Лечение водой

Евгений Москвин, 2022

В романе «Лечение водой» высмеиваются нравы современного общества и то, что принято называть «свободой отношений». Однако автор отходит от стереотипов: неожиданные художественные приемы образуют причудливую мозаику смыслов и явлений. Значительная часть произведения посвящена описанию ситуаций в творческой среде и трудностей, с которыми сталкивается писатель на пути к признанию – действительных, жизненных. Автор раскрывает суть человеческих связей, их тонкую психологию. В первую очередь – это роман о любви в самых разных ее обличьях, о намеках, интригах и ревности. Постоянная недосказанность – вот мир, в котором пребывают герои, скрывая свои истинные чувства… И тем больнее становится столкновение с реальностью. Проза Евгения Москвина отличается высоким уровнем языка, метафоричностью, точностью деталей и образов.

Часть II

Глава 10

— О, Денис, это ты… — Костя Левашов удивился, потому что Гамсонов почти никогда не звонил ему сам. Только если перезванивал после его звонка.

— Давай, рассказывай, откуда у тебя такое… чувство грядущ-щего, — дружелюбно заговорил Гамсонов в телефонную трубку. — На романах и рассказах, видать, развил?

— Денис, ты о чем?.. А, о футболе… — догадался Костя. — Ну да, я слышал, что вроде совпало там кое-что.

— Кое-что? Все совпало!

— Да? Ну вот видишь…

— Вижу, вижу… — охотно продолжал Гамсонов.

— И что, я много выиграл бы?

— Да блин, если б ты просто по мелочи поставил на каждый матч, ты б там тыщу выиграл, не меньше.

Другой раз восхищенное заискивание Гамсонова Косте бы очень польстило… но сейчас он хочет только, чтоб его выслушали!

— Ты не представляешь, в какую историю я влип!

— Ты о чем?

— Да все о том же, Денис! — в сердцах воскликнул Костя. — Помнишь, я тебе говорил? Но я ж вообще еще ничего не рассказал! Я… помнишь, я тебе говорил о своем маэстро?

— Литератор, в смысле? Урьхицкий?

— Да. Уртицкий.

— Ну давай, встретимся сегодня и расскажешь все, — согласился Гамсонов.

Сейчас он стоял в прихожей квартиры. Ни Марины, ни Натальи Олеговны дома не было, и комнаты опять были просвечены остановившимися солнечными лучами. Через окна и распахнутые двери.

— Что?.. Ну хорошо, конечно… — произнес Костя. — Что, прям сегодня? Ну… ладно, давай. Диня, у меня все плохо! — возопил он. — А я еще писать сегодня хотел.

— Давай, теперь скоро кубок УЕФА, подсказывай матчи, я тебе диктую. Точнее, предсказывай, хе-хе… — Гамсонов вдруг зацепил локтем маленький столбик монеток, стоявший на обувной полке, и монетки посыпались ему под ноги. — Ой, блин, подожди-ка…

— Что случилось?

— Да я деньги просыпал. Это знак… видно, еще богаче стану?

Он наклонился, чтобы начать собирать, как вдруг некое чувство подсказало ему… он посмотрел на сервант с фужерами, в своей комнате, через открытую дверь. В рядах фужеров — в бокалах и между тонких ножек — вращались маленькие золотистые клубочки; и в боковом зеркале серванта, двоившем ряды. Хотя и фужеры и зеркало были высоко над полом, в них непонятным образом отразилось вращение монеток. И после того, как монетки на полу успокоились-улеглись, клубочки света в серванте еще некоторое время продолжали вращаться.

— Как странно…

— Ты о чем, Динь?

— Да те не знать лучше. А то совсем крыша съедет. Ты там, короче, вытирай сопли, я в шесть на Чистых буду. Приезжай туда.

— Ладно, хорошо… Может, тогда я и подскажу тебе все?

— Нет, я хотел результаты через полчаса забить уже. Давай. Диктую матчи.

— Ну хорошо, хорошо, — устало произнес Костя.

* * *

Они встречаются в этот день в Москве. Снова у Кости — как и в первую их встречу — эта изнуренная маска на лице, ничего не поменялось. Он рассказывает Гамсонову всю историю (тот, на сей раз, выслушивает от начала до конца).

Пока Левашов говорит, его ни на секунду не отпускают тяжесть, опустошение — нестерпимое, до нытья, воя, пронзительного крика!!.. Ледяной жар бушует-остановился во всем теле и мозгу — и страх, страх — что же будет? — что будет?., крутится, крутится…

Вот до чего он довел себя за семь лет непрестанной работы. Писал, писал изо дня в день, отдавая все силы — все его влечет, влечет эта цель — пробиться, стать писателем, добиться самого большого!..

Теперь… Что же они такое делают?.. Меня шантажируют, раскачивают, не пускают…

В груди — нервическое опустошение — как они могли так поступить как это может быть?.. Расклинивающийся детский испуг.

…изможденность в щеках, горячие ледяные искры — колют, покалывают в голове. Ни одна извилина не шевелится, изможденный ледяной жар…

…Но Костя знает — совсем скоро это циклами сменится на кручение — давить, давить их в своей душе, бездари вонючие, ничтожество, бездарь, вонючий бездарь — он будет исходить от давящего презрения и кислоты, прогибающей сквозь нервический ледяной шок.

Рассказывая, что случилось, Левашов все повторяет, что его шантажируют…

На самом деле, это все же нечто иное. Он написал роман и после положительного отзыва своего маэстро из литературной студии (Уртицкого, они знакомы уже семь лет), решил отнести роман в литературный журнал, где сам Уртицкий печатается и, разумеется, имеет влияние.

Костя звонит ему и просит помочь. Тот отвечает, что его слово не имеет там почти никакого значения… «Я уже и сам мало пишу для этого журнала». Стало быть, помочь Косте он ничем не может… Нет, здесь все совсем иначе — и Левашов это знает. У маэстро есть определенная линия поведения, стиль, так сказать: ставит он себя всегда так, что может гораздо больше, чем говорит — и чтобы люди это чувствовали. Да, это его манера: ложь для того, чтобы держать тебя под контролем. (В результате все годы это отвечает Костиным амбициям, Уртицкий всячески его поощрял и наблюдал; как бы молчаливо давая понять: в какой-то момент он обязательно откроет дорогу и… По его лукавому взгляду Левашов чувствует — что прославится, попадя на Олимп).

В результате Левашов привык, и это уже давно стало ниточкой, которая ведет…

Так что после разговора с Уртицким… пока все в пределах нормы. Он еще ничем не обижен и не раздражен.

(Изжаренные, жаркие мысли в его запаренной голове, роятся, роятся — «как же я устал!»)

Уртицкий говорит: — Да мое слово не имеет там никакого значения. Если я что-то и могу «подсказать», то совсем немного…

А когда Костя на следующей неделе приходит в литературную студию, Уртицкий вдруг ни с того ни с сего принимается раздавать ему похвалы… как он солидарен с его серьезным отношением к писательству, с планами посвятить этому всю жизнь. «Костя задался целью еще ребенком, он же пишет с шести лет! И если это действительно величина, он и в двадцать четыре хочет того же… И так талантливо, невероятно одаренно в свои годы!»

Косте это льстит — Уртицкий уж умеет. И делает маэстро это намеренно акцентировано — раздает, раздает похвалы. Потом вдруг уже как бы совершенно переведя тему и для общих ушей (в студии собралось еще пять-семь молодых литераторов), начинает рассуждать, что «для писателя важен жизненный опыт и обретение семьи». Из этого, мол, черпается огромный опыт. И еще приплетает писателя Валтарова, который совмещает литературу с риэлтерством — и так при этом тихонечко-мельком двигает глазками в сторону Кости. (Так, что это замечает только Левашов и никто из других участников студии).

Косте неприятно, когда ему говорят о Валтарове (для него ведь нет авторитетов, кроме всемирно признанных классиков). Его задевает, но… «Уртицкий ведь льстил мне!» — как Костя всколыхивается-воодушевлен…

«Но на что же он намекал? Чтобы я пошел работать? Зачем? И он же знает, что я только пишу, и всегда, наоборот, поддерживал меня».

Что же случилось теперь?..

«Да, да, он как бы решил смягчить намек этой лестью, но… зачем? Он сказал «обретение семьи»? Это еще что значит?»

Костя, впрочем, чувствует, что пока все эти годы он трудится не покладая рук, Уртицкий умело оберегает его одиночество.

«Но это же тоже просто для того, чтобы я только писал…»

Теперь он ощущает подводный камень, но… его это никак не взбудораживает, лишь удивляет.

«Уртицкий что-то сделал, он уже замолвил за меня слово, втихомолку заступился — да, да, это точно так. И от того, как я себя поведу, зависит…

А что если в журнале отвергнут мой роман? А что, если…»

Нет-нет, этого просто не может быть! Костя прекрасно, здраво понимает. «Отличный роман я столько шел к нему, я работаю как никто!!.. Я все силы вкладываю, и Уртицкий мною только восхищается!! Им обязательно понравится — иначе и быть не может!»

