые и таинственные существа из подпола, исчезнувшие сёла и подземная «физиономия» города – всё это часть нас самих, легко опознается и принимается. Почему? Потому что основа сборника – истории, записанные от реальных людей. Это истории наших родственников, соседей и друзей. Чтобы услышать их, нужно лишь прислушаться. Или – как вариант – прочитать опубликованное в этой книге.Часть текста ранее была опубликована в книге «Зеленая лампа». Книга содержит нецензурную брань.

Помаево — село, которого нет

повесть

Глава 1

Мама еще с пятого класса, как только он этим увлекся, повторяла: «Стасик, ну зачем тебе эти монеты? Лучше бы ты за ум взялся и учился по-человечески! Тоже мне нумизмат!».

Стас с тех самых пор самого слова «нумизматика» на дух переносить не мог: оно почему-то напоминало ему о математике, которую тот не уважал с детства. «Стасик, алгебра и геометрия — основа основ! — эту пластинку его матушка в школьные годы тоже включала при первом удобном случае. — Какую бы профессию ты в будущем ни выбрал — математика всё равно пригодится!».

Бог мой, эти предки — сущие младенцы! Он преспокойно сдал три ЕГЭ (четвертый — на выбор) — и поступил на «технологию и предпринимательство» в местный пед. И уже через полтора месяца стал звездой студенческой осени в кавээновской команде «ТиПов»: раз плюнуть, как говорится. Там же, на КВН, он познакомился с Толяном, который учился на ест-гео.

«Ва-аще чумовая тема! Мы это дело отобьем за пару месяцев! — Толян впервые заговорил про поиск „всякого старья“ в начале мая, когда на горизонте замаячила летняя сессия. — Меня в это дело камрáд один втянул — типа копаря-поисковика был. Ему всё интересно было: черепа, котлы, шмотки солдатские. Но мне пофиг на это! Я ведь по монетам загоняюсь».

Толик предложил выкупить у одного своего камрада гудлó и всю атрибуцию. Гудлом, или металликой, друг Стаса именовал металлоискатель — как оказалось, вещь незаменимую при поиске монет.

Тот день, когда они раскопали свою первую добычу, ему иногда даже снился. Металлоискатель запикал, Стасик достал саперную лопатку и через пять минут извлек на свет Божий круглое металлическое чудо.

«Да это же пятачура — катька! Ну-ка, дай-ка, дай-ка! — Толян поковырял грязным ногтем монетку. — Точняк: катька, 1774 год. Повезло тебе. Дальше шагаем? Еще и не такое найдем, обещаю. Здесь же постоялый двор был раньше!».

Они копали на пустыре одного из сёл — километрах в десяти от города. Увезли к вечеру семнадцать монеток. В основном, попадались бутылочные алюминиевые пробки и советская мелочь, но добыли и две пятачуры: одну взял себе Толян, а другая по праву перекочевала в рюкзак Стасу.

«Одно плохо: люди постоянно шастают. Увидят нас с металлоискателем — ментам могут настучать. Надо искать по заброшкам, вот это ва-аще чумовая тема!» — просвещал его Толян, развалившись на заднем сиденье рейсового автобуса, который вёз их в сторону города, усеянного желтыми пятнами уличных фонарей. Именно тогда-то у них и созрел план поездки в заброшенное село. Или, может быть, они придумали его позже… Да кто же сейчас разберется в этом после всего случившегося?

***

— Вон оно! Видишь, да? — Толян весь подался вперед и, приставив ладонь к бровям, стал вглядываться в отдаленные заросли.

— Чего там? — Стас привстал на цыпочки. — Изба?

— Не-е, — его друг покачал головой и поправил большой рюкзак за спиной. — Чё-то побольше. Деревянное вроде. Может, магазин. Или клуб. Но это точно помаевское, вот смотри…

Стас мельком глянул на экран смартфона, где светилась заранее скаченная разноцветная карта местности, и вдруг почувствовал то самое — знакомое томительно-сладкое ощущение предстоящей охоты. Сотовой связи, кстати, здесь не было. Совсем.

— Здесь всё достанем? — он указал на рюкзак.

