Хроника кровавого века: Замятня
История семьи уральских казаков Балакиревых на фоне кровавых событий начала ХХ века: русско-японская война, Кровавое воскресенье и убийства боевиками-эсерами царских чиновников.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Хроника кровавого века: Замятня предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Глава 4
«Зная непочтительность к себе народной массы, и живя, её верою в монархические принципы, нобилитет (то есть буржуазия), старается сохранить монархию, в целях вящего использования её в своих видах, и притом, безнаказанно, со стороны рабочих масс. Попавшись на эту удочку, монархическая власть принуждена играть роль гренадёра на сундуках нобилитета».
Из дневника Зубатова Сергея Васильевича, заведующего Особым отделом Департамента полиции.
Май 1903 года.
Убийство уфимского губернатора Богдановича на несколько дней всколыхнуло петербургское общество. Начались пересуды, но памятуя о бойне устроенной Богдановичем в Златоусте, мало нашлось тех, кто пожалел вслух, убиенного губернатора. Через три дня люди вовсе забыли о бедняге Богдановиче.
Однако в министерстве внутренних дел по факту убийства Уфимского губернатора разразилась буря. Оказывается в Департамент полиции за несколько дней до убийства Богдановича, пришла телеграмма из киевского Охранного отделения полиции, в которой сообщалось о готовящемся покушении на уфимского губернатора. Так же агент Раскин41 докладывал о том, что Гершуни решил готовить покушение на Богдановича. Имея столько информации, полиция не смогла уберечь уфимского губернатора. Скандал разгорелся нешуточный.
15 мая министр МВД Плеве вызвал к себе заведующего Особым отделом Департамента полиции Зубатова.
— Всё экономические теории Сергей Васильевич выдумываете, а бомбисты тем временем убивают верных слуг государя! — с ходу возопил министр, едва Зубатов вошёл в его кабинет. Нервно шагая по кабинету, Плеве восклицал: — До каких пор Гершуни будет злодействовать?! Когда, наконец, вы его изловите?!
— Ваше высокопревосходительство, арестовать Гершуни сложное, но вполне исполнимое мероприятие, — спокойно отвечал Зубатов, — однако арестовав его, мы не сможем предъявить в суде достаточно доказательств о его причастности к убийствам. Из всех агентурных донесений на Гершуни, у нас едва наберётся материала для его административной ссылки. Дела это совсем не решит, однако Гершуни станет более осторожен. Он может вообще уехать за границу, где нам его не достать. Гершуни крайне опасен, он гораздо страшнее всех этих бомбистов. Его необходимо обезвредить законным методом, раз и навсегда.
Плеве подошёл к своему столу, взял в руки фотографию.
— Милостивый государь, смотрите, это фотография Гершуни, — министр положил на стол фотографию, — она будет лежать у меня на столе до тех пор, пока полиция его не арестует.
Плеве хлопнул кулаком по столу и крикнул:
— Я видеть этого мерзавца не могу!
Он опять нервно заходил по кабинету, остановившись перед Зубатовым, сказал нормальным тоном:
— Сергей Васильевич, голубчик, поберегите мои нервы.
— Хорошо ваше высокопревосходительство, — поклонился Зубатов, — чтобы доставить вам удовольствие, мы арестуем Гершуни.
Придя в свой кабинет, Зубатов вызвал старшего помощника делопроизводителя Менщикова.
— Леонид Петрович, немедленно отбейте телеграмму Раскину о встрече завтра в пять часов пополудни, по второму варианту.
***
— Поверьте, Сергей Васильевич, это происшествие и для меня оказалось сюрпризом, — Азеф выпил рюмку «Мартеля»42, — я совершенно точно знаю, что Гершуни направляясь в Уфу, не имел планов совершить акцию.
— Может он вам не доверяет? — спросил Зубатов.
— Вряд ли, — пожал плечами Азеф.
Вчера вечером, разносчик принёс ему телеграмму: «Капитолина Семёновна заболела. Просит вас приехать к ней в Всеволжск. Она живёт в доме за номером семнадцать».
Это означало, что Зубатов его ждёт в пять часов вечера в ресторане «Медведь», который находиться на Большой Конюшенной улице. Заведение очень хорошее, а было их в Петербурге огромное количество, на любой вкус кошелёк. Если, скажем, лежит у вас в кармане пятьдесят рублей и костюм у вас приличный, тогда милости просим пожаловать в «Медведь», где можно откушать коньяк «Мартель». Правда, цены тут кусаются! Сами посудите: рюмка лимонной водки пятьдесят копеек, но к ней подаётся бесплатно много всякой закуски, тут тебе салат оливье или красная либо чёрная икра. Но если костюм ваш непрезентабельный, а с деньгами туго, всего несколько целковых43 звенит в кармане, то идите в «Малый Ярославец» на Морской улице, или в «Вену» на улицу Гоголя. Там за два целковых подадут водки и закуски вволю.
Евно Фишлевич Азеф (агент Раскин), любил заведения приличные, потому и встречался с Зубатовым в ресторане «Медведь», к тому же здесь клиентам по желанию предоставляют отдельные кабинеты.