Костя уже несколько лет печатается в региональной периодике — наконец-то его ждет крупная публикация, а за нею и книга.

Но зачем же Левашов, если так во всем уверен, стал звонить и просить? Да потому что маэстро всегда моргает ему, что здесь-то, поблизости, в кругу московских литераторов все зависит от его слова, и никто иначе с Костей разговаривать не станет.

(И Левашова так и подмывало: «Надо, надо позвонить Уртицкому, чтоб обязательно напечатали, чтоб было наверняка…»)

Кроме того, это вполне логично, он вообще рассчитывает на его поддержку — сейчас тот наконец-то должен помочь.

«И теперь Уртицкий знает обо всем. Я под его защитой… Но что, если…»

Большие глазки маэстро тихонечко двинулись в сторону Кости.

Потом все исчезает-рассасывается — до поры до времени. Косте еще ехать на выездной семинар журнала — как раз обсуждаться с этим романом.

Еще он отправил роман на молодежную премию «Феномен» (где Уртицкий тоже работает рецензентом и лоббирует Костю; впрочем, тот за годы так и не получил премии… и в ней, разумеется, многое зависит от решения официального жюри… но оно зачастую — соратники маэстро…)

Понятно, сейчас Левашову необходимо и премию выиграть, и в журнале пройти успешно. Чтобы был полноценный резонанс — от публикации, от всего.

(Однако журнал и премия связаны друг с другом только внегласно. Все на свободных началах… но это же хорошо и оправдано; ведь в творчестве — всегда нужна свобода).

Роман классный — там сомнений нет никаких. Все давно восхищаются Костиным талантом, и он лидер самого главного столичного семинара.

«Профессиональное жюри посоветуется в кулуарах… всё будет супер! Им обязательно понравится! Вообще — всё произойдет само собой!»

Безо всякой протекции.

У Левашова все подскакивает, когда он узнает, что на его роман написана отрицательная рецензия — как раз человеком из журнала, неким Молдуновым.

«Я знал, знал, что так будет! Что все равно так будет!..»

Костя позвонил кураторам семинара, и ему так сказали.

«Что?.. — он не верит ушам. — Роман сырой, незрелый, но я еще выпишусь?! Господи, да это же просто смешно!»

…А в следующий раз, когда Костя приходит в студию и рассказывает Уртицкому о Молдунове, маэстро отвечает: совершенно неважно, как отзываются на твой роман. «Нет-нет, это все нормально. Конечно, я знаю Молдунова, это мой очень старый знакомый!»

Мол, даже если это влиятельный человек, это ведь только один отзыв и оценка вполне может быть изменена, надо просто пообщаться, по-свойски, потолковать — все равно произведение будет напечатано — они ведь своих печатают — всё; из тусовки, кого знают.

Потом всё занятие Уртицкий опять поглядывает на Костю очень хитро, лукаво.

«Ага! Значит, он все контролирует, обо всем уже распорядился…»

Левашов это чувствует, но… «что если что-то сорвется?.. Ведь Уртицкий в этом журнале нештатный сотрудник может он и не все может и не все он решает да конечно не все на что тогда редакция…»

И опять страшная, страшная вымученность, которая крутится, прокручивается в мозгу… «уже не то, уже не то это что-то не то. Что-то уже не в порядке!..» затык, мозговой затык остановился! «Я столько работал я все положил все бросил на это… Бросил все силы! — а-а-а, а-а-а-а!!»

У Кости — вспаренная голова; уже целый год от изнурительного труда мозги как взмыленная губка и — жар, жар, измождение во всем теле — гудит, гудит, в возбужденной усталости. А теперь…

Эта рецензия.

«Про мой роман пишут такую ахинею!»

Расклинивает, расклинивает душу.

Он чувствует, что так вымотал себя, что совершенно нездоров, перевозбужден — постоянно, постоянно — а-а-а-а-а-а!! И мысли, мысли в голове — что же будет, что будет, что теперь будет?

«Я знал, знал, эта бездарь, это ничтожество, оно не пустит никого вперед себя!!..»

А потом… спад, спад, мозговой затык, будто пальцы сунули за лоб — он, придя домой, ничего не соображает; просто сидит на кровати, уставившись в одну точку.

Все нормально, все будет хорошо! Все будет хорошо, Уртицкий прикрывает меня!

* * *

В результате, приезжая через неделю на семинар Молдунова, Костя уже здорово закрылся и готов конфликтовать. Но может… его все же не раскритикуют?.. На обсуждении он слышит еще более отрицательный отзыв про свой роман. Его надо переделывать — он дико сырой…

— И ваш объем ну… ну в половину меньше! — Молдунов напряженно посапывает, когда изъясняется. И раздраженно таращит глаза на Костю. — Вы писатель, я в этом даже не сомневаюсь. Однако если речь идет о большой литературе, сразу возникают все эти вопросы…

Молдунов говорит как бы настаивая, напирая на свое. Как из какого-то потесненного положения. И все время повторяет, что у них очень солидный журнал, в котором печатались все классики советской литературы, а Косте, мол, еще только двадцать четыре…

Левашов очень быстро проникается к Молдунову крайним презрением и омерзением. (А так, может, он еще и мог бы с ним сговориться). То, что Костя пишет с малых лет, занимается этим профессионально; то, что он писатель по духу и сути, Молдунова совершенно не интересует — он знает обо всем, но разговаривает так, будто Костя написал за всю жизнь один рассказ.

С другой стороны ясно, что там какая-то договоренность с Уртицким. Раз Молдунов так пыхтит и ругается, значит, за Левашова уже заступились.

(В какую-то секунду и приятно… «показать этому старому бездарю, что его мнение никого не волнует»).

В результате же… пока Молдунов критикует, Левашов просто смотрит на него каменным, непроницаемым взглядом и молчит. «Уртицкий-то меня все время только восхвалял!.. Это немыслимо — не идти ни на какие уступки!» Еще он думает: «Потесненное положение, потесненное… да, значит, Уртицкий уже замолвил за меня слово! Значит, роман будут печатать!..» — у него опять все так и всколыхивается внутри — да, даН

Он решил положиться на своего покровителя? Но подспудно подозревает…

К Молдунову он продолжает сохранять каменность до самого конца — роман он исправлять не будет. (Да и что там править?!)

А внутри так и прогибается презрение и честолюбие.

«Исходя из чего он писал свою рецензию? Из того, что писатели, по его мнению, складываются лет в сорок? Когда больше половины жизни уже позади… Старый ублюдок! Хочет, чтоб я провозился еще лет пятнадцать! А он мне будет отказы писать, а печатать будут его. А потом конечно уже время уйдет время уйдет я ничего не добьюсь не добьюсь ничего не выйдет время уйдет!!..

Стану таким, как он! Старый бездарь… и как… но Уртицкий-то что?.. Они меня еще критиковать будут!»………………………………………………………………

«Нет, здесь что-то не то. Это игра Уртицкого, опять его игра… Меня раскритиковали — это очень плохо, очень!!.. Уртицкий замолвил?.. Какое теперь все это имеет значение?! Я столько писал, а какая-то тварь просто бьет меня и не дает дороги! А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а!»

Кончики вспаренных извилин и искры, искры в голове — шевелятся извилины — прокатили, прокатили, издеваются!.. Кончики вспаренных извилин — жарко отдает по поверхности мозга — он чувствует, чувствует… И еще…

«Пустота-а-а-а!! Какая пустота, боже мой!» — нестерпимо кричит-расклинивается в душе!!..

Совершенное опустошение.

Молдунов действительно ничего не сказал по существу. Он только повторял, что желает добра и был по-отечески мягок, однако все время присутствовала в его интонации какая-то непонятная, басистая слащавость и самолюбование, — и в результате выходило только оскорбительно, ничего больше.

На прощание Молдунов — когда понимает, что «Костя не прислушался» — краснеет от натуги и говорит:

— Посмотрим, что вы скажете, когда вам причинят боль литературные критики.

После этого Левашов возвращается домой.

Опять это чувство!!.. Нестерпимое до крику — от расклинивающей душевной боли!!! «Я работал ежедневно семь лет писал до лопающихся сосудов мозг как протащили по асфальту-у-у-у!!.. Этот роман — плод стольких метаний…» Горячий горячий лед в голове-е-е-е-е-е!!..

Вы вне всякого сомнения писатель! — произносит Молдунов, ехидно улыбаясь, и с бахвальством выставляет вперед пузо. Он горд за Костю. Что у него появился такой ученик. — Но ваш роман сырой и слишком большой. И вы еще совсем молоды.

Костя садится на кровать. Внутри его будто хряснули топором, разрубив все нервы и мышцы в груди разом. Потом встает — ходит, ходит по комнате…

Десяток минут он совершенно не может переключиться с одних и тех же лихорадочных мыслей. А потом…

Посмотрим, что вы скажете… Посмотрим, что скажете, когда вам причинят боль литературные критики… У него начинает вертеться в мозгу эта последняя фраза Молдунова.

