Письма мёртвой Ксане

Евгений Петропавловский, 2022

Три войны, две параллельных любовных истории и призрак Неизвестного Солдата, идущий по жизни следом за героем романа, воевавшим в Приднестровье и Боснии. Отражение какого будущего суждено увидеть ему в зеркале Великой Отечественной, между строк пожелтевших писем, в словах и мыслях человека, чьи кости давно истлели в чужой земле? Какие тайные законы мироздания вызвали встречу на незримом перекрёстке времён двух солдат таких разных и далёких друг от друга войн? Содержит нецензурную брань.

Часть первая

«Здравствуй Ксана! Боевой привет тебе с третьего украинского фронта! Вот такая у нас полевая почта что сегодня приехал новый почтальён и привёз сразу три письма. От тебя и мамы и брата Игорёхи. Старый то почтальён оказывается попал под бомбёжку и его случайно убило. И собака же такой этот новый почтальён Саломатин его фамилия. Представляешь не отдавал мне письма падло а только когда я станцевал то он их отдал. Конечно писали то вы с мамой и Игорёхой все в разные дни это просто накопилось. Ну ничего сразу отвечаю пока у нас здесь тишина и есть время. Тебе пишу первой а им всем остальным потом буду.

Я немного беспокоюсь потому что Игорёха пишет как ты соседу Петьке глазки строишь. Но я думаю что это Игорёхе наверное показалась. Ктому же Петька младше на три года и не может быть чтобы ты такому сопливому сосунку глазки строила. Тем более муж у тебя сержант и боевые Медали имеет не говоря уже про Орден Красной Звезды. Мама хворает ты к ней заходи. Я написал пусть и она к тебе по чаще заходит чтобы не скучно было одной пока ты меня дожидаешься с фронта там дома и наверное часто грустишь. А мне ещё бить фашистскую нечисть паскудную которая расправила свои чёрные крылья над нашей Советской Родиной. Ничего потерпи ведь все тоже терпят как и мы с тобой. Врагу не удастся растоптать кованым сапогом мои и твои Мечты о совместном семейном счастье.

Правильно что ты подписалась на Военный Заём надо помогать Армии тем более что все на Заводе подписывались но всётаки старайся сильно не транжириться чтобы не голодать. Я тут часто думаю как мы будем жить когда кончится Война и я вернусь на родной Завод? Как будет хорошо нам вместе! Опять в одном цеху продолжим по стахановски трудиться. И прекрасную зарплату и премии будем с тобой получать. Скоро купим граммофон или радио приёмник если снова разрешат после войны радио приёмники иметь. Не говоря уже о разных платьях которые заказывать у портнихи сможем для тебя хоть каждый месяц. А по выходным обязательно станем посещать кинотеатр. Я по кино соскучился. Снова картину Весёлые Ребята и хронику разную мечтаю посмотреть.

Но больше всего мечтаю о том чтобы поскорее снова обнять твоё любимое тело. Как вспомню какое оно тёплое бывает и грудь твою во сне вижу и лицо с глазами голубыми. Даже иногда плакать хочется но конечно я терплю и зубы стискиваю поскольку сержантскому составу не полагается такой пример показывать простым бойцам. Если сержантский состав станет слабость проявлять то как с него можно брать пример? Особенно тем новобранцам кто ещё не обстрелянные? А ты у меня красивая и я к тебе обязательно вернусь когда истреблю ненавистного врага.

А если снова пристаёт бригадир Федоренко из Десятого Цеха как ты раньше жаловалась то скажи что я скоро вернусь и набью ему ебальник. Я до войны уже бил он это должен хорошо помнить. Тогда мы в обеденный перерыв на площадке перед нашим цехом играли в футбол на бутылку водки и он мне подножку сделал. Вот я за это ему и набил. Чтобы себя хитрее других не считал скотина. Подумаешь велика важность бутылка она для меня не главное. Но это же вопрос принципиальный чтобы всё было по честному. Правильно?

Ещё можешь за меня радоваться потому что я заявление в Партию подал. Мне много раз предлагали поскольку боевые заслуги большие имею и давно пора все так говорят. Но чтобы Партийная Комиссия приняла надо учить разные материалы а были сплошные бои и никакого свободного времени. А теперь время есть пока мы тут отдыхаем от боёв и я все вопросы выучил которые будут спрашивать. Даже дополнительные. Например приказ Товарища Сталина от 28 июля 1942 года наизусть. Смотри как хорошо и правильно он сказал. Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв! Надо упорно до последней капли крови защищать каждую позицию и каждый метр Советской Территории! Цепляться за каждый клочок Советской Земли и отстаивать его до последней возможности! Наша Родина переживает тяжелые дни! Мы должны остановить а затем отбросить и разгромить врага чего бы это нам ни стоило! Немцы не так сильны как это кажется паникерам! Они напрягают последние силы! Выдержать их удар сейчас в ближайшие несколько месяцев это значит обеспечить за нами победу! Можем ли выдержать удар? А потом и отбросить врага на запад? Да! Можем! Ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно! И наш фронт получает все больше и больше самолетов и танков и артиллерии и минометов!

Это я тебе по памяти пишу. Там ещё дальше есть хорошие слова но больше писать не могу потому что новый почтальён уходит и надо отправлять письмо. А то боюсь что он не захочет чуток подождать. Не известно когда теперь получится в следующий раз но если будем стоять то я тебе завтра или после завтра опять напишу. А сейчас отправляю сразу два письма это и прошлое.

Целую крепко и вспоминаю каждый день. И ты пиши как там твои дела? Какая дома стоит погода?

С горячим красноармейским приветом твой муж А. 11 августа 1944 года».

***

«Здравствуй Ксана! Пламенный Коммунистический привет тебе от твоего мужа! Можешь поздравить. Меня приняли в Партию и выдали Партийный Билет. Его можно потерять только вместе с жизнью ведь теперь я коммунист. Мы конечно всей батареей отметили это знаменательное событие как полагается по русски. Лейтенант Маракшин выдал спирт из НЗ и сказал что это большой праздник когда число членов Партии растёт. Тем более моего комвзвода младшего лейтенанта Шаронова тоже вместе со мной приняли.

В остальном всё у меня по прежнему я жив и здоров. А что же мне может сделаться если мы пока ещё продолжаем отдыхать и в бой не идём? Погода здесь стоит очень хорошая тёплая. Вокруг чирикают воробьи как будто сейчас мирное время. А как погода там у вас? Я всё время думаю про тебя с молодым Федькой и очень сильно беспокоюсь прямо места себе не нахожу. Когда ты изменила мне с лекальщиком Курковым из Двенадцатого Цеха я тебе простил это блядство. Потому что ты на коленях ползала и мои ноги целовала помнишь? Обещала что больше это никогда в жизни не повторится помнишь? Так смотри же мне! Жена коммуниста не должна быть прошмандовкой потому что весь народ на нас смотрит и берёт пример. А бригадиру Федоренке когда вернусь я всётаки набью ебальник для профилактики ты не сомневайся.

И насчёт моих прошлых писем не огорчайся что сгорели зимой при бомбёжке. А я и не знал ты мне об этом раньше не сообщала ну что же теперь поделаешь. Ничего страшного тут нет бумага она и есть бумага. Письма я новые напишу. И вообще зачем хранить письма они ведь всё равно живого человека не заменят. Ещё когда у нас заряжающим был Валера Шухряков он сочинял для всех неженатых во взводе письма которые они потом посылали девушкам. Так в тех письмах столько приключений придумывал прямо умереть не встать как девушкам нравилось. А ему за это махры или ещё чего. Но теперь Валера убыл по ранению. Наверное гденибудь в госпитале для других сочиняет. Молодец головастый парень ему бы в писатели пойти. А я конечно сам тебе по правде фронтовую жизнь описываю мне Валера никогда не сочинял. Потому что правда между мужем и женой это главное.

Я скоро вернусь и тогда целую неделю не буду тебя с кровати выпускать. А как ты думала мужчине без жены столько времени? Я же не могу сам себе дрочить каждый день как Чантурия из второго расчёта пока его не убили под Кировоградом. Так что одни письма пока между нами остаются как тонкая ниточка и так будет до самой победы.

Сейчас вспомнил случай. Когда умерла из соседнего дома Тракторина Мараховская ты её не помнишь поскольку в то время мы с тобой ещё не были женаты. А зарабатывала она хорошо поэтому после неё много красивых платьев осталось которые родители отдали младшей сестре Тоньке. И она на выпускной вечер одела одно из этих платьев. Ей сразу стало плохо и в больницу отвезли. Никто даже не понял почему. А потом прошло время и Тонька уже на заводе работала когда пошла в сестриной спортивной форме нормы ГТО сдавать. Три километра пробежала и умерла. Врачи потом сказали грудная жаба но Тонька всегда казалась здоровая поэтому все удивлялись. А бабки во дворе говорили что это давно известно будто через одежду или другие вещи человек может и болезнь и смерть передавать другому человеку. Как электрический заряд. Вот дескать смерть через платья сестры и предалась Тоньке. Поэтому никогда нельзя после мёртвых донашивать. Но ещё бабки говорили что не только плохое а ещё и хорошее точно также можно через вещи передавать. Электрический заряд ведь не только отрицательный бывает но и положительный. Правильно?

Но не подумай что я тёмным суевериям поддался тем более ФЗУ закончил и ещё коммунист и должен быть сознательный. Просто я веду к тому рассказ про Тоньку что есть во мне твёрдая вера в силу воли человека которая не только горы может двигать и гидростанции строить. Например если я очень хочу как электрический заряд через вот эти письма свою любовь тебе передать то значит это должно получиться. И все мои мысли чтоб тебе передались как я скучаю и тоскую. И чтобы ты верной оставалась и понимала как мне бывает трудно хоть я и не жалуюсь а выполняю свой священный долг. Поскольку эти листки бумаги как бы часть меня самого и отпечатки моей личности понимаешь? Ничего здесь от суеверий нет просто одно большое желание.

Вобщето не думай я свой моральный уровень поддерживаю как положено и не падаю духом. Мужики про меня даже шутки разные шутят и насмешничают что я стараюсь быть таким правильным а того не понимают что на самом деле мне и стараться то не надо я такой какой есть. А вчера мы с Насаевым ходили на охоту. Насаев северного народа наподобие чукчи. Говорил что со ста метров белке в глаз бьёт без промаха а мы не верили и смеялись. Не знаю как насчёт белки но зайца он с одного раза подстрелил. Правда от головы ничего не осталось винтовка всётаки на человека рассчитана а не зайца. Но ничего весь наш расчёт наелся от пуза а то надоела полевая кухня.

Вот пока писал это письмо нас построили и прочитали Приказ ночью менять позиции и думаю начнётся наконец большое дело. Хотя об этом больше ничего тебе рассказывать не имею права потому что военная тайна не шуточки сама понимаешь. Но я рад что больше не будем стоять на месте. Потому что стоишь на месте и расслабляешься а чтобы не терять бдительность и дисциплину надо непрерывно бить фашистскую мразь и гнать её до самого логова. Чтобы скорее закончить войну и вернуться к своим Жёнам и Матерям. Поэтому больше писать нет времени. Прими мой сердечный крепкий поцелуй.

С приветом из Действующей Красной Армии твой А. 16 августа 1944 года».

***

Чтение настолько захватило Андрея, что он забыл, где находится. События почти шестидесятилетней давности с каждой минутой становились более яркими, выпуклыми, ощутимыми — будто всё происходило с ним самим. Будто его душа на время переселилась в тело этого Неизвестного Солдата.

Неизвестного?

Ну конечно же, ведь Андрей не знал даже его имени. Не знала и Ксана. Да и её родителям вряд ли оно было известно. Что могло означать это — приписанное в конце — торопливое «А»? Алексей? Антон? Андрей? Анатолий? Возможно, это вообще не имя — это могла быть и фамилия. Впрочем, подобная необозначенность только приближала к Неизвестному Солдату. Потому что дело не в деталях, не в случайных ярлыках и даже не в каких-то незначительных внешних сходствах и расхождениях, это наносное, как пыль на сапогах, которую легко стряхнуть, не утруждая себя мыслями о ней; главное — легко угадываемое чувство ожидания и та недосказанная тоска, которая незримо наполняла воздух, проникала в лёгкие с каждым вздохом, вливалась в давление атмосферного столба, многократно его умножая. Это было ему настолько знакомо! Словно он вернулся в собственное прошлое после неразборчиво-суматошного сна, после долгой обманчивой дороги в ином, спокойном и неправдоподобном мире, который существует лишь в воображении, чтобы манить и обещать.

