Лечение водой

Евгений Москвин, 2022

В романе «Лечение водой» высмеиваются нравы современного общества и то, что принято называть «свободой отношений». Однако автор отходит от стереотипов: неожиданные художественные приемы образуют причудливую мозаику смыслов и явлений. Значительная часть произведения посвящена описанию ситуаций в творческой среде и трудностей, с которыми сталкивается писатель на пути к признанию – действительных, жизненных. Автор раскрывает суть человеческих связей, их тонкую психологию. В первую очередь – это роман о любви в самых разных ее обличьях, о намеках, интригах и ревности. Постоянная недосказанность – вот мир, в котором пребывают герои, скрывая свои истинные чувства… И тем больнее становится столкновение с реальностью. Проза Евгения Москвина отличается высоким уровнем языка, метафоричностью, точностью деталей и образов.

Часть III

Глава 16

I

Через несколько дней после ссоры с Ильей Марина, сидя на качелях во дворе возле дома, подозвала Гамсонова, когда тот опять возвращался из Москвы, — махнула ему бутылкой пива из глубины кленовых торшеров.

Гамсонов как-то продолжительно посмотрел на нее, остановился; потом подошел.

— Где ты шатался эти дни? Я тебя не видела.

— Это я тебя не видел.

Марина рассмеялась и покачала головой.

— Господи, какой ты забавный!

Она отпила из бутылки. Прозрачно-коричневый блеск стекла странно, тихо гармонировал с желтыми кленами, переходом тона, и сейчас пространство двора было четко разделено на оранжевые коридоры и тень. А несколько кленов, стоявших на теневой стороне, превращали ее почти в ночь.

Гамсонов увидел зеленое граффити вдалеке, за оградой, на здании детского сада. Округлые рисунки тоже как будто светились, даже фосфоресцировали через зоны света и тьмы; на расстоянии. Так красиво и потаенно смотреть на граффити. В отдалении за забором, под кленовыми торшерами, и детский сад совершенно пуст и тих. Черные заборные клети — тоже почти как тень; они словно утратили материальность и можно пройти сквозь.

Но по-прежнему плохо различимо, что там, на территории сада. Даже детали здания. А цветочные чаши, песочницы, дорожки и веранды — все непонятно сливалось в общую, безмолвную массу. Оставленную людьми — чтобы поглотилось землей………………………………………………………………………………………

Только изредка в остановившемся цвете раздавались ясный стрекот стали с завода и еще какие-то выдувания.

«Когда же это кончится?» — подумал Гамсонов с усмешкой. Но к этому уже давно как-то привыкло сознание. Не то что он перестал замечать, но…

И теперь звуки завода будто гасились, притуплялись бархатной тяжестью оранжевых и черных зон.

— Я? Забавный? Ну-ну… — Денис с иронией почесал переносицу. — Ты как… все воюешь?

— Ты о моих «котиках»? Нет. Уже нет.

Четкое разделение — света и тьмы — и на Марининой майке. Та самая майка, в которой она была, когда Гамсонов услышал ее первую ссору с Витьком. Но сейчас закат намалевал несколько оранжевых участков, совершенно стерев изображение музыканта, четких и сложных, походивших на геометрические фигуры, тонувшие в вертикальных изгибах «реки». Будто воочию показал на человеке светлые и темные стороны. Только лицо Марины в полусвете, и она улыбалась как-то чуть печально и опустошенно; и чуть весело.

— Думаю, я все закончила. Ну… или почти все.

Она вспомнила сожалеющий голос Ильи, когда он позвонил ей сегодня и стал, заикаясь, просить прощения; говорил, что очень хочет помириться, а Марина ответила: посмотрим.

Но в то же время ей было опустошенно. Все ее любовники остались при ней. Все то, за что она так причитала последние дни; да и с Витьком она помирится. Но… надлом, который произошел. Она словно знала заранее: этому лучше не случаться. Ведь одно и то же — что надлом, что крах всего. И странная печаль, тоска… одолевавшие теперь… они вышли на волю и казались единственно настоящими.

Да нет, она помирится, конечно… и все пойдет по-старому?

— Понимаешь, Илья, с которым я ссорилась… я никогда не могла подумать, что он поверит им. Кристинке и Витьку, я имею в виду… и собственно, всего-то, что они сказали ему… ну да, что я продала его подарки. Ну еще, что я якобы кинула его друга по-крупному. Причем это вранье полное. Но в любом случае… я не думала, что Илья так пошлет меня без разбора… Я, конечно, и сейчас не сомневаюсь, что он меня любит, но… — Марине вдруг на секунду стало страшно. — Главное, что я боли никакой не чувствую, Денис.

— Ты ж наоборот говорила, что тебе больно.

— Вот именно — боль только в тот день и была. Сразу после ссоры. А потом все испарилось.

Она помолчала. Потом принялась расспрашивать Гамсонова о его «деятельности». Теперь, когда они чуть сблизились, ей хотелось повыпытывать, но от ее прежней стервозности не осталось и следа. И она сама хотела откровенничать с ним — дальше и дальше.

— Я тебе ничего не расскажу. Даже не пытайся — все равно не дождешься, — сказал Гамсонов совершенно серьезно, спокойно и лаконично.

— Скажи хотя бы, откуда ты все это берешь? У тебя один поставщик или несколько?

— Считай, что у меня их ровно столько, сколько аппаратов.

— Ага! Не мудрено. Ты купил с рук и теперь…

— Умасливать людей — это то, что я прекрасно умею… — шутливо заявил Гамсонов; и вид у него как всегда был важный и благородный. — Люди становятся о-очень продажными, как только я начинаю их покупать.

— «Их» или «у них»?

— А какая разница?.. Да нет, не каждый с рук. Одну «Моторолу» я выловил в Москве-реке.

— Не может быть!

— Я те отвечаю. Случайно заметил на дне, когда по берегу шел.

— Врешь, — Марина прищурилась и с улыбкой отвернулась.

— Немного, — признал Гамсонов. — Я катался на катере. Все равно эти штуки притягивают мой взгляд, руки, все. Они притягиваются ко мне, как к магниту.

— Неужели она работала?

— Кто? «Моторола»-то? Я высушил феном — и заработала.

— Потом покажешь. Интересно.

— А больше те ничё не нужно?

Гамсонов все отнекивался и шутил, но внутри уже чувствовал, как в нем слабеют барьеры по поводу Марины. И вспомнил, какой она представилась ему вчера, когда он так же подходил к дому. Это было… не видение, а именно представление — после дождя, на безлюдной солнечной улице. С отсыревшими кленами и увлажнившимся, бликовым светом. Гамсонов вдруг почему-то представил девушку, вышедшую к нему из-за кленов и остановившуюся возле тротуара. Белокурые волосы забраны сзади в заколку; неподвижные искры солнца на отставших прядях. Он был оживлен и обрадован этому — как радуются пробуждению. Новизне, явившейся в жизнь. Как возможно что-нибудь, кроме теплого, чарующего отклика? Раз она так вышла к нему. Остановилась, ласково смотрит… Марина? Он различал за темно-коричневыми очками улыбающиеся глаза. Они будто приглашали… «Ты готов?» Но это уже и вошло в его жизнь, он угадывал… и одновременно прекрасно и явственно ощущал. Будто это… он сам?

Он даже не был уверен, что представил Марину. Он никогда не видел ее в таких очках. Но кто это? Он не знал. Только понимал, что из него уходят все первые дурные чувства и расхождения слов и неприязнь. А ведь из-за этого чаще всего отдаляешься навсегда.

Что это? Новое ощущение странного города?

Это просто — новое… какая-то новая жизнь. Откуда?

Гамсонову и теперь вдруг стало хорошо, когда он подумал. Он смотрел на Марину — долго; сейчас была видна только нижняя часть ее лица — подбородок в оранжево-золотой зоне и губы с притаенной, мягкой улыбкой. А верх — лоб, глаза — в совершенной тьме.

Марина улыбается.

Она уже совсем не обижалась на его остроты, хотя и почувствовала легкую досаду.

— Слушай… Илья… Он сделал для меня очень много. Больше всех. Я не хочу его терять.

— Накупил тебе больше всех? — спросил Гамсонов, но уже просто дружелюбно.

Марина рассмеялась и, взявшись за лоб, склонила голову — воспоминанию. Ее голова полностью вошла в зону света, но Гамсонов так пока и не видел лица — только искрящиеся белокурые волосы. А на майке — все та же «оранжевая река» и как в лаве тонущие ромбы и треугольники — и сейчас световой рисунок будто и не двинулся. Не менялся.