«Посмотрим, что вы скажете — да, так он сказал! И все время говорил так, будто Уртицкий уже заступился… посмотрим, что скажете, когда… да, да, это безусловно подтверждает, что… они напечатают, все равно! Уртицкий все сделал, он заступился!»

Нет-нет, это совершенно неважно, какой там отзыв, это все нормально, — беспроблемный, совершенно лояльный голос Уртицкого; он махает рукой. — Надо просто поговорить………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………………….

Вечером у Левашова звонит мобильный. Это Лобов — поэт, тоже из студии, которого Уртицкий продвигает по журналам.

— Кость, это ты?

— Да, что случилось?

— Я тебе звоню, просто хотел прощения у тебя попросить…

— Что?.. За что?

— За эпизод годичной давности. У нас в студии — ты не помнишь? Я тогда случайно прочел записку, которую передала тебе моя сестра… ты Иру-то помнишь? Записка тебе предназначалась, а я случайно прочел…»

— О чем идет речь?

— Кость, я не помню содержания этой записки. Помню только, что там было написано про невесту. Невеста, Костя, понимаешь? — почти по складам повторяет Лобов.

— Ну и… что?

— Слушай, а ты же не работаешь сейчас, да? Мы знаем, конечно, что ты отправил роман на премию «Феномен», но… неизвестно же, победишь ты или нет. Там большой конкурс и все по справедливости — ты знаешь.

— Я-я… мы говорили о публикации в журнале.

— Ладно, ладно, Костя, только не надо мне никаких своих личных дел поверять, хорошо?

Лобов кладет трубку — разговор окончен.

«Какой эпизод? Записка? — думает Костя сразу после. — Никакого эпизода не было — о чем речь? Этого вообще не было».

Подспудно уже все понимая.

Лобов никогда не звонит ему… а тут вдруг позвонил. И он в близких, доверительных отношениях с Уртицким.

«Невеста, невеста… Ира! — вдруг прорывается сквозь изжаренное, воспаленное сознание. — Что? Ира Лобова? Так он просто позвонил, чтоб на Иру намекнуть? Что за бред? Вот уроды! Они что, думают, что я буду…»

Костя когда-то пытался ухаживать за Ирой. Год назад. Но получил от ворот поворот. Она действительно ему нравилась, но он ничего серьезного не хотел, и это у него, что называется, быстро пролетело.

«И теперь они что, хотят, чтоб я… Господи, Уртицкий… Вот урод, ублюдок…»

Вы можете помочь напечатать? — Да мое слово не имеет никакого значения… Глазки Уртицкого тихонько двинулись в сторону Кости — для писателя важен жизненный опыт, обретение семьи. — Рецензия Молдунова: ваш роман сырой и слишком большой. — А ладно, все будет хорошо, им совесть не позволит, я столько работал!.. — Вы вне всякого сомнения писатель! — Молдунов выставляет вперед пузо. — Невеста, Костя, невеста, понимаешь?..

«Я что, должен теперь Ире позвонить? Не буду, никогда!!.. Я не люблю ее! Никогда этого не будет!!» — Костя весь исходит внутри от презрения и желчи и боли — его унизили, все изрубили, а теперь раскачивают…

Он исходит от кислоты, от взмывающей гордости — вышагивая, шагая, шагая по комнате.

Потом вдруг останавливается… «Уртицкий же меня всегда тихонько… «огораживал»». Но что вдруг такой оборот — Левашов просто поражен. И что это началось так внезапно и нагло — ему даже страшно от удивления! Холодный испуг. И смешинка скользит.

«Позвонить ей? Яне буду звонить!..

…тогда завернут в журнале Уртицкий там все контролирует у них договоренность с Молдуновым это все просчитано… позвонить в журнал и рассказать? Никто не поверит меня там не знает никто не знает… если я не позвоню Ире!..

Нет, не буду звонить!»

Костя ходит, шагает, позвонить, позвонить Молдунову, узнать… — ваш роман сырой, надо переделывать. Ходит, ходит — будто старается увидеть на потолке комнаты — позвонить, узнать, там, там, на потолке, узнать, что с романом!.. — отрицательная рецензия.

Ваш роман не годится. — «Не могу позвонить».

Рассмотреть — на потолке, там — на потолке! — узнать, позвонить — ходит, шагает — тихонько-быстро тент неизвестности идет по потолку за Костей и все накрывает.

Позвонить в журнал, рассказать — пролить свет, открыть им глаза… — «я никого там не знаю, не поверят». Тем более роман раскритиковали — Костя совсем раздавлен.

«Вообще они все вместе, сговорились, и так всё знают — и Лобов позвонил».

Позвонить, узнать, что с романом… — да это совершенно неважно, — напевный голос Уртицкого. Сверху — как из тумана. Один считает одно, другой — другое.

«Не могу ни за что ухватиться!» — туман, туман на потолке.

Костя боится, боится и ходит, шагает — узнать — и «тент» тихонько-быстро следует за ним по потолку, что же будет, что будет? — втихомолку, как черное облако, накрывает, не разглядеть сквозь него.

Как внезапно появился этот тент! Сначала недоговоры: «для писателя важен жизненный опыт», «обретение семьи», тихо-скрыто…

И вдруг все выплыло наружу!

Все зависит от Уртицкого, конечно!

«Он не пропустит меня! Если только я…»

Костя ходит, ломая руки: «Что же делать, что делать?..»

Позвонить, узнать, — ходит по комнате: что же делать, что делать — на потолке, разглядеть — узнать, узнать, что с романом!.. Ты Иру-то помнишь? Невеста, Костя, невеста! Для писателя важен жизненный опыт, семья.

«Я никого не знаю в журнале мне только уже ясно скажут, что не будут печатать — это будет уже все, все раз так напрямую откажут, боюсь, боюсь… Молдунов?..»

Вы вне всякого сомнения писатель! — выставляет вперед пузо.

Позвонить в журнал — Костя ходит, смотрит — на потолке — Вы вне всякого сомнения писатель! — Молдунов с бахвальством улыбается.

«Я отправил на премию «Феномен»!» — Уртицкий тоже там решает. Мы знаем, конечно, но еще неизвестно, что там будет, — говорит Лобов.

«Уртицкий там рецензент… приходящих на конкурс работ… и жюри — сплошь его соратники-друзья. А если нет… все равно он может повлиять, прохиндей».

Скачки, скачки, болевые прогибания в груди — нет, нет, я не буду звонить Ире. Подчиниться, покориться?.. «Бездарь он, бездарь — никогда, никогда!»

Скачки, скачки души… а тент все поглощает, чтоб улеглось, устаканить, мягонько подчинить.

«Уртицкий втихую, закулисно сказал… в журнале и в премии… что берет на себя продвижение романа… позвонить Ире… и если не соглашусь… что если он скажет Молдунову, что я и с ним стал спорить? И тот поверит, конечно, бездарь, идиот. Все завернется и еще мне дурную славу Уртицкий сделает! Что если он скажет что-нибудь такое… нагадит, и я уже не смогу пробиться… никуда…

Что же делать, что делать?» — ходит, ходит, ломая руки.

Страшное холодное опустошение и боль. «Как, как это может быть?!! То, что происходит… это просто…» расклинивающая боль.

Кость, ты Иру-то помнишь?.. Записка тебе предназначалась. Ты Иру-то помнишь?

«Никогда, никогда не продамся!»

И вдруг это осторожное, мягкое чувство, что он не может не считаться с Уртицким, надо быть аккуратным — «а то я испорчу себе репутацию. В литературных кругах». — Задавить, задавить это презрением — я не продамся!

А ты ведь сейчас не работаешь, да, Кость? Мы знаем, конечно, что ты отправил свой роман на премию…

Там деньги, да. Деньги на кону, награда.

Но ведь еще неизвестно, победишь ты или нет, — резюмирует голос Лобова.

«Уртицкий продвигает Лобова. У них сговор — это очевидно, — всколыхивается Костя. — Как же быть? Как все это обойти и пробиться? Как обойти? Вот как-то надо так чуть-чуть и…» — Левашов представляет, будто протискивается через узкое пространство… но все вдруг падает в душе — не получится

……………………………………………………………………………………….

Получить молодежную премию — что может быть притягательней! А уж «Феномен», с ее многотысячным конкурсом и чарующим блеском, — это мечта нового поколения писателей. И какие мгновения славы: огромная зала, столько сияющих, медийных декораций — в момент взлетаешь на вершину славы! Море фотовспышек, внимательные объективы телекамер отсвечивают фиолетом…

Но главное, эта премия — еще и признание серьезных ценителей, — вся высокая творческая общественность в сборе.

Словом, отличный старт в литературу!..

