Любовь-неволя

Евгений Петропавловский, 2023

Кто сказал, что из ненависти не может родиться любовь? Так на камнях вырастают цветы – непрошеные, но от этого не менее прекрасные. Так и герои этого романа – раб и его хозяйка – помимо своей воли оказываются охваченными внезапным чувством. Но вокруг – война, кровь и слёзы. Трудно предугадать, удастся ли героям пройти сквозь все испытания, сохранив не только свою любовь, но и саму жизнь…

Глава третья. Симметрия чувств. Злые тени минувшего

…И душа,

если она хочет познать себя,

в душу другую должна заглянуть —

чтобы там увидеть, как в зеркале,

чужестранца или врага.

Георгос Сеферис

Следующие несколько дней ты пребывал то в знобком кружении и невесомости, то в тягучем потном оцепенении. Это была та грань между сном и явью, когда находишься как бы вне своего сознания, но всё видишь и слышишь, хотя твои взаимоотношения со временем неимоверно запутываются, и нет сил в них разобраться. Правда, иногда дневной свет внезапно начинал меркнуть перед глазами, и тогда окружающее доходило до тебя совсем смутно, как бы сквозь мельтешащую серую пелену и наползающий кровеносный туман…

Мариам неутомимо хлопотала возле тебя. Растирала грудь каким-то жиром с едким запахом; поила травяными отварами; а по вечерам усаживала тебя на стул, укутывала одеялом, затем приносила таз с горящими головешками и, поставив его возле твоих ног, периодически бросала в него лечебную смесь из сухих трав, заставляя тебя вдыхать дым как можно глубже. Ты послушно вдыхал — и весь покрывался испариной, и кашлял, кашлял, кашлял до полного изнеможения… Зато потом становилось удивительно легко дышать; казалось, после этой процедуры ты мог набрать в лёгкие вдвое больше воздуха, чем прежде…

Вскоре жар у тебя спал, и ты явственно ощутил, что начал поправляться.

До сих пор Мариам приносила еду в комнату. Поставив тарелки на широкую табуретку перед тобой, она садилась рядом и ждала, пока ты поешь, чтобы унести посуду. Но когда миновала неделя болезни, ты ощутил, что уже вполне в силах подняться с постели. И перед обедом попросил не приносить табуретку, а накрыть на стол.

Когда она позвала тебя обедать, ты с удивлением увидел, что на столе стоит всего одна тарелка, наполненная дымящейся куриной лапшой, а рядом — небольшое круглое блюдо с уложенным аккуратной башенкой золотистым сискалом¹⁴.

— Не понял, Мариам: почему одна тарелка? А ты как же?

— А я не буду.

— Почему?

— Не могу… — она замялась, опустив взгляд. — Я потом пообедаю.

— Слушай, так дело не пойдёт, — обиделся ты. — Я тогда тоже не буду есть. Пока не объяснишь, в чём дело.

— Но ты же знаешь, у нас адат…

— Ну и что?

— Адат не разрешает женщине сидеть за одним столом с мужчиной.

— Ты это серьёзно, Мариам?

— Конечно.

До сих пор ты не знал, как с ней обращаться из-за непривычной двойственности ситуации. Совсем недавно ты обладал этой женщиной. И в то же время фактически продолжал оставаться её собственностью. Так мог ли ты первым — скажем, привлечь к себе, обнять, поцеловать её? Чужая душа — потёмки; поди угадай, какие у неё планы на твой счёт… Эти сомнения до последнего момента не покидали тебя, однако теперь их сломало, как внезапный паводок ломает старую обветшалую плотину. Все барьеры перехлестнула, разрушила, смела прочь внезапная волна нежности и умиления.

— Господи, какая ерунда, глупышка! — воскликнул ты.

И, порывисто склонившись к Мариам, впился в её губы жадным поцелуем. А потом не удержался от мгновенного искушения — полез рукой к ней под халат… и твои пальцы не нашли под ним трусиков.

— Отпусти, Серёжа, — прошептала она радостно замирающим голосом. — Что ты делаешь, ну прямо как мальчишка, перестань, ведь ты ещё не выздоровел.

— Выздоровел. Я сейчас тебе очень просто это докажу.