— Ты про гудло? Да можно и здесь, в принципе. Сейчас границы села уже не найдешь: всё травой поросло, одни кочки. Давай перекусим и начнем, ага?

Толян осторожно извлек прибор и закрепил насадку.

— Металлика хоть и бэушная, но хорошая, проверенная. Ни одной железки не пропустит, точно говорю.

Они примяли траву, которая местами доходила до пояса, и разложили на мягком зеленом ковре газету. Стас нарезал вареную колбасу крупными кусками.

— Тут клёво, да? Село-то вышло-кончилось лет десять назад, а Википедия об этом знать не знает!.. — более опытный охотник хохотнул и взял еще один бутерброд. — Избы, наверное, успели растащить или сжечь. Но нам так даже лучше: фундаменты прощупаем — точно без улова не останемся. Тут еще одна деревенька была недалеко — Козловка, но там уж никаких следов не отыщешь.

Стас слушал его с уважением. Всё-таки его напарник в полевой нумизматике смыслит куда больше: каких только старинных монет не перебывало в руках Толяна! Он и находил, и менял, и продавал их сотнями. А у Стасика была коллекция всего монет в семьдесят, ну и бумажных немного — червонцы да трешки дореволюционных времен. И это — за шесть лет собирательства!

По уверениям Толяна, он такую коллекцию мог за две удачных вылазки состряпать. Неудивительно, что у его менее опытного товарища горели глаза и ноги сами порывались идти вперед — к таинственному высокому деревянному зданию, которое они увидели в зеленых зарослях.

***

Выцветшие одежды и лица святых едва проступали наверху — почти у самого купола бывшей церкви. Стас заметил, что у Христа, парившего над их головами, чья-то настырная рука выскоблила глаза, оставив вместо них два рваных углубления. Стены первого этажа были покрыты сложной вязью разномастных надписей — от признаний в любви, имён и дат до матерных слов и неприличных рисунков.

— Народное творчество, однако… — бормотал Стасик вполголоса, разглядывая граффити многочисленных визитеров. Юный нумизмат чувствовал себя немного странно — так, будто не он разглядывал стёршиеся лица подкупольных святых, а наоборот — внимательно рассматривали его. И всё никак не могли насмотреться.

— Кажись, тут вместо церкви кинотеатр раньше работал! — басом, как батюшка с амвона, провозгласил откуда-то сбоку старший охотник за монетами. — Вон видишь дыры в стене с двух сторон? Это для проектора. А вон на той — противоположной — стенке, наверно, экран висел.

— Наверное, — согласился Стас. — Клуб был. Это еще хорошо. А то могли и зернохранилище устроить.

— Тут нужно всё с металлоискателем облазить. Лучшего места для монеток, чем церковь бывшая, не найти! — сказал Толян и немедленно приступил к делу.

Они провозились в самом здании около часа; еще столько же потратили на поиски у высоких металлических ворот, задраенных наглухо, словно вход в подводную лодку. Когда-то церковь была разделена на два яруса, но неумолимое время перекроило всё по-своему: пол второго этажа почти везде обрушился, оставив небольшие островки торчащих деревяшек и линолеума. Ступени теперь вели в никуда, и это друзей вполне устраивало: лезть наверх они не собирались.

Металлоискатель звенел, в основном, на железки — кованые гвозди, скобы и подобную, как выражался Толян, чернину.

— Я хоть и фильтры на металлике включил, а всё равно она реагирует на железяки. А нам медь и серебро нужнее.

Опытный нумизмат-охотник уже не раз наставлял своего напарника, как правильнее работать с гудлом. Если прибор издавал круглые звуки, то это точно означает удачу.

— Вот водишь из стороны в сторону — если пикает ровнёхонько везде, то точно наткнулся на круглый предмет. Можно, конечно, и рубль бухарский выкопать, но есть шанс и нечто покруче достать.

Бухарским рублем Толян называл алюминиевые пробки с водочных бутылок, которые были в ходу в советскую эпоху и в начале 90-х годов.

Поиски рядом с бывшей церковью ничего особенного не принесли: сапёрная лопатка извлекла на свет Божий лишь несколько копеек времен полета Гагарина в космос. Зато под ступенями полуразрушенного крыльца помаевского клуба металлоискатель обнаружил целое скопление каких-то круглых предметов.

