Аракчеевский сынок

Евгений Салиас де Турнемир, 1888

Россия XIX века. Гвардейский офицер Михаил Шумский, побочный сын всемогущего графа Аракчеева, избалованный отцом, известен в Петербурге своими буйными кутежами и дерзкими, оскорбительными выходками. Император Александр Павлович не стремится наказывать своих гвардейцев за такие проступки. Аракчеев смотрит на выходки сына снисходительно. К тому же у Шумского много могущественных друзей, которые всегда готовы помочь. Трудно поверить, что конец этому благополучию может положить одна крепостная крестьянка из аракчеевского имения Грузино, которой известна одна важная тайна…

Глава IV

Первые слова, с которыми Копчик вошел в спальню, были для барина, очевидно, очень приятным известием.

— Иван Андреич приехал, — сказал лакей совершенно равнодушным голосом, как бы не придавая этому никакого значения. Тут был умысел со стороны хитрого холопа. В секретных или загадочных делах барина следовало иметь вид, что ничего не чуешь…

— А! — воскликнул Шумский и сразу сел на постели. — И Авдотья с ним?

— Точно так-с… Должно, барыня ее прислала.

— Позови его.

— Их нет. Они как завезли Авдотью Лукьяновну, так сейчас же опять выехали на извозчике со двора. Сказывали, что в аптеку…

— В аптеку! Дубина он. Нешто в аптеках эдакое можно…

— Ну, позови Авдотью, — вдруг будто прервал он свои собственные мысли вслух.

Шумский снова опустился в подушки, и на оживленном лице его скользнула странная улыбка, казавшаяся всегда злой и ядовитой, хотя бы он улыбался и от приятного ощущения.

Дверь отворилась, на пороге показалась, видимо робея, Авдотья и низко поклонилась в пояс…

— Здравствуй!.. Дивовалась, ехала, что я тебя вдруг вытребовал, — ласково и весело выговорил Шумский.

Женщина, сразу ободренная тоном голоса своего питомца, двинулась ближе с очевидной целью поздороваться. Шумский протянул руку, и она почтительно, как бы бережно, поцеловала ее и снова отступила на шаг от кровати. Только взгляд ее умных, проницательных глаз блеснул ярче и выдавал внутреннее волнение, радость, почти счастье.

— Ну, что у нас…

— Слава богу… Маменька приказала кланяться.

— И прислала варенья, — весело продолжал Шумский, как бы подделываясь под голос мамки.

— Нет-с… Ничего не прислали. Приказали ручки расцеловать, просят тоже письмов почаще от вас. И граф сказывали так-то и мне, и Ивану Андреевичу: скажи, писал бы чаще, а то по месяцу матери не пишет.

— Ну, это дудки, об чем мне ей писать? Да сегодня, впрочем, пойдет к ним письмо почтой. Когда батюшка в Питер будет? Пора уж… Вторую неделю отдыхает от дел.

— На предбудущей неделе указано подставу везде расставить. При мне сорок коней ушли на дальние перекладки.

— Опять на своих? Что ж, почтовые-то лошади не понравились опять?

— Граф не большим трактом поедут в столицу, а проселком.

— Почему? — удивился Шумский.

— Не могу знать, сказывали, дорогу самолично глядеть будут, чтобы другой тракт из Новгорода на Питер проложить… А нужен, вишь, этот самый тракт потому, что…

— Ну, черт с ним! — воскликнул Шумский, махнув рукой, и тотчас прибавил, как бы объясненье: — Черт их возьми, все эти тракты, и старый и новый… Нам с тобой до этих делов государственных дела нету. У нас свои есть дела, поважнее да полюбопытнее… Садись-ка…

Мамка заметно оторопела от этого слова и, переминаясь с ноги на ногу, даже слегка смутилась… Шумский сделал вид, что не замечает ничего. А причина была простая. Уже года с четыре как этой бывшей кормилице не приходилось сесть в присутствии своего любимца, а ровно не случалось, сидя, беседовать с ним, да еще слышать ласковую речь.

— Садись… Бери вон стул сюда. Поближе ко мне! — странным голосом произнес молодой человек, как бы стараясь придать оттенок простоты и обыденности тому, что смутило мамку его… Он хорошо вспомнил тоже, что этого давно не бывало; хорошо понимал, что эта обожающая его простая баба поневоле должна быть поражена нежданной милостью.

Действительно, Авдотья, взяв стул и усевшись на нем близ постели, в ногах, не могла скрыть той душевной тревоги, которую произвела в ней ласковость ее «соколика».

Глаза женщины сияли, все лицо расплылось в улыбку и слегка зарумянилось… Бессознательно, от смущения, она все утирала рот рукавом, как после чая…

— Ну вот… видишь ли, — начал Шумский, как бы желая завести длинную речь, серьезную и объяснительную, но тотчас же запнулся и замолчал.