— Не надо мне ничего доказывать. Тебе полагается лежать и набираться сил. Хотя бы ещё несколько дней не надо, я прошу.

Но ты слышал не слова, а те ласковые, певучие, дрожащие нотки, которые выдавали желание, звали и говорили: «да-да-да!». Ты сел на стул и увлёк Мариам к себе на колени. Она уже ничего не говорила, но в подобные минуты и не нужны никакие слова, чтобы понимать друг друга. Широко раздвинув ноги, она подалась всем телом тебе навстречу. Ваши тела слились, как намагниченные, ударились друг о друга, яростно и судорожно — и продолжали биться, сливаясь и разъединяясь, сливаясь и разъединяясь, сливаясь и разъединяясь со стихийной неудержимостью… Это было блаженно и неминуемо, как гибельная встреча ревущего цунами с заждавшимся берегом.

Ты смотрел снизу вверх на Мариам; а она прикрыла глаза, и её ресницы ритмично вздрагивали при каждом толчке навстречу тебе. Она откинула голову назад, и длинные чёрные волосы сыпали искры и метались колдовским пологом у неё за спиной… Сидя на стареньком скрипучем стуле, ты крепко держал её за талию (о, эта блаженная амплитуда, она неуклонно учащалась и приближала вас к резонансу!). Разве существовало на свете что-нибудь ещё — более важное и прекрасное — к чему стоило бы стремиться? Твои пальцы знали ответ на этот вопрос… Мариам чувствовала твои руки и слушалась их; а ты с каким-то почти потусторонним восторгом смотрел и смотрел на неё — снизу вверх; под таким углом ты ещё никогда не видел это лицо — нежное, тонкое, распахнутое льющемуся из окна свету полуденного солнца, и от этого как бы покрытое лёгкой позолотой. И ты не мог оторвать взгляда от Мариам, она была безумно, неправдоподобно прекрасна. И она принадлежала тебе. В это было трудно поверить и остаться в здравом рассудке.

Вы оба сошли с ума. И как всякие нормальные сумасшедшие, не жалели об этом.

***

Разумеется, обед — к тому времени, когда вы вспомнили о нём — совершенно остыл. Это вас обоих рассмешило. И родило в тебе лёгкий толчок умиротворяющей нежности. Потому что даже подобная мелочь служила напоминанием о недавней вспышке страсти, которая требовала такого долгого утоления — и напоминание было приятным.

Мариам унесла тарелку с лапшой на кухню — разогревать. Зато на сей раз тебе не пришлось настаивать на том, чтобы вы обедали вместе: она сразу выставила на стол две тарелки. И принесла литровую пластиковую бутылку с домашним красным вином.

— Пусть у нас сегодня будет праздник, — сказала, приглаживая растрёпанные волосы.

Спиртное в соответствии с требованиями шариата было здесь давно строго-настрого запрещено. Поэтому ты не смог удержаться от удивлённой — правда, с немалой долей иронии — реплики:

— Ну ты даёшь, девочка! Кажется, мы сейчас совершим большое преступление. Как ты вообще не боялась вино в доме держать: вдруг кто-нибудь узнал бы?

— Да оно ещё с довоенных времён в доме, не выбрасывать же, — лукаво улыбнулась Мариам, откупорив бутылку и разливая искристую, источавшую давно забытый аромат жидкость по стаканам. — И потом, я его хорошо спрятала… Да и скажи, кто подумает нехорошее о бедной вдове?

— И то верно. Абсолютно невозможно, глядя на это прекрасное личико, заподозрить тебя в грехе алкоголизма, — подмигнул ты.

— Правильно, — состроив преувеличенно серьёзную мину, согласилась она. — Никто плохого обо мне не подумал бы. Но сегодня ведь у нас праздник, правда?

— Правда.

— Тогда скажи тост.

Ты с готовностью поднял свой стакан:

— За тебя, моя добрая хозяюшка.

— Никакая я тебе не хозяйка, — нахмурилась она. — Не говори так больше, ладно?

— Ну отчего же.., — хотел было ты шутливо возразить.

Однако Мариам не стала слушать.