***

Манить и обещать.

Это свойственно всему, что связано с мирной жизнью — когда ты находишься на войне.

Там слишком многое меняется. И ты достаточно быстро понимаешь, что нельзя верить не только воспоминаниям, но и тем чувствам, которые сопровождали тебя в гражданской жизни — а они периодически всплывают, подобно фантомным болям, что поделать, они настойчивы, неотступны и почти неизлечимы. Во всяком случае, с ними чрезвычайно трудно бороться.

А ещё на войне нельзя верить мечтам о счастливом будущем. Это расслабляет и убивает, пожалуй, вернее любой пули.

Как быстро и легко это вернулось!

Неизвестный Солдат всему виной — то была наиболее отчётливая мысль, которая коротко мелькнула в мозгу Андрея и погасла; хотя остался неприятный осадок, подобно тому как после боя остаётся в ноздрях и щекочет горло уже переставшая быть смертоносной, но всё ещё тревожная пороховая гарь.

А ещё осталась шероховатая царапина в сознании насчёт платьев покойницы, насчёт писем, способных перенести заряд настроения, некий направленный импульс — а, по сути, как бы часть человеческой личности… Не это ли происходило с Андреем теперь, когда он держал в руках пожелтевший от времени листок бумаги и читал строки, присланные с фронта неизвестным, давно упокоившимся в сырой земле человеком?

***

Андрей не сумел прочесть начало следующего письма. Поскольку, в отличие от предыдущих, оно было написано карандашом — и текст в верхней части страницы стёрся, стал неразличим. Оттого прошлое ворвалось с середины предложения, в разгар неведомо как начавшегося боя:

«…и правильно сделал потому что этот бруствер может быть и спас мне жизнь. Два раза осколки ударяли в него хоть и на излёте но убить могло или покалечить. А так ничего всёже пронесло. Но быстро гады успели засечь нашу огневую позицию такого если честно никто не ждал. Правда с правого фланга сразу пошли в бой наши тридцатьчетвёрки и пехтура везде а в небе миги и яки там немцу вобще было нечего делать. Только Маракшина жалко всёже не повезло его случайным прямым попаданием накрыло. Хотя конечно целились по нашим огневым а вот такой разброс что в КП¹ попали. Потом возле воронки только одну ногу Маракшина нашли и ещё логарифмическую линейку. Хотя лейтенант редко своей линейкой пользовался. Только когда цель не видно и ему с НП² координаты дают. А когда видно то зачем время терять на вычисления если у него итак всегда с первого раза ловко получалось даже двигающуюся цель в вилку брать. Тем более неподвижную. Точный глаз был у Маракшина ничего не скажешь все говорили глаз алмаз. Но погиб по нечаянному случаю жалко его ведь ещё мог бы жить и жить совсем был молодой.

Теперь вместо Маракшина у нас Шаронов комбатом. А насчёт разброса я сразу сказал что это наверное румыны по нам стреляют. Поскольку фрицы обычно гораздо аккуратнее снарядами обкладывают это же ясно пристрелка у них намного быстрее они ведь воюют уже сколько лет по всей Европе и научились хорошо. А этим распиздяям румынам откуда уметь разве они когда нибудь по настоящему воевали как фрицы? Никогда не воевали и не умели а только кур щупали по оккупированным подворьям и драпали от нас при первой возможности. Так насчёт разброса я сразу и сказал что это наверное румыны. Скоро выяснилось что я правильно говорил. Когда наши с правого фланга как следует прижали они свои орудия побросали и мимо нас драпанули на юг через мёртвую зону. Но наша авиация не зевала и всё таки их накрыла. Потом мы с ребятами ходили штыками докалывать и точно оказались румыны. У них мы даже ничего не спрашивали кончали сразу. А у немцев иногда спрашивали но ты про это ничего не знаешь так я тебе расскажу. Не знаю правда ли а может просто хохма какая но так все говорят что среди немцев бывают хорошие люди антифашисты они за нас и вместо хайль гитлер отзываются драй литер. Это в переводе значит три литра. Чтобы значит гитлера не прославлять они так говорят. Но нам ещё ни разу ни кто так не отозвался на хайль гитлер сколько мы ни спрашивали. Мало их наверное хороших то среди немцев. А фашистов конечно жалеть ни к чему ну мы и не жалели их ведь ещё осталось вон сколько недобитых. Ничего скоро изведём всех под корень и румынов тоже заодно.

А у тех мёртвых румынов мы немного разжились харчами иностранными это же не мародёрство а нормальная боевая добыча. У них было навалом тушёнки в ранцах а во фляжках спирт вместо воды но слабоватый. Наш спирт намного забористей.

А всё равно этот румынский спирт оказался очень кстати и мы выпили за скорую победу. Однако всё это было позавчера. А потом мы пошли вперёд и оставив позади освобождённые от агрессоров Тирасполь и Бендеры и так никуда не заходя повернули на юго-запад и всё пёрли и пёрли вперёд. Я надеялся может сразу до моря дойдём. Но нет не дошли. Сейчас стоим на месте и уже оборудовали себе позиции. Конечно будет артподготовка и мы опять покажем фашистам и их холуям как умеет сражаться Советский Народ тесно сплотивший свои ряды вокруг нашей Коммунистической Партии! Будут знать как на нас нападать грязной сворой. Да они вобщето уже знают как в частушке которую у нас тут поют:

Все немецкие вояки

На словах были сильны

Только после каждой драки

Мыли в озере штаны.

А пока что мы готовимся потому что до Берлина ещё далеко. Уже в который раз проверяем топографическую привязку к местности поскольку буссоль³ осталась всего одна и та разъёбанная. А в небе смелые соколы Советской Авиации летят за линию фронта и отбомбившись возвращаются. Думаю скоро начнётся поэтому прощаюсь с тобой Ксана и заканчиваю письмо а отошлю позже.

С горячим боевым приветом из освобождённой от заклятого врага солнечной Молдавии всегда твой сержант А. 24 августа 1944 года».

***

Молдавия.

Для него это являлось чем-то наподобие ключевого слова, отпирающего заржавевшие от времени потайные замки памяти, тем приводным шкивом, который заставлял вращаться на невидимых осях многочисленные шестерни скрипучего эскалатора, ступив на который неизменно опускаешься на одну и ту же станцию и садишься в один и тот же вагон скорого поезда, уносящего в прошлое.

Всё это было не здесь, не сейчас.

Всё это клубилось где-то по другую сторону жизни. Но оставалось с Андреем, ожидая подходящего момента, чтобы напомнить о событиях минувшего.

Хотя прошлого не вернуть и ничего в нём не изменить, не подкорректировать, но сбежать от него невозможно. Оно всегда таится невдалеке и готово, бесшумно выскользнув из-за угла, похлопать тебя по плечу или схватить за грудки да встряхнуть так, что белый свет покажется с овчинку.

…Вернувшись из армии осенью девяносто первого, Андрей полагал, что ему, молодому и здоровому, бывшему сержанту ДШБ⁴, не составит труда устроиться на работу. Но вскоре выяснилось, что это не более чем досадное заблуждение. Точнее, вакансии-то имелись — на заводах и стройках; однако зарплата предлагалась смехотворная. Брали также в милицию, в патрульно-постовую службу, но и там платили столько, что сводить концы с концами казалось достаточно проблематичным. А деньги Андрею были нужны. Отца своего он никогда в глаза не видел, поскольку тот разошёлся с матерью, когда Андрею не было и года, и следы его давно затерялись где-то на Украине; а мать-сердечница, в результате павловской реформы потерявшая в одночасье все трудовые накопления со сберкнижки, теперь кое-как пробавлялась на нищенскую пенсию. Само собой, ни о каком серьёзном лечении не могло идти и речи… Словом, Андрей ломал голову, как бы подзаработать, и с каждым днём эта задача казалась всё неразрешимей. Пойти бойцом в группировку к браткам? Нет, это не для него. Челночить за тряпьём в Турцию или в Польшу? Тоже не ощущал в себе никаких способностей.

Трудно предположить, как сложилась бы дальнейшая жизнь Андрея; но всем распорядился случай. В Бендерах жил его армейский сослуживец Костя Россохач, отец которого организовал небольшую фирму по продаже подержанных иномарок. Ему требовались надёжные ребята для того, чтобы перегонять автомобили из Европы — и Костя в письмах неоднократно приглашал своего товарища на эту работу. Наконец Андрей решился. И приехал в Бендеры. Однако за несколько месяцев, пока он собирался, в Молдавии многое переменилось. Заполыхал конфликт между ПМР⁵ и Кишинёвом… Правда, в те дни, когда Андрей появился в доме у Кости, дело как будто шло к стабилизации; поговаривали, будто Бендеры объявили зоной мира, и это имело даже наглядное подтверждение: с дорог убрали бетонные плиты, препятствовавшие проезду на молдавскую сторону (точнее, проехать-то было можно, но только не на бронетехнике, а автотранспортом и очень медленно, лавируя в узком пространстве между плитами). В надежде на то, что вскоре страсти улягутся, и бизнес можно будет возобновить, Костя уговорил товарища не уезжать, выждать немного. И Андрей, послушавшись, остался.

А затем наступило девятнадцатое июня.

Был прекрасный летний вечер, и ничто не предвещало беды. По улицам бегали дети, гуляли старики, прохаживались влюблённые парочки. В школах гремела музыка, поскольку девятнадцатого июня по всему городу шли выпускные балы… О, эти очаровательно юные выпускницы! Наверное, даже в самом страшном сне не могли бы их отцы и матери увидеть такое: десятки и десятки мёртвых девчоночьих тел; изнасилованных; истерзанных; с вывернутыми руками; с разорванными ртами; с животами, вспоротыми армейскими штык-ножами. В белых платьях, ещё недавно таких нарядных, а теперь изорванных в клочья и залитых кровью (через несколько дней тела раздулись и испускали ужасающее зловоние: летняя жара быстро делала своё дело… а поскольку поначалу убирать трупы было некому, то вскоре лица мертвецов покрылись шевелящимся слоем жирных опарышей и превратились в зловещие белесые маски). Но всё это было потом; а тогда, в прекрасный летний вечер девятнадцатого июня Костя позвал Андрея на день рождения к своему другу. Тот жил невдалеке от судоремонтного завода. Застолье было в самом разгаре, когда поднялась пальба. Это передовые колонны «румын»⁶ — с трёх сторон — вошли в Бендеры.

Поднялась паника. Люди с криками бежали по городу — кто куда.

Дети.

Старики.

Влюблённые парочки.

Сотни мирных жителей, мужчин и женщин, ни в чём не провинившихся перед миром. А если и провинившихся, то не настолько, что их за это следовало лишать жизней.

Многие нашли свою смерть в тот вечер на улицах Бендер. На следующее утро центральная площадь была буквально усеяна бездыханными человеческими телами.

…Костин дом, где остались его родители, находился в западной части города. И он, сопровождаемый Андреем, рванул туда, навстречу надвигавшимся «румынам».

Если бы только знать, что на кладбище засели вражеские снайперы!

Но они этого не знали.

Один из снайперов убил Костю.

Увы, напрасно Андрей, задыхаясь, нёс на спине мёртвого товарища, чтобы отец с матерью могли сказать ему последнее прости. Он обнаружил во дворе лишь посечённые осколками трупы Костиных родителей. У дома отсутствовала половина стены, а из-под просевшей крыши вырывались языки быстро разгоравшегося пламени.

И Андрей пустился в обратный путь.

Через час или два он присоединился к горстке защитников города, засевших в здании горсовета и упорно отбивавших атаки неприятеля: там держали оборону представители Рабочего Комитета и местные гвардейцы.

Немногословный пожилой дядька мастерового вида выдал Андрею карабин и определил ему сектор обстрела.

По оборонявшимся прямой наводкой лупили фугасами танки. Всё вокруг грохотало, клокотало, содрогалось в дыму и в пыли; всё было озарено всплесками огня, опалено жаром близкой смерти… После артподготовки на штурм горсовета — волна за волной — бросались подразделения регулярных войск. Но атаки «румын» неизменно оказывались отбиты. Несмотря на многократные усилия, им так и не удалось ворваться в горсовет и овладеть зданием.

После этого боя Андрея приняли в бендерскую гвардию.

…С тех пор прошли годы.

Бендеры от Тирасполя отделяет совсем небольшое расстояние, и теперь между этими городами ходит троллейбус. Номер у него — девятнадцатый. Говорят, в память о девятнадцатом июня 1992 года.