— Гершуни мне доверяет полностью, — ответил Азеф, попыхивая папиросой «Осман», — ведь рассказал же он мне о своих планах.
— Что вам сказал Гершуни? — спросил Зубатов.
— Через несколько дней он едет в Киев.
— А где сейчас Гершуни?
— Этого я вам Сергей Васильевич, сказать не могу, — пожал плечами Азеф, — потому как сам не знаю. Из Уфы, он, по-моему, перебрался в Москву, однако это сведения неточные.
Распрощавшись с Азефом около семи часов вечера, Зубатов решил, что в Департамент ему идти нет никакого смысла. Но следовало сделать ещё одно дело. Он пешком направился на Садовую улицу. Идя по Невскому проспекту, Сергей Васильевич думал о том, что так занят делами, и даже не замечает, какой сегодня прекрасный вечер.
С мая фонари на Невском проспекте зажигались после семи часов вечера. Везде по городу фонари газовые, а на Невском проспекте, электрические. Пока Зубатов был в ресторане, прошёл дождь. Хорош Невский проспект после весеннего дождя! Матово блестят гранитные плиты тротуаров. Глухо стучат копыта лошадей, по деревянным, торцевым плитам мостовых. По тротуару гуляет или спешит по своим делам разнообразная публика. От угла Нежинской улицы и Невского проспекта разбредаются рабочие каретной фабрики Яковлева, они одеты в красные или чёрные косоворотки44и в тужурках45, а на голове картуз46. Тут же не спеша прохаживаются гвардейские офицеры, причём у гвардейцев-кавалеристов, особым шиком считается таким образом подвешивать саблю, что бы она висела ниже колена. Ножны её волочатся по мостовой, ужасно скрежеща. Но гвардейцы среди дам считаются большими ловеласами, а кавалеристы-гвардейцы ещё большие донжуаны, от того сердца дам учащённо бьются от этого ужасного скрежета. Сами гвардейцы по давней традиции ведут себя развязано и нагло. Это также считается у них шиком. Их на Невском проспекте особенно много, потому как делами службы они не слишком утруждены. Армейских офицеров значительно меньше, и ведут они себя более достойно. Самые вежливые из военных считаются флотские, их здесь немного, и они чинно прогуливаются с дамами под ручку. Очень много на Невском проспекте продажных девиц, выискивающих клиентов.
Зубатов, пройдя по Невскому проспекту, свернул на Садовую улицу. Здесь, в полуподвальном помещении доходного дома Кириковой47, имел конспиративную квартиру Евстратий Павлович Медников — глава службы наружного наблюдения Департамента полиции.
Зубатов вошёл туда в тот момент, когда Медников принимал доклад от своих агентов. Он хотел прерваться, но Зубатов сказал ему:
— Вы Евстратий Павлович продолжайте, а я подожду, — он уселся на скамейку стоящую у стены.
Таким образом, он и Медников оказались двое сидящими в этой комнате. Филера почтительно стояли вдоль стен, сняв котелки и картузы.
— Елизар Панкратьевич, ну что там твой Филин? — спросил Медников.
— Филин до обеду сидел дома, — хрипло докладывал пожилой филер с пышными, седыми усами, жёлтыми от табака, — потом сходил на Гороховую улицу, послонялся по городу ни с кем не разговаривал, вернулся домой.
— Может он тебя приметил?
— Обижаете Евстратий Павлович, чай не первый год на службе.
— Знаю, Елизар Панкратьевич, что опытен ты, — усмехнулся Медников, — да ведь и служба наша, как охота на зверя, а тот, как известно нутром опасность чует. Ну ладно, что дальше было?
— В четыре часа дня Филин, пошёл в ресторацию «Палкин», которая на Невском проспекте, откушал водки с кулебякой вместе с Ванькиным сморчком, — старый филер кивнул на своего молодого, светловолосого коллегу, стоящего напротив. Потом спросил: — Вань как звать-то твоего сморчка?
— Веретено, — ответил блондин.
— Так вот, посидел Филин с Веретеном за одним столом, а после пошёл домой, и больше уже не выходил, пока моя смена была.
— Ну, добро, — кивнул Медников, — давай отчёт.
Старый агент протянул листок бумаги, а Медников, просматривая его, обратился к блондину:
— А что Веретено?
— Как и полагается Веретену крутился весь день, — пошутил Ванька, — разъезжал по городу на извозчике, развозил книжки. Да я в отчёте всё указал.
Блондин положил листок с отчётом на стол Медникову. Тот взял его и стал изучать, потом спросил:
— Так ты, стало быть, весь день на извозчике прокатался?
— Так точно-с48, — кивнул блондин.
— Ты Иван, никак даже в Тверь съездить успел, — усмехнулся Медников.
— Нет, в Твери я не был, — замотал головой блондин.
— А по деньгам так выходит, — пожал плечами Медников, — сильно загнул ты Ванятко, скидывай полтинник.
— Ваша воля, — развёл руками Иван.
Медников что-то написал карандашом в отчёте Ивана, тот понимал, спорить бесполезно, вычислил его многоопытный Евстратий Павлович.
Закончив принимать доклады агентов, Медников распустил их, и спросил Зубатова:
— Ну что Сергей Васильевич, попьём чайку?