— Не знаю, как ты ко мне относишься, но не думай, что для меня всё это — так просто, — торопливо, словно боялась, что ты её снова перебьёшь, заговорила она. — Я не животное, Серёжа. И не чурка, как вы, русские, нас называете. Пусть я не могу пойти с тобой в мечеть или в ЗАГС, но хочу, чтобы ты не думал обо мне плохо. Поверь, я теперь буду считать тебя своим мужем перед Аллахом и людьми, пусть даже в ауле пока об этом и не знают…

Она протянула руку над столом и накрыла твою ладонь своею:

— Не бойся, я не собираюсь тебя женить на себе. Просто ты мне давно нравишься — с первого дня, когда здесь появился. Хотя, конечно же, ты… Ты можешь бросить меня, когда захочешь. Если, например, русские снова сюда придут…

Она умолкла, словно у неё перехватило дыхание. Потом подняла свой стакан и попросила:

— В общем, скажи, пожалуйста, другой тост.

— Хорошо, — тихо согласился ты, тронутый этой короткой, но достаточно пылкой речью. — Выпьем за тебя, Мариам. Мне бы очень хотелось, чтобы ты была счастлива. Пусть все твои мечты воплотятся в реальность.

— Наши мечты.

— Ладно, пусть так. Наши мечты. Пусть воплотятся. Чтобы ты была счастлива.

Вы выпили. Ты — всё сразу, залпом. Она — лишь половину своего стакана, неторопливыми маленькими глотками. Вино было сухим, умеренно кисловатым, явно из хорошего винограда.

— И ещё у меня к тебе одна просьба, — сказала она.

— Какая?

— Я хочу, чтобы ты называл меня Муи.

— Пожалуйста, если тебе так больше нравится. Муи… Это что — уменьшительное от Мариам?

— Да. Это — когда хочешь сказать ласково. Меня все, кого я любила, так звали. Мама, папа и бабушка…

— И муж, да?

— Нет, — она посмотрела тебе в глаза. — Он меня так не звал.

— Мариам… Муи, раз уж об этом зашла речь… — ты решился наконец задать вопрос, который давно не давал тебе покоя. — Скажи честно: ты любила Абдурашида?

— Нет, — твёрдо ответила она. — Не любила. А почему ты спрашиваешь?

— Да просто интересно… Не понимаю, зачем тогда вышла за него?

На этот раз молчание было долгим. Потом она ответила, медленно подбирая слова — и это, похоже, давалось ей нелегко:

— У моего замужества не такая простая история. Пусть Аллах никогда не даст мне детей, если совру: не любила я Абдурашида. Ни одного дня, ни одной минуты… А об остальном… я понимаю, что, наверное, должна тебе рассказать… Но, пожалуйста, не требуй этого от меня сейчас. Не сразу, потом когда-нибудь, хорошо?

— Да что ты, Мариам… Муи. Я и не собирался требовать, чтобы ты рассказывала, если тебе неприятно. Я просто так спросил.

— Ладно, ешь, — мягко сказала она. — А то опять лапшу придётся разогревать.

Она придвинула к себе тарелку. Зачерпнула ложкой и, вытянув губы, подула в неё. Потом подняла взгляд — вероятно, вид у тебя был настолько обескураженный, что она прыснула в ладошку:

— Ешь-ешь, чего застыл как столбик. Ты сейчас много сил потратил, надо их восполнять.

За лапшой последовала неизменная в местном рационе черемша — на этот раз Мариам запекла её с яйцами. Потом — чай с кизиловым вареньем. Ничего покупного, всё своё, доморощенное или собранное в горах, или выменянное у соседей… Вообще сейчас в ауле жили скудно. Можно сказать, едва сводили концы с концами. Да и откуда взяться особым достаткам, если в последние годы ни промышленного производства, ни сельского хозяйства, ни соцобеспечения — практически никаких институтов, присущих осмысленному человеческому обществу — в Ичкерии не существовало. Пенсию старикам не платили. Работы для молодёжи не имелось абсолютно никакой. Разруха и нищета. Процветали только волчьи стаи ваххабитов, финансировавшиеся из-за рубежа (впрочем, ходили слухи, что отчасти и из Москвы). Потому и сложилось так, что единственными работодателями здесь являлись лихие людишки типа Радуева, Гелаева, Басаева и Хаттаба, а работа заключалась главным образом в разбойных нападениях на сопредельные с Чечнёй российские территории. Правда, платили так называемые полевые командиры довольно неплохо, оттого всё больше аульчан, измаявшись от безденежья и голодухи, уходили в горы и надевали на себя камуфляж… Но ничто не даётся даром, за хорошие деньги приходится и цену платить немалую; поэтому каждый год в ауле число вдов возрастало.