Мамка тоже молчала.

— Дай-ка мне трубку, — выговорил он, показывая в угол горницы.

Авдотья быстро вскочила и бросилась исполнять приказание. Лет пять тому назад ей случилось в последний раз подавать трубку своему Мише. Но тогда он был еще не офицер, а недоросль. Она тогда пожурила его за эту басурманскую, вновь им приобретенную привычку.

Взяв с подставки, где стояли в ряд с полдюжины трубок, она передала лежащему длинный чубук с красивым янтарным мундштуком, осыпанным бирюзой. Затем она живо нашла клочок бумаги на полу, зажгла его спичкой и поднесла к красивой трубочке в виде воронки, в которой был уже набит свежий табак.

— А не вредительно это твоему… вашему здоровью, — поправилась Авдотья, не утерпев сделать вопрос, который когда-то всегда делала питомцу.

— Куренье-то?!. — рассмеялся Шумский не вопросу, а воспоминанью… Он тоже вспомнил невольно, как курил когда-то трубку тайком от отца и матери и как эта же самая женщина журила его или ахала и тревожилась, но тем не менее не выдавала родным эту тайну.

— Да времена давнишние! — вымолвил офицер, вздохнув. — Тогда лучше было… Ведь лучше тогда было, мамушка?.. Или, как бишь… Дотюшка!

Авдотья снова закраснелась, но и прослезилась от этого прозвища, которое сладко кольнуло ее в самое сердце…

— Ведь так я тебя звал?.. Говорили: Авдотьюшка. А я переиначил да окрестил Дотюшкой. Да, тогда лучше было. Я думал весь-то свет — одни ангелы да херувимы, и всякий-то человек затем на свете живет, чтобы мне угождать, как ты тогда угождала… Что ни вздумай я, вынь да положь, как по щучьему веленью. Да… А теперь вот… Круто мне, Дотюшка моя глупая, приходит. Ложись да и помирай. Застрелиться хочу! — улыбаясь, добавил Шумский и выпустил изо рта огромный столб дыма.

— Ох, чтой-то вы… Христос храни и помилуй! — непритворно перепугалась мамка.

— Право, хоть застрелиться… если вот… — Шумский замялся и продолжал: — Ты вот можешь меня из беды выручить, если пожелаешь.

— Я? — изумилась Авдотья. — Из беды выручить… укажи, соколик. Я за вас… Я за моего ненаглядного… Да что ж эдакое сказывать? Сами знаете, я чаю… На десять смертей за вас пойду. Душу за вас положу, не токмо тело грешное.

— Так ты меня по-старому любишь…

— Ох, родной мой… Как такое спрашиваешь? Грех вам такое спрашивать у мамки своей…

— Да ведь… время… Не вместе, как прежде. Может, и разлюбила. Я здесь, ты — в Грузино. Я офицер, не мальчишка. Давно и беседовать с тобой не случалось…

— Сам не изволил, — тихо произнесла мамка, и в голосе ее отчетливо сказались, как бы само собой, печаль и укоризна.

— Ну-да, да… Не приходилось… Время… года мои… свои заботы… А вот теперь… вот и ты вдруг понадобилась, без тебя я дела ни руками, ни обухами не повершу. А ты можешь…

— Приказывайте…

— Ну вот… Слушай… Я тебя за этим и выписал из Грузино. Кроме тебя, я довериться никому не могу. Дело простое, но и погибельное, если болтать на всех углах. Ты не болтушка да и меня любишь и подводить не станешь. Ну, скажи-ка… Помнишь Прасковью?

— Пашуту нашу?

— Ну да, Пашуту…

— Как же мне не помнить, господь с тобой! — воскликнула мамка и, вспомнив, что обмолвилась, заговорив по-старому на «ты» — не поправилась.

— Ты ведь ее из воды вытащила. У тебя она и росла.

— Пашута мне все одно что дочь родная. Немало я горевала, что ее по билету в Питер пустил граф, здесь погибельное место, а она из себя красавица. Долго ль до беды. А ей бы замуж за хорошего парня, из наших, грузинских.

— Ну, Дотюшка, по билету на оброк твоя Пашута по моей воле пошла. Я просил об этом матушку… Мне Пашута понадобилась… Поняла или нет? Тогда она мне нужна была, а теперь вот ты… Она мне в Грузино приглянулась, я ее сюда и взял…

Авдотья молча, изумляясь, глядела в лицо офицера и слегка разинула рот…

— Что ж, ваша барская воля! — сумрачно выговорила наконец женщина после паузы, но вздохнула и потупилась…

— Да ты, глупая баба, никак на свой лад все сообразила! — громко расхохотался Шумский. — Ты никак думаешь, что я твою Пашуту в забавницы свои произвел? Вот уж истинно пальцем в небо попала. Этого добра, мамка, в Питере хоть пруд пруди, девок. И показистее твоей Пашуты. Вот распотешила-то! — снова рассмеялся офицер, лежа в подушках, звонким и даже ребячески веселым смехом.