Война и мир, противоположные грани бытия, они существуют неразделимо. По крайней мере, до тех пор, пока существует человеческий род. Одно невозможно без другого, так было и всегда будет. Андрей понимал это. И всё же сейчас, в мирное время, воспоминания о военной поре язвили его сердце подобно острию ножа.

Лучше бы ничего не вспоминать.

Жаль, что это невозможно.

***

Бендеры — достаточно большой по молдавским меркам город с населением больше сотни тысяч душ. Это форпост левобережной ПМР на правом берегу Днестра, и потому — как бельмо на глазу у кишинёвских властей. Неудивительно, что здесь происходили наиболее яростные бои между молдавской регулярной армией и русско-казачье-молдавскими формированиями ПМР.

Кроме казаков в Бендерах против «румын» воевали подчинявшиеся Тирасполю народные ополченцы и так называемые ТСО — территориальные спасательные отряды. Но всё это Андрей узнал позже, а тогда, в первый день, случаю было угодно, чтобы он присоединился именно к бендерским гвардейцам.

Возглавлял батальон республиканской гвардии подполковник Юрий Костенко — невысокий мужчина лет сорока, местный военный отставник, бывший «афганец». Побеседовав с Андреем, тот принял его в батальон с денежным содержанием, в два меньшим, нежели зарплата офицера российской армии; посему вряд ли Андрей в ту пору являлся наёмником в полном смысле этого слова — скорее добровольцем. Наёмником он стал гораздо позже, когда пошёл защищать Сербску Босну⁷ от «духов» и кроатов⁸… Вообще на стороне ПМР «диких гусей»⁹ не водилось: во-первых, у руководства самопровозглашённой республики не было на это средств и, во-вторых, хватало своих защитников. Зато у Кишинёва наёмников имелось предостаточно. Что до Андрея, то он ни за какие деньги не пошёл бы к «румынам», особенно после того, как насмотрелся на зверства, которые они творили по отношению к мирному населению. Трупы изнасилованных молодых женщин с отрезанными грудями… насаженные на сельский плетень головы казаков с забитыми в пустые глазницы гвоздями… паренёк, ещё совсем подросток, насквозь проткнутый куском заострённой арматуры: его, вероятно, заподозрили в принадлежности к формированиям «сепаратистов».

Нет, этого Андрей никогда не забудет.

Чем же его война отличалась от той, давно прошедшей? Ведь и тогда, и сейчас люди просто защищали от варваров родную землю, свои дома, своих женщин и детей, разве не так?

Правда, некоторые различия всё же имелись.

Например, предательство. Вряд ли в Великую Отечественную били в спину так часто и непоправимо, как в девяносто втором. Причём предательство, как правило, исходило сверху. Так впоследствии Андрей узнал, что именно из Тирасполя поступил приказ оставить Бендеры девятнадцатого июня — якобы для того, чтобы туда смогли войти миротворческие силы. А когда приказ был выполнен, в пустой город — вместо российской четырнадцатой армии — вошли «румыны»: походным маршем, на танках и бэтээрах, уверенно и спокойно. Словно Кишинёв заранее договорился обо всём с военным руководством ПМР.

Единственным местом, где осталась горстка защитников, было здание горсовета. Андрею просто повезло, что он туда попал. В противном случае его, вероятнее всего, пристрелили бы где-нибудь на улице.

Вскоре неприятеля вышибли из города, хотя это далось непросто. Несколько дней тяжёлых боёв и огромные потери — такой оказалась цена непонятного приказа сверху.

Но это была ещё не вся цена. Освобождая улицу за улицей, гвардейцы обнаруживали повсюду трупы «гражданских»; выяснилось, что «румыны» успели расстрелять сотни мирных бендерцев — без суда и следствия, по малейшему подозрению в симпатиях к «русским террористам».

Однако и на этом не закончилось. В конце июня поступил новый приказ из Тирасполя, аналогичный первому: оставить Бендеры, освободить место для ввода российских войск, предназначенных разъединить противоборствующие стороны. И опять всё повторилось: едва защитники вышли из города, как их позиции оказались заняты врагом…

Это не могло быть простым головотяпством. Так решил Костенко. Так решили и его бойцы, большинство из которых являлись местными жителями. Словом, когда им снова удалось вышибить «румын» восвояси, бендерская гвардия перестала подчиняться Тирасполю, превратившись с этого момента в самостоятельную, ни от кого не зависящую третью силу…

Разве могло произойти такое — скажем, в сорок четвёртом?

Нет, конечно.

Но отчего же сегодня подобные случаи стали в порядке вещей? По крайней мере, в девяносто втором их было предостаточно для того, чтобы перестать доверять — в равной мере и политикам, и военным командирам.

Что произошло с людьми? Неужели в мире стало так много подлецов, готовых на всё ради своих — покрытых мраком неизвестности — закулисных политических гешефтов? Или ради примитивного личного благополучия? Нормальному человеку обычно вполне достаточно простого здравого смысла, чтобы существовать среди себе подобных без каких-либо хитропереплетённых выкрутасов и чрезмерных притязаний, с пониманием своего реального места в мире, с незамысловатыми и, в сущности, легко выполнимыми желаниями. Если б общество состояло только из таких — нормальных — людей, то, наверное, и бед никаких не возникало бы. Или, по крайней мере, их было бы гораздо меньше. Но, к сожалению, вокруг хватает уродов, которые хотят от жизни слишком многого. Хотят незаслуженного и подчас невыполнимого. Как говорится, всего и сразу. А какой ценой — на это им плевать. От честолюбцев и хапуг все несчастья мира: они сталкивают людей лбами, ввергая их в кровопролитные войны, они же их потом и предают; эта армия тьмы непобедима.

Разве можно верить кому-нибудь, после того как ежедневно видишь разъезжающий по улицам Бендер трактор с небольшим кузовом впереди, в который специальная команда собирает трупы? Методично, без лишних эмоций; так в мирных городах по утрам разъезжают мусорщики, и никто практически не обращает внимания на эту будничную деталь урбанистического пейзажа. Слава богу, хоть похоронную команду — нескольких неприметных, почти всегда в дупель пьяных мужичков — «румыны» не трогали. Понимали: если вспыхнет эпидемия, она не будет щадить никого, ни с той, ни с этой стороны — вот и не мешали вывозить мертвецов.

Ещё недавно это были живые люди; рабочие, инженеры, учителя, продавцы, парикмахеры, врачи, пенсионеры — в конце концов, какая разница кто: все они жили в одной стране и не хотели воевать. Но их предали и заставили убивать друг друга. Ради чего? Кому от этого стало лучше?

Мертвецов на улицах не убавлялось; одних убирали с тротуаров, но появлялись новые. И уже начинало казаться, что так будет продолжаться вечно. Человек ведь на удивление быстро привыкает ко всему, и к хорошему, и к плохому… Снайперы хорошо знали своё дело и не оставляли похоронную команду без работы.

Один раз Андрей видел, как привели к Костенко крепко избитого вражеского снайпера, светловолосого русака лет двадцати двух — двадцати трёх. Гвардейцы уже успели обыскать карманы пленного, и теперь один из них протянул комбату паспорт «румына». Костенко открыл документ на странице, где стоял штампик прописки:

— Иваново. Надо же, из каких мест к нам гость пожаловал. Город невест. И чего тебе в этом раю не жилось, парень? Какой бес тебя дёрнул — от своих ткачих — в нашу кровищу соваться? В стрелялки поиграть захотелось? А здесь у нас настоящие смерти и конкретные трупы, это тебе не игрушки

— Да я всё понимаю, что не игрушки… — снайпер нервно теребил рукав рубашки, избегая встречаться взглядом с комбатом. — Зря я сюда приехал, конечно… Но в Иваново безработица. А здесь хорошие деньги обещали заплатить. Невозможно было отказаться.

— И сколько?

— В месяц?

— Ну да, в месяц.

— Двадцать пять тысяч.

— Ишь как круто. Классный ты, наверное, стрелок, парень…

— Да нет, они всем по столько платят: пятнадцать тысяч сразу, при подписании контракта, и потом — по двадцать пять каждый месяц… Но я ещё не успел никого… Ну, в смысле, я тут, на передовой, совсем недавно… Нет, правда! Чем хотите поклянусь.

— Ну-ну, — понимающе кивнув, сказал Костенко бесстрастным голосом, и только выступившие у него на лбу капли пота выдали быстро вскипавший гнев. — Это само собой, что недавно, можешь не клясться. Мы все тут недавно… воевать стали. А раньше были мирными. Что ж, боец, не повезло тебе. Всё-таки зря ты из своего Иваново уехал.

— Да честное слово, я ещё никого из ваших убить не успел!

— Не успел, ясное дело. Только зарубок у тебя на прикладе — восемнадцать штук насчитали, — медленно проговорил комбат, перекатив желваки на скулах. — Вон как ты не успел. Наглядно. Восемнадцать наших ребят положил.

— Так это мне винтовку уже с зарубками дали. Нет, правда. Она чужая была, а потом мне выдали. Недавно.

— А теперь, парень, прикинь: каждый снайпер, когда попадает в плен, рассказывает в точности эту же самую басню. Про чужую винтовку. Ты бы, в самом деле, честно признался. Сколько наших убил?

Парень потупился. Однако ничего не ответил. А комбат, пристально глядя ему в лицо, невесело усмехнулся. И, медленно разорвав паспорт снайпера пополам, бросил его на асфальт:

— Знаешь, что это значит? — спросил он.

— Нет.

— А ты подумай.

— Н-не знаю…

— Это значит, что тебя уже нет.

***

Память схожа с назойливой мухой: сколько ни гонишь её — она всё равно норовит вернуться на облюбованное место. Правда, её, в отличие от мухи, не прихлопнешь ладонью.

Странно устроен человек. Его организм постоянно обновляется: отшелушиваются частички кожи, отмирают эритроциты и лимфоциты, клетки сосудов и внутренних органов, они уступают место более молодым клеткам, и даже в костных тканях происходит постепенная замена отслуживших свой срок старых солдат. В итоге каждые семь-восемь лет от прежнего хомо сапиенса остаётся лишь его образ, в точности воспроизведённая копия, состоящая из реплицированных запчастей — за двумя исключениями: клетки сердечной мышцы и коры головного мозга большей частью остаются прежними. Оттого сколь ни играй в прятки с провидением, пытаясь повернуть свою судьбу в любом из возможных направлений, сколь ни путай следы среди складок местности, а события минувших лет, нанизанные на живучие нейроны, из памяти вытряхнуть невозможно.

События прошлого не отпускали Андрея. Он размышлял о войне своей и чужой, пребывая на границе между сном и явью: лежал на диване, невидяще уставившись в дверной проём, и не чувствовал времени, не прозревал в себе ни малейшей способности подняться и вновь идти сквозь сопротивляющийся, движущийся навстречу поток мгновений, мертвенный и нерушимый в своей монотонности.

Сможет ли когда-нибудь этот поток размыть его воспоминания?

Вряд ли.

Это смолоду люди мчатся по жизни без оглядки, без памяти. Но природа тяготеет к равновесию, поэтому с возрастом всё возвращается.

…А под утро, в неверный и призрачный предрассветный час, к нему явился Неизвестный Солдат. Смутно белеющее лицо, видавшая виды мешковатая форма, наброшенная на плечи плащ-палатка и сдвинутые гармошкой сапоги из грубой кирзы. Каменный Гость, от которого потянуло гарью и… непонятным.

***

Он стоял, наверное, минут пять — молча, не шевелясь — пока Андрей наконец не сфокусировал на нём свой взгляд. А когда сфокусировал и заглянул в бездонные колодцы его глаз, то увидел в каждом по своему отражению.

— Ты кто?

— Конь в пальто. Или не узнал? — голос нежданного пришлеца показался чересчур громким в ночной тишине. Впрочем, было в этом нечто знакомое — Андрей только не мог понять, что именно.

— Как же мне тебя узнать. Мы и не встречались-то никогда.

— Так тебе только кажется, браток.

— Это из-за писем, что ли?

— Может, и так.

— Ты за ними явился? — Андрей, протянув руку, коснулся кончиками пальцев края раскрытой картонной папки.

— На хрена мне они. Что было, то прошло да быльём поросло. Дело же не в этой пробляди. У меня таких, как она, могло быть хоть десять штук, если б я всё правильно про жизнь понимал.

— А как же любовь? Ведь была?

Теперь Андрей понял, что показалось ему таким знакомым. Не сам голос. А то, как Солдат разговаривал. Эти повышенные тона свойственны всем артиллеристам. Они ведь глохнут от постоянной орудийной пальбы, потому и вырабатывается манера всюду орать.