…Никогда прежде ты не замечал, чтобы Мариам была особенной болтушкой. Но во время обеда она щебетала без умолку. О соседях, о каких-то пустяковых происшествиях в ауле. Планировала разные мелочи по хозяйству; расспрашивала тебя о твоей прежней доармейской жизни, о том, сколько у тебя было девушек до неё и любил ли ты хоть одну из них по-настоящему (нет, разумеется, не любил — а что ещё отвечает мужчина в подобных случаях). Просила рассказать о родителях; интересовалась, не были бы они против, если б узнали — ну, скажем, что ты встречаешься с чеченкой (кстати, большой вопрос: отцу это, скорее всего, очень бы не понравилось)… О Мариам ты узнал, что мать у неё — наполовину аварка, а отец — чеченец. Жили в Грозном, но обоих уже нет в живых. Отец попал под машину ещё до войны. Водитель, виновный в наезде, скрылся с места происшествия, его так и не нашли. А мать погибла, можно сказать, из-за этой проклятой разрухи: у неё случился перитонит, но поскольку о «скорой помощи» сейчас можно только мечтать, то в больницу, ясное дело, её доставили поздно… Остался брат. Старший. Он давно живёт в Москве — прописка и всё такое… Словом, гражданин России, повезло ему.

После обеда Мариам отправила тебя в постель:

— Я скоро освобожусь и приду, — сказала она. — Только помою посуду, насыплю курам корм и дров нарублю, чтобы печь затопить: вечером будет холодно.

— Нет, так дело не пойдёт, — возразил ты. — Видано ли: мужик в доме, а женщина будет дрова рубить. Издеваешься, что ли? Сейчас я оденусь по-быстрому — и…

— Только попробуй, — решительно оборвала она твои поползновения. — Лучше ещё пару дней полежи в постели, чем мне потом целый месяц тебя выхаживать. Учти: я умею не только быть ласковой, но и скандалить!

И тут же обняла, прижалась к тебе всем телом — и, нежно поцеловав в губы, добавила:

— Нет, правда, иди ложись. Пожалуйста.

Разве можно было с ней, такой, спорить.

***

Ты забрался под одеяло. Лёжа на правом боку, засунул руку под подушку, а колени подтянул к животу. И от нечего делать стал смотреть в окно. Несмотря на яркое солнце, снаружи, похоже, было довольно холодно: ветер раскачивал верхушки деревьев и гонял по воздуху заполошные стаи жёлтых листьев.

Ты лежал и думал о Мариам. Перебирал в памяти слова, движения, чувства, испытанные тобою в ту, первую ночь, которая вас соединила. И понимал, что это никогда не забудется, ибо первые ощущения — своего рода эталон, золотой стандарт, с которым тебе предстоит сверять все последующие их повторения. Мариам выбивалась из привычной картины мира, а её поведение не сообразовывалось со всем предшествовавшим ходом событий. Возможно ли было представить — ещё месяц или два тому назад — что у тебя с ней вот так получится? О нет, тебе и в голову не могло прийти ничего подобного! Это казалось невероятным. Как всё же прекрасно, что иногда жизнь способна на столь внезапные счастливые повороты!

Ты обрёл женщину. А заодно с ней и тихую заводь, в которой можно укрыться от разных невзгод и неожиданностей, от неуёмной людской злобы и нескончаемых жизненных бурь, бушующих в этом мире. Ледяная глыба тоски, за долгие годы неволи выросшая возле твоего сердца, теперь стремительно таяла.

Что будет дальше с тобой и Мариам, какое грядущее притаилось за скользким бугром настоящего, за тёмными спинами ближайших дней? Вопрос, конечно, непростой. Да и требовался ли тебе ответ на него? Вряд ли. Что бы ни случилось — пусть всё идёт как идёт, и не важно, во что это выльется. Значит, так на роду написано.