Марина говорила об Илье и действительно вспомнила кое-что…

–…Только работать я его так и не заставила. И все-таки я знаю, он любит меня. Поэтому так и взвился… — она помолчала; потом сказала, — знаешь, мать, отец, я — мы переехали в этот город, когда мне было всего три года. У них всегда были отношения очень-очень так себе. Точнее, она-то его любила, сильно, а вот он всегда вел себя… будто дико ее осчастливил. Ну ты понимаешь. И что она ему этим обязана. Что он якобы спас ее от одиночества, на которое она была обречена. Хотя это вообще ни на чем не основывалось. Ну разве только, что мать всегда была зашуганной… Но она нашла бы себе кого-то другого. Вполне.

— Что значит «другого»? Она нашла его. Есть отношения только здесь и сейчас — я давно это понял. Кто-то сходится, кто-то расходится… но об этом можно судить только по факту. А вот все эти иллюзии… я их сколько уже слушал… не понимаю я этого, — Гамсонов покачал головой.

— Я не об этом, Денис.

— Да нет, я понял, о чем ты.

— Я тоже уже очень давно перестала строить иллюзии. Пожалуй, как раз из-за отца. Он всегда вел себя так пафосно, так самодовольно. С таким гонором кричал, что очень образован. И еще у него появлялись всякие идеи-фиу — что мать, видите ли, должна изучать восточные языки, чтобы чем-то отличаться от остальных. Когда ей однажды захотелось выучить английский. Господи, зачем я тебе все это рассказываю? Сама не могу понять…

— Вот… я тоже не понимаю.

Марина улыбнулась и…

— Знаешь… ты очень жесткий человек.

Но вдруг перестала улыбаться.

— На самом деле, я знаю, зачем рассказала. Видишь ли, странная вещь. Теперь моя мать кажется мне именно такой, понимаешь? Как он говорил о ней — тогда. И она действительно никого уже не найдет себе. Вот чем оборачивается для женщины — когда ее не любят. Со временем она становится представлением человека, который не любил ее…

Гамсонов слушал, смотрел на Марину. Он ничего не отрицал, хотя у него были иные впечатления о Наталье Олеговне. Но удивительно, что Марина заговорила о… представлении.

Девушка, которая «вышла» к нему вчера. Из-за кленов. После дождя. «Ты готов?»

— Что, не ожидал от меня таких философствований? Вот-вот, я не только умею пакости подстраивать и деньги выкручивать.

— Ну и что?

— Слушай, скажи мне… — она смотрела на Гамсонова. Стоявшего перед ней в золотой зоне. Одну ногу он поставил на большую резиновую покрышку, наполовину зарытую в песок. И лицо Марины тоже сейчас было полностью на свету. — Почему такой человек, как ты… переехал на смежную комнату?

— Такой, как я? А больше тебе ничего не надо знать?

— Вот я об этом и говорю. Который не хочет, чтоб о нем много знали.

Гамсонов опять хотел отшутиться…

Нет, промолчал.

* * *

……………………………………………………………………………………….

Позже… он думал о Переверзине. Как-то некоторое время назад Денис, не заговаривая о нем, аккуратно поинтересовался у Натальи Олеговны, есть ли у нее с дочерью какие-то родственники в Москве. «Нет, только друзья или приятели», — ответила женщина и пожала плечами. Гамсонов… после этого лишь рассмеялся, слегка, и головой покачал. Он знал, что Переверзин обманул его, когда сказал, что эти люди его родня. Но… какая, на самом-то деле, разница?

И все же в ICQ Денис больше не отвечал ему и сбрасывал, если тот звонил

……………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….

II

Прошло еще недели две — после разговора с Мариной во дворе.

В жизни Марины вроде наступило затишье — по крайней мере, так казалось. Никаких истерик Денис больше не слышал. В то же время, он не знал, помирилась она со своими любовниками или нет. Однако домой больше ни с кем не заваливалась, а только часто сама куда-то уходила. По утрам. Наверное, как раз к ним? А может, только к Илье? Один раз вечером, когда Марина появилась в прихожей, у нее была чрезвычайно мрачная мина на лице. Гамсонов сразу подумал, это, видно, из-за Ильи… стало быть, дело все-таки катится к разрыву? В любом случае, он понял, она так и продолжает копаться… может, уже в себе?

Но это был только момент, а так он не обращал внимания — почти не общался… да и она перестала прилипать.

Потом как-то раз, когда был в Москве, у него состоялся-таки разговор с Переверзиным. (Это был первый с того момента, как тот сказал, что предприятие с Китаем проваливается).

Гамсонов поднял трубку.

–…Денис, слушай, я тебе просто говорю…

— Что ты мне просто говоришь?

— Давай встретимся завтра и пойдем в банк. И оформим Visa и все как ты скажешь.

— А больше те ничё не надо?

— Ну Денис… — Переверзин произнес уже сдающимся голосом и что Гамсонов совсем уже только придирается к каждому слову попусту. — Это тебе надо — разве не так?

— Мне надо — да. Мне еще кое-чё другое было надо — а чем все обернулось.

— А чем обернулось — я устроил тебя жить к своим родственникам.

— Пф-ф-ф-ф… — Гамсонов посмеялся недоверчиво и кисло.

Сейчас он стоял у задней стены некоего магазинчика (это был район «Щукинской»). И перед ним открывался небольшой пустой дворик между девятиэтажками.

— В первой половине дня, — продолжил тот. — Давай в первой половине дня встретимся и оформим карту. А еще лучше — давай сделаем это не в Москве, а я приеду к тебе… к Полежаевой. И там оформим. Там в городе ведь есть наверняка и не один банк.

— Хэ… А больше те ничё не надо?

— Денис, ты что, запрещаешь мне приехать к своим родственникам?

Но Гамсонов сразу почувствовал слабую, неуверенную нотку в его голосе.

— А они твои родственники?

— Да. Дальние. Я тебе уже говорил тыщу раз.

— Н-нет… что-то мне не верится в это… и так продинамить с Китаем, — Гамсонов говорил уже с безрадостной смешинкой.

— Денис, послушай. Давай просто встретимся и поговорим. Я просто хочу встретиться — все. Давай я приеду на твою новую квартиру… ну, как хочешь.

— Вот-вот, — подхватил Гамсонов. — Ты подумай сначала как следует, а потом повтори снова.

— Слушай, ну может, я все-таки приеду…

— Во-во! Чё-то я уже не чую особого энтузиазма…

— Динь… я не знаю, что на это сказать.

— Не знаешь? Сначала подумай, что хочешь сказать, а потом я тебе позвоню как-нить еще…

После этого Гамсонов нажал кнопку «Off»…

Разговор прекратился.

…Он еще некоторое время постоял у стены магазина, пространно изучая меню телефона и борясь внутри с досадой, подкатившей к горлу…

Потом вспомнил, что действительно вчера был возле «Сбербанка» — в своем новом городе. Он стоял напротив здания банка, и вся улица вокруг — в плоских солнечных «плитах»… И у него возникла мысль позвонить Переверзину, но Гамсонов не стал набирать. Зато ответил сейчас — когда тот сам позвонил…

Но Денис не хотел мириться. Переверзин не настолько важен.

В то же время, он уже не чувствовал никакой опаски по отношению к Марине — нисколько.

А солнечный город… странно притягивал своими замершими лучами, покоем. Это происходило… будто чуть против воли, а все же…

Вчера, когда Гамсонов стоял напротив банка… «А может, Левашова попросить? Visa по его паспорту…» Нет, к Косте лучше не обращаться с такими вещами. Солнечные «плиты» стояли почти на всех стенах домов. Правильные прямоугольники, широкие и желтые, по площади чуть меньше самих стен… прямоугольники — как еще несколько стен, рядами.

И все постройки улицы казались такими правильными и ровными — за этими четкими световыми фигурами. Могло даже показаться… дома просто как кубы и прямые параллелепипеды. Как начальные формы — и в них незаметно ни окон, ни балконов; и невидно никакой отделки. И только позже, по некоему неведомому закону от первоначальности получится город…

В широком промежутке между зданием банка и соседним домом — два желтых прямоугольника; один вертикальный, на торце, второй — лежит на асфальте внизу, отдельный от первого; но их близкие стороны едва не касаются. А пространство позади — там, видимо, другая улица — почему-то в тени.

Гамсонов испытал… странное легкое притяжение… поглядеть на часы. Была половина пятого.

Глава 17

Через несколько дней ему привалило коммуникаторов, и он возился и чинил их дома, полировал. В Москву ездил редко и только по мастерским………

……………………………………………………………………………………….