— Это любопытно… — протянул Толян. — Здесь покопать надо основательнее, но для начала придется крыльцо доломать. Давай на завтра это оставим. Сегодня надо пробежаться по всему селу и заночевать поискать где.

На плече Стаса болталась скрученная в тугую сосиску небольшая палатка, которая должна была послужить им пристанищем на ночь. Друзья побрели от церкви в сторону пригорка, продираясь сквозь заросли разномастных колючек и сушняка.

— Тут, по логике, где-то кладбище должно быть, — рассуждал Толян, который плелся первым. — Но, может, и не осталось уж ничего.

От холма по левую руку располагались бескрайние кувайские леса. С правого бока виднелись заброшенные поля. Самое интересное было впереди: зеленело-белело плотное скопление берез и других деревьев, которые, скорее всего, скрывали кладбище; и — главное — в полукилометре от наблюдателей серела крыша уцелевшей избы.

— Вот это круто! — выдохнул Стас. — Дом остался! Полазаем там?

— А то! — заулыбался старший. — Зря мы, что ли, сюда припёрлись? Наверняка найдем что-нибудь этакое…

Вечерело. Они ускорили шаги. Если бы кто-то вдруг приподнял Стаса на высоту парящего квадрокоптера, он увидел бы расходящийся, разбегающийся в разные стороны рисунок улиц исчезнувшего Помаево. Над фундаментами изб цвет травы неуловимо менялся, приходил в какое-то неистовство, переливался оттенками чужого, инопланетного изумруда. Время от времени попадались заросли старой, слегка пожелтевшей крапивы; сухие столбики прошлогодних колючек сцеплялись с их молодыми, свежими собратьями; на самом нижнем ярусе пробивалась своя, особая, желто-коричневая травяная жизнь, в которой протаптывали незаметные тропки чугунные ножки муравьев и красных солдатиков. С широких крон прицерковных деревьев, которые остались позади, недобро каркали ворóны. Прямо над головой в темнеющем небе зависла небольшая птичка, своими переливами настраивающая всё село на вечерний лад.

Вокруг избы сохранился местами забор, а за ним друзья заметили окученную картошку.

— Вó как! — сказал Толян. — Неожиданный номер. Неужели кто-то здесь еще живет?

Однако провалившийся шифер на крыше вроде бы говорил об обратном.

— Ну, чего? Посмотрим хату? — спросил старший и, не дожидаясь ответа, нырнул за угол дома, где находилась входная дверь. Замка не было, на полу в сенцах валялись старые газеты, погнутая крышка от алюминиевой кастрюли, старые цветные тряпки. Пол заскрипел под тяжестью Толяна, за ним в избу зашел его друг.

— Кто-то тут точно бывает, — послышался через минуту голос старшего, успевшего оглядеть три небольших захламленных комнаты избы. В одной из них в красном углу стояла икона, внутри, за стеклом, украшенная серебряной фольгой.

— Как думаешь: имеет она какую-нибудь ценность? — спросил Толян подошедшего Стаса. Старший снял изображение Божьей Матери с угловой полочки и пытался рукавом стереть толстый слой пыли со стекла.

— Не знаю, — ответил юный нумизмат и отвел глаза в сторону. — Лучше, наверно, на место поставить…

— Да я так — просто. Мне на картинки плевать, я монеты собираю, — хмыкнул старший и положил икону на растрескавшийся подоконник. — О, смотри — какие-то рогатки висят! Возле печки — видал?

Рядом с хорошо сохранившейся побелённой печкой на стенном крючке действительно висело собрание крючковатых палок, напоминавших большие рогатки.

— Зачем такие, не знай? — спросил Толян: он уже заскучал, стал позёвывать и чесать левую руку. — Чё, пойдем? Нет тут ничего. Монеты тут тоже бесполезно искать. Лучше бы найти место бывшего магазина — вот там наверняка попадется что-нибудь. И по фундаментам домов пошариться. Но это завтра. Где ночевать-то будем?