— Можно, Евстратий Павлович, — кивнул тот, присаживаясь к столу. Медников поставил перед ним стакан с чаем и блюдце, а Зубатов пожаловался: — Допёк меня, его высокопревосходительство господин министр. Требует арестовать Гершуни. Тот вскорости должен объявиться в Киеве.
— Значит мне с моим «Летучим отрядом» отправляться туда?
— И немедля Евстратий Павлович.
Из самых опытных филеров Медников составил особый «Летучий отряд», который в случае необходимости выезжал в любой город Российской империи, а то и заграницу. Агенты этого отряда, даже не зная местности и языка, умудрялись не заметно для объекта наблюдения вести за ним слежку.
— Хотел я господину министру о Женеве доложить, да не готов он слушать, — вздохнул Зубатов, — все думы его Гершуни заняты.
Женева — прекрасный уголок на берегу Женевского озера, окружённый Альпами. Ещё со времён Юлия Цезаря манило сюда чужестранцев. Не случайно именно здесь стали селиться бывшие римские легионеры, по возрасту ушедшие с военной службы.
В начале ХХ века в Швейцарии было большое количество иностранцев. Так много их не было нигде в Европе. На десять швейцарцев приходилось два подданных другого государства. Среди иностранцев больше всего было русских, а среди тех, в основном преобладали революционеры всех мастей. Приехал в Женеву и Егор Дулебов. До этого он ни разу не покидал пределов родной Уфы. А тут сразу заграница!
В Москве Гершуни снабдил Егора письмом к Екатерине Бреш-Брешковской — «бабушке русской революции». Та жила в Женеве на улице Жак Дальфон в доме №9.
Эта старая народница, а было ей в ту пору пятьдесят девять лет, была одной из самых уважаемых членов партии социалистов-революционеров. Именно она оказала активную поддержку Гершуни при создании им «Боевой организации».
Бреш-Брешковская познакомила Егора с Верой Михайловной Величкиной, которая долгое время жила в Женеве. Местные женевцы её все знали, и она под своё поручительство устраивала русских на квартиры. Именно Величкина поручилась за Дулебова перед владельцем пансионата Рене Мораром, что это «благонадёжный молодой человек», и Егор получил маленькую комнату на авеню Май, с полным пансионом. Вскоре вся эсеровская колония Женевы знала, что это именно он застрелил уфимского губернатора Богдановича. Эсеры собирались на квартире Михаила Гоца — одного из лидеров партии.
Хотя у Дулебова был паспорт на имя Николая Агапова, однако, Гоц порекомендовал ему зарегистрироваться в «Бюро по делам иностранцев» под своим именем. В Швейцарии для эмигрантов, у которых не было никаких документов, выдавалось особое удостоверение личности именуемое «Толеранс». Уплатив залог в 1500 франков, владелец этого документа регистрировался в кантоне Женевы. Правда жить можно было только там, и ни в каком другом кантоне.
— Вам Егор просто необходимо научиться стрелять, — говорил ему Михаил Гоц, — завтра мой младший брат Авраам зайдёт за вами. Он отведёт вас к нашему инструктору товарищу Дмитрию.
После нескольких неудачных террористических актов, которые сорвались из-за неумения боевиков обращаться с оружием, Евно Азеф предложил наладить в Женеве курсы боевой подготовки. Инструктором этих курсов назначили Дмитрия Хилкова.
Занятный это был персонаж в русской истории — Дмитрий Александрович Хилков. Аристократ, крупный землевладелец, командир казачьего полка. В сорок лет он увлекся толстовским учением, и раздал все свои земли крестьянам. Тёща заявила, что Хилков сумасшедший, она пытается опротестовать решение Хилкова о безвозмездной раздаче земли крестьянам. Так же она обвиняла Дмитрия в том, что он «воспитывает своих детей в духе противном православной церкви».
Святейший Синод совместно с Департаментом полиции в 1898 году лишают Хилкова родительских прав и высылают за границу. Тот поселился в Швейцарии, в городке Онэ. Здесь Хилков порывает с «непротивленцами-толстовцами», и увлекается идеями социалистов-революционеров. Он сближается с Михаилом Гоцем. Хилков метнулся от учения графа Льва Николаевича Толстова о «непротивлении злу насилиям» к идеям террора. Он начинает обучать боевиков-эсеров военному делу.
В 1905 году Хилков едет в Россию и пытается организовать партизанское движение в Приднепровье. Но лидер партии эсеров Виктор Чернов объявляет «партизанщину Хилкова, дорогостоящим удовольствием для партии». Дмитрия лишают финансовой поддержки, а без неё он сделать ничего не мог. Потерпев фиаско с партизанской войной, Хилков возвращается в Женеву. Он публично рвёт с эсерами, и вообще с революцией. До 1914 года живёт тихо и неприметно. Когда начинается первая мировая война, Хилков пишет письмо лично императору Николаю II, с которым дружил в юные годы. Он просит царя разрешить ему принять участие в защите Родины. По личному распоряжению императора, Хилкова принимают на службу, и дают ему тот самый казачий полк, которым он ранее командовал. Дмитрий Хилков погибнет в самом начале войны, ведя в атаку казачью лаву.49 Впрочем, мы дорогой читатель забежали далеко вперёд, давайте вернёмся на авеню Май.