Один раз… в конце недели… он просто шел по городу, но, удивительно, не заметил, как перешел рельсовые пути. Потом огляделся… и понял, что стоит в посадке — в начале дорожки, которая проходила по клеверному валу параллельно трем путям; посадка из кленов была справа от дорожки и путей. Здесь не чувствовалось такого будоражащего звукового оживления, как в остальных частях города; стук получасового поезда словно объединял в себе все отголоски завода, снимая и растворяя их в набиравшем высоту тяговом разгоне электропередачи.

И все смолкало.

Как странно — завод был совсем рядом, через пути, за гаражами; Гамсонов видел башенки, высокий плиточно-граненый забор, фрагменты труб и кубовидных пристроек — казалось, можно подняться на небо к плотным, остановившимся взрывам облаков, с коричневыми и сиреневыми потеками.

Завод «наполнял» взрывы — из труб, — но дым остановился.

Завод… остановился.

В зоне мягкого, бархатистого солнца, которое резче очерчивало бледно-розовый кирпич.

Посадка была уединенным местом, и время здесь текло еще медленнее, еще размереннее. Даже Гамсонову, привыкшему к постоянному действию, захотелось вдруг пробыть здесь долгие часы; просто ходить туда-сюда и созерцать клены. Рассматривать сплетения электропроводов: сияющие серебряные восьмерки, стянутые зеленоватым ребристым стеклом, «нули», почти как висельные петли, застывшие между двумя параллельными проводами, чуть провисшими от столба к столбу, перекинутые через остановившиеся подвижные блоки вниз. А на конце — стопки из бетонных шайбовых гирь.

Впереди, в череде сияющих кленов Гамсонов вдруг увидел один зеленый — это была темная, зрелая зелень, лишь кое-где потрескавшаяся желтизной.

Сзади послышался юз выезжающей из-за поворота машины: колесо выплюнуло из-под себя гравий; и еще один звук: короткий, полый и сдавленнорезиновый — от потеснившегося внутри колеса воздуха.

Гамсонов обернулся. Знакомая машина: старый «Lexus».

Дверь отворилась, с переднего сиденья вылезла Марина, резко, решительно, и пошла в направлении Гамсонова. Илья, тоже выйдя, поначалу только окликнул, но потом пошел следом.

Когда Марина заметила Гамсонова — ее резкий, удивленный взгляд… В этот момент Илья нагнал ее, схватил за локоть и принялся что-то ожесточенно объяснять, тянул обратно к машине, но Марина упиралась и, в конце концов, в сердцах оттолкнула… спрятала руки в карманы джинсов.

Этот толчок был как глубокий, освободившийся выдох.

Парень постоял, потом пошел обратно к машине. Сел, стал разворачиваться.

Марина уже подошла к Гамсонову. Она ничего не сказала, они просто двинулись по дорожке, вдоль рельсовых полос.

— Надоели они мне все, Господи ты Боже мой… — выдохнула Марина. Не обращаясь к Гамсонову; к себе.

Потом вдруг остановилась и стала осматриваться. Ее лицо словно пробуждалось, светлело, когда она подолгу рассматривала каждый из трех светофоров, высившихся возле путей, — не в ряд, но по диагонали, — и ближе всего был светофор возле ближайшего к дорожке пути. Его длинные, старые козырьки наполовину скрывали катафотное стекло, а солнечный свет обесцвечивал красный огонь, и лишь незажженное табло, большое, как коробка, указывало на запрещающий сигнал.

Марина как-то особенно воспоминательно усмехнулась, приложила кулак с сияющими перстнями к подбородку, ее взгляд заблуждал, ниже, ниже — к небольшому, ржавому электроящику возле основания светофорной мачты, потом по тянувшемуся, линованному солнцем пути (возле рельса, от ящика ветвилось несколько проводов, прятавшихся куда-то между шпал, и торчала красная рукоятка-переключатель). Еще ниже — по стертому белизной гравию, к клеверному ковру, который будто тихо просев и пожухнув от времени, поднимался по земляному валу к носкам ее сапог…

— Я так давно не была здесь. Много лет. Странно, правда? — она посмотрела на Гамсонова. — Я везде шатаюсь… А здесь я не была много лет… — Она помолчала, размышляя. — Знаешь, мне дорого это место. По-настоящему. Наверное, поэтому я и забыла о нем. Боже мой, как я могла… — она произнесла это без самоукора — наоборот, с радостной ноткой — что теперь вспомнила и что она наконец-то здесь. И что теперь дальше будет вспоминать.

— Оно тебе дорого?

— Да. — Марина все осматривалась. — Лет в семь, в восемь я любила гулять здесь со своим отцом… Боже, только подумать, здесь вообще ничего не изменилось! Только светофоры поветшали — до чего странно! Знаешь, я сюда приходила, чтобы посмотреть на них. На то, как они загораются, зеленым, желтым… на то, как буквы на табло высвечиваются… этот, — она кивнула на ближний, — на нем высвечивается буква «И». И он реже загорался, чем тот… самый дальний… Гораздо реже! Я больше всего любила его… любила ждать… иногда целый час ждала, пока он загорится… А средний — никогда не загорался.

— Да, действительно… Как странно — поезд-то всегда в другую сторону идет!

— Денис, я прошу тебя, не издевайся.

Гамсонов сразу посерьезнел.

— Да я и не собирался.

— Прошу тебя, не издевайся… — повторила она уже тише; и как-то робко. — Мой отец… я помню, он торопил меня домой, а я слезно умоляла остаться, подождать, пока загорится буква «И»… и мы оставались. Меня трудно было отсюда утащить! И я всегда дожидалась.

Они пошли по дорожке, Марина рассказывала, то и дело оглядываясь назад, на светофоры. Она будто выхватывала из прошлого образы — мыслью и взглядом, — а Гамсонов чувствовал блуждающий в воздухе запах рельсового масла, он улавливался только на второй, на третий вдох, а потом как-то отступал, рождая инстинктивное желание почувствовать его снова. Чуть сбивая дыхание.

Этот запах, казалось, как-то особенно гармонировал с солнечным светом.

— Потом отец умер. И я больше сюда не приходила. Я не любила отца, но я любила приходить с ним сюда. И он был звеном, без которого… — она опять взглянула на светофоры, сиявшие — теперь четко было видно — красными сигналами, а когда снова повернулась к Гамсонову, на ее лице вдруг отразилось… — Все было потеряно! Разъединилось… Ничего уже не было! Это потеря любви без боли. Страшнее всего так потерять. Исчезло звено… любовь будто разъединили, понимаешь? Она просто пропала и все. Я не могла приходить сюда без отца. Я всегда приходила с ним… Кто бы ждал со мной появления буквы на табло?

Потом она отвернулась, шмыгнула носом. Заговорила уже спокойнее.

— Я… стала жить другой жизнью, непонятно какой… она, наверное… подменила меня.

Гамсонов чувствовал — Марина говорит серьезно; и что это не минутный порыв, но какой-то другой, особенный набирает теперь в ней силу и остроту. Марина остановилась, смотрела на небо, и сияющие рельсы протягивались далеко-далеко, в обе стороны от ее кожаной куртки со сверкающими кнопками и замковыми «собачками» по бокам.

— Это был другой, затягивающий оборот… уже тогда — я уверена… Он именно оттуда… И ты знаешь, я даже ни разу не задумывалась за эти пятнадцать лет, настоящий он или я просто удерживаюсь за тех, кто за меня цепляется… не дает полюбить. Ах, Боже мой… как хочется настоящей любви!

Марина выговорила в сердцах, сиренево-желтым взрывам облаков в горизонтальных столбах света. И Гамсонов расслышал эти капли жажды, вдруг проступившие через бесконечные каменные маски игр, лукавства, интриг. От отсутствия любви? Но разве она виновата? И раньше, когда Марина оттолкнула Илью… Этот груз, который она будто сбросила с себя… все это…

Любовь устраняет время — обращая в один миг.

Они стояли в бархатных световых коридорах, которые, прошивая небо и посадку, чуть рыжели, с каждой минутой. И над скрещиваниями света и рельсов, вверх, в воздух поднимались веселые радужные шестиугольники, иногда очень четкие, словно наполненные хрусталем. Гамсонов заметил пружину, которой оканчивался один из проводов, неподалеку, — она будто разжималась и накалялась рыжиной, постепенно, в устойчивом свете.

— Я больше не буду… я делала непонятно что… я больше не буду… Зачем?

— Послушай, не стоит…

— Ты не понимаешь, — она обвинительно посмотрела на Гамсонова — будто он усомнился в ее искренности: — Боже, я ведь серьезно говорю!

— Я знаю.