«Там Уртицкий все контролирует… — да, Левашов все годы это чувствует, по его молчаливой ухмылке. — И теперь, если я не соглашусь встречаться с Ирой… но может как-то просто позвонить, договориться………………………….»

Поддаваясь порыву, в какой-то момент он подскакивает и звонит Уртицкому.

— Алё-ё? — пропевает Уртицкий в трубку. Мягкий, покладистый голос.

— Владимир Михайлович?

Они здороваются. Костя говорит Уртицкому, что съездил на выездной семинар, его обсудили…

«Что еще я могу сказать?!..»

— Ну хорошо. Что обсудились.

— Слушайте… — смешливо произносит Костя в трубку. И дружелюбно — так, будто отговаривается, не хочет портить отношения с Уртицким. — Я хотел вам сказать. Я все понимаю, да. Спасибо, что замолвили за меня слово в журнале, я это уже понял… но по поводу остального… ничего другого мне не надо. Я сам разберусь, что мне нужно, понимаете? Хорошо?

Он так и говорит этим вежливым, отнекивающимся тоном. А внутри все сковало.

— А-а… — протягивает Уртицкий. — Ладно, хорошо.

— До свидания. Еще раз спасибо за протекцию.

Этот телефонный разговор — накануне очередных занятий в студии. А на следующий день, когда Костя туда приходит, Уртицкий только и делает, что подхихикивает над ним и колет буквально по любому поводу. Каждый раз, когда Левашов начинает говорить о проблемах в современной литературе, Уртицкий принимается ехидно разводить руками с кислой улыбочкой — так, что Костя все время чувствует себя дураком. (Другие участники студии не очень понимают, в чем дело, но и не особенно-то обращают внимание).

После вечера, когда они едут домой, Уртицкий как всегда принимается рассказывать одну творческую историю — еще из советских времен…

— Я тогда регулярно ездил на юг Москвы. Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел… — и произнося это, он опять так тихонько-тихонько поводит, поводит в сторону Левашова своими большими глазками…

Когда Костя приходит домой… Внутри у него:…………………………………………

……………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….

Я сам разберусь, что мне нужно, понимаете? Хорошо? — Костя как отговаривается — добро, смешливо. — Спасибо за протек… — Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел, — резко и твердо произносит Уртицкий.

«Все просчитано просчитано если я не позвоню Ире все пойдет прахом — все семь лет работы, а-а-а-а-а!! — горячая струйка кипятка налилась в извилины. — Все сговорились. Я не смогу попасть ни в одно серьезное издание все заметут и испортят мне…»

И Костя ненавидит себя! — за эту очередную секундную мысль о репутации. Честь, неподкупность важнее? Или…

«Бездарь, бездарь, он мне еще указывать будет!» — вся гордость так и встает на дыбы!

Но более всего… удивительно: такое происходит! Как такая игра может быть? И он снова весь исходит внутри — от страшной кислоты и презрения — «бездарь, бездарь, ублюдок кислорожий…

Большими глазками повел на меня…

Нет, дело просто в том, что это не стопроцентный роман. Если я напишу что-то по-настоящему стоящее… должен сейчас, сейчас черт дери. Дальше — работать, работать… не могу, не могу!!!..»

У Кости загнан, ошпарен мозг — будто тащат, тащат по горячему асфальту — загнали, загнали!..»

Нет выхода, нет выхода. Шмякается на асфальт мозгом, жихает с пылью.

«Нет, я не позвоню ей… но ты ведь позвонил Уртицкому тебя ведь затянули теперь уж… — нет! Я не буду ей звонить!» Но эта мысль — как у падающего тела.

«Нет, не буду звонить!»

Мы там готовили… так и не вышел.

Все это — мастерски сделанные намеки. Костя чувствует, что каждое слово, каждая интонация стоят в них на своем месте. Это как фортепьянный аккорд, но клавиши нажимаются не разом, но по порядку (каждая часть одного намека). Но в его сознании это уже отражается горстью звуков. А что эта «горсть» означает доходит он постепенно, через несколько часов.

Конечно, основную суть он ловил сразу, но детали проявляются для него гораздо позже, когда он начинает обдумывать и вспоминать. В результате он приходит к тому, что от него требуют вполне определенных действий да еще с мелкими нюансами. Но больше всего в тупик ставит… ты должен. «Я ее совсем не знаю…» — ты должен. Раз и все. Должен.

Ира Лобова.

Это условие.

Позвонить в журнал, рассказать, открыть им глаза…

«Вообще они все вместе, сговорились, и так все знают — они заодно с Уртицким — и Лобов тоже».

Позвонить, узнать, что с романом… — роман не годится, переделывать. «Я отказался, наотрез отказался переделывать». Как ловко его заманили в ловушку его же действиями! Костя ходит, ходит — старается увидеть на потолке комнаты — позвонить, узнать, там, на потолке, узнать, что с романом!.. — рецензия, плохая рецензия — идет, идет тент наверху.

Ходит, шагает — успеть рассмотреть на потолке — тихонько-быстро тент следует за Костей, все накрывает.

Ваш роман не годится. Молдунов специально. Сговор с Уртицким.

Позвонить, узнать, — ходит, ходит по комнате: что же делать, что делать — на потолке, разглядеть — узнать, узнать… жизненный опыт, Костя. Ты Иру-то помнишь?

Позвонить, позвонить, узнать-разглядеть на потолке, успеть! — скажут то же самое, роман отклонен — и это будет уже все. Официальный отказ из журнала. Тихонько-быстро следует тент.

Уртицкий вступился втихаря.

«Если позвоню в журнал, полезу на рожон…» — Отказ. И если уже скажут точно — в журналах все точно, если спросить напрямую — дадут ответ, точка.

«Не могу, не могу позвонить… Молдунов все сказал… Молдунов говорил как из потесненного положения…» — это только ощущения — «я никогда не смогу зацепиться за это!!» — неясный тент, ничего не видно.

Секунду ему страшно, удивительно! — от этой наглой быстроты — как быстренько следует тент — «как это может быть, кто им позволил?!..»

Такое происходит!! Еще вдруг спонтанная мысль: «Я, может, слышал полно таких историй? Да, но когда это в вопиющей реальности… Боже мой, это просто, просто…»

Непередаваемо и невообразимо, да.

«И… Не могу взбунтоваться. Не за что зацепиться». И снова, снова слова Уртицкого: Мы там готовили один текст, который так и не вышел.

«Я столько лет его знаю и после этого выходит что только… Ублюдок, ублюдок кислорожий».

Жаркие вспышки-змеи в голове, в туманящей усталости. Гул, все гудит в извилинах!!

Ходит, ходит, узнать, узнать — позвонить Молдунову — сказать, что Уртицкий…

Я не знаю вообще, о чем идет речь, — кажется, слышит уже Костя ответ Уртицкого — Молдунову. — Это ему просто померещилось. Ну вы что думаете, что я… и его личная жизнь… как это вообще может быть связано?

«Боже мой, да есть ли у них хоть капля совести, хоть капля человеческого?!!! Это такой классный роман!! И я столько работал!!» — мысленно вопиюще восклицает Левашов.

Так Уртицкий и хочет человеческих отношений. Человеческой любви, — откликается у Кости само собой.

Вы можете помочь напечатать? — Ты Иру-то помнишь? Это ж еще неизвестно, получишь ты премию или нет. Писатель Валтаров совмещает литературу сриэлтерством. «Работать, работать идти ради Иры… — ошалело колотит, колотит в висках. — Этого не будет, не будет!»

Ледяной жар в голове.

«Валтаров… он мне еще этого придурка будет в пример ставить! Пятьдесят лет, а ничего не добился, никому не известен, только две книжки издал…»

Но Уртицкий всегда хвалит Валтарова — они вместе учились и большие друзья. «Да, да, друзья. И с Молдуновым — тоже».

Костя продолжает расхаживать, расхаживать по комнате, расхаживать.

«Они звонят мне намекают потому что знают что я все равно позвоню ей. Они это знают — что выудят из меня! Знают заранее, все равно знают!»

идет, идет по комнате — идет-идет, идет

«Нет! Не буду ей звонить!..»

Расхаживает, расхаживает — мы знаем, что ты отправил на премию… но это ж еще неизвестно, что там будет. (Чарующий блеск — церемония вручения «Феномена»! Огромный экран над сценой, оживленная игра цветомузыки, совершенство, талант — в момент ты взлетаешь, у тебя море поклонников!..)

Неизвестно, неизвестно — идет, идет по комнате, идет-идет, иди сюда, иди…

«Нет! Я не позвоню ей! Не позвоню! Бездари, ничтожество! Не продамся!» — Костя остановился посреди комнаты. Несколько секунд…

Расхаживает, расхаживает, опять, опять — это ведь только один отзыв и оценка вполне можно изменить — мягенький, манящий голос Уртицкого.

«Нет! Я не поддамся! Не бывать!..»

Маэстро может и решение жюри изменить… «Там уже, значит, сговор — раз Лобов звонит мне, говорит такое… Если я буду встречаться с Ирой — мне дадут премию «Феномен»?..»