— Любовь… — вздохнул собеседник. — Была попервоначалу. Была, да только сплыла, как лёд по реке… Ты видел её старухой, Ксану-то мою?

— Ну.

— Вот тебе и ну. Кто ж такое безобразие сможет любить, сам посуди. Разве старикан какой, лишённый ума и зрения. А я молодой совсем, это было бы ненормально.

— А как же тогда люди женятся и потом старятся вместе, и всё такое?

— То — вместе. Разные вещи… Она, браток, тоже могла мыслями со мной остаться. Получился бы совсем иной коленкор. Да ну её в жопу — разве не о чем больше говорить, кроме этой профуры… Думаешь, твоя лучше? Или, считаешь, ждала бы с войны — хоть пять, хоть десять лет?

— Вряд ли.

— Вот и я о том же. Или скажешь, что неправильно это?

— Не знаю.

— А я теперь знаю. Всё правильно.

— Это почему же?

— Потому, браток, что на войне человек готовится к смерти — хоть и не сразу понимает, но ему уже ничего не надо. Ведь в смерти он одиноким остаётся. Да ты и сам видел, верно? Некогда человеку вспоминать о близких, когда его уже от боли и от земли не оторвать, и кровь, и говно с мочой из него вытекают… Конечно, это только в самом конце. А вначале мы другие были, не только о себе думали, когда шли под пули.

— Я тоже — не только о себе. Если б матери не были нужны деньги на лечение, вряд ли поехал бы в Бендеры. Правда, это была только первая моя война… И не воевать я ехал. Да и матери деньги не пригодились, умерла она незадолго до моего возвращения.

— Эх, браток. Не найдёшь на свете человека, чтобы просто так отправился на войну, из одного голого удовольствия. Каждый старается измыслить себе какое-никакое оправдание.

— Может, и верно ты говоришь. Ведь второй раз меня в наёмники никто не гнал. Просто я ничего больше не умею — вот и двинул в Боснию. Ну, ещё было обидно за братьев-славян.

— За славян? Можно, конечно, и за них. А я вначале просто за Родину шёл. И за товарища Сталина. А потом — за угнетённую Европу. Да хоть бы и за весь пролетариат земного шара — какая разница? Ты же видел, смерть всех выставляет под одну планку. Вот, к примеру, на Украине партизаны прихватили двух полицаев: те со своими семьями не успели драпануть. Так полицайских супружниц сразу пустили по кругу, а самих прихвостней немецких рядом кончали — да старались, чтоб подольше они отходили… чтоб за еблей-то перед могилой успели понаблюдать от души. В общем, мы не мешали партизанам, а просто смотрели со стороны. Да ещё выпивши были все как один… но это я хорошо приметил: полицаям, когда они последнее дыхание испускали, уже до насильничанья над ихними женщинами дела не было — каждый своей последней боли в глаза глядел… Ты должен понимать, наверное.

— Понимаю. В Бендерах, помню, одно время снайперы сильно лютовали. Что интересно, среди них и «румын»-то не было: в основном бабы — у нас их называли «белыми колготками» — многие из Прибалтики, но попадались и москвички, и киевлянки, и питерские… отовсюду. Короче, представь, какую они себе моду завели: сидит такая сука где-нибудь на верхнем этаже, ждёт, пока мужик на улице появится… а как дождётся — не убивает сразу, а прострелит колено — и снова затаится, не добивает. Раненый поорёт-поорёт — его рано или поздно кто-нибудь услышит и спешит оказать помощь. Тогда снайперша и этому человеку прострелит колено… Тут они уже вдвоём кровью истекают, зовут на помощь. В общем, иногда по три-четыре человека таким образом удавалось им подловить. На живца. Или, к примеру, идёт казак с девчонкой. Так они не казака — девчонку подстреливают. Ох, и злые мы на них были за это. Сам понимаешь, что с этими «белыми колготками» делали, если удавалось поймать.

— А что тут понимать, штука нехитрая. Драли небось во все дыры да на куски резали.

— Ну, на куски — это, конечно, перебор. Но — трахали, само собой. Потом обычно из окон выбрасывали. Я же говорю, они любили по верхним этажам высиживать.

— А они плакали, просили пощады.

— Само собой, а как же. Про нищету рассказывали, про то, что дома — семья, дети ждут.

— А ты промеж их слезами вспоминал подстреленных товарищей.

— Вот именно. Ведь ещё какой прикол был: они редко когда мужика сразу убивали — чаще, если не в колено, то норовили яйца отстрелить. Чтобы помучился. Большинство из них — спортсменки-разрядницы, а то и мастера спорта. По стрельбе, многоборью — ну, и где там ещё стрелять учат. Знаешь, я думаю, нормальная баба ни за какие деньги в «белые колготки» не пошла бы. А эти — садистки от природы, вот они и искали место, где проявить свои наклонности. Таких жалеть просто грех, верно?

— Неверно.

— Почему?

— Как тебе объяснить… На войне что ни сделай — всё будет неверно. Я ведь тоже думал: правда у нас одна — бить гадов за нашу советскую власть. А кончались все одинаково — и мы, и они. Уразумей, браток: перед смертью человек один остаётся, он сам себе и бог, и дьявол, и весь мир. Только и этого на самом деле нет. И ничего другого нет. Потому я к тебе и пришёл.

— Но я всё равно не понимаю. Отчего именно ко мне?

— Да оттого что никого больше нет у тебя. И у меня тоже. Никого и ничего. Остались одни письма… Понимаешь?

— Нет.

— Ничего, скоро поймёшь.

— Так ты объясни. Сейчас.

— Сейчас тебе дверь открыть надо. Проблядь пришла, — Неизвестный Солдат по-прежнему стоял, не сходя с места, но Андрей почувствовал: он ускользает, не успев досказать всего, что было нужно. А в прихожей раздавался звонок, ломая призрачное пересечение яви и небытия, обидно и неминуемо разрушая шаткий баланс, наметившийся между прошлым и настоящим…

— Ладно. Другим разом поговорим, браток. Если, конечно, доведётся, — Неизвестный Солдат всё ещё стоял, не шевелясь; но его уже как бы не было; черты ночного гостя казались неправдоподобными и зыбкими на границе освещённой комнаты и тёмного, чудившегося бесконечно далёким, коридора.

— Погоди, скажи толком: ты ещё придёшь или нет? — торопливо спросил Андрей, сам не зная, хочет ли он этого.

Однако ответа не последовало.

А звонок не умолкал.

Странно. Кого это принесло с утра пораньше?

***

На пороге стояла Ксана (Проблядь пришла. В самом деле, почему бы и нет?). В её широко раскрытых глазах были удивление и настороженность:

— Как дела?

— Ну как у меня могут быть дела, по-твоему, — усмехнулся Андрей. — Если в двух словах, то, в общем-то, никак.

— А если не в двух?

— А если не в двух, то всё нормально, всё без изменений, которые стоили бы лишних слов.

— У тебя кто-то есть?

— Нет.

— Правда?

— Да что на тебя нашло, в конце концов? Что за допрос, Ксана? И с чего ты взяла, будто у меня кто-то есть?

— Но с кем же ты тогда разговаривал?

— Ни с кем.

— Неправда, Андрюша!

— Бог ты мой, какие глупости, — он равнодушно пожал плечами. — Заходи — сама убедишься: ни одной живой души. Кроме меня, разумеется. Можешь в шкаф заглянуть, никого я там не прячу.

Андрей посторонился, пропуская Ксану в прихожую, и закрыл за ней дверь. Она, торопливо прошагав мимо него, окинула взглядом комнату. Потом прошла на кухню. Проверила ванную. И вернулась к Андрею:

— Ва-а-аще чудеса! Но я же слышала, ты с кем-то разговаривал! Сам с собой, что ли?

— Возможно.

— Ну ты даёшь, — только теперь она принялась разуваться. — Шизуем, да? Сдвигаемся потихоньку?

— Может, и так.

— Обалдеть.

— Во всяком случае, можешь радоваться, что я не буйный: не дерусь и не кусаюсь, как видишь, — отшутился он и легонько провёл кончиком указательного пальца по её лбу. — А ты с какого перепуга явилась в этакую рань? Нет занятий в колледже?

— Та! — махнула Ксана рукой. — Я сегодня решила не идти. Ты ведь не будешь ругать девушку за то, что ей захотелось тебя навестить, правда?

И, не дожидаясь ответа, обвила руками шею Андрея, прильнула пахнущими помадой губами к его губам, вдохнула в него пряный южный ветер, дожидавшийся этой минуты у неё внутри.

Через несколько мгновений они оказались на диване. И, обмениваясь ласками, торопливо срывали с себя одежду, бросали её на пол и окутывали друг друга поцелуями, словно не виделись целый месяц. Затем Ксана, жестом приказав Андрею лежать на спине, оседлала его сверху, насадилась на каменно затвердевший член и запрыгала вверх-вниз, всё убыстряясь и с каждым движением подавая таз немного вперёд. Её небольшие округлые груди с удлинёнными матовыми сосками вздрагивали, отчего-то не попадая в такт с этими толчками — так, словно они жили самостоятельной жизнью… Впрочем, это продолжалось очень недолго: вскоре Ксана громко застонала; её тело, изогнувшись назад, задёргалось в лихорадочном ритме, забилось в яростных и торжествующих конвульсиях. То был как бы апогей ближнего боя, последний аккорд штыковой атаки, когда обезумевший смертник возносится над страхом, над обстоятельствами, над собственной жизнью и с разбега напарывается на обжигающее остриё вражеского железа. Этот кадр повторялся и повторялся; и предсмертный крик Ксаны, не смолкая, стоял у Андрея в ушах. Будто ему было суждено длиться вечно.

Казалось, даже люстра раскачивалась под потолком.

Но, разумеется, только казалось.

Хотя подумать об этом по-настоящему Андрей сумел лишь тогда, когда Ксана, умолкнув, рухнула на него и застыла, безвольно обмякшая, равнодушная ко всему.

***

Когда он вспомнил о том, что пора бы позавтракать, Ксана отправилась на кухню — сочинить что-нибудь на скорую руку. И обнаружила в холодильнике лишь два плавленых сырка в картонной коробке и пачку сливочного масла. Хлеба тоже не было. Правда, лежали в морозилке куриные окорочка, но готовить их — во-первых, слишком долго, во-вторых, чересчур круто для утренней трапезы. Так решили оба. И Андрей, выделив Ксане денег, послал её в магазин за продуктами. А сам, оставшись один, сначала умылся и почистил зубы, потом побродил взад-вперёд по комнате, не находя чем заняться, и наконец просто улёгся на диван. Заложил руки за голову и, глядя в потолок, отдался неторопливому течению мыслей.

Ожидая Ксану, он — вполне естественно — думал о ней.

С этой девчонкой во многом легко. И готовит Ксанка замечательно, несмотря на свой юный возраст; и требований у неё практически никаких: ни подарков ей не надо, ни денег, ни обещаний жениться. Пошлёшь её в магазин за продуктами — сбегает без возражений; охота потрепаться — поддержит разговор; нет настроения сотрясать воздух словесами — помолчит рядышком с пониманием (или с видимостью понимания, да какая разница). Иной раз придёт и ни с того ни с сего затеет уборку в его холостяцкой берлоге. Энергии у неё хоть отбавляй, прямо так и бьёт фонтаном. При более удачном жизненном раскладе из неё, наверное, получилась бы неплохая жена. Разумеется, это лишь сослагательное наклонение. И ему суждено остаться таковым. Потому что вряд ли когда-нибудь Андрей ощутит необходимость сковывать себя узами брака. Не только с ней, но и вообще с кем бы то ни было. В самом деле, ну зачем люди женятся? Какая такая неотложная надобность толкает их на этот шаг? Чтобы потом что? Обрести уверенность в будущем? Иметь законные основания запретить партнёрше делить постель с другими мужчинами? Или чтобы родить и вырастить таких же, как они, рассуждающих о необходимости жениться? Нет, в конечном счёте всё сводится к стремлению рационально использовать своё время. Ведь чёрт знает сколько его уходит на хождения по увеселительным заведениям в поисках кого-нибудь этакого и на поддержание своего привлекательного образа перед чередой случайных и неслучайных подруг ради более-менее регулярного секса. Вероятно, делая предложение своим избранницам, усталые представители мужского пола тешат себя надеждой, что теперь прекрасное будет всегда рядом, и отпадёт необходимость искать его среди полупьяных девиц в пелене прокуренных танцполов. Впрочем, возможно, некоторые вообще не задумываются, когда идут на такой шаг; есть мужики, у которых всё получается на автопилоте: для них главное, что сейчас хорошо, а касательно грядущего они не заморачиваются — легко женятся и столь же легко потом разводятся. Нет, брак — это не для Андрея. Совсем не обязательно иметь штамп в паспорте, чтобы дни и ночи быть рядом с женщиной. Пусть она окажется хоть ангелом во плоти, ему не нужны лишние оковы.