Как было условлено с Михаилом Гоцем, на следующий день в десять часов утра Авраам Гоц пришёл к Егору. Они вышли в коридор из комнаты Дулебова, и столкнулись с маленьким, приземистым господином с бородкой клинышком. Одет он был в поношенный костюм и кепку, (в таких кепках любили ходить местные мастеровые). Этот господин как раз вышел из комнаты, которая была напротив Дулебовской.
— Батюшки Владимир Ильич! — всплеснул руками Авраам. Он поздоровался за руку и спросил: — Давно ли изволили приехать из Лондона?
— Вторую неделю, — слегка картавя, ответил Владимир Ильич.
— Ну что ж, желаю успехов в Женеве, — улыбнулся Авраам Гоц, и они с Егором направились к лестнице.
— Это Ульянов, — пояснил Гоц уже на улице, — он социал-демократ и пользуется большим авторитетом в своей партии.
— Какой-то он потасканный, — ответил Егор.
— Эх, брат, дело не в костюме, а в голове! — рассмеялся Гоц. Он продолжил уже серьезно: — Ульянов умнейший человек. Только социал-демократы не добьются своих целей. С царизмом не статейками нужно бороться, а револьверами.
Егор и Авраам шагали по авеню Май, а Владимир Ильич Ульянов вышел на улицу и направился в другую сторону. Он пошёл на улицу Рю де Каруж, или как её звали русские эмигранты: «Каружка». Здесь жило много русских студентов обучающихся в женевском университете. Дом 91-93 на этой улице занимала колония социал-демократов, жили семьями Бонч-Бруевичи, Лепешинские, Ильины и другие эсдеки. Лепешинские открыли общественную столовую на первом этаже дома, тут можно было сравнительно дёшево пообедать. Эта столовая была организованна для русских революционеров, у которых было негусто с деньгами.
В ней Ульянов, сидя в компании Владимира Бонч-Бруевича, супругов Пантелеймона и Ольги Лепешинских, Якова Житомирского, пожаловался о разногласиях с Плехановым и Мартовым.
— Мы с Мартовым ещё в Лондоне сцепились, — говорил Владимир Ильич, помешивая чай ложечкой, — там без Плеханова, он со мной справиться не мог, вот и настоял на переводе редакции газеты «Искра» из Лондона в Женеву.
Владимир Ильич отпил чай и продолжил:
— Очень я сожалею, что поддался Мартову в этом вопросе. Ничего хорошего я в Женеве не вижу. От постоянной нервотрёпки, я лишь болячками покрылся. Наденька50, по совету Алексеева51, смазала мне плечи и руки йодом, однако это мало помогает, — Ульянов поставил чашку с чаем на стол, — прескверное это дело товарищи, драка между своими. Сегодня у меня встреча с Мартовым и Плехановым в кафе «Хандерверха». Будем договариваться о проведение съезда. Пусть партия рассудит наш спор.
Настоящей фамилией Юлия Мартова была Цедербаум. Ещё в 1895 году он вместе с Владимиром Ульяновым создал «Петербургский Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Одновременно они и эмигрировали из России. В то время Ульянов ещё не стал Лениным, и были они с Мартовым большими друзьями. В 1902 году Мартов и Ульянов из Мюнхена перебрались в Лондон. Здесь они создали газету «Искра» для пропаганды идей марксизма среди рабочих России. Газета печаталась в типографии британских социал-демократов. В Лондоне Ульянов опубликовал брошюру «Что делать». Её он подписал псевдонимом Н. Ленин.
В этой книжке Ленин утверждал, что в России, в условиях самодержавного строя, социал-демократическая партия должна быть строго законспирирована, с жёсткой партийной дисциплиной. Только такая партия сможет подготовить и провести вооружённое восстание в России. Мартов усмотрел в этом наполеоновские замашки Ульянова-Ленина. Он считал, что в партии должно быть больше демократии. Так же Мартов был ярым противником вооружённого восстания. Он настаивал, что Россия, как учил Карл Маркс, должна пройти все стадии: царизм сменит буржуазная демократия, и уже потом пролетарская революция. Это пока были чисто теоритические разногласия, и Ульянов с Мартовым обратились за разрешением своего спора к старейшему русскому марксисту — Георгию Валентиновичу Плеханову. Тот вначале принял позицию Ленина, но потом «качнулся» в сторону Мартова. Вот тогда-то в кафе на авеню Май, и было принято окончательное решение о проведении съезда партии.
Узнав об этом, Яков Житомирский поспешил на улицу Гренвель. В этот момент он очень боялся попасться на глаза своим знакомым. Оно и понятно, здесь находилось консульство Российской империи, а в подвале дома размещалось швейцарское отделение Парижского центра заграничной агентуры Департамента полиции.