Костю так и влечет, влечет — невидимая леска протянулась к нему…

«Но а что если обманут меня?..» И ему мерзко-ступорно от этой невольной «расчетливости». «Я Ире позвоню, а премию… мне все равно не дадут?

Что если членам жюри наоборот захочется «проявить волю»? Уртицкий сказал одно — а они захотят показать, что у них, дескать, свое мнение?»

Мутный, крутящийся клубок интриги. Костя как чувствует его… и двоя-кость всего, шаткость. А Уртицкий как играет на этом — своими устойчивыми, акцентированными намеками.

«Когда именно он говорил с жюри? И что конкретно сказал? Он замолвил за меня слово? Да… но может забрать его назад».

Левашов останавливается. И бросается на кровать.

Лежит…

Алё… — мягкий, покладистый голос Уртицкого. Голосок поддается… когда скатываешься вниз, как по леске — к Ире.

«Леску протянули… Сволочи! Тихо-тихонько. Тянут меня по леске, чтоб я…

Нет, не поддамся».

На несколько секунд все мысли исчезают.

«Молдунов… Господи, он же говорил… что он говорил по поводу моего романа? На обсуждении… что говорил? Что «мне нужно было лучше выдержать-прописать любовную линию»! Да, это что-то значит… любовная линия… Они все в сговоре! Он уже тоже заранее обо всем предупрежден!! Он намекал мне на это же».

Ошпаренная голова — у Левашова смыкает в груди, он вскакивает, как от щекотки, начинает искать телефон Иры. Все в сговоре — другого пути нет!

Где же, где же ее телефон?

Костя успел его стереть за год.

«Значит, надо… что же делать? Значит, надо Лобову позвонить и узнать? Телефон его сестры…»

Ты Иру-то помнишь? Невеста, Костя, невеста.

«Надо выяснить!»

Он набирает Лобову…

— Тебе нужен мобильный моей сестры? Иры?

— Да. У меня его не осталось, — говорит Костя.

— Хорошо, конечно… сейчас, посмотрю у себя в мобильном… только знаешь что, Костя? Ты уж не говори никому, что звонил мне и спрашивал его. Что мне так напрямую пришлось его давать, — произносит Лобов совершенно обыденным голосом, по-приятельски. — Он у тебя был и ладно, хорошо?

— Хорошо, — отвечает Костя.

— Позвони ей, позвони, да… — Лобов останавливается… и вдруг произносит: — может, она тебя… любит!

Через минуту он диктует Косте номер……………………………………………………..

……………………………………………………………………………………….

— Лобов так и сказал: «может, она тебя любит». И еще его фраза: «никому не говори, что пришлось давать телефон…» это имелся в виду Уртицкий — понимаешь, Динь? — сдавленным голосом произносит Костя и смотрит на Гамсонова. — Это его тихохонькая осторожность — сволочь… это означает, что они и рассчитывали, что все пойдет как по маслу — что я просто позвоню. Чтобы вообще будто не было никакой прямой связи за всем этим… хотят смоделировать.

— А чего ты возмущаешься? Ты же сам и позвонил! — Гамсонов жмет плечами и шутливо вылупливает глаза.

«Лобов тоже, наверное, вылупил глаза, когда говорил «может, она тебя любит», — мелькает у Кости.

— Да, — сокрушенно признает он и сжимает губы. — Сам. Но ты же понимаешь, они вынудили меня, чтобы я…

Он замолкает… как объяснить? Как объяснить Денису, что… Костя даже не знает, что хочет объяснить — у него не хватает слов. Всю ситуацию? Вроде бы он уже это сделал…

«Да позвонил же я сам не потому что я…»

Да Гамсонов, наверное, все понимает прекрасно… И ему как всегда все равно?

«Боже мой, я просто хочу, чтобы они…»

Напечатали роман? И Левашов чувствует, что не может произнести это — он будто ступил на шаткое… будто старается выпросить что-то, нечестно. Ведь все должно само собой происходить…

Не может произнести.

Известность не выпрашивают.

* * *

Собственно на этом его история кончается. Левашов теперь раз в три-четыре дня позванивает Ире — она сказала, что работает в службе новостей, на радио, работа тяжелая, и ей нужна очень большая моральная поддержка. Костю вовлекли-таки в искусственность, и он играет в это — впрочем, без каких бы то ни было планов. Но его мягонько-тихо тащат к сожительству — с человеком, которого он едва знает. В то же время, он чует, что чаша терпения в нем переполнится раньше, и он все обрубит — он не сможет встречаться с Ирой. (Это, впрочем, не означает, что Костя выкажет какую-то твердость. Скорее всего, он только позвонит Уртицкому и примется умолять прекратить эту игру и просто напечатать роман… но Левашов знает, что даже не сможет вымолвить слов — «роман», «напечатать»! Он и сейчас не может их вымолвить — когда видит Уртицкого. Потому что интрига и намеки заткнули ему рот — он ничего не может сказать напрямую. Потому что ему — не говорят; напрямую. Если он только скажет… «А как связаны друг с другом все эти вещи, — опять произносит Уртицкий ответ в его голове. — Ира и ваша публикация?»)

Теперь Костя все понимает… «Уртицкий подговорил Молдунова. Чтобы меня раскритиковали. Чтобы все началось с унижения. Чтобы я изначально был ему обязан — так легче будет мною управлять потом всю жизнь в литературе. И Ира тоже замешана в этой игре — у них строгие договоренности!»

Как только Костя ей позвонил — в первый же разговор она сказала, что теперь снимает квартиру в Москве, но живет в ней почти задаром — потому что это по знакомству. Потому что это Уртицкий ей сделал. Костя ее ни о чем не спрашивал — она сама ему сказала.

И теперь — когда Левашов приходит в студию — маэстро повторяет литературные истории, которые тот уже слышал… Многие студийцы не слышали, потому что ходят меньше года. Поэтому опять ничего не замечают. Но Костя-то здесь добрых семь лет… Уртицкий рассказывает то, что рассказывал раньше, по нескольку раз повторяет и все посматривает на Левашова хитро — как бы дает понять, что делать тому тут больше нечего. Что у него теперь «новый жизненный этап наступает».

«Я позвонил Ире — Уртицкому все передали… Боже, если я кому-нибудь скажу… мне скажут… что мне все это мерещится, все мерещится!.. Что я думаю, что весь мир вертится только вокруг меня. Что писатели, мол, все такие. Что мне приглючило, и я свихнулся…»

Опять у него словно рот заткнут. Все, что остается — тянуть неизвестность. И о Боже, как все это омерзительно! Даже когда он — в разговорах с Ирой — откладывает ей предложение встретиться… оно, в то же время, и тянется из него само собой… (Костя идет-идет по своей комнате, иди-иди сюда, иди, иди-иди…) Но…

(Может, она тебя любит! — у Левашова все маняще затаивается внутри).

— Понимаешь, в чем дело, да? — продолжает он говорить Гамсонову. — Уртицкий все так сделал, что я узнаю что-то о публикации, только если выполню все условия. В точности. Но ты знаешь, если даже не буду тянуть… если даже до самого конца пойду и попрошу Иру о встрече, и тут игра не кончится. Она откажется встретиться, Диня, откажется! У них у всех договоренность, что я должен позвонить Уртицкому, именно ему, я уверен. Чтобы он!.. Организовал наше первое свидание.

— И он скажет, что ничем не может помочь? Как и с публикацией твоей? — Гамсонов ехидно улыбается.

— Совершенно верно. Еще и прибавит, что вообще не понимает, почему я обращаюсь к нему за этим. А на самом деле, все после этого разом и устроится — Ира будто передумает.

Костя говорит, а сам чувствует… всего несколько секунд! Как душу ему расклинивает «расстановка позиций». Одна — это отказ Иры (после телефонного общения, к которому его притянули), а другая — постоянное дружеское внимание Лобова, он так старается сблизиться с Костей на последних занятиях в студии. Все в бильярд приглашает играть, так по-семейному.

— Это для того, чтобы в момент ее отказа я почувствовал, что она врет, что не хочет встретиться. Но это и так будет понятно в общем-то. Но они хотят вынудить меня позвонить Уртицкому. Зачем такие виляния? А чтоб я был обязан ему в устройстве своей личной жизни. Чтобы я почувствовал себя под пятой — когда буду звонить и сам же у него выпрашивать… отношений, которых не хочу; унижаться. Это для безопасности — чтоб я никому не смог рассказать об этих играх. У меня как бы автоматически закроется рот — я же сам его об Ире попрошу… — Костя останавливается и потом, качая головой, завершает сдавленно-презрительно: — вот слизняк, Господи, Боже мой! Он же, сволочь, еще наслаждение получит!

— Пф-ф-ф-ф… — Гамсонов снова смеется, приложив ладонь к щеке, чуть наклоняет голову. — Вот-вот! Ты поливаешь-поливаешь, а все равно потом… как это был герой-то литературный… забыл.