Она встретилась с ним глазами…

— Спасибо, — поблагодарила; с облегчением… — Как я могла забыть это место…

Они шли молча; некоторое время. И Марина словно чуть затаилась, успокоилась.

— Но ты не забыла… — сказал Гамсонов. — Вот… Это, наверное, единственный во всем городе! — он кивнул на зеленый клен, остановился, подошел, и стал рассматривать немногочисленные желтые «трещины» на листьях — как расплетенные шелковые шнурки. На щеке у Гамсонова застыл рыжий солнечный зайчик.

— Ах да, — она тихо рассмеялась, — и правда… Я тоже больше не видела ни одного зеленого… Уверена, что единственный!

— Уверена? — сказал Гамсонов. — Да… — и вдруг произнес утвердительно:

— Сейчас лето, а не осень.

— Пожалуй. И эти клены, все желтые… Они только убеждают, что лето, верно?

— Да. Ни одного листа не опало. И один клен все-таки зеленый… Знаешь, у меня впечатление… что это продлится еще долгие месяцы. И ничего здесь не переменится, даже когда везде наступит зима. Сам не понимаю, откуда взялось! Началось с первого же дня…

Гамсонов говорил… будто, в конце концов, не выдержал — ему хотелось поделиться.

Марина улыбалась — слегка.

— Этот город нарушенный, Денис. Он всегда был таким. Чуть нарушенным… Я не знаю, почему.

— Нарушенный? Ты так это называешь?

Они двинулись дальше.

— Ну… да, да, другого слова и не подберешь. Потом постепенно перестаешь обращать внимание… Но знаешь, я долго хотела исправить нарушенности. Опять мое детство… Мне было десять лет. Я хотела достроить город до счастливого. Я думала, нарушенность чувствуется так отчетливо, потому что ему всего один шаг до счастливого города. Как тот, что был на обложке cd-диска. Я увидела однажды в киоске. Три высотки, освещенные солнцем — на них был какой-то… отпечаток счастья, что ли…

— Пф-ф-ф! — ухмыльнулся Гамсонов. — Музыкальный диск. Такая ранняя страсть к року…

— Прекрати, — она пихнула его в бок и заговорила почти наставительно. — Это был диск с упражнениями по английскому языку. Как раз тогда мать и думала выучить язык — помнишь, я говорила?

— А почему город на обложке?

— Сама не знаю! Мать все раздумывала, покупать или нет, и не стала в итоге, а я надулась — я хотела любоваться на эту картинку всегда, когда мне захочется. Но потом, когда я все же упросила…

— Вы пришли, а диска уже не было. Тогда все эти киоски были в новинку. Люди хватали из них токо так…

— Нет-нет, ничего подобного.

— Точно те говорю! — заявил Гамсонов с шутливым пафосом. — О-очень ожесточенно хватали. Держатели на этом нагрели руку…

— Я не об этом. Диск был на месте. Просто фотография… она настолько не произвела на меня впечатления… второй раз, я имею в виду. Я даже подумала, это какой-то другой диск. Ты не представляешь, как я была разочарована… Но нет, это был тот самый… Я, помню, так побледнела… и мать увела меня — мы не стали ничего брать. Понимаешь… там уже не было этих трех высоток. Вообще!.. — Марина посмотрела на Гамсонова. Она говорила пораженно. — Там был только завод.

— Завод?

— Нуда. Вроде этого нашего. Тоже солнцем освещен… Утренний свет. Но… Этот завод будто все подменил… А в первый раз мне померещилось. Но мне не могло померещиться! Я же отчетливо помню эти три высотки. Три башни, выходящие из одного трехэтажного основания. И этот отпечаток счастья… Из-за зеркально голубого неба… Н-нет… Я тогда заметила… картинка как-то чуть растянута на краях. Знаешь, как если бы дома отражались в чуть вогнутом зеркале…

Марина так увлеклась, что, смотря на Гамсонова прищуренными глазами, водила рукой в воздухе; перед собой.

–…и да. — Закончила она как-то очевидно и неизбежно.

— Что — «да»?

— Я желала достроить наш город до счастливого. После того случая. Я только не знала, как.

Гамсонов ничего не отвечал; но потом заметил — тихо:

— Мы живем, как живем. Есть цели, есть противоборство интересов. Из этого можно построить, но… все иллюзии… — он сомнительно покачал головой. — Главное, не жить как все — это да. Иначе и впрямь отупеть можно.

Марина почти не слышала его. Ею владело странное чувство… Все, чем она жила, казалось ей теперь таким далеким. И можно уйти от этого, как от единственной, ничтожной ошибки. Что это никакое не течение жизни. Так просто — взять и зажить иначе. Казалось, она и всегда жила возвышенно, только однажды оступилась на миг. Весь этот свет вокруг и даль из наслаивающихся рамок и проводов. Она вдруг как-то отстраненно рассмеялась — совсем не так, как смеялась обычно. Нервный, переживающий смех… настоящей женщины.

— Денис, я хочу большего… Я этого не понимала — я только теперь вдруг поняла, — она сказала вдруг очень уверенно. Так… будто у нее остался единственный шанс в жизни, чтобы обрести это большее.

— Но почему — теперь?

— Потому что я снова пришла сюда.

Впереди показался поезд — из прямоугольника тоннеля, в который слиновывался ближний путь, перспективой ссыпая гравий в темноту, слепую, плоско почерневшую — из-за огромного медово-оранжевого солнечного шара, с рыжим ворсом на краях, стоявшего четко и контрастно над тоннелем. Странная мимическая гримаса поездной головы из слившихся красных полос под лобовым стеклом, напряженная, воспаленная, медленно расщепила непреодолимую черноту.

Марина с быстрой, затаенной радостью обернулась на светофоры… нет. Ее светофор (как и другие два) горел ровным, красным сигналом.

— Подожди… — она даже выставила руку назад, чтобы удержать Гамсонова. — Я так давно не видела этого. Я хочу посмотреть, как буква «И» загорится.

Марина застыла в азартном предвкушении, снова прижимая кулак и розовый ворот свитера к подбородку, не оборачиваясь. Гамсонов ждал, а она смотрела, стараясь поймать каждое мгновение. На ее веснушчатом лице появилась всегдашняя хитринка.

Поезд приближался очень медленно — ползуще гася зеркальные рельсы. Марина не выдержала, стала поглядывать на поезд, разворачиваясь на увесистых каблуках то в одну, то в другую сторону; потикивая замковыми «собачками» на куртке. Она будто играла во что-то… в свое детство.

— В чем дело, я не понимаю…

— Светофор тебя подразнить решил. Знает, как ты его любишь, — засмеялся Гамсонов; не сводя глаз с Марины.

— Хе! Точно!.. Интересно, почему машинист, если видит красный, всегда заранее тормозит? Зачем метров за двадцать останавливаться?

Постепенно состав вплотную подходил к светофору — первый вагон уже прошел мимо. Поезд уже и не полз, но сдвигался рывками. То когда машинист давал очередную тягу, слышался натяжной тычок (от резко-последовательно надрывавшихся зацепов между вагонами, — и тычок выходил разнотонным). То, когда тормозил, воздух пронзал оглушительный, щемящий юз колес, а потом длинный звук «ш-ш-ш-ш», — как из паровой машины.

Гамсонов подумал об отголосках с завода.

В окнах напротив был виден мужчина, стоявший посреди вагона, — одной рукой он держался за железную рукоять на спинке сиденья, другой сжимал связки глиняных колокольчиков, свисавшие вниз, к полу. И каждый раз, когда поезд трогался, колокольчики, приходя в движение, покачивались на нитях. Через поднятую форточку едва слышалось их переливчатое позвякивание, перемежавшее остальные звуки… или это ветер звенит в кленах, которые всегда стоят не шелохнувшись?

Позвякивание колокольчиков слышалось сразу после натяжного тычка (глиняные гроздья начинали пробужденно покачиваться и ударяться друг о друга), а затем сглатывалось юзом колес и паровым звуком «ш-ш-ш-ш».

Сразу после этого наступала тишина.

Марина ткнула пальцем на человека.

— Смотри, видишь?

Гамсонов тотчас ухмыльнулся.

— Челнок — наш человек. Я сам когда-то работал челноком.

— Кем ты токо ни работал! — мельком сказала Марина; хитро. И опять повернулась к светофору. Не отрывала кулака от подбородка.

— Ну а то!

— Тоже в поездах?

— Нет. Разносил всякий хлам по парикмахерским, музыкальным школам, офисам… но это не очень выгодно. Офисов тогда и не так много еще было… Как стало больше, в них и не пролезть. В бизнес-центрах фейс-контроль стопроцентный… как раз и от челноков тоже. Ставят турникеты — как пограничные столбы…

— И поэтому ты стал барыжить сотовыми телефонами, — быстро подсказала Марина.