Удобное место для ночлега они нашли недалеко от церкви рядом с мелкой, но широкой речкой, на противоположном берегу которой сквозь осоку и камыш проступали черные развалины то ли сарая, то ли бани.

— Тут вот под пригорком костер разожжем, а вон там палатку поставим, — распорядился старший. Они стали возиться с установкой палатки, а затем Толян отослал друга за дровами.

— Иди вдоль берега — там должны быть дровишки. А я пока бутеров нам настрогаю.

Совсем стемнело. Стас, подсвечивая себе смартфоном под ноги, побрел вниз по течению. Воздух заметно посвежел; хотелось уже глядеть на костер, весело швыряющий искры вверх, жевать бутерброды и строить планы на завтра. Ему показалось, что нечто холодное вдруг коснулось его щиколотки, а затем ускользнуло куда-то вбок. Озноб волною прошелся по его спине, и студент заспешил дальше. Слава Богу, сухие ветки обнаружились всего через несколько шагов. Он схватил столько, сколько смог, и уже повернулся, чтобы идти обратно.

«Коля! Ко-оля-а!» — голос был женский. Его интонации были знакомы Стасу с детства: так звали ребенка, до вечера заигравшегося в песочнице. Студент замер и начал оглядываться по сторонам. Смартфон пришлось спрятать в карман, чтобы сподручнее нести дрова. Глаза еще не привыкли к темноте, и он безуспешно пытался разглядеть силуэт той, что звала.

Всё так же по-смоляному чернел остов бани на противоположном берегу. Ночные птицы и насекомые неспешно играли свой обычный концерт. Нигде ничего не двигалось и не шевелилось. Стас сглотнул ком, застрявший в горле, и почти побежал к палатке.

— О! Я же говорил: найдешь. Я еще днем этот бурелом приметил. Щас у нас костерок будет, — Толян принялся об колено ломать сухие ветки. — Шашлык, наверно, на потом оставим — не пропадет мясо, как думаешь?

Стас замотал головой, а потом присел на корточки.

— Ты чего какой?

— Толь, ты ничего не слышал?

— В смысле? — старший уже чиркал спичкой, тоже приземлившись на корточки возле сложенных вигвамом дровами.

— Голос… Крик женский.

— Женский? — костер разгорелся с первого раза. — Да ты чё? Откуда тут? Хотя, может, с Паркино кто? Наверное, ветер звуки донёс — такое бывает. До Паркино тут несколько километров по прямой, если полями идти. Там, в принципе, много народу еще живет.

— А-а! — Стас с облегчением выдохнул и сразу же согласился с объяснением друга. — Точняк… А я уж тут… напугался немного.

— Ба! Ну-ка, ну-ка… Видал, что ты приволок вместе с дровишками? — старший напарник держал в руках нечто черное, похожее на оплавленный толстый пакет.

— Что это?

— Наверно, кожа змеиная. Они ее сбрасывают, обновляют гардероб, так сказать. Вот только не знаю: ужики тут ползают или кто посерьзнее. Надо бы палаточку-то на ночь поплотнее закрывать. Да… А кожу лучше сжечь! — и Толян подарил находку языкам костра.

Стас смотрел, как та быстро сморщивается, и думал о женском голосе, который звал неведомого Колю.

Глава 2

— Ну что: порядок? — машинист всматривался в лобовое стекло, по которому струилась дождевая вода. Бегущие навстречу рельсы вытягивались и слегка подрагивали, преображенные влажной стекольной границей.

— Да вроде да. Ни черта ведь не видно, дядь Коль! — Петька вернулся на прежнее место, с которого он вскочил, когда заметил встречный товарняк.

— Всё в штатном режиме! — сказал старший в черную рацию, и та пробурчала ему в ответ что-то благодарно-неразборчивое. Помощник Петька слегка расслабился: это был его седьмой самостоятельный выезд и четвертый — с таким аксакалом железных дорог, как Федорыч. Больше всего его напрягала обязанность вскакивать, как только на горизонте маячила встречка. Он до рези в глазах всматривался в проносящиеся вагоны, боясь пропустить заискрéние либо какую-нибудь другую беду.