— Нет, Денис, я этого не сделаю, ты ж знаешь меня, — произносит Костя — уже твердо.

— Нет? А может все-таки?.. Сам же позвонил этой девке — пф-ф-ф-ф-ф…

Гамсонов склабится, ерничает, Левашову неприятно — от уколов в душе. («Уменя и так столько боли такой концерт в башке а он еще подливае-е-е-ет!! Затык, затык в голове, а-а-а-а-а-а!!»).

Но Гамсонов просто подшучивает как ни в чем не бывало — конечно, он знает, что на самом деле… «Это не смешно».

И Костя говорит — как бы стараясь унять шаткость, она тотчас появилась в душе, — ведь публикация зависит от…

— Я все же надеюсь, что мой роман в журнале не завернут… — он тыкает на это — голосом. Будто это зависит от Гамсонова. — Да ведь Уртицкий уже и дал ход. Рекомендации ведь обратно не забираются.

«Да, это так, — думает Костя. — И если тебе уже написали отказ — тоже. Если скажут уже точно… значит уже все».

Потому что это серьезный, профессиональный журнал. Он опять понимает, осознает, в сотый раз… этим его и держат — «я не могу теперь позвонить никуда! Ничего не могу узнать, только условия выполнять — опять все то же самое, бесконечное повторение».

— Ну и что ты думаешь обо всем этом?

— Да ничего не думаю, — Гамсонов жмет плечом. Уже серьезно. — И о чем же твой роман, интересно?

— Ну… о детях. О моем детстве, пожалуй. Но не только. Там много вымысла. Ну в двух словах… — Костя сбивчиво начинает излагать. — Там главный герой… он проводит летние месяцы на даче, со своим братом. А брат — тот еще затейник! Они придумывают разные игры… А потом как-то они отправляются в лес и видят на поляне странных мистических людей, непонятных. Которые чем-то походят на бродячий табор… ну, вроде цыган, пожалуй. Потом проходит много лет, и эти странные образы так и не дают им покоя, преследуют всю оставшуюся жизнь. Они символизируют их детские страхи. Герои — уже взрослые, брат женился, но не по любви и…

— Да это чушь полная. Но вот-вот, именно что повзрослеть — это тебе очень нужно. Мистические образы… Это что, типа шедевров фэнтези?

— Нет, что ты! Боже упаси! Ничего подобного! Мой роман — философский.

— Я ничего не понял… Нет уж, мне приятнее читать «Золотого теленка». Настольная книга, знаешь ли, для меня.

— Уртицкому, в действительности, абсолютно неважно, о чем мой роман. На какую тему. Я же тебе говорю, что я…

— Ладно, все, опять слушать то же самое… — Денис иронически отстраняется — хватит, мол. — Ты, во-первых, это слово не употребляй.

— Какое?

— Что ты мне сказал? Ты его все время повторяешь…

— A-а… что меня шанта…

— Да. Тебя не шантажируют, а пытаются купить. Если ты скажешь, что тебя шантажируют, это будет клевета, потому что…

— Ну да. Я понял. Да он в любом случае всегда сможет сказать, что мне померещилось, поэтому… — Костя останавливается.

Полная безвыходность внутри. Нет никакого исхода………………………………..

Они опять сидят в парке, как и в прошлую встречу. Парк узкий, между двумя дорогами проспекта; закован в медленные, вечерние цепи автомобилей, которые, изредка посигналивая, протягиваются к площади метро. Слева, за разреженной листвой деревьев сверкают скопившиеся уголки машин и огней, и совсем невидно лиц пешеходов — кажется, они утонули… в троеродной массе.

И все же они где-то там…

А правее, на сине-зеркальной башне мегаполиса распускается и играет цветами неоновая мозаика. Осторожными, бесшумными волнами на фоне голубоватой дымки неба позади. Весь московский шум, походит на чуть усиленный шелест автомобильной резины, и Косте представляется… что вместе с распускающимися цветами на табло, — от центра к краям, — свежеет почему-то и воздух… едва ощутимо.

На секунду ему кажется, что он может расслабиться, унять наждачный гул в мозгах и сбросить бетонную маску лица, а вместе с этим и весь груз…

— Да, меня хотят купить. Только так ловко, чтоб я инициативу проявлял, — он останавливается, а потом произносит сдавленно-медленно. — И всю эту куплю Уртицкий называет любовью — я знаю… это я точно знаю. Он и правда искренне считает, что это любовь. Что можно заставить полюбить человека таким способом… А знаешь, почему он так думает? Он вообще считает себя очень прозорливым в отношениях и что понимает, кто с кем должен встречаться лучше, чем сами эти люди… знаешь, от чего все идет?

— Ой не, я больше не хочу слушать этот бред… меня этот твой Рютицкий…

Тут у Гамсонова звонит мобильный. Он смотрит на дисплей — это Переверзин.

— Слушай, можешь ответить? Скажи, что меня нет, а если спросят, когда буду, скажи, не знаешь. Понял?

— Без проблем… — соглашается Костя, беря телефон. — А кто звонит?

— Один тип… то еще динамо. Понял, что сказать?

— Конечно.

После того, как Костя отвечает, что Гамсонова нет, и кладет трубку, Денис забирает телефон и спрашивает:

— Тебе вообще зачем нужна эта публикация?.. Каким там тиражом выходит этот журнал?

— Три тысячи.

— Ага. И на газетной бумаге.

— Ты не понимаешь. Это совершенно неважно. Это очень престижное издание! В нем печатались Астафьев, Шукшин, Шолохов…

— Три тысячи. На газетной бумаге, — повторяет, между тем, Гамсонов утвердительно и ровно. — Разойдется это только по библиотекам.

Будто и не услышав Костю и как бы давая ему почувствовать нелепость всей этой истории. И кто сейчас знает, что выходят еще какие-то литературные журналы, которые печатают серьезную прозу.

— Я тебе говорю, это высокий уровень.

— Высокий уровень? — смеется Денис. — Именно поэтому они плетут…

— Ну да, ты в чем-то прав…

— И почему ты тогда называешь их бездарями?

Но Костя только устало поджимает губы — от этого… «противоречия». Которое он прекрасно знает. Но это ничего не меняет — все равно нужно бороться, а не уходить. Не сходить с пути и пробиваться.

— Эта публикация — солидный зачин… потом я мог бы издаться и прославиться…

— Да неужели! — ерничает Гамсонов.

— Ну да, может, ты прав. Никакой большой славы это не принесет…

— Ну вот так и говори!

— Но премия-то, премия, Динь! Я ведь на премию отправил. Там деньги как-никак.

Костя как бы пытается предугадать эту колею, в которую сворачивает их разговор. Гамсонов будет намекать на одно: вся эта ситуация просто от того, что у вас у писателей ни фига нет денег.

Но Денис все равно неумолим:

— И какие же там деньги? Тыщ сто-двести, наверное? Мне это два месяца работы максимум.

— Но все равно я смогу… — Левашов осекается. — Слушай, Денис. Это совершенно не имеет значения. Это совсем другой вопрос. Я вообще делаю это не ради денег.

— Другой вопрос? Пф-ф-ф-ф-ф-ф…

Костя сейчас не обижен… Как он всегда всколыхивается, когда обычные люди начинают учить его, что «деньги это главное» — нет, он знает, Гамсонов «свой человек». «Который понимает, для меня главное — творчество. Единицы меня понимают…

А может, я теперь не обижаюсь, потому что мне и так слишком тяжко? А может…» — опять болевой укол, нездоровая роящаяся «аналитика» — в жарком мозге.

— Ладно, сам разбирайся, — Гамсонов зевает и ободренно раскидывает руки. — Вот тебе и Рютицкий.

Следует пауза.

— Вообще… тебе легко насмехаться. Ты-то в такие истории никогда не попадал.

— Ну, это не так.

— Ага-ага, конечно. Тебя что, когда-то хотели принудить жениться? Ты сам говорил, что у тя только…

— Случайные знакомства?

— Ну да, — Левашов останавливается на несколько секунд, а потом… спрашивает: — Ты все… так и делаешь, да?

— Ты о чем?

Он с запинкой озвучивает: «Если вдруг попадается пассия, общаешься с ней по левой сим-карте, едешь на ночь, а на следующий день отрубаешь номер — и поминай как звали».

— Ну а что делать! А вдруг она… захочет все сэ-э-эрьезно… а я не хочу — приходится ныкаться, — логично произносит Гамсонов. — Но последнее время… Я опасаюсь так делать уже.

— А что случилось?

— Да несколько месяцев назад… одна такая стервь попалась, что выискивать меня стала.

— В самом деле?

— Ага, — Денис кивает, поджав губы. — Эта, Анька… главное, совсем юная. Я телефон отрубил после нескольких встреч — ну, она должна была понять, что всё. Но ты представляешь…

— Не поняла?