Гамсонов спросил почти по складам:

— Кто тебе сказал, что я барыга? — будто разъясняя что-то в тысячный раз: как она может так думать о нем? — и никогда не скрытничал с ней. — Я же говорил, как они мне достаются… и я не размещаю — тупо — список моделей и не приписываю внизу номер телефона, по которому можно обратиться. И не обманываю клиентов — я немного ввожу их в заблуждение. Если я продаю, то каждый из них просто думает, что это мой личный, подержанный аппарат. И этот финт только с тем, чтобы мне чуть больше заплатили, вот и все. Я использую уязвимости современной рыночной…

Марина издала громкий радостный клик, подпрыгнула на месте, засмеялась, захлопала в ладоши, ослепив Гамсонова расчеркивающим воздух сиянием перстней; замковые «собачки» на куртке запрыгали вверх-вниз и ошалело затикали.

— Да, да, есть, ура!! — она победно воздела руки к небу.

Гамсонов лишь украдкой взглянул на открывшийся светофор и табло, а потом, улыбаясь, смотрел перед собой, на поезд, который надрывающимися, сцепленными толчками набирал скорость.

Челнока со связкой колокольчиков уже не было видно.

Марина все хлопала в ладоши и потрясала кулаками у лица — словно ей улыбнулась долгожданная удача…

Так и было.

Табло погасло, звуки набирали высоту, а потом стали растворяться в уходящем тяговом разгоне.

Марина обернулась; со смешинкой глядела на Гамсонова.

— Ну? Теперь ты довольна?

— Еще бы!..

— Пойдем…

Они шли, Марина чувствовала, как азартная, счастливая радость, которую она только что испытала, не переставая переполнять, определяется в ней в стойкое, приподнятое торжество. Не было уже позывного трепета — от того, что она только что пережила прежние детские чувства и узнала их… Теперь только остановившийся взрыв радости внутри, как эти облака на небе. Как свет внутри кленовых торшеров!

— Знаешь, я и сам вспомнил прошлое, — сказал Гамсонов.

— Правда? — она счастливо посмотрела на него.

Он не видел ее взгляда — глядел перед собой. С ухмылкой.

— Да. Я сейчас смотрел на окна… вспомнил детство… такое же, как у тебя. Я хотел построить аттракцион.

— Детский аттракцион?

— Нет. Аттракцион-приключение. Перенести компьютерную игру с головоломками в реальный мир. Думал этим заработать. У меня тогда компа-то не было… странно даже представить, а? — Гамсонов рассмеялся. — Моя мать… она тогда замуж еще не вышла второй раз. Только дружила с отчимом. Денег у нас не было… Но я… часто заходил к кому-нибудь после школы. У кого уже компьютер появился. Так вот, я тогда и играл в квесты. Это было — о-о! Я воще оторваться не мог. Я их и до сих пор люблю. Сами по себе. Саму суть, понимаешь? И потом я на даче сколько таких сочинил, просто на бумаге, и играл с кем-нибудь. Просто объясняешь игроку на словах, где он находится, какие предметы видит. Например, «ты в комнате. Справа от тебя диван. Слева — напольные часы с маятником…»

Марина представила себе золотой маятник, раскачивающий солнечные отражения.

— Ну и потом — полная свобода действий. Собираешь предметы и воздействуешь ими на другие, чтобы новые получить. Открыть новые двери. Но для этого надо здорово поломать голову…

— Да. Я и сама как-то играла в такое. На компе, да. Помню, там надо было снять сетку на теннисном корте, разрезать, прикрепить к длинной палке. Чтобы выловить рыбину из аквариума в доме. Огроменного.

— Вот-вот.

Марина рассмеялась.

— Твоя торговля телефонами и КПК это напоминает.

— О-й-й-й… — Гамсонов нахмурился. — С чего ты взяла? Вообще ничем… Просто потому, что мне нужно соединять и умещать, сопоставлять, чинить?.. Не, это все не то. Поэтому моя работа так примитивна. Наверное, это только мертвый след. Того, что я не сделал.

Марина удивленно посмотрела на Гамсонова.

— Моей мечты…

— А в чем мечта? — спросила она.

— Ну…

Гамсонов сказал, что хотел построить аттракцион в реальном мире. Расчистить площадку в лесу или оборудовать комнаты в доме. Чтобы там были только игровые предметы. Но это слишком тяжело сделать. Ведь если есть часы, то обычные, а не напольные и без дарственной надписи — какие нужны для игры. И камин — где его найдешь? И кто тебе позволит раскапывать настоящую могилу? А сделать ненастоящую… надо, чтобы она выглядела, как настоящая.

— Ну, я хотел, чтобы все было в точности… но мне это не под силу, понимаешь? Выходит, надо придумывать что-то другое. Подстраиваться под реальность.

— И ты решил подстраиваться?

— Не в своей мечте. Я тоже ее любил. Я не хотел себя ограничивать. Поэтому… я ушел от этого — и все. Я так устроен просто. Выходит, я тоже потерял то, что дорого без боли… А вся эта торговля… я говорю: она во-об-ще… ничем не похожа, в том-то и дело.

— Ты вроде как компромисс нашел, — заметила Марина.

— Угу. Но хотел бы я что-то изменить? Я уже так далек от этого… Н-нет. Вряд ли…

Гамсонов поморщился, но вдруг и почувствовал, как всегда фальшивил, когда смеялся над фантазиями.

— Ты вовсе не обычный человек… — тихо призналась Марина.

А сама подумала: «Я и не говорила, что мне хочется такой любви…»

Они были уже рядом с тоннелем. Запах рельсового масла заметно усилился.

Тоннельная темнота теперь не выглядела такой сплошной и непроницаемой — Гамсонов видел рельсовый путь на другом конце тоннеля, неровно, призрачно сиявший, как две полоски смятой фольги среди ржавых холмиков гравия. Лишь восходя к молочной голубизне неба гравий обретал свой привычный цвет. Солнечный шар теперь чуть «откатился» в сторону — к клену, стоявшему немного впереди, на повороте дороги в лес, возле неглубокой канавы с зарешеченной трубой, из которой осторожно стремилась вода.

От поворота, в другую сторону отходила тропинка, спускавшаяся к тоннелю.

Марина спустилась по ней.

Вся внешняя стена тоннеля была сплошь изрисована граффити. Синий, фиолетовый, зеленый цвета на бетоне словно оживлялись от оранжевых солнечных бликов — надписи с черными и молочными границами казались новее. Из свободных пространств внутри букв выглядывал добрый десяток мультперсонажей, большая часть — до боли знакомые, а все же Марина никак не могла вспомнить тех, кого не вспомнила сразу.

Одну из надписей снизу подчеркивал толстенный шприц, наполненный молочно-белой жидкостью.

Марина ткнула пальцем в продолговатую физиономию, выглядывавшую из треугольника внутри буквы «А». Накрашенный ноготь, коснувшись неровностей стены, издал короткий, шершавый звук.

— Откуда этот тип? Где-то видела его по телеку… Голова, как сарделька…

Персонаж был в круглых очках, во фраке и с указкой.

–…до чего знакомо… — Марина обернулась к Гамсонову. — Нет, не могу вспомнить…

Гамсонов, остановившись возле «торшера», наклонял голову то чуть вправо, то влево, потом опять вправо и вверх, стараясь выбрать ракурс, с которого коридор из наслаивающихся листьев набирал максимальную глубину. Потом, отойдя назад, заметил, что солнечный шар чуть нарушен одним кленовым листом. Гамсонову показалось, что лист вдруг резко отклонился в сторону от рыжего ворса, на краях солнца — свернулся, как полиэтилен от огня.

Денис быстро обошел клен, стараясь найти лист среди наслоений… нет, уже ничего не видно.

— Что ты говоришь? — он обернулся к Марине.

Она смотрела на него и не отвечала.

Гамсонов с увлеченной улыбкой присел возле трубы. Она протягивалась куда-то дальше вперед, за клен, а здесь на конце слегка заворачивала вправо от рельсов. Текущая в посадку вода рассекалась железными прутьями на несколько резных струй, в которых дрожали как от холода те же расплетенные «шелковые шнурки», — что и на зеленом клене…

— А знаешь, — он выпрямился и оглядел все вокруг. Всю даль. — Из этого города получится прекрасный аттракцион… Думаю, если бы я попал сюда на десяток лет раньше, у меня бы получилось сделать! Я мог бы придумать квест, а потом странно обнаружить здесь все необходимое для его легкого воплощения.