— Тут взаимная помощь, Петр, никуда от этого не денешься: мы смотрим их вагоны, они — наши. Знаешь, сколько раз спасал жизни такой обычай? Бессчетно! — наставлял его старший, и Петька, вздохнув, кивал головой: надо так надо.

По слухам, Федорыч работал на «железке» уже лет сорок — старше его на всей Куйбышевской железной дороге, наверное, никого не было. Он водил и пассажирские, и маневровые, лет десять отпахал на электровозе, но родной считал все-таки дизельную вторую ТЭМ-ку. Два года назад его пересадили на пригородный, и старый машинист относился к этому как к личной трагедии.

— Пора, пора мне, Петр, закругляться! — любил повторять Николай, когда они вставали на светофорах или на долгих станциях. — Вот тебя обучу — и баста. Поеду в свою деревню — заждалось меня Помаево родное!

Про «Помаево родное» Петька знал, казалось, всё, потому что Федорыч любил поговорить на эту тему. Три брата-основателя, знахарь Борькай, Белое озеро, клуб в здании бывшей церкви и… охота.

— Охота, Петр! Знаешь, какие там леса? Кувайская тайга — слыхал такое? Наши старики говорили, что раньше даже на медведей напороться можно было. А кабанов-то я сам видал — неоднократно. Но, в основном, я на зайца и вальдшнепа хожу. Лисиц и волков трогаю редко — а на чертá они мне?

Федорыч в последний раз был в своем родном селе в конце июня. Пытался поправить прохудившуюся крышу, даже посадил картошки немного в огороде. Земли теперь свободной было — хоть чемпионат мира по футболу проводи. Во всём селе больше изб не осталось: кто-то сам вывез на сруб, остальные дома либо сгорели, либо пали жертвой мародеров.

— Сволочи — те всегда найдутся, не пропадут, — сетовал Николай: он всегда так называл тех, кто, словно падальщики, набрасывались на еще не остывший труп его Помаева. — Ведь в 1995 году там жизнь ключом била! Веришь, нет? И МТС, и кузница, и детсад, и магазины — всё было. А сейчас — ничегошеньки не осталось. Жалко, как же жалко…

И Петька в эти моменты замечал, что вода струится не только по лобовому стеклу их локомотива.

***

В следующую смену аксакал железной дороги пришел мрачнее тучи. Буркнул что-то Петьке вместо обычного приветствия и отправился проверять оборудование после предыдущей бригады.

Помощник испробовал все известные ему способы разговорить старого машиниста. Применил даже запрещенное оружие — упомянул про Помаево. Но на Федорыча такой прием оказал обратный ход: он поскучнел еще больше.

Они проехали несколько станций в полном молчании, и Петьке самому отчего-то стало так грустно, что захотелось стонать-выть, словно испорченный паровозный гудок.

— Смотри, Петр, смотри внимательно! — вдруг произнес машинист. Помощник вздрогнул от неожиданности и стал пялиться изо всех сил в лобовое и боковые стекла. Облезлые рощицы с мелколистными деревьями сменялись полями; деревянные и бетонные столбы перебегали с места на место, спаянные волнами бесконечных черных проводов. Вроде бы всё как обычно.

— Чего смотреть-то? — наконец-то не выдержал молодой.

— А? — словно очнулся от полусна Федорыч. — Смотреть? А я тебе не рассказывал, что ли? Э-э, брат, тут место-то непростое, святое! Раньше, в незапамятные времена, стояла там железнодорожная будка — ну, домик небольшой, видел такие, наверно, где-нибудь? Так вот: жил в нем Саня-Лапоть, путейщик от Господа Бога. Сам маленький, с бородёнкой, волос светлый, глаза навыкате…

Все — и машинисты, и помощники, и кочегары (тогда и кочегары были!) — знали его как облупленного. И не было такой бригады, которая хотя бы на пять минут не остановилась бы возле его будочки и не приняла бы «путевóго». Понял, про что глаголю, Петр? Ага. Самогон у него был — как маточное молочко! Боже ж ты мой — ум отопьешь!

— Пили? И машинисты даже? — усомнился молодой.