— Это мягко сказано. Она выискала меня через сайты, где я рабочую информацию выкладываю по ай-фонам.

— Да?

— Ага. И ведь надо было еще попотеть, чтоб такое сделать, извините.

— И что было дальше?

— Ну, встретилась со мной анонимно. Я до последнего момента не знал, что это она.

— Прикинулась покупателем, реально? — Костя смотрит удивленно.

Гамсонов кивает.

— И что в результате? Она тебе реально по роже, что ли, надавала?

— Ну, не до такой степени, но… — Денис морщится. — Там на самом-то деле и не за что было… по роже. Но все равно — неприятный разговор.

— Что ж сделать, ежели она рассчитывала на большее, чем ты хотел.

— Во-во… ну и короче, после этого я в завязке.

Пауза.

— Выходит… теперь ты один, — резюмирует Левашов.

Но Денис в ответ мотает головой: «Не, ни фига».

— В смысле?

— Я больше не ныкаюсь, но… зато другой способ нашел. Я ж не такой дурачок как ты — чтоб на сухом пайке сидеть…

Косте неприятен этот разговор… и от того, как Гамсонов «рассуждает об отношениях». Но он привык. Кроме того — тот ведь совсем не такой. «И мы настоящие друзья. А по поводу баб… эти истории — просто «шалости», должно быть».

— И что же?., у тебя теперь…

— Ой не, не буду рассказывать, — Денис смеется, с шутливым стыдом закрывает лицо. — Не буду, нет!.. Это такое уродство! Я так опустился…

— Ты о чем?.. Что такое случилось?

— Неважно. Все равно там тоже уже все закончено.

Глава 11

I

После встречи с Гамсоновым Костя возвращается домой, входит в прихожую… страшная, вспаренная измученность, осадком остановившаяся в глазах.

Изможденность на щеках и горячий лед в голове. «У меня уже появились морщины — от всего этого? Разом, будто за двадцать лет… Это было бы даже неплохо. Я был бы удовлетворен».

Нет, сейчас ему плохо. Очень. Опустошенное, испуганное разочарование в грудной клетке — «я столько работал!!.. А со мной так… Меня шанта…»

Ты только это слово не говори, — тотчас вспоминает слова Гамсонова.

«На меня давят на меня давят издеваются твари не дают дороги…

Нет-нет, они все правильно делают, все правильно, я должен еще работать, еще, еще!!» — но Костя опять, снова это чувствует: раньше у него были силы, но теперь он будто загнан и падает мордой вниз на асфальт — мозгом, мозгом тащится как по асфальту — ш-ш-ш-ш — и пыль, жаркая пыль, извилины по асфальту — инерция от падения.

Он пишет каждый день уже семь лет, из него выжали все, все, а как надо что-то для него сделать…

Никто никому не должен помогать. Это же творчество! «Все должно само происходить»! (Опять Костя вспоминает эту «искреннюю, бескорыстную установку» литературных ценителей, его окружающих. Которые на деле просто ничего не делают, а только сидят в своих лавочках — довольствуясь «славой» узкой кучки литераторов).

Господи, как же ужасно, надломленно ему!..

Еще не сняв одежды, а только включив свет в прихожей, он поворачивается к зеркалу и некоторое время смотрит на себя. У меня уже появились морщины? — вспоминает свой собственный вопрос — будто это кто-то еще спросил. Уже давно? Несколько часов назад?..

Нет, никаких морщин. Он обаятелен, хорош собой и высок… даже красив, пожалуй. Но лицо такое, будто он не спал несколько дней… он и не спал! Устало прищуренные глаза — взгляд… словно старается продраться сквозь туман. Молочно-темно-серый туман — электрический свет… он ничего и не освещает в квартире?.. Темное, затуманенное сознание.

За спиной настенная вешалка для ключей с полуотворенной черной створкой. Створка прижимает к ключам свисающую кожаную перчатку. Дальше — входная дверь, на которой висит листок с надписью: «Свет не забудь выключать», — оставшийся еще с лета, когда мать уезжает на дачу, и Костя на пару месяцев остается один. Еще далее — дверь в ванную, почти всегда отворенная, а на выключателе отсутствует одна клавиша. Еще дальше — темнеющее пятно

окна на кухне… В квартире полумрак? Люстра зажжена, но свет очень бледный и… какой-то кислый… и призрачный. «Как в пещере у тебя. Просто как в пещере…» — вспоминает Костя усмешки Гамсонова, который как-то пожаловал к нему в гости, пару лет назад…

Левашов снова смотрит на свое осунувшееся, измученное лицо……………….

……………………………………………………………………………………….

Через полчаса… он продолжает ощущать эту страшную усталость — во всем теле, — но опять не может уснуть. Сидит на кровати, смотрит в одну точку… Вдруг… страшный испуг-опустошение — будто отворяет нараспашку все его тело… «Что же со мной сделали такое?! Как они могли? Так поступить! Это же и их дело тоже! Литература! Как они могут поднимать руку на святое?!»

Насмешки Гамсонова. Секунду Костя опять чувствует себя дурачком. И что просто раскудахтался. Ему и обидно и… смешинка скользит. В онемелом мозге…

Где-то очень, очень далеко.

А потом в голове начинает крутиться жаркий «аналитический» клубок, остервенелый: «Раз в журнале раскритиковали… значит, наверное, и в премии «Феномен» не пройду — они связаны неофициально… а с другой стороны, Молдунов умыл руки — выходит, будут уже публиковать, осталось только в премии пройти. «Но а что, если сорвется там?» — Костя весь заклинивается внутри — надрывным страхо-о-о-ом. Ведь ежели сорвется в молодежной премии… а тут такой солидный, тяжелый журнал — премия ниже! «Кто меня примет в журнале — после? Тем более раскритиковали на семинаре… да и смысла печатать без премии — нет. Смехотворный тираж журнала, Гамсонов все правильно сказал…» Зато уровень!.. Самое важное!

«…а с другой стороны, поскольку журнал выше… если уже принято, если будут печатать… ведь Молдунов сказал…»

Посмотрим, что вы скажете, когда вам причинят боль литературные критики.

«Все еще будет хорошо, точно!.. Значит, и пройду я в премии, конечно, — чего я парюсь! Все будет хорошо!»……………………………………………………………….

Не смотря на весь сумасшедший жар «клубка»… он довольно-таки точно характеризует… действительный омут, в который Костя угодил.

«Как же они могли так поступить со мной?!..

Все это — очень серьезно. Очень, очень серьезно!

Роман, роман… они напечатают? Они сделают это?.. Да, они сделают», — утверждает Костя.

Мысли… почти раболепные? Но вдруг…

Он вскакивает — твари, твари!! — ходит, ходит по комнате: я работал над романом так себя измотал а какая-то тварь которая ничего не написала за всю жизнь хочет прицепиться прицепиться гнида… влезла и не дает дороги… они только пьют кровь и издеваются, говоря, что мне рано…

И Костя останавливается. Неловко говорить об этом, даже мысленно — будто он сам идентифицирует в себе некий комплекс… «Я слишком молодой еще».

Который озвучил Молдунов. Выставляя вперед свое пузо. Костя ходит, расхаживает, изнывая от кислоты и презрения, но потом… всколыхивается воспаленной гордостью, радостью — это как вспышка — навечно остановившаяся в глазах…

ледяная

«Да, мне еще только двадцать четыре… но это ж наоборот хорошо! — вско-лыхи, всколыхи, резиновые прогибания в груди. — С этим романом я прыгнул не по годам высоко! Мне все удалось в нем — поэтому они плетут такие козни, это хорошо, замечательно!..» — воспаленная радость, безумное возбуждение. И он уже заливается истерическим хихиканьем — почти восхищением, маска, ехидная маска на лице, пальцами, пальцами шевелит — «прохвост, какой прохвост Уртицкий. Вот прохиндей, как же хитер! Это ж надо, что учинил!» — хихикает, хихикает Костя.

Но потом смех резко иссякает — цикл апатии.

Во всем теле — тупая, замораживающая боль; полое разочарование — «в моем теле ничего нет? никаких внутренностей?»

II

Приходит мать — с работы, из музыкальной школы.

— Вот что у тебя опять такое лицо осунувшееся, скажи мне? — спрашивает она.

Костя сидит в кресле, мать склоняется над ним, но он не отвечает. Полное, страшное уныние — он смотрит на чернеющее окно.

— Ты знал, на что шел! Сам полез в это болото, так что теперь терпи. Сейчас, понадеялся, что эти бездари тебя пропустят. Смотри-ка! Ты у них раскрылся — они теперь специально сделают, чтоб ты ушел раньше времени.

«Я знал, на что шел? Ах, она еще и не уверена? Я так и не убедил ее, что должен только писать? — крутится в голове. — Все правильно она содержит меня не потому что верит в мое дело а только чтоб я сидел при ней боится одна остаться» — он вскакивает, подпрыгивает на одном месте, кричит:

— Дура!! Ты дура!! Что ты в этом понимаешь? Заткнись! Заткнись!! Дура!! — кричит в крайнем перевозбуждении; не в ярости или ненависти.