Спору нет, Андрей нравился Ксане. По крайней мере, если говорить о постельных делах, то тут они исключительно подходили друг другу. Просто на удивление, до безобразия, чёрт его знает как подходили! Это была форменная сенсибилизация, сродни наркотической памяти: стремительно нараставшее пристрастие друг к другу. Даже странно, что его оказалось недостаточно. Но, к сожалению, существуют вещи, через которые Андрей не сумеет переступить никогда (впрочем, если б сумел, это был бы уже не он, а совсем другой человек — так стоит ли роптать на естественный ход событий?). Следовательно, надо просто подождать. Ведь в любом случае интересно, что будет дальше.

Нет, неправильно. Надо жить. По возможности весело и беззаботно, не обращая ни на что внимания; вот и вся недолга. На вольного воля, на невольного охота. Хотя разницу между первым и вторым сумеет различить не каждый. Да и есть ли она?

***

На свете существует столько ошибок, что одному человеку не под силу совершить и половину из них, даже если б он поставил перед собой такую задачу и трудился бы над её выполнением день и ночь, без перерыва на сон, еду и отправление естественных надобностей. Тем не менее никто не обходится без промашек, упущений, оплошностей, заблуждений, просчётов, неверных шагов — и далее по списку синонимов, коих не счесть. Андрей мог составить изрядный перечень своих ошибок, как давних, успевших покрыться ностальгической патиной, так и свежих, с пылу с жару, ещё не до конца отболевших, не отмаявших в полной мере. Последней в этой длинной череде ошибок явилась Ксана.

Человеческий мир давно разделён на сильных и слабых, добрых и злых, умных и глупых, здоровых и больных, богатых и бедных, красивых и уродов, счастливых и несчастных, честных и лжецов; этот мир настолько многопланово, тщательно, издевательски-всесторонне разделён, что просто удивительно, как он сохранил хотя бы внешнюю видимость единства, иллюзорный образ хрупкой целостности, и трудно понять, отчего он до сих пор не развалился окончательно… Андрей давно понял, что его и Ксану разделяет непреодолимый барьер. Фактически они принадлежали разным вселенным — пусть и не вступавшим в немедленный антагонизм, но фатально несовместимым.

Нередко это понимание исчезало, однако неизменно возвращалось к Андрею. Впрочем, оно возникло не сразу. Был короткий период самообольщения. Хотя даже в том, как они познакомились, было нечто неправильное, если не сказать противоестественное. Ситуация закрутилась далекая от тех шаблонов, какими зашоренные киношники и романисты потчуют публику, охочую до слащаво-душераздирающих лав-стори. Это не был трындец с первого взгляда; совсем наоборот: Ксана вкрадчиво прилепилась к нему, как ночное наваждение, от коего мучительно стараешься избавиться — но выпутаться из цепкой паутины сна не удаётся, и ты снова и снова бежишь по замкнутому кругу, с замиранием сердца сознавая, что неуклонно срастаешься с ним, делаясь неотъемлемой частью охватившего тебя потока эфемерных событий.

Наверное, в том и беда, что подобные превращения происходят постепенно. Во всяком случае, поначалу Андрей чувствовал себя легко и непринуждённо, никаких сложностей с Ксаной для себя не предвидел и к тому же полагал, будто любые отношения легко оборвать, как это уже не раз ему доводилось делать в прошлом. Закавыка заключалась в том, что он — по непонятной для самого себя причине — привязался к этой молоденькой и, в сущности, глуповатой нимфоманочке, к этой ненасытной и не по годам циничной пустышке, в которой уже жила небольшая, едва угадываемая стервоточина, которая со временем грозила разрастись махровым цветом, но пока дремала, не доставляя особых неудобств; и вместе с тем присутствовало в девчонке некое неуловимое качество, заставлявшее Андрея удерживаться от разрыва, невзирая на частые — и имевшие под собой достаточно весомые причины — ссоры.

А началось всё с автомобиля.

…«Жигулёнок» был подержанный. Зато купил его Андрей фантастически дёшево — можно сказать, почти даром — у пьяндалыги из дома напротив. Причина простая: мужичку-синячку даже на водку постоянно не хватало, а уж о перманентно дорожающих бензине и запчастях говорить не приходится — посему «семёрка», хоть и была относительно исправна, но последние год-полтора никуда не выезжала, заурядно ржавея в ожидании того счастливого часа, когда её хозяин, истерзанный приступами очередного похмелья, не выдержит и ударит по рукам с Андреем, дабы разжиться деньгами.

В первый же вечер Андрей выехал в город на своей «семёрке». Без какой-либо особенной надобности — просто так, привыкнуть к баранке и обкатать автомобиль.

В прекрасном расположении духа он колесил по улицам. Когда кто-нибудь голосовал на обочине — Андрей останавливался и за умеренную плату подбрасывал пассажира куда тому требовалось… Даже не заметил, как перевалило за полночь. К этому часу у него в кармане уже скопилась изрядная пачка разномастных дензнаков, заработанных без особенных проблем; подумывалось даже, не заняться ли ему извозом — в будущем, когда потребуются деньги… Увидев поднятую руку очередного клиента, Андрей, подрулив к тротуару, затормозил. Клиент оказался совсем молодым парнем. Он наклонился к опущенному окошку и торопливо заговорил, выдыхая винные пары:

— Слышь, шеф, отвези клюшку в Черёмушки! Правда, у меня денег мало, — он показал несколько смятых купюр. — Зато можешь отхарить её как угодно, она не против. Нет, ну просто до Черёмушек далеко пёхом пилить, а я обещал, что домой без проблем довезу — ну прикинь, облом: потом ведь назад добираться. Ты не думай, я отвечаю: она даст без рамсов — хоть во все дырки, она это любит, я просто уже не могу, понимаешь… Так возьмёшь, шеф?

Андрей нехотя согласился. Не сказать, что его сильно привлекло обещание секса со смутно покачивавшейся за спиной парня «клюшкой»; но он пребывал в благодушном настроении, да и надоело ему таксовать. В конце концов, отчего бы и не расслабиться, завершив подобным живописным штрихом этот не лишённый приятности вечер. Этакое незамысловатое приключение.

Она оказалась симпатичной. Смуглая кожа, большие карие, слегка раскосые глаза, пухленькие губки, на которых блуждала лёгкая улыбка, и распущенные по плечам густые чёрные волосы, завивающиеся мелкими спиральками. Было в ней сходство с мулаткой — нет, скорее с квартеронкой — да и неважно, какая разница; главное, что возникало необъяснимое очарование, всплывали в воображении никогда не виденные золотые пляжи Варадеро и Копакабана, вливались в кровоток, постепенно набирая силу, ритмы румбы и самбы. Словом, полный зной в голове и нарастающие толчки желания в паху.

А ещё она была изрядно пьяна. Наверное, поэтому, закурив, сразу стала делиться своей обидой:

— Представляешь, этот сынок хотел меня трахнуть.

— Сынок? — удивлённо поднял брови Андрей. — А тебе-то самой сколько?

— Восемнадцать.

— А ему?

— Ему тоже, — хихикнула она. — Но это ведь совсем другое дело. Ты что, не понимаешь?

— Если честно, не очень.

— Да ну тебя. Все вы, мужики, глупые. Вот ты пойми: если мы учимся в одной группе, и я пошла к нему — ну, там, выпить немного, послушать музыку… Разве это значит, что можно сразу на кровать меня валить и юбку задирать? Да хоть бы помылся сначала, от него ещё и потом воняет, как от козла, бр-р-р!

— Тебя как зовут-то?

— Оксана… Ксана, короче.

— А меня — Андрей.

— Ага… Ну, ничего… Я тогда ему сказала, что сейчас крик подниму — он, бедный, как перепугался: «Не вздумай, Оксанка, а то завтра родители из отпуска вернутся, а соседи у меня такие сволочи, сразу настучат!». Прикинь: кавалер, ха-ха-ха! Ты видел, как он спешил от меня избавиться? Нет, ты видел?

— Ну… он же обещал отвезти тебя домой.

— Да ни фига он не обещал! Просто я ему наврала, что если через полчаса не вернусь домой, то мой папик сам к нему приедет. Ха-ха-ха! А этот сынок испугался! Слушай, давай купим пива.

— Можно. Только пить будешь сама.

— Почему?

— Потому что я за рулём.

— Жалко. А то остановились бы где-нибудь — посидели бы. Домой пока неохота.

— Так ведь время уже позднее.

— Ну и что?

— А как же твои родители? Ругать не будут?

— Не-а. Они привыкли. Я ведь не ребёнок уже, правильно?

— Правильно, — кажется, она не заметила улыбки, от которой не смог удержаться Андрей. — Ну, если родители не будут беспокоиться, тогда предлагаю другой вариант, получше пива.

— Какой?

— Поехали ко мне. У меня есть «Рябина на коньяке».

— О, «рябину» я люблю!

— Но я не договорил. Ещё у меня есть коньяк и водка.

— Нет, хочу «рябину», — её голос прозвучал капризно; впрочем, эта капризность была явно деланной.

— Только сразу предупреждаю: если выпью, то за руль сегодня уже — ни-ни. Придётся сидеть у меня до утра.

— Ну и ладно. Значит, будем сидеть до утра.

— Не боишься?

— Да ты, мне кажется, совсем не страшный, — игриво хихикнула она. — А что, надо бояться?

— Как раз наоборот.

— Ну, тогда поехали.

— Поехали. Только смотри: чтобы предки не разыскивали тебя по больницам и моргам.

— Не беспокойся. Я же тебе говорю, у меня папики смирные. И, между прочим, я им сказала, что сегодня останусь ночевать у девчонок в общежитии, понял?

— Понял, — снова улыбнулся Андрей.

***

Очутившись в его квартире, они выпили полбутылки «Рябины на коньяке».

Ксана стремительно пьянела (она и до этого уже была изрядно подшофе), а Андрей смотрел на неё и тщился угадать, кто же из двоих ему наврал: то ли эта симпатичная малолетка мимоходом наклепала на пацана, чтобы выглядеть поприличнее перед незнакомым дядечкой (это казалось вполне естественным, ведь женщины, когда дело касается их репутации, врут практически рефлекторно), то ли, напротив, разобиженный парень попытался очернить свою несостоявшуюся партнёршу, дабы подставить её незнакомому мужику в отместку за собственное фиаско… Впрочем, в любом случае — наверное, спасибо ему.

Увидев, что Ксана вот-вот вырубится, Андрей отодвинул бутылку и обнял её:

— Если ты сейчас будешь кричать, то лучше сразу предупреди. Я навязываться не стану, мне проблем не нужно.

— Нет…

— Что — нет?

— Я не собираюсь кричать. А ты смешной.

— Чем же?

— Ну, какой-то ты слишком правильный, — она, хихикнув, провела кончиками пальцев по его щеке, а затем погладила по волосам. — Прямо весь из себя такой приличный и предусмотрительный.

— Разве это плохо?

— Отчего же плохо — наоборот, мне нравится. И ты мне нравишься. Нет, честное слово… Поцелуй меня.

И видя, что он слегка замешкался, Ксана не стала дожидаться: сама обвила шею Андрея руками, прильнула губами к его губам.

Всё это у него уже было: много, много раз. Но с другими женщинами. Что ж, всё в мире повторяется, всё так или иначе идёт по кругу.

***

После той ночи Ксана осталась у него. Первые два дня не ходила на занятия в колледж, потом были выходные; лишь по вечерам она звонила родителям: то «оставалась ночевать у подруги», то — «в общежитии у девчонок», то ещё нечто в подобном духе… Андрей, поразмыслив, решил: почему бы и нет — пусть живёт у него, ведь это не влечёт за собой никаких обязательств. Правда, пришлось по её настоянию съездить «познакомиться с папиком и мамиком». Андрей удивился, как это предки не подняли скандал, согласившись отпустить дочь к мужику вдвое старше неё. Но всё уладилось довольно просто: представив «жениха» родителям, Ксана уединилась с маман на кухне — и через несколько минут обе появились оттуда улыбающиеся, явно пришедшие к обоюдному согласию.