— А то! Ну не надирались, как свиньи — это понятно. А так — граммов по сто хапнут святой водицы — и пошло-пошло-пошло!.. Это сейчас тебя проверками задолбают: туда дунь, сюда сплюнь. Проверяльщики хреновы. Тогда люди другие были: сами за собой следить умели. А пять минут постоять в то время — нет проблем. График соблюдали как «Отче наш», ты не думай. Но мимо Сани-Лаптя проехать — это же грех непрощёный. Пути не будет! — Федорыч разулыбался.

Петька тоже было расцвел. Но затем возобновилось тягостное для молодого, растущего организма молчание. Рельсы сходились и расходились, сходились и расходились; провода по бокам плавно плыли от столба к столбу; время замерло на месте, как взгляд на фотографии.

— Петр, вот тебе когда-нибудь снились такие сны… — прервал мерный стук железных колёс голос старшего. — Такие сны… Не знаю даже, как сказать. Вот не вещие, нет. А вот будто ты там. Весь, целиком. А?

— Где там? — тут помощник вскочил, заметив встречку. Отвлекся на пассажирский из Уфы и Николай.

Когда последний вагон простучал мимо и короткие переговоры по рации закончились, молодой помощник сам напомнил о прерванном разговоре:

— Так чего там про сны-то, дядь Коль?

— Да, — согласно закивал головой его собеседник. — Про сны! Вот взять хотя бы сегодняшнюю ночь: чертовщина сплошная. Подхожу будто я, Петр, к своей избе — ну той, что в Помаево. Темно, вечер… И такое у меня чувство — вот не объясню: холодок какой-то по спине бегает. А рядом со мной парень идет какой-то. Смуглый, черный волос — не разберешь особо-то, ночь ведь. И вдруг по улице (ну там щас улиц нет — так, заросли одни) начинают загораться огни. Не огни, а окна домов. А я ведь знаю, что изб-то здесь никаких нет и быть не может: кончилось Помаево мое горемычное.

Тут вспыхнет, там зажжется: осветилась Од-улица, как полоса взлётная. А у меня радости в душе совсем нет — наоборот, страх какой-то, дикий, звериный. И тут замечаю, что парень этот, смуглый который, бочком ко мне как-то стоит. «Ага, — думаю. — Это что же ты, уважаемый, лицо от меня прячешь?». Кладу ему руку на плечо, пытаюсь его развернуть, а он ни в какую! Ну я тогда уже с азартом — разворачиваю его, а у него на лице — черви копошатся! Мертвяк, блин…

— Тьфу! Да ну тебя, дядь Коль! — передёрнул плечами молодой помощник. — Не люблю я такого: самому потом ночью дрянь всякая привидится…

— Вот и я не люблю, — закивал машинист и замолчал ненадолго. — А ведь я его узнал, смуглого-то. Это уж потом, как проснулся. В школу вместе с ним бегали — в старшие классы, в соседнее село. Его в грозу убило, мне тогда лет пятнадцать стукнуло…

Снова на горизонте замаячила встречка.

***

В этот раз Федорыч поехал не на «УАЗике» — сапоге, а на допотопной девятке, которую он лет сто назад отдал старшему сыну. У того, понятно, через год-другой образовалась потрепанная иномарка, и девяточка снова перекочевала к отцу.

— Куда тебе две машины? — ругалась Маша, его жена; так-то она редко выступала, но иногда и на нее находило. — Продай хоть одну! И так концы с концами связать не можем.

Но старый машинист отмалчивался и не продавал своих боевых коней. Девятка девяткой — на ней, конечно, по городу удобней. И жрёт поменьше. Однако ж на этом корыте разве до Помаева доберешься? Да оттуда после первого же хорошего дождя хрен вылезешь! Не-е. Маша, конечно, умница, но в этом деле ничего не смыслит.

Впрочем, как известно, человек предполагает, а Богу виднее: еще накануне вечером Николай всё проверил, а утром его сапог камуфляжного цвета отказался заводиться. Напрочь. Ну что делать? Кто его знает, сколько он еще провозится — может, до полудня! А выходных у него всего два. Поэтому машинист сплюнул, обтёр губы и перекидал весь охотничий скарб в багажник и на заднее сиденье светло-зеленой девяточки…

Был такой поворот по дороге из Ульяновска, который он про себя называл «мой». С каким бы настроением он ни выехал из города, как бы у него ни болело и ни ныло левое плечо (последствие одной охотничьей истории) — когда до «моего» перекрестка оставалось несколько километров, сердце его ускоряло бег, и губы сами растягивались в улыбку.