Косые лучи не доставали до водяных струй возле трубы — откуда взялись эти золотистые «шнурки» внутри?

— «Нарушенность», говоришь?… Это именно то, что нужно.

— Вот, ты нашел свое… Знаешь, еще не все потеряно. Постарайся, дострой — а почему нет?

— Ты так думаешь? — серьезно осведомился Гамсонов.

— Да. Смотри, — Марина опять ткнула пальцем, на сей раз выше граненой буквы, — это небо?

Гамсонов посмотрел на большой голубоватый прямоугольник, пририсованный к букве.

— Не знаю. Это может быть что угодно.

— Мне кажется, это небо… фрагмент неба — знаешь, этот цвет… я почти уверена… он точно такой, как был на том диске. Небо над тремя высотками.

— Пф-ф-ф-ф… как ты напоминаешь мне одного моего друга! У него — богатейшее воображение. Вас прям познакомить надо!

— Ты это к чему?

— Нет-нет, я просто… он тоже как-то раз увидел небо на плакате, возле входа в магазин с бельем и а-а-а… — Гамсонов вытаращил глаза, изображая Костю. — Вылупился и говорит: мне хочется раствориться в этом кусочке неба.

— Занятно.

— Да уж, не то слово… только все эти мысли доставляют ему массу страданий и самобичевания, — усмехаясь заметил Денис. — Я все ждал, что он встанет на путь истинный, но это, похоже… безнадежно. Ну а может и не надо ему становиться другим. И жить такой жизнью, как я живу — не надо, наверное… не знаю, — он покачал головой. — Но я говорю: если б он сейчас услышал о квесте, то такую б философию развел!

— А кто он? Расскажи.

— Да ладно, это неважно. Потом как-нить расскажу.

— Ну как хочешь.

Гамсонов подошел к Марине, постоял совсем немного, рассматривая буквы; спустился на гравий, вошел в тоннель.

— Денис… — тут же почему-то инстинктивно позвала Марина.

Будто боялась потеряться.

Она последний раз взглянула на рисованное небо и спустилась в тоннель…

Снова ей показалось, что она может отказаться от всего, чем жила раньше. Когда входила в облекающий мрак.

Только теперь это было мимолетным и по-детски испуганным. И свет позади обратился в гулкую, фонящую песчинку времени — Марине стало тревожно за спиной… а затем шорохи гравия, отдававшиеся по стенам, рассеяли песчинку в тысячи других.

Буквы-граффити на стенах были уже выше человеческого роста, огромными и торжественными. Черно-золотистыми и белыми.

Запах рельсового масла стал таким сильным, что до странности приятно одурманивал.

Гамсонов стоял вдалеке, на рельсе и рассматривал одну из букв.

— Денис… — снова позвала Марина. Эхо раскатилось — к высоченному потолку.

Он обернулся… И снова увидел Марину такой, какая она представилась ему, когда он подходил к дому около месяца назад. Заколотые белокурые волосы с застывшими оранжевыми искрами на отставших прядях… девушка остановилась в начале тоннеля и смотрит на него, улыбается… взглядом. И влечет к чему-то — ты готов?

Глаза, едва видные из-за темных очков, но он угадывает их светлый оттенок за стеклами, которые отсвечивают темно-красным; точно под цвет куртки.

Теперь еще и красная куртка… А волосы — заколоты. Как и в первый раз. «Нет, это не Марина». Снова мелькнуло в голове Гамсонова — уже уверенно. «Сейчас там стоит не она».

Теперь он хорошо видел различия. Одно как бы накладывалось на другое.

Но он почувствовал, что эти два лика… так и останутся для него неразрывно связанными. И каждый раз, когда он будет вспоминать об этом странном, влекущем представлении, неизбежно будет думать о Марине. Что она просто немножко другая…

Немножко непохожа на себя…

— Денис, что случилось?

Марина удивленно смотрела на Гамсонова…

Он вдруг понял, что стоит прямо перед ней и вглядывается в ее лицо.

Они стояли в начале тоннеля.

— Ничего…

— Ты будто кого-то другого увидел.

— Что?

— Я говорю: ты будто не узнаешь меня или что?.. Ты бы сейчас поглядел на себя…

Марина расхихикалась, посверкивая зубами. Приложила ладони к губам.

— А что со мной такое?.. Пошли, — он манил ее от тоннеля — обратно.

— Отец всегда строго-настрого запрещал мне даже приближаться к тоннелю…

Гамсонов опять остановился у зарешеченной трубы. Он внимательно смотрел на текущую воду. Закат теперь освещал ее, наполняя жидкой оранжевой пеной, странно пробуждавшей жажду.

— Между прочим… — сказала Марина, — это вода из реки, на которой живет доктор Карпов.

— Доктор Карпов? — Денис удивленно взглянул на нее.

— Автор книги «Лечение водой», помнишь?

— Как… Он что, отсюда? Из этого города?

— Да, он живет неподалеку.

— Я-то думал он где-то… фью… далеко, — Гамсонов махнул рукой.

— Нет, он живет прямо здесь. У него своя поликлиника, уже много лет. Но говорят, он в ней вообще не появляется. С тех пор, как написал книгу и устроил дела. Короче, он теперь только наблюдает за своими делами.

— Но почему?

— Этого никто точно не знает. Он живет возле реки, — повторила Марина. — Но она не очень близко отсюда. Километров десять, не меньше. И вода в ней — чистейшая… Слушай, ты действительно веришь во всю эту чушь, которая написана в книге? Или просто хотел быть повежливее с моей матерью?

— Ну… то, что вода помогает от болезней? А почему бы не верить?

— Ну конечно, это взгляд на медицину и всякое такое. Или… ну как это называется, короче… — она говорила уже болтливо и вращала рукой перед собой — Но это все какая-то трехомуть. Моя матушка совсем свихнулась на этом.

— Разве это так? Ты просто уже это далеко не в первый раз говоришь… — возразил наконец Гамсонов. — Твоя мать, по-моему, так спокойна. Так уверена в себе.

Марина хотела сказать: «Но я то ее, наверное, получше знаю». Но как-то…

— Для твоей матери все сходится, у нее все хорошо, — продолжал Гамсонов. — Я видал свихнутых… И она о-о-очень на них непохожа… она о-о-очень даже нормальный, уверенный человек. И ей не на все наплевать. Наоборот. Так что мама у тебя… вообще просто выдающаяся.

— Если это от воды, то это точно шизофрения, — Марина прыснула. А потом прибавила после паузы: — У матери теперь еще новое увлечение, как ты знаешь.

— Ты про светильники… бра?

— Ну естественно. Сделала из квартиры дворец съездов.

— По-моему, они такие классные, разве нет?

— Да, ты прав, они очень классные, — признала Марина, кивая.

Гамсонов вновь вспомнил это постоянное ощущение зеленого простора, которое возникает, когда смотришь на бра… влекущая свежесть поляны… и в них словно всегда стоит солнечный день — даже ночью; и хочется отдыхать.

Кажется, это так легко — проникаться каждой зеленой травинкой. Все как живое.

Наталья Олеговна теперь часто зажигает светильники по вечерам.

— Слушай, а в поликлинике Карпова все лечатся водой? — спросил он.

— Я не знаю… А почему тебе интересно? Только не говори, что хочешь присоединиться, — она косо поглядела на Гамсонова.

— Да не. Но человек добился успеха, открыл свое дело, и это приносит деньги. Это любопытно. Кроме того, я за здоровый образ жизни.

— Да что ты говоришь! — шутливо-ехидно поддела Марина.

Гамсонов кивнул на дорогу, поворачивающую в лес.

— Если пойти по ней, до реки не дойдешь?

— Нет.

Марина объяснила, что река в ту же сторону, но поворот на нее много дальше. Это надо идти вдоль трубы.

— И много людей навещают доктора Карпова?

— Без понятия. Но думаю, что нет… он ведь типа как… к уединению стремится, — она повращала ладонью.

— Для чего?

— Без понятия.

Денис, тем временем, уже шагнул на поворот.

— Ты, что ли, хочешь пойти в лес прогуляться? — она остановилась в раздумье.

— Ну а чё… идешь?

Глава 18

I

Сегодня понедельник. Уже середина дня — Костя работал всю первую половину и сейчас настроение у него удовлетворенно приподнятое… «Дождаться, дождаться вечера!»