Нетрудно было сделать вывод, что в этой семье всем заправляет мать.

И ещё Андрей догадался, что в прошлом у Ксаны в багаже имелся неслабый амурный список. В противном случае родители вряд ли столь беспроблемно согласились бы на переезд дочери чёрт знает к кому.

Виктория Петровна и Сан Саныч — так звали папика с мамиком.

Бабку звали Оксаной Васильевной. Но она лежала без движения, изредка косноязыко сообщая домочадцам о своих естественных надобностях; в этом доме её, судя по всему, давно воспринимали почти как вещь, которая требует лишь определённого ухода за собой, посему никому и в голову не приходило тратить время на общение со старухой. Андрея просто на секундочку завели в комнату Оксаны Васильевны, дабы мельком продемонстрировать ему бабку, словно старинный комод, а затем вновь удалились, оставив её тихонько покряхтывать и булькать горлом наедине со своими мыслями.

Андрей родителям Ксаны понравился. Так, во всяком случае, ему показалось. Впрочем, не исключено, что им понравился бы кто угодно.

После короткого застолья (видимо, подразумевалось нечто наподобие церемонии освящения столь внезапно возникших неформальных уз) Андрей и Ксана убыли, нагружённые баулами с одеждой, постельным бельём и разной бытовой мелочёвкой.

Ксана была довольна. До сих пор неясно, являлось ли происходящее для неё чем-то вроде этакого игрового путешествия в замужнюю жизнь, или она действительно воспринимала всё всерьёз. Как понять, о чём думает другой человек, тем более если этот человек — женщина? Подобное невозможно, даже пытаться не стоит. Тут и себя-то самого иногда с трудом понимаешь.

Андрея несколько раздражала вычурность разыгранной сцены, но в целом он оставался спокоен. Если на то пошло, он мог бы и расписаться с этой ветрогонкой. Глупо, конечно, но что бы изменилось? Нелепые люди. Не могут понять, что любые бумажки, штампы в паспорте и прочие формальные цепи, долженствующие приковывать слабых и безвольных человечков друг к другу — это на самом деле дым. Тем более для мужика, которому не раз доводилось заглядывать в пустые глазницы костлявой старухе с косой… Он-то прекрасно понимал: единственное, что ещё имеет ценность на свете — это человеческие отношения. Лишь они способны накрепко прилепить два неприкаянных сердца друг к другу — на время или навсегда, уж как повезёт; но они же способны и развести в разные стороны, и тогда никакие штампы в паспорте, никакие баулы с одеждой и прочим барахлом не помогут.

Тщета надежд. Вот что мешает людям спокойно существовать в этом мире. Впрочем, не сразу. Поначалу она манит и зовёт… И обманывает, конечно же. Напрасны любые уловки, пора бы к этому привыкнуть.

***

Несколько месяцев они жили, как говорят, душа в душу. Ксана любила возиться на кухне; порой она закатывала такие блюда, что просто обалдеть можно. Да и в остальном всё было как положено: она стирала, убирала, бегала в магазин за продуктами. А уж о том, что происходило между ними по ночам — этого вообще не передать словами, сплошной медовый месяц. И постепенно Андрей стал привыкать к состоянию своего неодиночества. Откуда ему было знать, какие мысли и желания прятались в симпатичной головке Ксаны. Хотя до конца этого никогда не узнать. Ни ему, ни кому-либо другому, чужая душа потёмки. Как-то исподволь, неприметно он настолько расслабился и размяк, что беспечно пропустил первые тревожные звоночки… Теперь это кажется если не смешным, то, по крайней мере, нелепым.

Каждый стремится к определённости, предсказуемости, упорядоченности; однако на этом пути подстерегает слишком много химер. Даже если поначалу в воображении всё получается вполне складно, и ты уже начинаешь строить какие-то планы — потом жизнь вносит свои коррективы, карточный домик беспочвенных упований рушится, и всё летит в тартарары…

Андрей не придавал значения тому, что Ксана порой допоздна задерживалась в колледже. Тем более всякий раз у неё находилось объяснение: то вне расписания добавили «пару» по какому-нибудь предмету, то засиделась в библиотеке — понятно, учёба есть учёба. Но однажды она не явилась домой ночевать. Андрей не сомкнул глаз до утра. А она пришла в половине седьмого и с невинным видом заявила, что осталась в общежитии: девочки помогали ей делать курсовую, она просидела с ними допоздна — вот и не рискнула выходить среди ночи в город.

— А почему мне не позвонила? — спросил он. — Я мог бы приехать за тобой.

— Не хотела беспокоить, Андрюш, — с невинным видом пожала она плечами. — Я думала: ты давно спишь — зачем будить? Там уж и оставалось-то до утра часа три.

Он не стал высказывать напрашивавшихся подозрений и устраивать скандал. Но взял этот случай на заметку.

Следующий инцидент между ними произошёл двадцать третьего февраля. Ксана опять долго не возвращалась с занятий. Андрею надоело сидеть сложа руки, попусту терзая себя ревнивыми догадками. Тогда он вышел на улицу, выбрал удобное для наблюдения место — такое, откуда просматривались и трамвайная остановка, и ближайший въезд с трассы в микрорайон — и принялся ждать. Долго стоял, как истукан, часто курил от нечего делать, успев не раз пожалеть о том, что позволил ревности вытащить себя из дома и втянуться в дурацкую слежку; однако упрямство не позволяло уйти. И часа через полтора его терпение было вознаграждено: он увидел затормозивший у обочины «Опель-Фронтеро» и высаживающуюся из автомобиля Ксану.

На несколько мгновений ему стеснило грудь — так, что стало трудно дышать и окружающий воздух показался разрежённым.

Ксана не заметила Андрея, и он не стал обнаруживать себя. Повременил, пока она войдёт в квартиру, и лишь через две-три минуты последовал за ней. Спокойно поинтересовался:

— Почему так поздно?

— Понимаешь, мы в своей группе поздравляли мальчишек с праздником, а потом они затащили нас в общагу. Ну, выпили немного… Еле вырвалась! Ты извини, Андрюш.

— А чем сюда добиралась?

— Как чем? Маршруткой, как обычно.

— Зачем врёшь?

— Да не вру я.

— Нет, врёшь.

— Перестань, Андрей, — тихо сказала она с укоризненным блеском в глазах. — Вечно ты выдумываешь разные глупости. Если хочешь со мной поссориться, так прямо и скажи.

— Да, хочу.

Он ощутил, что его спина и подмышки взмокли от пота, а на лбу выступила испарина. Обычно Андрею удавалось держать свои эмоции в узде. Сейчас это получалось с трудом, однако он крепился из последних сил, не позволяя обиде и злости выплеснуться наружу.

— Каким ты иногда бываешь невыносимым, — похоже, Ксана чувствовала себя гораздо лучше, чем он. Даже попыталась перейти в наступление:

— Ну почему, почему ты вечно устраиваешь скандалы? Ревнуешь, я понимаю, но во всём ведь надо меру знать! Почему ты такой подозрительный?

— Я — подозрительный? Устраиваю скандалы? Ничего себе! Ни одного скандала ведь у нас не было! А сейчас я своими глазами видел, как тебя на «Опеле» привезли. Ну-ка, давай говори: с кем трахалась?

— Да как ты можешь обо мне такое думать? Дурак! Зачем мне трахаться ещё с кем-то, если я тебя люблю!

— А его?

— Кого — его?

— Того, кто привёз тебя на «Опеле»! Его тоже любишь?

— Слушай, Андрей, перестань. Ну хорошо, ну ладно, признаюсь: я тебе соврала насчёт маршрутки. Но это только потому, что знаю, какой ты ревнивый: обязательно сделаешь неправильный вывод из пустяка, который не стоит выеденного яйца! Да, да, да, это мой одногруппник, что же тут такого? Что в этом особенного-то? Подумаешь, преступление! Он просто меня подвёз, ему было со мной по пути!

Вероятно, такое поведение представлялось ей вполне естественным. Во всяком случае, она твёрдо держала свою линию и не собиралась отступать от избранной тактики.

А он не выдержал и, стиснув челюсти, ударил Ксану. Не очень сильно, ладонью, но всё же разбил губу. Она расплакалась и села на диван, испуганно закрыв лицо руками. Однако при этом продолжала уверять, что его подозрения напрасны, что у неё и в мыслях не было ему изменять.

Дурочка. Он ведь не собирался выдавливать из Ксаны правду. Зачем, если и так всё яснее ясного? Досадно, конечно, что потерял контроль над собой, но теперь уж ничего не поделаешь.

После той бессонной ночи и утреннего выяснения отношений многое встало на свои места. Да, не стоит отрицать: Ксана — пусть ненадолго, этак походя, легко и непринуждённо — заполнила его жизнь дыханием весеннего ветра и красками юности. Но теперь представлялось очевидным, что девчонка никогда не будет всецело принадлежать ему одному. И Андрей принялся старательно изгонять из своего сердца возникшую помимо воли привязанность к этой маленькой прошмандовке, приняв как данность, что она в его судьбе — явление временное. А что живёт в одной с ним квартире, укладывается в одну с ним постель, готовит и стирает для него — ну и ладно, так ведь удобнее. Всё это ни к чему не обязывает. В конце концов, когда Ксана ему надоест, он сумеет легко оборвать окончательно истончившуюся нить, которая столь нелепо связала его со случайно подобранной на улице глупой и не в меру самонадеянной девицей — всему своё время.

Выстраивая рассуждения в подобном ключе, он чувствовал, как муки ревности в нём постепенно стихают.

***

— Не дуйся на меня, — сказала Ксана следующим вечером. — Это же очень просто: не думать о плохом.

Он покачал головой:

— Хватит с меня этих игр. Всё у тебя получается очень просто. Это неправильно.

— А по-моему, правильно. Потому что так устроена жизнь, и не надо её отравлять лишними сложностями.

— Упрощать всё тоже нельзя до абсурда. Мы ведь не животные.

— Ошибаешься, Андрюша: мы — животные. И я, и ты, и все остальные — самые настоящие животные. Посмотри правде в глаза, и тебе сразу станет легче жить.

— Ты меня, видимо, с кем-то путаешь, деточка. Я научился смотреть правде в глаза ещё когда ты под стол пешком ходила, но мне от этого нисколько не легче.

— Значит, ты другой правде в глаза смотрел.

На мгновение ему показалось, будто слова Ксаны наполнены каким-то особенным значением. Но — нет, лишь показалось. Если всякий раз придавать значение бабьему трёпу, то рано или поздно его извилины завяжутся в узел. И Андрей махнул рукой:

— Что ж, тут ты права: диапазон моего зрения никогда с твоим не совпадёт. И вообще, давай не будем об этом, Ксана, а то сейчас опять поругаемся.

Она не стала спорить:

— Ладно, давай не будем.

Настроение у него было такое, словно ему удалось благополучно миновать преграду, которая казалась непреодолимой, но за ней тотчас выросла ещё одна, куда более устрашающая полоса препятствий. И в душе не имелось ни желания, ни сил на то, чтобы мобилизовать себя на новое преодоление.

Как ни крути, в каждом мужчине живёт собственник. Кому приятно сознавать, что его подружку накачивают спермой чужие самцы? Если и существуют на планете подобные индивидуумы, то они достойны пристального внимания учёных в качестве редчайших явлений природы.

***

Иногда Андрей брал книжку «Мудрые мысли великих людей» (ещё со школьных лет у него вошло в обыкновение нечто наподобие гадания: он открывал в книге раздел, отвечавший его текущему умонастроению — например: «Прошлое», «Свобода», «Дружба», «Терпение», «Одиночество» — и выбирал наобум первую попавшуюся цитату). В разделе «Женщины» теперь всё попадало в точку:

«Быть вполне искренней для женщины — то же, что показаться на людях без платья», Стендаль.

«Будь осторожен. Если женщина сходится с тобой не любя, она заставит тебя расплатиться за это; а если она любит, она заставит тебя заплатить ещё дороже», Ричард Олдингтон.

«Для мужчины любимая женщина — святыня, алтарь… И вот, когда первый встречный авантюрист приближается к этой святыне как к стулу и обращается с нею как со стулом, а святыня чуть ли не в восторге от подобного обращения, тогда… начинаешь подозревать, что алтарь-то и на самом деле — всего только стул», Болеслав Прус.

«Лёгкое поведение — это наименьший недостаток женщин лёгкого поведения», Франсуа де Ларошфуко.