В 1897 году Житомирский учился на медицинском факультете Берлинского университета, он был завербован полицией Берлина. В Германии агентуру Департамента полиции Российской империи возглавлял Аркадий Гартинг. Вечерами он частенько играл в карты с полицай-президентом Берлина Карлом Краузе. Гартинг неизменно проигрывал Краузе в карты, чему скуповатый как все немцы, главный полицейский Берлина был рад. Краузе после очередного такого выигрыша, уступил ему своего агента Житомирского. Тот нацелил Якова информировать Департамент полиции о русских социал-демократах, живущих в Берлине. Яков Житомирский близко сошёлся с Владимиром Ульяновым. Последнему, импонировало в Якове то обстоятельство, что он никогда не спорил с ним, неизменно принимая точку зрения Ульянова. Со временем, Житомирский перебрался в Женеву вслед за Ульяновым, и информировал Гартинга обо всех планах социал-демократов. Узнав о проведении съезда РСДРП, Гардингу следовало провести необходимые мероприятия, для чего нужно было выехать в Будапешт.
Аркадию Гартингу не нравился этот город с его унылыми и чопорными обитателями. Так же он никак не мог понять выражение «Голубой Дунай». В различные времена года он с мостов Сеченьи52 или Маргит53 смотрел на упругие волны Дуная, и всегда они были серо-зелёного цвета. Однако все эти наблюдения за водами Дуная, привели Гартинга к неожиданному открытию: мост Сеченьи как две капли воды походил на Николаевский мост в Киеве. Не знал Гартинг, что киевский мост в 1850 году строился по проекту моста Сеченьи.
В этот раз, приехав в Будапешт, Гартинг не пошёл гулять по своим любимым мостам, он был ограничен во времени. Гартинг должен был встретиться с заведующим румынской и галицинской агентурой Михаилом Гуровичем. Тому надлежало на границе Российской и Австро-Венгерской империй брать на заметку всех лиц направляющихся из России в Брюссель в июне-июле. Наверняка это будут члены партии РСДРП.
Гартинг после встречи с Михаилом Гуровичем посчитал, что с делами в Будапеште покончил и поехал на вокзал. Гуровичу предстояло сделать в этом городе ещё кое-что. Он отправился на улицу Святой Троицы. Там неподалёку от церкви Святого Матьяша, почти напротив статуи Андраша Ходика, находится цирюльня Ференца Ракоши. В ней работает молодой парикмахер Карл Паукер, весёлый паренёк и знаток множества анекдотов. Именно это его качество — знание великого множества анекдотов, спустя двадцать лет понравится Иосифу Сталину, и тот сделает Паукера начальником охраны Кремля. Однако мы отвлеклись.
Карл Паукер был родом из галицинского города Лембург54. Он по просьбе Гуревича присматривал там за членами Польской социалистической партии. Члены этой партии тесно сотрудничали с русскими социал-демократами, живущими в Королевстве Польском. В то время королевство Польское входило в состав Российской империи. Среди польских социалистов особые хлопоты Гуревичу доставлял лембургский гимназист Колель55 Собельсон. По просьбе Гуревича, Карл Паукер завёл приятельские отношения с Собельсоном, но тот неожиданно перебрался в Краков. В свою очередь Карл Паукер уехал в Будапешт и устроился учеником парикмахера.
— Ты прогрессируешь Карл, — заметил Гуревич, сидя в кресле. Улыбнувшись, он объяснил: — Прогрессируешь как парикмахер. Сегодня ты ни разу меня не порезал.
— Совершенствуюсь, — скромно ответил тот, вытирая остатки мыльной пены со щёк Гуревича. Убрав полотенце, он спросил: — Кельнской водой спрыснуть?56
— Пожалуй, — согласился Гуревич. Дождавшись, когда Карл закончит его причёсывать, он протянул пятьдесят крон и спросил: — Приятель твой, Колель Собельсон не появлялся? Как объявиться, дай мне знать. Сдачи не нужно.
— Спасибо господин Гуревич, — карл Паукер спрятал купюру в карман жилетки. Он посмотрел в окно и воскликнул: — Ты смотри-ка, он оказывается офицер!
По тротуару мимо окон цирюльни прошёл капитан армии Австро-Венгрии.
— Что тебя так удивило Карл?
— Понимаете, господин Гуревич, — пояснил Паукер, — этот слащавый господин в приятельстве с одним моим, не слишком хорошим знакомым, Адорджаном Ковалем.
— Чем же твой приятель Коваль не хорош?
— Этот самый Коваль торгует одним своим местом, — рассмеялся Паукер, — а я слышал, среди офицеров армии Австро-Венгрии содомский грех сильно порицается.
— Наверняка Карл ты ошибся на счёт этого господина, — задумчиво произнёс Гуревич. Он узнал того капитана, это был офицер Эвиденцбюро57 Генерального штаба Австро-Венгерской армии Альфред Редль. Гуревич взял Карла за краешек жилетки и тихо сказал: — Карл, я не хочу, что бы у тебя были большие неприятности, потому, не вздумай болтать про этого капитана.
— Понял, — со страхом прошептал Паукер.
Карл Паукер был прав, гомосексуализм в армии Австро-Венгрии порицался. В уголовном уложении этой империи, как в прочем и в других империях: Российской и Германской, гомосексуализм был уголовно наказуем. Если станет известно о содомских наклонностях капитана Редля, ему грозили, суд офицерской чести и позорное увольнение.