Он чувствует, как ждет, ждет, пока созвонится с Олей…

«Да, но мне придется и не спать все это время», — отмечает он в своей голове заведенно-устало. Да, эта заведенность — работать, работать, не тратить время попусту — будто ключик кто-то вертит, механически вертит в его мозгу и сердце, клинит, клинит…

Но все вдруг и исчезает: как это хорошо, ведь они договорились созвониться с Олей в конце вчерашнего разговора.

«Теперь каждый день созваниваемся — и главное, она совершенно не протестует».

Ругань Оли с Меркаловым. Ругань, которую он слышал — «Меркалов параллельно позвонил, пока мы разговаривали по телефону. Оля «отметелила» его голосом».

В их отношениях не все в порядке.

Там не все в порядке, — произносит Оля, качая маленькой ладошкой.

«Да нет, на самом деле, мне и не нужно с ней отношений, — расслабленно думает Костя. — Меня устраивает то, что есть».

Тут вдруг телефон звонит — это мать, с работы. Интересуется, уплатил ли Костя за Интернет.

— А что такое? — спрашивает он. — Я схожу уплачу, когда…

— А можешь сейчас сходить? Мне еще нужно, чтоб ты посмотрел цену на гавайскую смесь.

— Гавайскую смесь? — Костя смеется. — Она тебе, выходит, понравилась, когда последний раз брали?

Мать отвечает: да, — кроме того, на днях придет крестная Кости, Валя Артемьева, она тоже любит гавайскую смесь.

— И рыбу посмотри. Надо будет сделать рыбных закусок.

Валя религиозный человек и совсем не ест мяса.

Левашов ставит компьютер в спящий режим, одевается, идет в магазин.

На улице — поздняя осень, но снега еще нет. Повсюду эта высохшая трава, она как обесцвечена и похожа на солому. Холод от этого кажется таким сухим…

Костя опять вспоминает, как Оля вчера отчеканила — «У меня есть молодой человек!»

«Да, она сказала это… как-то уж больно резко! Отрезающе… да, отрезающе… что-то притаилось за этим… это же совершенно не вяжется со всем остальным! Конечно, не вяжется!

Она сказала это как-то… Уж слишком резко и специально! Едва я только успел поинтересоваться ею как… Стало быть, наврала?»

Мы до сих пор встречаемся.

«Она сказала это очень настойчиво — так, будто хочет… чтоб я думал, что у нее есть молодой человек? И да — ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого — как же тогда быть с этими словами?

Вдруг Костя вспоминает, как Оля сказала: да уж… сколько ж я мозгов переимела. Что не хочу отношений. Он спросил ее: «Да? А зачем?» — она ничего не ответила.

«Когда мы первый раз встретились! Она так сказала! Выходит, сейчас наврала? Специально сказала, что она с Меркаловым!.. Зачем? — и осторожно складывается мысль… — Потому что не хочет отношений сейчас, но потом…»

Да если б меня любили, я б на две работы пошла.

«Нет, секундочку! Получается, что она не хочет, чтоб я думал, что у нее есть молодой человек! Она же знает, что я помню, что она раньше говорила. И то, что было в субботу… Я сказал про любовь, и ее вдох…»

Стало быть, Оля врала так, чтобы Костя чувствовал, что она врет…

Левашов идет по улице.

Эта отрезающая, непререкаемая интонация… У меня есть молодой человек!

Когда-нибудь ты меня полюбишь… — У меня есть молодой человек!

Вдруг всеми фибрами души-и-и-и! — он ощущает: «Она хочет оставить на определенном расстоянии. На позиции друга… А еще вернее, она меня как бы выправила в дружбу».

С другой стороны… «Нет, конечно, она поддерживает отношения с Меркаловым. Она с ним общается». Левашов снова вспоминает Олину ругань с Игорем, которую он услышал вчера. Да, конечно, она поддерживает с ним отношения. Это случайность, что я слышал их ссору?.. Либо! Она подумала, что я отдалюсь, не стану с ней общаться — после того, как сказала, что она с Меркаловым, и поэтому…»

Костя входит в продуктовый… теплота магазина — тотчас он опять как окунается в страшную усталость, словно проникающую во все тело неоновым светом ламп… «Я работал семь лет без продыху… я устал я очень устал я очень…

Премия «Феномен»! Я прошел в полуфинал!..

Да это же ничего не дает — это просто промежуточный список…» — да, ни денег, ни раскрутки, ничего. Левашов ощущает зыбкий страх, тупо досаждающий, безысходный…

Подходит к платежному терминалу и набирает своего провайдера, чтобы заплатить за Интернет………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….

Через десять минут он выходит из магазина, держа в руках пакет гавайской смеси.

«Уртицкий… Если вы эгоист, так хоть другим мозги-то не парьте, а?» — опять запрыгал в его сознании. «Теперь уж все, все! Пощады не жди! Раз я так прокололся. Все передали Уртицкому… И как нагло он меня поливал! Конечно, и в премии, и в журнале все зависит от него. Теперь все, теперь все-е-е-е-е!!.. — горечь, клинящий страх осознания… Все пропало. Мне ничего не дадут. —

Это ж надо! Левченко клялся-божился, что не сдаст и… но что если все равно все обойдется? Что если мне повезет? Может, все-таки все будет хорошо? Уртицкий уже рекомендовал — может, обратной ход делу не сможет дать?.. И когда я получу премию, мы с Олей…

Но сейчас, стоит мне только заговорить с ней о люб…»

У меня есть молодой человек! Мы до сих пор встречаемся! — блок, в сознании поднялась маленькая ладошка.

«Я не способен, не способен заговорить с ней о…»

Оля словно парализовала Костю. Пойти-пойти-пойти, позвонить, пойти с ней на сближение, заговорить о лю…» — У меня есть молодой человек! — блок рукой.

В то же время она произносит это как с позывом, максималистским — вызывающим напряженное ожидание………….

Но ведет она себя так не из-за премии. «Она меня блокирует не из-за того, что мы ждем результата», — Левашов прекрасно чувствует.

«Но Господи, я же хочу просто общаться с ней. Уже тыщу раз это говорил, — произносит он будто втолковывая кому-то. Это действительно моя позиция. Я просто хочу продолжать общение — все».

Там не все в порядке. Я не буду говорить, что именно, но там не все в порядке.

Да все ясно: Меркалов — хренов утилитарист. Отношение к женщине как к кухарке… Но может быть из-за чего-то еще у них разлад?..» Но Костя тотчас отмечает себе: «я подумал, что она встречается с Игорем, хотя никогда не видел их вместе и не один факт это не подтверждал… а так оно и оказалось. Скорее всего, и здесь не ошибаюсь» — восточный темперамент Меркалова — из-за чего еще там могло не сложится? Игорь ухаживал за Олей, улыбался, «приласкивал», что-то дарил. И вот она уступила, переехала к нему… «И тотчас сразу все сменилось — она только кухарка! Только пойди, принеси, приготовь, вымой… Боже мой! — Левашов так весь и опешивает внутри: как Меркалов мог так поступать с ней?! — Оля ведь будущий ученый! — Негодует, словно бы в ответ на Олину постоянную поддержку и защиту — ему — от Уртицкого. — Как же… как Меркалов мог?! Бедная деточка! Купилась на ласки!»

— У меня есть молодой человек! — Оля произнесла это как с позывом, максималистским. Такие нотки тоже звучали в ее голосе.

Позыв, вызывающий напряженное ожидание………………………………………….

* * *

Оля жила с Меркаловым? Позже Костя вдруг припоминает, что слышал, у Игоря нет своей квартиры — тот живет в московском общежитии.

«Да уж. Тоже ж причина — что Оля скоро оттуда и уехала………………………»

* * *

…Все чаще у Левашова мелькает в сознании манящая цепочка, все чаще, ближе к вечеру:

Ну извини, я не живу с тобой!.. Да если б меня лю-би-ли, я б на две работы пошла!

«Значит, она хочет отношений… — Я мог бы поинтересоваться тобою, как…

Вот только не надо мною как девушкой интересоваться! У меня есть молодой человек!

Ну хорошо. Будем просто друзьями — и все. Я не хочу создавать никакой конкуренции Меркалову…

Чего тебе надо? Я тебе звоню на работу!!.. Я… Я и туда звонила ну так что?!.. Я сейчас занята», — она обрубает Меркалова и возвращается разговаривать с Костей…………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….

«Я не хочу с ней отношений, меня не влечет к ней…»

Наконец, он звонит ей домой, как договаривались.

— Привет! — говорит она.

— Привет, как дела?

— Да все нормально, как ты?

Он облегченно вздыхает:

— Да все вроде бы нормально у меня… Работал сегодня весь день. А вчера после нашего разговора я отрубился конкретно.

— Спать пошел, да?

— Да. А ты что делала сегодня?