Эти формулировки вполне отвечали душевному состоянию Андрея. Великие умы убеждали его в том, что нет на свете ничего нового; отношения между людьми давно обозначены, исчислены и не претерпят изменений доколе суждено существовать человечеству. Оттого бессмысленно трепыхаться и лезть из кожи вон, воображая себя кем-то особенным. Всё уже было до него и миллионы раз обращалось в прах.

Впрочем, напрасно он тешил себя надеждой, будто сумеет притерпеться к существующему положению вещей, а его ревность, сохраняя свой затухающий вектор, мало-помалу сойдёт на нет.

Андрей, как всегда, ошибся; это оказалось лишь временной передышкой, недолгим затишьем перед бурей.

***

Их стремительно летевшие в пропасть отношения было уже не остановить, не удержать на плаву, не спасти от крушения. Ксана пыталась прикинуться не той, кем являлась на самом деле, и довольно продолжительное время это ей удавалось; но шила в мешке не утаить.

Недели через две она снова не вернулась домой с занятий, и это оказалось последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Чувства ясно подсказывали измену; однако Андрей считал, что нельзя доверять чувствам, они легко могут обмануть, потому во всём надо удостовериться — конкретно и безошибочно. Он выгнал из гаража свою «семёрку» и поехал в общежитие колледжа.

Время было не позднее, но на город уже начали опускаться неспешные сумерки. Тени вокруг удлинялись и трепетали в свете умиравшего дня.

Андрей торопился (как будто это могло что-нибудь изменить), но всё же следил, чтобы стрелка спидометра не перебиралась за черту, возле которой стояла цифра «60». Хорошо ещё, что час вечерних пробок миновал, и пёстрый поток автомобилей двигался вполне сносным темпом. Можно было позволить себе ехать на предельно разрешённой скорости.

Он непроизвольно сжимал баранку так, что пальцы побелели от напряжения.

…Общага — то ещё местечко. Можно сказать, бермудский треугольник. Порой такие чудеса там творятся — впору настоящий роман ужасов писать. Вот, например, случай с самоубийцей (кстати, Андрею о нём рассказала Ксана). Дело было так. Один дурик с первого курса из-за неразделённой любви решил покончить с собой. И выпрыгнул из окна девятого этажа. Затея молодого самоубийцы увенчалась успехом, но не совсем тем способом, каким он рассчитывал: вместо того чтобы разбиться об асфальт, он с размаху насадился на толстую ржавую арматуру, невесть почему оставленную строителями торчать из стены на уровне второго этажа… А на этом этаже шла заурядная студенческая пьянка — как раз в той комнате, возле окна которой торчал упомянутый огрызок арматуры. Студиозы периодически подходили к окошку покурить — и когда они увидели висевшее на стене тело, вся компания успела достигнуть той стадии опьянения, когда люди уже не отличают явь от глюков. Словом, до наступления утра «гостю» много раз пожимали руки, похлопывали его по плечу, предлагали закурить и пропустить рюмашку. После чего возвращались к столу и продолжали возлияния плюс разные танцы-обжиманцы. Лишь с наступлением рассвета кто-то из прохожих углядел трезвыми глазами висевший на стене окровавленный труп и не поленился позвонить правоохранителям.

Праздник для молодых весельчаков закончился в районном «обезьяннике». Следователи заподозрили в убийстве членов этой пьяной компании, поскольку к утру имелась масса следов «общения» данных молодых людей и девушек с покойником — от отпечатков пальцев до следов губной помады на щеке усопшего… Впоследствии милиция, конечно, разобралась, что самоубийца летел с верхнего этажа. Но студентов всё же исключили из колледжа. За аморальное поведение.

Он вспомнил эту историю по дороге в общежитие. Хотя случай с мортальным казусом был совсем не по теме, но отчего-то привязался, накрепко засел в мозгах — и испарился лишь когда Андрей наконец прибыл на место и принялся за поиски Ксаны. Представлялся парням и девушкам её старшим братом — рассказывал, будто его прислали за сестрой по причине скоропостижной кончины их общей бабушки Оксаны Васильевны. Кому иному, возможно, и не выдали бы её местонахождение, но родному брату, да ещё по такому поводу… С третьей попытки две юницы привели его к двери одной из комнат:

— Подождите здесь, — конфузливо отведя взгляд, проговорила одна из девушек, — мы сейчас её позовём, а то она, наверное, не одета.

Грудь Андрея пронзила внезапная острая боль, точно разряд электрического тока прошёл сквозь сердце; до сих пор отстукивавшее гулкие удары в нетерпеливом ожидании, теперь оно словно споткнулось: один раз, другой, третий… И лишь после этого снова вошло в ровный, хоть и значительно ускоренный ритм.

Нет, он не собирался ни скандалить, ни тем более устраивать мордобой. Он хотел только расставить все точки над «i». Но Ксана этого не знала. Заскрипев пружинами панцирной сетки, она приподнялась на убогой железной кровати — и тотчас, натянув на грудь одеяло, испуганно села на постели, прижалась спиной к стене. А парень, деливший с ней односпальное студенческое ложе, вскочил и — в чём мать родила — ринулся навстречу Андрею:

— Чё те надо, козёл? Глаза залил, что ли?! Чё ты вламываешься к людям? А ну, пошёл на хрен отсюда!

Пришлось сделать молодому кобельку подсечку — тот, задрав копыта, хрястнулся горбом об пол. Видимо, крепко хрястнулся, поскольку так и остался лежать на замызганном общежитском линолеуме, когда Андрей развернулся и пошёл прочь.

А Ксане он тогда не сказал ни слова.

Да и что он мог ей сказать?

Ничего.

И вообще — неизвестно, был ли он в состоянии произнести хоть слово. Даже если бы захотел. В горле стоял ком от острого ощущения утраты, а в голове царил полный сумбур.

В эти мгновения всё отошло на задний план, стало туманным и малозначительным. Всё, кроме Ксаны, которую он оставил за спиной.

Вот уж поистине не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Переварить такое было чертовски трудно. Верно говорят, что человек по-настоящему дорожит лишь тем, чего он лишился.

И угораздило же его вляпаться в этот абсурдный, оскорбительный, препошлейший анекдот в образе Ксаны!

Он уходил, всё ускоряя и ускоряя шаг и чувствуя себя так, словно ему вылили на голову ведро помоев; а сердце гулким безысходным зверем колотилось в тесном узилище грудной клетки. «К чёрту эту блудливую кретинку! — мысленно твердил он себе. — Пусть остаётся здесь. В общаге ей как раз и место — с пацанами, дешёвой выпивкой и скорострельным трахом с кем ни попадя. Я должен принять это, как принимают неминуемое. Сам, в сущности, виноват. Не следовало обольщаться с самого начала. Да, я старался этого не делать, и всё же что-то упустил и не заметил, как дал слабину… К чёрту Ксану, нет её и никогда не было! Отныне буду сохранять трезвый взгляд на вещи…»

Воздух был неподвижен и сух, и по лицу Андрея щекочуще скатывались капли пота.

Люди шли мимо, сновали туда-сюда с безучастными физиономиями, как обычно бывает на улице: каждый погружён в свой утлый микрокосм, и это, в сущности, неплохо, когда никому нет дела ни до тебя, ни до других, ни до чего-либо вообще — можно всецело принадлежать себе, отдавшись внутренним напряжениям, шаг за шагом выпутываясь из них и не делая поправок на чужую гравитацию. Нет, Андрей не задерживался мыслями на окружавшем его человековращении, он уходил — иначе было нельзя — и думал о том, что любая неудача, если на ней зациклиться, может свести с ума. Но это не его удел, он-то уж точно не свихнётся.

Добравшись до своего автомобиля, он тронул с места так резко, что его вдавило в спинку сиденья.

Домой, домой. Скорее прочь отсюда…

Андрей ехал намного быстрее, чем это позволяли правила дорожного движения. И Ксана отдалялась от него, растворяясь в адском сиянии заката.

***

Дома Андрей никак не мог найти себе подходящего занятия, которое отвлекло бы его от невесёлых размышлений. Чёрт знает что творилось в его голове, форменный кавардак. Но мысли и чувства не всегда согласуются друг с другом. И — странное дело — злость быстро угасла, остались лишь долгая тягучая грусть и ощущение усталости, граничившей с полным бессилием. Возможно, его чувства притупились именно из-за этой усталости; и слава богу, ведь невозможно всё время пребывать во вздрюкнутом состоянии.

По-дурацки он поступил, не сдержавшись и врезав тому парню в общаге. Мордобой в подобных случаях — дело пустое. Пользы никакой, а неприятные последствия вполне могут быть; мало ли какие повреждения получил незадачливый любовничек. Тем более мальчишка-то как раз ни в чём не виноват. Да и ладно, пропади он пропадом!

Ксана.

Невесомым облачком пролетела она сквозь жизнь Андрея и скрылась в недостижимом далеке, в туманных нетях иллюзорных миров его воображения. Так и должно было случиться, не в чем сомневаться. А чего он хотел? Негасимого, всесжигающего огня и любви до гроба? Но ничего подобного нет в природе человеческой реальности. Пустые слова, идеальные понятия. Проекция мечтаний прыщавых подростков.

Как ливень смывает пыль с деревьев и уличную грязь с тротуаров, так этот случай с Ксаной смыл с души Андрея тонкую защитную плёнку, успевшую нарасти на ней за последнее бестревожное время. Тешить себя иллюзиями можно лишь до определённых пределов. Он не желал, чтобы дальше так продолжалось. Да и не могло это долго тянуться. Болезнь достигает своего пика, а затем наступает ремиссия.

Единственное надёжное достояние человека — это память. Если б ещё найти способ и от неё избавиться.

Ксана.

Бездонный сосуд желаний.

Лукавое вместилище цепкого наваждения.

В сущности, она была проста, и вместе с тем многие её поступки оставались для Андрея за гранью понимания. Чего, спрашивается, ей не хватало? Какой бесовской силой сбивало её с пути, манило на сторону? Или это общая черта всех женщин, и их поступкам вообще не стоит искать рациональных объяснений?

«Все вокруг живут обыкновенной будничной жизнью: ходят на работу и по магазинам, встречаются с приятелями и назначают свидания возлюбленным, оттягиваются в клубах и на дружеских вечеринках, ездят в заграничные отпускные туры и отдыхают где-нибудь поблизости за городом, женятся и растят детей, читают книги и пишут мемуары, предаются хобби и трудятся на дачах, занимаются множеством простых насущных дел, которые им интересны, тем самым неприметно подгоняя течение дней и скрашивая своё существование, — думалось Андрею. — И только я словно завис во вневременье: ни туда, ни сюда. Остался сам по себе. И тут появилась Ксана, этакое свежее дуновение, глоток живительного воздуха, которого мне чертовски недоставало. Вероятно, любую другую женщину я принял бы с ничуть не меньшей готовностью, чем её. Просто так сложилось, что именно Ксана подвернулась в нужный момент. Не её в этом вина и не моя, всем управил случай».

Однако теперь это не имело значения. Ксана улетучилась, растаяла в пустоте. Как сновидение, которое невозможно удержать, сколь ни старайся. Что ж, так тому и быть, раз время пришло.

«Твоё перед тобою, а в чужое не вяжись, — убеждал он себя. — Ксана — это не твоё, это чужое. Ты снова остался один, но это ничего, это, возможно, даже хорошо».

Да-да, это ничего. Он не бесхребетник и не хлюпик какой-нибудь желторотый, чтобы надолго расклеиться из-за пустышки. Безвольно пенять на судьбу не в его характере. Жизнь пока не кончилась, у него ещё всё будет нормально. Не с Ксаной, разумеется, а с какой-нибудь другой женщиной. Он найдёт замену этой похотливой нервомотке с холодным сердцем и птичьими мозгами.

Интересно, когда жизнь перелистывает очередную страницу, и приходит пора обновления чувств — куда исчезают наши прошлые сильные привязанности? Становятся ли прежние возлюбленные для нас чем-то вроде рамок, под которые мы подгоняем стандарты новых отношений? А может быть, каждый раз всё по-новому — но со старыми принципами и убеждениями? Впрочем, это уже и есть своеобразные рамки, раз осознание того, какой человек тебе нужен, пришло благодаря прежним возлюбленным.

Наверное, с возрастом мы становимся менее восприимчивыми, вырабатываем в себе нечто вроде иммунитета к сильным чувствам… Можно взглянуть на это и под другим углом: ничто никуда не уходит, а остается на месте или движется по прежней траектории, зато мы, оборвав нити своих старых привязанностей, уплываем к новым берегам. Вероятно, иногда и вспомнится что-нибудь хорошее, какой-нибудь милый интимный эпизодец, особенно если окажешься в местах, где он произошёл, — и тогда станет грустно, и чего-то будет не хватать… Но потом ты уйдёшь, и постепенно это чувство угаснет, и жизнь вернётся в нормальную колею, и всё будет в порядке.