В сущности, ты очень мало знал о своей хозяйке. Как она жила до тебя, о чём думала, о чём мечтала? Было ли что-нибудь такое, что ей хотелось бы скрыть от тебя? О, ты прекрасно понимал: на свете практически не существует людей, которым нечего скрывать о своём прошлом — большие или малые, но тайны есть у каждого… Интересно, какие заветные секреты хранила Муи в свой очаровательной головке?

Да ну их к чёрту, эти секреты! Они тебя совершенно не касались. Подумаешь, великое дело. Надо уметь жить настоящим.

Ты вспоминал тонкую фигурку Мариам. Её заострённые грудки с золотистой кожей и чуть вздёрнутыми вверх сосками. А главное — её лицо. Особенно сегодня, в те минуты, когда Муи была вся — порыв и страсть, когда она стонала и неистовствовала у тебя на коленях… Как там у них называются сказочные девы, услаждающие праведников в раю? Гурии.

Вот кто она такая. Твоя Мариам — нет, твоя Муи — это сказочная райская гурия, подаренная тебе небесами.

Вообще-то, наверное, не стоит расслабляться. Ведь недаром говорят, что нельзя судить о людях только по внешним, сиюминутным проявлениям. Ты способен видеть самую малую часть из того, что есть в человеке, всего лишь вершину айсберга, а основное скрыто под толщей непроглядных течений. Страшно представить, из какого непостижимого множества слагаемых состоит любая личность, и всё подёрнуто плотной завесой тайны; неудивительно, что человек даже сам порой не догадывается, сколько масок, сколько демонов, сколько жаждущих крови клыков и когтей прячется в нём…

Нет, ты ни в коем случае не должен забывать о той пропасти, которая разделяет тебя и Мариам — она ведь и теперь никуда не делась.

Невзирая ни на что.

Невзирая на то, что в последние дни эта пропасть стала значительно меньше, чем прежде. Настолько меньше, что тебе даже почудилось, будто она вовсе исчезла. Однако не стоит выдавать желаемое за действительное.

Ни во что не верить — это далеко не так просто, как может показаться на первый взгляд. Напротив, неверие (полный цинизм, пусть даже так) представляет собой тяжкий труд с моральной точки зрения. Человек способен прийти к этому постепенно, мелкими шажками, точно путник, изнывающий под едва подъёмной поклажей, но никогда — сразу. Опыт отрицательного восприятия нарабатывается исподволь — если можно так выразиться, посредством длительных тренировок. О, у тебя было достаточно времени для тренинга подобного рода — пусть и подневольного, зато тщательного и непрестанного!

Да и как можно поверить в то, что возможна столь непостижимая, безумная, невероятная симметрия событий и чувств, что твоя несвобода в считанные дни претворилась в нечто совершенно иное, в непрямую и причудливо искажённую, но всё-таки свою противоположность? Это казалось настолько непохожим на правду, что ты внезапно поймал себя на вполне искреннем желании поскорее досмотреть до конца этот фантастический сон. Поскольку чем продолжительнее он окажется, тем мучительнее затем должно явиться новое вхождение в неотвратимую рабскую действительность, в то жалкое полуживотное существование, которое уготовала тебе судьба. Надолго ли? Неужто навсегда? И в какую цифру воплотится это «навсегда»? В один год? В два? В пять? Или в десять? Жизнь раба в здешних краях коротка.

Так размышлял ты, ощущая себя словно подвешенным в безвоздушном пространстве над бурным, никем не контролируемым и оттого, скорее всего, гибельным потоком событий (нет, над громокипящим смешением, над водоворотом кровавых времён и дичающих народов — ты был как бы вовне всего этого, тебя почти не существовало!)… Ты не мог двинуться ни вперёд, ни назад; и — что же тогда оставалось? Смириться с неизбежностью и вверить себя естественным законам природы, согласно которым всё в мире стремится от тепла к холоду, от единства к рассеянию, от порядка к хаосу? Смириться и постараться как можно дольше не просыпаться, замереть посреди мгновения, соединившего тебя с Мариам, поскольку именно оно является той зыбкой гранью, на которой прошлое преломляется, превращаясь в будущее — неуловимо быстро начинает и никак не может закончить превращение, ибо только в нём заключено всё истинное, зримое, осязаемое. А остального попросту нет в твоём настоящем времени; остальное, может быть, потерялось где-то в лабиринтах прошлого или проявит себя в разновероятных картинках будущего; однако его не существует ни в тебе, теперешне-всегдашнем, ни в ком-либо ином, ни в том мгновении, которое вдохнуло жизнь в твои чувства и помыслы на стыке времён и событий; ничего не существует за пределами этого пограничного мгновения, поскольку оно и есть сама жизнь…