«Дело это не по моей части, — подумал Гуревич, — хотя, оставлять его без внимания нельзя. Сообщу о нём Константину Павловичу. Эта информация его точно заинтересует».
В молодости, Михаил Гуревич, баловался вольнодумными идеями и состоял в «Общестуденческом союзе», за что в 1888 году был выслан под гласный надзор полиции в Сургут. В 1889 году он был отправлен в Якутск, для отбывания воинской повинности. Через год он становится осведомителем полиции. В 1890 году Департамент полиции организует ему разрешение поселиться в Москве, где он был тайным агентом Охранного отделения полиции. В 1901 году о связях Гуревича с Охранкой становится известно революционерам, и как от тайного агента, от него уже не было проку. Гуревич официально поступает на службу в Департамент полиции.
Год он проработал в Петербурге в Особом отделе под началом Менщикова, а в начале 1903 года Зубатов перевёл его руководить заграничной агентурой в Румынии и Галиции. Раньше Гуревич никогда и заграницей-то не был, а тут такая хлопотная должность — руководить заграничной агентурной сетью Департамента полиции. Большую помощь ему оказал русский консул в Лемберге Константин Павлович Пустошкин, опытнейший дипломат. Ему и решил Гуревич передать информацию о капитане Редле.
***
Уроженец Самарской губернии Константин Пустошкин ещё в свой первый приезд, будучи гимназистом, был очарован Киевом. Это было тридцать пять лет назад. Гуляя по улицам Киева, он совмещал историю с реальным местом развития событий: вот здесь на Старокиевской горе было капище бога Перуна58, а рядом с Киевом в селе Жуляны, святилище богини смерти Жели, вот тут на улице Почайнинской, где в старину протекала речка Почайка, князь Владимир59 крестил киевлян.
«Тут у нас кругом святые места, — сказал двоюрный брат, пятнадцатилетний Пётр Сорокин. Затем он рассмеялся, проводил взглядом проходящую мимо красавицу и добавил: — Киев, город святости и блуда».
Ах, эти красавицы, черноокие хохлушки! Ни одна женщина не может так завлекательно вилять бёдрами как они. Да Киев в семидесятые годы XIX века действительно был местом святости и блуда. Причём два эти совершено противоположных понятия тут мирно уживались рядом.
Местность вокруг Печорской Лавры60 зовётся Кресты. Облюбовали Кресты местные проститутки. Однако тут любовь не выставлялась цинично на продажу как у парижских куртизанок на площади Пигаль. В Крестах всё было как-то по-семейному. Жрицы любви носили национальные костюмы, были они столь благочестивы, что принимали клиентов только до второго утреннего звона с Лаврской колокольни, то есть до восхода солнца.
Мужчины к посещению куртизанки так же подходили очень ответственно, полдня просиживали в цирюльне, прихорашиваясь. Кроме денег для оплаты услуг проститутки, мужчина брал с собой: колбасу, сало, водку. Принимающая куртизанка готовила обед, потом они с клиентом ели и предавались любви.
На Андреевском спуске61 работали публичные дома, тут в общих залах было как в ресторации, пели цыгане. Самое роскошное заведение находилось напротив Андреевской церкви. Существует предание, что апостол Андрей Первозванный воздвиг на месте этой церкви свой крест, в ознаменовании обращения земли киевской в веру Христову.
Посетителями этих борделей в основном были студенты и офицеры. Из-за девиц здесь частенько вспыхивали драки, порою перерастающие в настоящие баталии. Одно из таких побоищ между студентами и офицерами оказалось особенно кровавым. Тогда студентов было больше, и они отлупили офицеров, выкинув их из всех заведений на Андреевском спуске. Серьёзно пострадали несколько офицеров, их пришлось лечить в лазарете. Разгневанный этим обстоятельством генерал-губернатор Киевской губернии, приказал бросить в казематы некоторых студентов, зачинщиков драки. В ответ их товарищи объявили забастовку, они прекратили ходить на занятия, и заперлись в борделях. Губернатор сдался и выпустил студентов.
В 1870 году на Андреевском спуске поближе к Андреевской церкви, поселился академик Петербургской академии наук Андрей Муравьёв. Благочестивый старичок искал тишины на пути к Богу, по этой причине он и купил особняк на Андреевском спуске. Но какой может быть покой в окружении публичных домов?!
Воспользовавшись своим личным знакомством с императором Александром II, академик добился, чтобы публичные дома убрали с Андреевского спуска. Бордели перевели поближе к студентам в Латинский квартал62. Теперь жалоб на бордели ни от кого не поступало. Однако в 1876 коду там случился казус: киевский губернатор Гудим-Левкович умер в трудах на ненасытной жрице любви Сонечке Головко. Разгорелся сильнейший скандал и бордели решили убрать за город.
Вот тут случился второй казус: мещане, живущие в Ямской слободе в открытом письме, опубликованном в газете «Киевлянин», просили губернские власти разместить бордели у них в слободе. Мотивировали они свою просьбу тем, что Ямская слобода нуждается в доходах. Власти пошли навстречу общественности, так и появился знаменитый киевский квартал «красных фонарей» под названием: «Яма». Весьма любил его посещать писатель Александр Куприн, написавший знаменитую повесть: «Яма».