— Что ж… И слава богу, если я сбрендила! — отозвалась Авдотья, и лицо ее снова просветлело.

— Я Пашуту на место поставил к такой барышне, какой во всей России второй нет. Ангел доброты. Святая как есть… Мухи не обидит. Пашута, каналья неблагодарная, у нее, как у Христа за пазухой живет, поспокойнее да посчастливее, чем у маменьки в Грузино, где девок порят днем и ночью, даже в заутреню Светлого Воскресенья.

— Ты же ей, родной, и место предоставил, — удивилась женщина. — Ну спасибо, тебя Господь за это наградит. А я-то, дура, тосковала, что да где моя Пашута… Пропащая, мол, она в столице.

— И знаешь ты, что вышло, — другим голосом заговорил Шумский. — Она с жиру взбесилась! И за мое благодеяние мне теперь… Подлая она тварь!..

— Грубит… Не благодарствует?..

Шумский молчал и затем произнес снова с сердцем и как бы себе самому:

— Холопка крепостная разные дворянские чувства да благородные мысли, вишь, набрала в себя. Совсем не к лицу… Не по рылу!..

— Не пойму я ничего… Чем же она тебя прогневила? Зазналась?.. Грубит? Не слухается?..

— Да. Именно зазналась. Все это я тебе поясню. Все будешь знать, чтобы за нее взяться могла.

— Отправь ее обратно в Грузино, коли она зазналась. Там живо очухается…

— Нельзя! Нельзя! То-то мое и горе, что нельзя… Я маху дал! Надо было не ее, а другую поставить на это место, попроще да посговорчивее… А взять ее обратно теперь, то ее барышня с ума сойдет. Ей-богу. Она обожает Пашуту! С ума сойдет!

— Тебе-то что же? Наплевать тебе, соколик.

— На кого?

— Да на эту барышню…

Шумский махнул рукой и даже отвернулся лицом к стене.

Наступило молчание…

«Все ей объяснить, — думалось Шумскому, — ведь это une mer â boire^[2]… Не поймет, а поняв все, ничего не уразумеет! Как сказал по ошибке, остроумно и верно мой барон Нейдшильд. Она поймет, в чем дело, но дело это будет ей казаться простой моей забавой, стало быть, ничего не сообразит…»

— Вот что, Авдотья, — заговорил он снова, — теперь мне вставать пора и со двора надо. Сегодня ввечеру или завтра утром я тебе разъясню, в чем ты мне должна услужить и выручить меня. Оно не очень спешно, время терпит. Ты расположись в той горнице, где все мое имущество, прикажи кровать поставить и все эдакое…

— Зачем? Я и на полу посплю ночь-то.

— Да ведь ты у меня, пожалуй, недели на две застрянешь…

— Ну и слава богу, коли дозволишь… Я и рада пожить у вас. Могу услужить не хуже Васьки… Он поваренок, какой он камердин… А я все-таки всю жизнь была…

— Ну, ладно… ладно… на полу, так на полу… А в доме ни во что не путайся… Васька Копчик все это хорошо один успевает. Ну, так ввечеру я тебя позову… Ну, ступай себе…

Авдотья собиралась уже переступить порог, когда вспомнила и спросила:

— А где же, стало быть, родной мой, Пашута живет? Мне бы ее сегодня и повидать да пожурить…

— Ни-ни… Повидаешь, когда я тебя сам к ней пошлю. А вернее, что я тебя и не пущу туда, а Пашуту к себе сюда вызову.

— Господа ее, что ли, такие… острастные? Не любят пущать во двор свой чужих? Важные господа? Вельможные…

— Да… Барон он и дочь его, баронесса, стало быть, — улыбнулся Шумский. — По фамилии Нейдшильд…

— Нерусские…

— Финляндцы…

— Так… Это вот что чухонцами звать?

— Да, пожалуй… Только это глупое ведь прозвище.

— Нехристи ведь… Как же Пашута-то у них?..

— Ну, ладно… ступай!..

Авдотья вышла из спальни и, задумчивая, прошла в комнату, где сидела по приезде.

Вслед за ней явился тотчас Копчик и, хитро подмигивая, вымолвил тихонько и спеша:

— Авдотья Лукьяновна, я вам ужотко все поясню. Я у дверей был, слышал, о чем вы разговор имели с барином. Знаю теперь, зачем вы и приехали. Я вам, барин уедет, все поясню. А пожелаете, я вам в один миг с Пашутой повидаться устрою.

Авдотья с удивленьем глянула на лакея. Он быстро вышел.

Примечания

2

Выпить море (фр.).