Прошлое сродни кадрам нескончаемой киноплёнки, с годами начинающей желтеть, делаться мутной и неразборчивой. Что-то из прожитого стирается временем, как пыль с подоконника, а что-то, напротив, глубоко вгрызается в память, подобно ржавчине, разъедающей железо. Мы становимся неуязвимей и рассудочней, однако навсегда сохраняем тихую нежность к тому, что кануло в сумрак минувшего, растворилось в нём безвозвратно. Вместе с тем кто-то из древних китайцев сказал: не запретишь птицам скорби виться над твоей головой, но ты можешь помешать им свить гнездо в своих волосах. Это очень верно. Хуже нет, чем зацикливаться на несбывшемся.

…И всё же волны из прошлого регулярно возвращались, накатывали, захлёстывали сознание.

Ксана.

Попрыгунья-стрекоза.

Неуловимая и непроглядная, словно шарик ртути, она тем не менее нередко могла казаться непосредственной и милой (умела, умела скрыть свою лживую, криводушную суть, словно защитное поле её окутывало — непробиваемый ведьмовской морок), но в том-то и дело, что казаться — мало. Этой кажущейся Ксане предстояло истощиться в сознании Андрея, истаять, как истаивает снежинка на ладони, распасться на составляющие, а затем превратиться в абстракцию.

Нет, к ней у Андрея не осталось нежности. Однако её образ снова и снова болезненной язвой возникал в его памяти. Всё зыбилось в настоящем и, расплываясь, уходило за окоём грядущего. Лишь в прошедшем времени оставалась какая-никакая определённость. Неподвластная его воле, зачастую весьма раздражающая, но — определённость.

***

Естественно, она не вернулась в его квартиру. Ни в этот день, ни на следующий. Зато — приблизительно через неделю после того как Андрей застукал Ксану в общежитии, — явились её родители:

— Андрей Иваныч, нам Оксана всё рассказала, — заискивающим тоном обратилась к нему Виктория Петровна (Боялась, что ли? Глупо, чего ей бояться? Или, в самом деле, стыдно было Ксанкиной мамахен?) — Вы извините, она стесняется к вам идти. А мы, раз уж так получилось, хотели бы забрать её вещи.

— Да-а-а уж, — обречённо развёл руками Сан Саныч. — Извините… уж…

— Ну, раз такое дело, — в свою очередь смутился Андрей. — Да вы не стойте на пороге, проходите в комнату.

Ничего путного от предков Ксаны он не ждал. Однако их появление оказалось весьма неожиданным ходом. Вещички-то плёвые, слова доброго не стоили. Расценить этот визит как своеобразный зондаж или как элементарное крохоборство? Поди угадай.

Сан Саныч и Виктория Петровна споро обшарили шкаф и бельевую тумбу в комнате, подвесные шкафчики на кухне и стеклянные полочки в ванной. И вскоре удалились с набитыми сумками и большим кожаным чемоданом (в них — шмотки, посуда, разное бабье хороховьё: приданое, и смех и грех), не прекращая извиняться вплоть до того момента, когда за ними захлопнулась дверь.

Оставшись наконец в одиночестве, Андрей ощутил большое облегчение. Чем были ему неприятны родители Ксаны — этого он и сам до конца не смог бы сформулировать… Мелковаты стали люди. Не все, но в большинстве своём — мелковаты, особенно женщины. Виктория Петровна и Ксана — прямой тому пример. Да и Сан Саныч недалеко от них ушёл.

Интересно, где была в это время девчонка? Где и с кем? Чем занималась? Вспоминала ли о нём? Впрочем, пустое. Вспоминала или нет, какая теперь разница; очень скоро Андрей будет погребён в памяти Ксаны под наслоениями многочисленных недоразумений прошлого — вот в чём сомневаться не приходилось. Между ними стена, и Андрею не проломить её. Преграда непреодолима.

Нет-нет, не стоило думать о Ксане. С глаз долой — из сердца вон. Пусть время пока не успело сделать её чужой. Ничего, всему свой черёд.

Позже, вспоминая ночь своего знакомства с ней, Андрей уже практически не сомневался: тот пацан, что посадил Ксану к нему в машину, не соврал — эта мокрощелка действительно была готова лечь с кем угодно и где угодно. Ну и плевать теперь на неё. Пускай найдёт сопляка под стать себе и полощет ему мозги сколько им обоим заблагорассудится. Как говорится, каждому своё.

Что ещё ему оставалось? Только упрямство.

***

Андрей полагал, будто девчонка исчезла безвозвратно, и их дорожки больше никогда не пересекутся.

Но вскоре выяснилось, что он ошибался.

Миновало меньше месяца с того вечера, как они расстались, и однажды ночью у него в прихожей раздался звонок. Андрей выбрался из постели — потирая кулаками глаза, прошлёпал босиком в прихожую; посмотрел в глазок… И едва удержался, чтобы не выругаться в голос.

Нет, он не спрыгнул с ума и не перепутал сон с явью. На лестничной площадке стояла Ксана.

С негромко-жалобным стоном отворилась дверь, и Андрей с изумлением воззрился на неурочную гостью. Будто чьи-то незримые руки сдавили ему горло, до того стало трудно дышать. Впрочем, это длилось лишь несколько мгновений, а затем всё прошло.

Зачем она явилась? Чего хочет? Когда-нибудь она оставит его в покое или нет? И вообще, на что можно надеяться в её положении? Уж не издевается ли Ксана над ним?

Это было умонепостижимо. Наглость — просто из ряда вон. После всего, что произошло в общаге… Неужели она не чувствует совсем никаких границ?

— Приветик! — весело сказала она, когда Андрей прислонился к дверному косяку.

Он, прищурившись, молча смотрел на Ксану — ждал продолжения.

— Ты, наверное, уже не думал, что я приду?

–…

— Эй! Андрюша, ты меня вообще слышишь?

— Ну.

— Что — «ну»? Может, ты уже и новую девушку успел себе завести? Ну скажи по-честному: не ждал меня?

— Не ждал, — отозвался он приглушённым эхом. — Что всё это значит, чёрт побери? Явилась не запылилась. Не знаю, что тебе от меня нужно. Да теперь-то, пожалуй, и не хочу знать.

— А раньше хотел?

— Раньше хотел. Но теперь — нет. Многое изменилось, разве ты забыла?

— Не надо всё так драматизировать, — махнула она рукой, сделав вид, что не обратила внимания на его подчёркнуто-отчуждённый тон. А затем, состроив преувеличенно-серьёзное лицо, принялась объяснять — в слегка замедленном темпе, пьяно растягивая слова:

— Видишь ли, я была в клубе с однокурсницами и не заметила, как девчонки разбежались по домам, падлючки такие! Каждая думает о себе, трудно им о подруге вспомнить. И теперь у меня нет попутчиц, чтобы не было страшно добираться домой. А сейчас ведь уже поздно.

— Тоже мне сюрприз, — хмуро осадил её Андрей, продолжая загораживать дверной проём, чтобы Ксана не могла войти в квартиру. — Ну, и?

— Ну и вот, — продолжила она, уже несколько быстрее. — Решила зайти к тебе, поинтересоваться: не приютишь ли — всего на одну ночь — бедную-несчастную девушку, которой совсем некуда податься? Раз уж так получилось, что я сегодня всеми брошена.

Андрей не удостоил Ксану ответом, лишь скривился при этих её словах так, будто воздух скис у него во рту.

Она немного постояла и, не дождавшись приглашения, добавила (со взором, плывущим куда-то мимо):

— Ну да, виновата. Ну что я могу сказать? Прости! И хватит на меня обижаться.

— Вот ещё, чепуха какая, — он сложил руки на груди. — Я и не думал обижаться, что с тебя возьмёшь. Или считаешь, я до сих пор киплю от возмущения как перегретый чайник? Нет уж, этак весь пар можно выпустить в свисток, а он мне ещё пригодится для более приятных занятий.

— Вот именно, ещё пригодится. И я готова разделить с тобой это приятное занятие… чтобы выпустить пар.

— Надо же, какая ты сегодня покладистая. Прямо ангел. И что же теперь, прикажешь прослезиться и встречать тебя с распростёртыми объятиями?

— Нет, кроме шуток. Пусть я, по-твоему, и блядь, Андрюша, но не хочешь же ты, чтобы меня сегодня поймал на улице какой-нибудь грабитель или маньяк, правда?

— Если ты воображаешь, будто меня это может впечатлить, то сильно ошибаешься.

— Так уж и нисколько не впечатлит? Не верю. Ты всё же не до такой степени бессердечный, хоть и порядочный дундук. Я тебе не совсем безразлична, я знаю.

— Ничего ты не знаешь.

— Нет, знаю, знаю!

Он насмешливо-презрительно хмыкнул. Помедлил несколько секунд и, отведя взгляд в сторону, проговорил:

— Может, и так. А может, и нет. В сущности, какая разница, что ты обо мне думаешь.

— Ладно, давай не будем ссориться, Андрюша, — она выдавила из себя неуверенную улыбку. — Ну что поделать, если у меня такая натура увлекающаяся. Между прочим, и тобой ведь я увлеклась не в меру. Сама не думала, что так могу.

— Вспомнила бабушка, как была девушкой.

— Может, хватит ехидничать?

Ему было зябко из-за веявшего снизу сквозняка, да и — мало ли: вдруг кто-нибудь, невзирая на поздний час, станет подниматься по лестнице и увидит его, босого, неглиже… Не хотелось попасть в дурацкое положение. Поэтому надо было что-то решать. Прогнать Ксану или впустить её в квартиру. А она, точно угадав его мысли, спросила:

— И долго ещё ты намерен держать меня на пороге?

Простая, как три копейки.

Надо было сказать ей: «Что ты прицепилась ко мне, как рыба-прилипала? Нет уж, ушла так ушла, скатертью дорожка и семь футов под килем, разбитой чашки не склеишь!». Или что-нибудь в подобном духе. Однако Андрей отчего-то не сказал, стушевался. Вместо этого, посторонившись, сделал небрежный приглашающий жест:

— Заходи, что с тобой поделаешь. Ты как неразменный пятак, от которого невозможно избавиться.

Ксана, входя, игриво провела по его бедру ладонью.

Дешёвая сценка. Вся она в этом. Подобна персонажу примитивной мелодрамы. Так уж Ксана устроена, точно в насмешку над щедро отпущенной ей женской сущностью.

Ему было противно от чувства, что из него снова хотят сделать безответного глупца. Но нельзя же до бесконечности маячить в дверях.

***

Разуваясь, Ксана пошатывалась. Один раз её так повело в сторону, что не схвати Андрей дурищу за плечи — наверняка бы упала. А она словно того и ждала: сразу выпрямилась и, развернувшись к нему, крепко обвила его шею руками. И поцеловала — метила в губы, но угодила в щёку.

Дыхание Ксаны было горячим и влажным. От неё крепко разило спиртным, а ещё похотью и обманом. Однако ему вдруг стало всё равно. Поэтому Андрей не противился поцелую Ксаны; наоборот, его охватило внезапное возбуждение, и он стиснул незваную гостью в объятиях — так сильно, что та издала невольный стон — и хищно впился в её губы ответным поцелуем (тотчас во рту появился солоноватый привкус крови). В голове мелькнуло: «Почему бы и нет? Она ни на что не претендует, зато готова предоставить мне своё тело. Ведь могу же я, например, воспользоваться проституткой за деньги? А с ней — почти то же самое, но вдобавок ещё и бесплатно. Наверное, в этом есть что-то от мазохизма. Или от садизма. Да какая разница, мне ведь, в самом деле, хочется этого!».

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

КП — командный пункт.

2

НП — наблюдательный пункт.

3

Буссоль — оптический прибор для измерения магнитного азимута на местности.

4

ДШБ — десантно-штурмовой батальон.

5

ПМР — Приднестровская Молдавская Республика.

6

Румынами приднестровцы называли — независимо от национальности — всех, кто участвовал в боевых действиях на стороне Кишинёва.

7

Сербска Босна — Республика Сербская, самопровозглашённое государство, созданное сербами в 1992 году в ответ на инициированный боснийцами-мусульманами выход Боснии и Герцеговины из состава Югославии.

8

Кроаты — хорваты.

9

«Дикие гуси» — наёмники.