В девяностых годах Киев становится индустриальным городом. В 1892 году здесь пустили первый в Российской империи электрический трамвай. В город, надеясь найти работу, хлынул народ со всех уголков Российской империи, естественно перебрались сюда и девицы лёгкого поведения из Одессы, Николаева и из соседних деревень. Вот тогда-то и исчезла та атмосфера флирта, которой славился Киев, осталась одна продажная и циничная любовь.
Однако не перевелись пикантные места в Киеве. Одним из таких был салон мамаши Гинди. История мамаши Гинди печальна и поучительна для некоторых мужчин: жил в Киеве богатый купец Мендель, имевший красавицу жену. Не раз местные ловеласы пытались завести интрижку с Анной Мендель, но никто не добился успеха, ибо красавица-купчиха была верна своему мужу.
Всё изменилось в один миг: Анна Мендель узнаёт, что её муж частый гость борделей. Она решается на месть и поступает на работу в публичный дом, став самой популярной куртизанкой Киева. От такого позора её муж бежал из Киева, но на чужбине не смог пережить горя и умер. Анна Мендель став богатой вдовой, бросать своего занятия не захотела. Она основала публичный дом, в котором клиентов обслуживали не безграмотные крестьянки, а образованные дворянки и жёны чиновников. Девицы у мадам Гинди работали не за кусок хлеба, а от любви к своей профессии. Салон мамаши Гинди славился «любовным искусством» тамошних девиц по всей Российской империи. Сама мамаша Гинди имела бешеный успех среди высшего мужского общества, и открыла множество филиалов своего салона. Нет не зря писатель Куприн, звал Киев той поры: «Сплошной бордель».
Всё же, как не критично был настроен к Киеву Петруша Сорокин, его двоюродный брат Константин Павлович Пустошкин любил приезжать в этот город.
— Я, конечно, понимаю, ты живёшь в просвещённой Европе, — говорил Петруша Сорокин, когда они вышли из дома и шагали по Прозоровской улице63, — но и у нас, кое-что имеется. Сегодня в «Шато де Флер»64 играет свои цыганские напевы Пабло де Сарсате65.
— Я большей частью живу в Румынии, а это самое захолустье Европы, — улыбнулся Пустошкин.
— Ну вот и славно, следовательно ты не пожалеешь о потерянном времени. Мы пообедаем в ресторане, а затем насладимся скрипкой великого испанца. А вот, кстати, и извозчик.
Сорокин с Пустошкиным подошли к извозчичьей коляске, на козлах которой сидел здоровенный детина с окладистой бородой.
— Милейший, довези-ка нас до «Шато де Флер», — сказал Петруша, усаживаясь в коляску.
— Не могу барин, уже заказан, — ответил извозчик.
— Полтинник даю, поехали, — настаивал Сорокин.
— Рад бы барин за такие деньги услужить вам, да человека подвести никак не могу, — вздохнул детинушка, — он на меня надеется. Мамзель у него тут. Пока значит, мужа её нет, голубки милуются. Случай чего выйдет, а меня на месте нет. Нехорошо барин.
— Шерше ля фам, — рассмеялся Петруша, вылезая из коляски, — пойдём Костя, поищем другого извозчика.
Пустошкин и Сорокин пошли дальше по тротуару, а спустя минуту, в коляску детины, уселся Евстратий Медников.
— Ну что Павлуша? — спросил он.
— Пока сидит там Евстратий Павлович, — ответил извозчик, — больше часу он там, а я примелькался здесь, уже трём клиентам отказал.
— Вон как раз Осип подошёл, а ты Павлуша езжай потихоньку, — похлопал Медников по спине извозчика.
Служба наружного наблюдения Российской империи в то время была лучшей в мире. Сделал её таковой Евстратий Павлович Медников. Из самых опытных агентов он создал особый «летучий» отряд, с которым ездил по городам России, выезжая порою и заграницу. Агенты в «летучем отряде» были асами своего дела, способные даже на пустынной улице, вести наблюдение за объектом так, что ему даже и в голову не придёт, что за ним следят.
Получив от Зубатова указание найти и задержать руководителя боевой организации эсеров Гершуни, Медников со своим «летучим отрядом» выехал в Киев. Здесь агенты Медникова раздобыли несколько извозчичьих экипажей, и установили наблюдение за всеми известными Охранному отделению Киева членами партии эсеров. Однако ничего пока о приезде Гершуни установить не смогли.
10 мая ротмистр Спиридович, совсем недавно назначенный начальником Киевского Охранного отделения полиции, встретился на конспиративной квартире, находящейся на Прорезной улице, с Медниковым.
— Евстратий Павлович, агентурным путём установлено, что в Киеве живёт некая англичанка Алиса Ллойд, — сообщил ротмистр, — она даёт уроки английского языка. На адрес госпожи Ллойд из Женевы поступают письма от эсеров, та передаёт их одной из своих учениц, по фамилии Рейнбот. Мамаша у этой барышни состоит в нелегальном «Красном кресте», помогает политическим заключённым.