Ты всё слабее контролировал ход своих мыслей, рассыпавшихся в пространстве непонятного и необязательного, образовывавших причудливые взаимосвязи и трансформировавшихся в один неразборчиво колышущийся тревожный ком — возможно, просто оттого, что тебе давно не было так хорошо, как сегодня, и ты боялся, и не хотел всё это потерять… Но не существует на свете ничего вечного и неизменного — и они выпали из твоей реальности: этот уют, это тепло, это воспоминание о нежности и ласке. Пусть на время, но ты потерял их. Просто потому что уснул.

А проснулся ты…

Собственно, проснулся ты от толчка, чуть не слетев со своего места.

Это водитель ЗИЛа неожиданно резко нажал на тормоз — то ли зазевался, то ли прикололся, мудило.

Приехали.

В караулке ты сдал свой АКС и направился в столовую. Отдыхающая смена давно поужинала, посему тем, кто сменялся с постов, следовало поторопиться, чтобы не остаться голодными. Но тебя остановил «дед» Осипов: начкар заставил того убирать в коридоре, и теперь он вылавливал «молодых», чтобы припахать. Твой однопризывник Мусаев уже мёл полы. В проходе между одёжными шкафами, на днях сколоченными бойцами из поточенных жучком горбылей, стояло ведро с водой, а рядом лежала тряпка из рваной мешковины.

— Я ещё не ужинал, — сказал ты.

Осипов, за свою оттопыренную нижнюю губу получивший кличку Сандаль, насмешливо ощерился:

— Значит, ты пойдёшь себе брюхо набивать, а «дедушка» останется здесь? Дедушка будет работать? Смеёшься, да?

Ты пожал плечами.

Урод губастый. И откуда только берутся такие.

— Давай-давай, — хлопнул тебя по плечу Осипов. — Дело-то плёвое. Быстро управишься и пойдёшь ужинать.

Спорить было бесполезно. Не станет Сандаль работать, даже если ему из-за этого придётся оставить голодной всю роту.

Вода в ведре была рыжей от ржавчины. Макнув в неё, а затем слегка выжав тряпку, ты принялся мыть пол…

Порой мимо проходил кто-нибудь из «дедов», невозмутимо оставляя после себя следы грязных сапог. Приходилось возвращаться и снова вытирать за ними.

Через несколько минут в коридор выглянул начкар — лейтенант Антонов.

— Молодых заставляешь? — грозно спросил он Осипова, поправляя на руке красную повязку с надписью «Начальник караула».

— Нет, они просто помогают, — ответил Сандаль и легонько пнул ногой орудовавшего веником Мусаева:

— Скажи, татарин, чего молчишь!

— Да-да, — переполошился забитый Мусаев. — Ми немнога памагаля!

— Ладно, — буркнул лейтенант и удовлетворённо осмотрел уже почти убранный коридор. — Гляди, чтобы мне жалоб от личного состава не было.

— Товарищ лейтенант, какие могут быть жалобы? — бодро заявил Сандаль. — У нас в роте стукачей нет!

— Надеюсь, — сказал начкар и перед тем как исчезнуть, указал тебе носком сапога на стену:

— Вот здесь пятно, ототри.

— Ототрём, — выразил готовность Сандаль.

…Через несколько минут всё было закончено. Однако этого времени оказалось достаточно для того чтобы в столовой голодный молодняк расправился с теми скудными крохами, которые были оставлены для сменившихся с постов бойцов. Тебе ничего не досталось, опоздал.