Именно здесь в Усть-Урéне они отгуляли свадьбу с Машей — много-много лет назад. Столовая как раз была недалеко от поворота; сейчас там располагались мелкие забегаловки. Он всегда останавливался возле одной из них, степенно здоровался с хозяйками и просил борща. Непременно борща и пирожков с зеленым луком и яйцами — с десяток штук.

— Опять на охоту? — спрашивала его Валя, внучка Екатерины Сергеевны — той самой Кати, за которой он ухаживал давным-давно — еще до того, как встретил жену.

Федорыч важно кивал и садился за свой любимый столик — возле окна. После борща брал второе — какие-нибудь макароны с двумя сосисками. Потом — чаю.

— Там хоть чего-нибудь осталось? В Помаево-то вашем? — снова слышал он звонкий Валин голос.

— Осталось, — отвечал он. — Церковь стоит. И кладбище. Вот ведь странность….

— Что за странность, Николай Федорович? — Валя уже спешила к соседнему столику, куда приземлились два дальнобойщика. Он понимал, что его ответ прозвучит напрасно, никому не будет нужен — как и само Помаево. Но сдержать себя не мог.

— Странно, Валя, то, что сейчас самая живая часть села — это кладбище. Туда еще приезжают, за могилками ухаживают, кто-то даже подкрасил забор и ворота в прошлом году. Понимаешь? Для живых села уже нет, они его бросили, а мертвые родной земли не предают. Никогда…

Затем он медленно пил чай — из большой белой кружки с дурацким логотипом сотовой компании. Иногда просил подлить еще. Ведь в Помаево нельзя торопиться. Мертвое село не терпит суеты.

«Коля-а! Ко-оля!» — живо, реально, как в галлюцинации, он слышал голос матери, зовущей его домой.

Как они тогда велосипед-то нашли!.. Да, да… Вот смеху-то было! Это поначалу. А потом оказалось, что велосипед — дяди Борькая. До сих пор холодок пробегал по его спине, когда он вспоминал о том случае из детства.

***

Он водился тогда с двумя братьями Петровыми — с Верепé. Петровы — это по-уличному, прозвище по отцу. Так-то у них фамилия была Покшáевы. Братья хоть и считались двойнишами, но похожи были друг на друга, как вилка на бутылку. Один, Сенька, — тонкий и смуглый, будто татарин. А другой, Пашка, приземистый и с квадратным лицом, больше напоминал мордвина. В Помаево, как выражался их местный учитель-историк, всяких кровей понамешано — замучаешься разбираться.

Коле в то время стукнуло четырнадцать лет. Лето выдалось жаркое и влажное. С кувайских лесов и болот каждый вечер прилетала невиданная туча злющей мошкары, поедом евшей и скотину, и людей. Но днём было раздолье. Они с братьями не вылазили с берега Белого озера: Помаевка тогда текла веселей, и ил на дне не втягивал еще ноги купающихся с такой болотистой силой, как сейчас.

Велосипед обнаружил Пашка. Двухколесное сокровище припрятали в самых зарослях — так, чтобы никто не зацепился за него случайным взглядом. Но от мальчишек разве что укроешь?

— Рéбя! — заорал он, вылезая из кустов, куда убежал, чтобы справить большую нужду. — Я вéлик нашел! Целый!.

— Офигеть! — подтвердил его брат, уже через несколько секунд оказавшийся рядом с железным конем. — Целёхенький! Может, кто припрятал?.

— А наплевать! — возразил другой двойняш. — Мы нашли — значит, наш!.

Троица быстро уволокла найденное за село. Там они до самого вечера катались по очереди по протоптанным скотиной и людьми полевым дорожкам. А уж совсем затемно, когда за кровяным ужином поднялась с болот злая мошкара, мальчишки схоронили велик в зарослях крапивы: так оно надежнее будет.

Конец ознакомительного фрагмента.