— Да как всегда. Днем в институте, вечером — в лабе.

— Ага! — рассмеивается Костя. — Да уж какие могут быть новости — всего один день прошел…

— Слишком религиозных людей я не очень понимаю. А по правде сказать — совсем. Соблюдать догмы… нет, это совершенно не мое.

— Да, да, я понимаю тебя, — соглашается Оля.

— Любой священник станет отрицать, что за этим — ограниченное мировосприятие. Но… — Костя слегка останавливается.

— А я сама… я, конечно, всегда старалась верить в Бога… но когда я смотрю на падших людей… и если человек, скажем, принимает наркотики и у него уже абсолютная деградация, тело отказало… мозги атрофировались — он ведь в этом случае, продолжая принимать, сам уже не может себя остановить — ничем. Даже теоретически — никакими догмами. Бог не должен был бы такого допустить, — серьезно заключает Оля.

— Ну… в общем, да, — соглашается Костя. — И окружающие — тоже не могут.

— Вот то-то и оно… Я как-то видела — показывали ломку наркомана по телевизору… А еще иногда… — прибавляет Оля. — Я думаю о людях, которые депрессией страдают. Я имею в виду настоящей. Ведь это слово часто употребляется — а ведь даже не знают, что это такое в действительности. Когда человек вообще уже не может ни улыбнуться, ничего.

— До такой степени?

— Конечно.

— Ясно. У тебя есть какой-то знакомый, страдающий депрессией?

— Нет, но просто…

— Понятно.

Костя тут же начинает думать о своем состоянии… «Нет… у меня ничего такого. Я не болен. И я кое-что знаю… о божественном вмешательстве? Скорее, о том, по какому закону развивается всё вокруг. Я расскажу Оле потом». Спрашивает:

— Ты в своей лаборатории… изучаешь болезни?

— Там все фундаментально, Кость, — такая интеллигентная теплота в ее голосе…

Левашов вдруг ощущает жуткий прилив теплоты и в себе — непонятно даже, из чего.

Детский голос Оли… «На самом деле, она наверняка очень разносторонняя? Она ходит в кино? Может быть, летом она катается на велосипеде?.. Это замечательно».

— Слушай, а чего это мы так грустим!

— Да уж, — Оля тоже рассмеивается.

— Вот знаешь, что… я в детстве так любил в бадминтон играть! Меня никто не мог обыграть. Вообще — реально никто. Я всех — фиу-фиу. Я и сейчас люблю… Только редко удается… Умеешь?

— Нет, не очень, наверное…

— Я играл у себя на даче… а еще мне нравится керлинг.

— И где тебе удается в него поиграть?

— Не, я его только смотрю…

— По телевизору?

— Нуда. И знаешь…

«Я будто специально, специально наговариваю дружбу», — у Кости это чувство… оно в чем-то приятное. «Это из-за того, что я услышал ее ругань с Меркаловым вчера! Сейчас Оля не хочет отношений, но может… я тоже не хочу. Будем общаться по-дружески».

И ему хорошо, тепло и естественно от этого. И Оля все понимает — «ей просто хочется общаться, и мне надлежит так вести себя…»

Оля как бы выправила его — вчера. В определенный настрой.

«Но мне от этого только хорошо!»

— Господи, как все-таки здорово, что мы общаемся! — от всего сердца произносит он. — Как я рад, что мы наконец-то…

— Я тоже, Кость.

— Жалко только, что повод не слишком… ну, сама понимаешь. Все эти козни Уртицкого… но мне, на самом деле, гораздо лучше — теперь, когда мы… С другой стороны, ты же понимаешь… я все равно не перестаю думать обо всей этой мерзости. Так меня подставил Левченко… Нет, ты представляешь, да?.. Нет, я просто реально никогда еще не видел такого прямого предательства. И… — Костя опять презрительно наморщивается, начиная повторять Оле: — Какой же все-таки прохвост Уртицкий!.. Вот урод! Нет, ты видишь, Оль, да? Он, главное, что… он всегда так и делал, Оль, понимаешь? Пока ты ему нужен, всю задницу оближет. Но чуть только не по его, он сразу все растопчет в полный ноль. Будто и вообще ничего хорошего не было за годы. В самый ноль, в самый. Будто никаких людских отношений, никакой работы. Вот гнида! А я столько сделал, понимаешь? Столько пахал, всем пожертвовал, сил в это вкладываю немерено — и теперь вместо того, чтоб просто мне помочь… чуть не по его — все! Вот ты именно на это обрати внимание, Оль! Вот именно на этот момент… — Костя, поднимая руку, соединяет три пальца возле лица.

— Да, понимаю, — отвечает Оля.

— Когда надо просто помочь человеку — так издеваться! И все это заметь под предлогом, что он знаток жизни, старший. Воспитатель нашелся, гнида! Я должен встречаться с этой девкой — представляешь? — он чувствует, что в этот момент так проникнут негодованием, что говорит Оле просто как другу… и это важнее всего сейчас!! Сказать ей как другу. Именно так, открытым текстом.

— А на деле же под этим он просто хочет…

— Да, да, да! Просто прицепиться ко мне. Я такие цели для себя ставлю и вместо того, чтоб просто помочь и поддержать… он какую-то ничтожную интригу закрутил. Понимаешь, да?.. Но… Я все равно, не смотря на все на это… уверен, что все сойдется в этот раз.

«Дождемся ответа, ладно?» — Оля будто поставила доброе условие. И он как старается приблизить своими словами… отношения? Ему чуть неловко — все ведь должно быть естественно. В премии чтоб победить и…

— Да, я тоже на это очень надеюсь, Кость.

— Спасибо! Фу-у-ух-х-х…

— Что ты так выдыхаешь?

— Просто от облегчения. Что меня кто-то понимает. Честно!.. Все сложит

ся — я уверен! Ибо все же должна быть какая-то… ну справедливость, да. И я тебе говорю, я смотрел других претендентов на эту премию — они гораздо слабее меня… Ладно! — он восклицает, уходя из неловкости. — Вот что я тебя еще хотел сказать… Знаешь, у меня есть друг — совершенный материалист. Но не поверишь, мы отлично общаемся! И это настоящий друг, мы в институте познакомились…………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….

— Ты столько читаешь — просто удивительно, сколько я всего не читала… — произносит Оля спустя где-то час, — Но на самом деле, и желания особого нет.

— Ну-у…

— Нет-нет, я знаю, что это очень плохо. Я прочитаю обязательно.

— Не надо, если не хочешь. В любом случае: Чарльз Стрикленд Моэма — это Гоген. Это все знают.

— Зато я так засиделась на лекциях, заработалась в лабе… — она цокает. В ее глубоком, напевном голосе слышится грусть.

— Ты говоришь так, будто… это все возня какая-то мышиная.

— А что, разве нет? — подхватывает Оля, начиная смеяться.

— Да, вот это да! Ха-ха-ха! Это я, конечно, удачно сравнил!

— Ты действительно не с подтекстом сейчас сказал про мышиную возню? — Не-а!..

Они смеются, но Оля тотчас серьезнеет.

— Да и на друзей тоже времени не так много… Да.

— Время всегда можно найти, — отвечает Костя после паузы. И как-то… у него все напряглось внутри. (А что, если Оля сейчас решит не общаться со мной?») Ведь от каждого слова зависит дружба. Особенно вначале. От самых маленьких чувств и реплик.

— Да. Это правда. Абсолютно.

— Знаешь, то, что я общаюсь с Гамсоновым… у нас с ним все равно много общего, это понятно. Но мне просто кажется, это вообще противоречивость всей нашей жизни такая.

— То, что твой друг думает только о деньгах, а ты…

— Ну, — Левашов слегка нахмуривается. — Мне все же кажется не только, но…

Потом он признается, что кое-кто из таких людей ему всегда неподдельно нравился.

— От чего же это зависит?

— Да просто когда слово цепляется за слово, и тебе с человеком приятно общаться… вот у нас с тобой, между прочим, точно так же. Конечно, мы с тобой, на самом деле, не друзья, просто приятели. Дружба мужчины и женщины, Оль… но так это принято называть, когда… когда нет каких-то больших отношений — ты ж понимаешь. Хотя я не сказал бы, что это большее — это просто другое. Ты говорила тогда… ты говорила о дружбе — в кафе… в эту субботу, помнишь? Тогда. Речь же все-таки шла не о дружбе, а… ну просто да, когда нет отношений. Это просто… как заменить… Так вот! О Гамсонове! Это и есть настоящая дружба — когда общаешься с человеком не постольку-поскольку.

Конец ознакомительного фрагмента.