Зато после ужина началась уборка пищеблока, о чём тебя радостно известил сержант Зеленский. Он отслужил год, а значит, был «черпаком» и имел право командовать салагами. «Молодых» в его смене было много, и работа двигалась споро.

Вы отскребали корявые самодельные столы, сколоченные из неоструганных досок, мыли посуду, драили полы. Зеленский расхаживал взад-вперёд, деловито покрикивая:

— Шуршите веселее, караси! Труд помог обезьяне превратиться в человека! А карасям со временем поможет превратиться в настоящих «черпаков»! А потом — в «дедушек»! А потом — в дембелей! Так что шуршите, шуршите!

Приблизившись к тебе, он сделал удивлённое лицо:

— Что такой кислый? Не нравится? Ничего, я тоже в своё время вкалывал почище тебя. И фофанов получил — знаешь, сколько? До сих пор башка трещит, ха-ха-ха!

Мудак.

Трудно сразу привыкнуть к чему-то подобному. Однако все привыкают. Иного выхода нет.

Чёрт возьми, лучше не думать об этом.

О как хорошо было бы научиться вообще ни о чём не думать!

***

Когда уборка была закончена, ты вышел в курилку. Она представляла собой вырытую в земле яму для окурков и четыре брошенных вокруг неё бревна — вместо скамеек. Над этим нехитрым сооружением была натянута маскировочная сеть.

Сигареты подходили к концу. Ты достал одну из смятой пачки, пересчитал оставшиеся — их было четыре (да ещё, ты вспомнил, одна, спрятанная в подсумке, чтобы покурить на посту)… Насчёт курева — тут не повезло с местом дислокации. У ребят, которые стоят в Грозном или в крупных аулах, с этим проблем нет: за пачку патронов в любом коммерческом ларьке можно выменять бутылку водки плюс пачку «Мальборо», а за гранату — пачку «Мальборо» и две бутылки водки.

В курилке было полно народа. Ты пристроился на краешек бревна и, достав из кармана спичечный коробок, зябко запахнулся в шинель.

Курил жадно и торопливо. Знал, что долго отдыхать не дадут.

Неподалёку ефрейтор Москаленко занимался строевой подготовкой с провинившимся в чём-то «карасём» Папрыкиным. До слуха доносились команды:

— Нале-во! Кру-гом!… Шаго-о-ом марш!.. Выше, выше ногу!.. Левой! Левой! Раз, два… Выше, говорю, ногу, носок тяни!

Москаленко был блатным. И всем своим поведением старался подчеркнуть это. До армии он имел условный срок — год, кажется — за хулиганство. Теперь Москаль бравировал своей судимостью, строил из себя этакого прожжённого урку. Речь его была пересыпана уголовной феней, да и разговаривал он с каким-то неприятным искусственным акцентом, словно нерусский, противно слушать.

Ты сплюнул попавшую в рот табачину и посмотрел в сторону куражившегося Москаля. Тот был высок, но худ и хлипок на вид. Тебе встречались на гражданке подобные «герои» — они смелы лишь когда за их плечами толпа: дома — дворовые дружбаны, здесь — одногодки-«деды». А прижми его одного где-нибудь в тёмном углу — мигом в штаны напустит.

…Чуть ли не на каждом дежурстве институтского оперотряда ты вылавливал с ребятами таких блатарей. Обычно их заводили к себе в штаб и — если рыпались — молотили вволю. Разумеется, синяков не оставляли: били по почкам, печени, в пах — пока очередной «герой» пощады не запросит. А просили почти все. Слезу пускали. Во всяком случае, ни одного стоящего человека ты среди них не встречал. Да и откуда им взяться: стоящие мужики по улицам не шухарят, к прохожим не пристают.

Был случай, избила одна дворовая компания парня из вашего оперотряда. Такое нельзя было оставить безнаказанным. К счастью, отыскать зарвавшееся хулиганьё не представляло особенного труда: компания каждый вечер тусовалась в своём районе, выпивая, балуясь «планом» и задирая между делом гуляющие парочки… Их всех накрыли в первый же вечер и отвели к себе в штаб. Курировавший оперотряд лейтенант предупредил, чтобы обошлись «без глупостей»; и дипломатично удалился. Тут-то ребята и всыпали этой шушере… И что же? Хоть бы один из них выдержал свою блатную марку. Нет, сразу стали валить друг на друга: это не я, мол, это вот такой-то и такой-то били, а я только рядом стоял, отговаривал… Протоколы подписали — такие, что потом, наверное, стыдно было смотреть друг другу в глаза.