— Благое дело, — кивнул Евстратий Медников.
— Сама мадам Рейнбот, будучи женой члена Петербургского окружного суда, в меру сил пособляет революции.
— Чем только Александр Иванович, люди от скуки и безделья не занимаются, — вздохнул Медников.
— Далее эти письма мадам Рейнбот передаёт в лечебницу на Бессарабском базаре, фельдшерице Рабинович.
— Эко Александр Иванович, как длинно вы рассказываете, — рассмеялся Медников, — вы бы ещё с сотворения мира начали.
— Я лишь Евстратий Павлович, хотел одного, — поморщился Спиридович, — что бы от вас не ускользнула цепь моих рассуждений.
— Хорошо, я вас понял. Так что же эта фельдшерица Рабинович?
— Да не в фельдшерице дело, — махнул рукой ротмистр, — я хотел пояснить, каким путём мы выследили комитет эсеров.
— Простите великодушно Александр Иванович, за мои глупые насмешки, — вздохнув, сказал Медников.
— Мы внедрили туда нашего агента, по кличке «Конёк», — кивнул головой Спиридович, давая понять, что извинения приняты, — вчера этот самый Конёк, сообщил, что получена телеграмма, которая всех взволновала. Но содержания её Конёк не знает.
— Тогда пустой номер, — махнул рукой Медников, — сейчас на телеграфах стоят аппараты Юза, там лента телеграммы наклеивается на бланк и передаётся адресату. Никаких копий от неё не остаётся.
— Евстратий Павлович, нельзя же к делу так казённо подходить! — рассмеялся Спиридович. Он похлопал Медникова по руке и продолжил: — Для нас это не преграда.
Спиридович открыл свою папку и сказал:
— Поехал я на телеграф, начальником там милый старичок, и он обещал мне помочь. Затребовал служебное повторение этой телеграммы. Вот оно, — ротмистр протянул бланк телеграммы Медникову, тот прочитал:
— «Папа приезжает завтра. Хочет повидать Фёдора Дарнищенко», — он вернул бланки ротмистру.
— Фёдором Дарнищенко, они вероятнее всего зашифровали железнодорожную станцию Дарницы, — предположил ротмистр Спиридович.
— Александр Иванович, раз такое дело, то у нас совсем мало времени, — ответил Медников, — а мне ещё людей на этой станции расставить нужно.
Ровно через час были выставлены агенты на станциях: «Киев-первый», «Киев-второй» и «Дарницы». Усиленно наблюдение за всеми киевскими эсерами. На это дело Спиридович собрал всех, даже своих канцеляристов выставил наблюдателями на улицы.
13 мая в восемнадцать часов Гершуни был обнаружен, когда вышел из вагона на станции «Киев-второй». С этого момента его взяли под плотную опеку агенты Медникова.
— Александр Иванович, птичка в силках крепко сидит, — предложил Медников, — никуда ему от моих людей не вырваться. Пусть мои филеры походят за ним несколько дней, выявят все связи эсеров.
— Ни в коем разе! — замахал руками Спиридович. Он успокоился и продолжил: — Меня министр каждый день телеграммами бомбардирует. Всё интересуется, когда мы Гершуни арестуем.
— Ну как знаете Александр Иванович, — кивнул Медников, — в таком разе нам в Киеве больше делать не чего. Теперь вы и своими силами управитесь.
Узнав об аресте Гершуни, Зубатов заявил:
— Столько сил потрачено из-за какой-то ерунды. Сошлют Гершуни под административный надзор, он сбежит за границу и продолжит своё дело. А так, пока он был непуганый, мы бы потихоньку собрали доказательства для суда, и пошёл бы Гершуни на вечную каторгу, а то и на виселицу. Эхе-хе, любят у нас решетом воду черпать!
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Хроника кровавого века: Замятня предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
44
Косоворотка — рубаха с косым воротом. Разрез ворота там, не по центру, а сбоку. Сделано это для того, что бы нательный крест, не выпадал из-под рубахи при работе.
45
Тужурка — от французского слова toujours, которое переводится ка «всегда», «все дни». Повседневная, обычно двубортная, короткая куртка с пуговицами и воротником.
49
Казачья лава — способ кавалерийской атаки, характеризующийся разомкнутым строем в одну шеренгу. Кавалерийский аналог пехотной цепи. Применялся в основном казаками.
51
Алексеев Николай Александрович (1873-1972), член Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП) с 1897 года. По образованию врач. В эмиграции жил вместе в В.И. Ульяновым (Ленин).
52
Мост Сеченьи — мост через Дунай в Будапеште. Был построен в 1847 году, по инициативе и при финансовой поддержке, венгерского политика Иштвана Сеченьи.
56
В 1709 году в Кёльне парикмахер Иоганн Мария Фарина изобрёл парфюмерное средство и назвал его «Кёльнская вода». На французский лад «Кёльн» звучит как «Колон», вода: «Оде». Отсюда «Одеколон».
59
Вопреки всеобщему представлению, Владимир «Креститель Руси», киевлян крестил не в Днепре, а в речке Почайка.