Материалы допроса передали следователю. А что было после, ты не знал. Скорее всего, посадили. Туда им и дорога.

–…Эй, казак!

Голос доносился откуда-то из-за спины.

Сидевший рядом Зеленский толкнул тебя в бок. Очнувшись от задумчивости, ты оглянулся. И понял, что это Москаль обращался к тебе:

— А ну-ка, шагай сюда! — сердито повторил он. — Уши позакладывало, что ли?

Неохотно поднявшись с бревна, ты подошёл.

— Слышь, — сказал Москаленко, — этот карась говорит, что больше тридцати раз отжаться на руках невозможно. Ты же у нас, вроде, мужик накачанный. Давай, покажи ему, как это делается.

— Что показать?

— Отожмись пятьдесят раз.

— Я, наверное, столько не смогу.

Ты врал. Пятьдесят отжиманий были тебе по силам. Но пусть ефрейтор считает, что для тебя это трудно — тогда, по крайней мере, не станет придумывать ничего более сложного.

Однако твой расчёт не оправдался. Москаленко сузил глаза и спокойно сказал:

— Не сможешь, говоришь? Сейчас ты у меня и все семьдесят отжиманий изобразишь. А ну-ка, принял упор лёжа!

Приблизились, посмеиваясь, Осипов и Зеленский.

— Что, опять молодёжь не слушается? — с язвительными нотками в голосе поинтересовался Осипов.

— Ха, сам же видишь, — подлил масла в огонь Зеленский. — Они его ни во что не ставят. Скоро вообще начнут отпускать Москалю фофаны и пендали, ёлы-моталы!

Это был удар по самолюбию. Хотя, конечно же, ефрейтор понимал, что над ним подшучивают. Только ума в его голове всё равно было маловато, поэтому подначка достигла цели. Злобно буравя тебя узко посаженными тёмными глазами, он заорал:

— Принял упор лёжа, кому говорю!

Ты, в свою очередь, смерил взглядом его несуразную костлявую фигуру и подумал о том, что сейчас ничего не стоило бы справиться с этим козлом. Но в курилке была изрядная толпа «дедов»; и ты заметил, что они настороженно притихли, выжидая, чем всё закончится. Попробуй не подчинись — вмиг набросятся всей сворой… А Москаль уже сжимал кулаки; от него исходило ощущение опасности, и его губы подрагивали — вот-вот ударит.

Нарываться не хотелось. Ты со вздохом снял шинель и бросил её на сухую траву. Наклонившись, упёрся ладонями в холодную землю. Затем распрямился, отбросив ноги назад, и застыл на вытянутых руках в горизонтальном положении, готовый выполнять упражнение.

— Погоди, — сказал Зеленский.

Он вынул из кармана спичечный коробок, а из воротника вытащил три швейные иголки, которыми тотчас проколол картонную поверхность коробка — так, чтоб их острия торчали наружу примерно наполовину. И положил ощетинившийся коробок на землю — как раз на уровне твоего живота.

— Вот теперь точно не схалявишь, — заметил он. — Если ляжешь — иголки воткнутся тебе в пузо.

— Отжимайся, — поторопил ефрейтор. — Я жду, ёпст!

— Ага, — весело поддакнул Осипов. — У меня прям пальцы чешутся: пора уже начинать их загибать.

Семьдесят раз — не шутка. Ты не мог сказать наверняка, сумеешь ли справиться со внезапно свалившейся на твою голову физподготовкой… Надо же, как неудачно началась ночка! Поистине господь не поскупился отсыпать тебе из закромов невезения. Отмерял полной мерой.

Ты принялся отжиматься.

Москаленко стоял рядом и отсчитывал со злорадным (впрочем, несколько напускным) азартом в голосе:

— Один… Два… Три… Полностью, полностью выпрямляй руки! Не халявь! Четыре… Пять… Шесть… Семь…

Примечания

14

Сискал — большие кукурузные лепёшки.