— Сам заткнись — понял меня? Я тебя содержу. Если меня не станет, тебе будет очень плохо. Я тебе говорю: ты-знал-на-что-шел. Смотри-ка, захотел, чтоб эта бездарь тебя куда-то двинула. Я говорю: они теперь специально будут издеваться. Вот-вот… — она коротко «кивает» пальцем. — Как раз, чтоб ты концы отдал поскорее.

Лицо матери чуть наморщено — от Костиной «вспышки».

Потом мать разворачивается, уходит на кухню. На этом разговор заканчивается.

«Что она в этом понимает? Она ничего не добилась в жизни и меня раньше хотела заставить жить как все. Чтобы у меня «просто все было хорошо»… А я не хочу, чтоб было хорошо, не хочу! — яростные, воспаленные прогибания. Но эти мысли — против матери — просто остаточно крутятся в голове: — Я должен, должен испытывать эту боль, испытывать. Но сколько же можно, черт… Как же так могут эти твари издеваться?» — на самом деле, он уже чувствует, что прекрасно с ней согласен. «Для них нет ничего святого! А-а-а-а-а-а-а, а-а-а-а-а-а-а… надомной издеваются, меня клюют… твари-и-и-и-и-и-и…»

Чуть наморщенное лицо матери. «У нее уже много морщин ей уже за шестьдесят у нее уже много уже за шестьдесят…» — вспышки, вспышки в жаркой голове, как искрящие осечки перед взрывом, и не можешь, не можешь моргнуть!! Голова гудит или онемела?

Костя не в силах определить.

Ill

Позже он, немного успокоившись, начинает обдумывать то, что происходило последние годы. Это как мелькающие воспоминания… (Но они подолгу, подолгу повторяются в воспаленном мозговом гуле…)………………………………….

……………………………………………………………………………………….

* * *

Сначала молодежная премия… Когда-то он попал к Уртицкому, который занимается юными дарованиями… туда приходили способные литераторы с совсем еще неопытными сочинениями, и начиналась работа — стимулирование отзывами, подогревка, так сказать; в своей студии Уртицкий раскрывает таланты. И все это — на совершенно свободных началах. Так что далеко не все, кто у него появлялся, так уж радели за писательское дело; в результате никаких обязательств — это Костя всецело ударился в творчество, — то, что его всегда влекло.

Между тем, Уртицкий — настоящий камертон к искусству. Он — действительно выдающийся преподаватель и оценщик. Он обладает феноменальной способностью ловить самую суть литературного произведения… не то что даже по полочкам раскладывать его достоинства и недостатки, а как бы выводить срединную линию, дрейфуя — пятью-шестью фразами; и всячески избегая прямых высказываний. В результате получается не меткая оценка, а скорее, пространный, иногда даже неясный отзыв, который, между тем, демонстрирует невероятную понимающую глубину, призванную настроить на нужную волну и автора произведения. Уртицкий — так лавируя — умело настраивает талант; находит «нервные центры», принимающие в творчестве самое активное участие. Надавливает и так, и эдак, чуть-чуть, иногда чуть сильнее, ущемляя или стимулируя творческое самолюбие. Как только талант делает шаги вперед, маэстро всегда поддержит словесной похвалой…

Однако это все до определенного момента. Когда появляется стык, «острый угол» — когда человека надо пропустить куда-то дальше. Как только этот момент наступает… Уртицкий сразу начинает раскачивать, подвигать свои оценки в ту или иную сторону и заплетает интригу, которая так расставляется, так странно зацепляет самых разных людей… Даже! — так ловко заворачивается в мудреную цепочку жизненных событий, что в результате оставляет талант ни с чем — без славы, без денег, без всего… Но не потому, что Уртицкий не хочет помогать — сам он искренне верит, что двигает литературу вперед… но просто у него это заложено генетически — изгадить всю собственную и чужую работу, чтобы с нее не было никакого проку. Это выходит у него интуитивно, само собой. Потому что оборотная сторона его ратования — чувство собственничества и зависть, радикально все сменяющая, как только нужно, чтобы за словами последовало дело. Но это никому в Уртицком, в основном, незаметно, потому что лихорадочная жадность до литературных связей укоренилась в нем так глубоко, стала таким естеством, что обрела внешнюю форму мудрого спокойствия, дипломатичности и податливости. Несколько его рекомендаций — и тебя станут печатать во всех престижных изданиях, — однако он так бережет заработанное влияние, что никогда им не воспользуется. Либо тихонько намекает «протеже» о такой дани, на которую тот никогда не пойдет…

Уртицкий — лицо и характер современной литературы. Развивающий самые перспективные и новые течения. Он всегда скажет, что от него ничего не зависит — ни в премиях, ни в публикациях, — и что он нигде не состоит. Между тем, куда ни сунешься, везде увидишь его физиономию. В одном месте он организует вечера, в другом его посылают, как куратора поэтического биеннале, в третьем он член редакционного совета. Кроме того, еще в десятке мест он занимает подвижно-плавающую позицию, вроде нештатного рецензента или неофициального наблюдателя. Каждый год он входит в жюри той или иной премии и сидит во всех журналах и газетах. И везде он судит. Он это и не прикрывает — как раз, чтобы молчаливо властвовать и держать ситуацию под контролем; в каждом месте, куда влез. Чтобы за его отзывы нельзя было зацепиться, а только для собственного авторитета. Он открывает таланты и всегда молчаливо делает вид, что выжидает момент — чтобы сделать их известными. Но этого светлого дня никогда не происходит — на деле он вперед себя никого никогда не пустит. И он так прочно везде засел, так властвует, так ловко дергает за ниточки и изворачивается, что выбить его уже нет никакого способа, и все — а что делать! — просто перестали замечать эту наглость, либо признают его ничтожество, но молчат. Все благодаря многолетнему стажу Уртицкого, который перешел в привычку. Теперь — стоит поднять на него руку, он всегда вывернется и только выставит тебя на посмешище.

…Впрочем у него бывает настроение похвастаться — тогда он наоборот говорит, что имеет влияние где угодно и одной его рекомендации достаточно, чтоб ее обладатель прославился чуть не на всю страну. С Уртицким в эту пору можно даже сговориться, и он напишет в какой-нибудь журнал… но только в последний момент похвалит так, что публикация почему-то никогда не пройдет.

(«Ну и что здесь, собственно, такого? Это же вторично, — объяснит Уртицкий. — Главное, не слава, а бескорыстное творчество». За искренность он всегда только и ратует. Да и журнал, куда он написал, солидный, но, на самом деле, никому неизвестный (опять лишь крупинка в бетонной стене издательств, которые ни на что не отреагируют)).

Да: и почва, и среда под стать таким «прокрутам»! Малотиражные журнальные издания, пробиться в которые необыкновенно трудно. Не приносящие, можно сказать, ничего. Долгое ожидание каждой публикации — все это создает ощущение нарушенности и застоя. (Особенно на входе — а Уртицкий как раз ловко занимает позицию на входе). Неоднозначность любой оценки. Всегда можно преувеличить достоинства, преуменьшить — когда надо. И все будет убедительно — если ты опытен и хорошо подвешен язык. Кроме того, для Уртицкого все критерии шарнирны. Ведь он либерал — освобождает литературу от каких-либо установок. Никогда не привязывает оценки ни к культуре, ни к обществу, ни к истории; ни к социальным проблемам. (Впрочем, когда удобно, он может на это пойти). Уязвимость — он умело пользуется ею для достижения сотен разных целей — как относящихся к искусству, так и бесконечно от него далеких. И все это для того, чтобы только управлять в совсем небольшом кругу…………………………………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….

…Он часто планирует какой-нибудь сборничек или литературный сайт или сделать тематический номер в журнале, где выйдут рассказы его подопечных. Беспроблемно и мягко заявляя: «Конечно, конечно, это все реально». И вроде где-то что-то начинает обсуждаться, что-то завязывается, но в последний момент возникает какой-нибудь иной вариант — например, премия, на которую Уртицкий все перекладывает, говоря, что это еще лучше. А этого ждать — новые пол год а. Либо откуда ни возьмись возникает критическая ситуация: «у редактора семейное несчастье, и я не хочу травмировать его, так что выход поэтических подборок придется отложить»… А если попробовать надавить, либо напомнить попозже, он всегда вывернется и так при случае раскритикует, что говорить дальше отпадет всякая охота.

Вместе с тем, какими бы гадкими не были его интриги и надувательства, они всегда оставят ощущение, что виноваты его протеже. А Уртицкий просто хочет, чтобы литература стала качественнее и лучше; что он снова выжидает, что просто не пришло время, а стало быть, нужно еще проходить к нему, просидеть возле него…

С другой же стороны, Уртицкий все равно ведь кому-то выдает литературные премии — он постоянно член жюри каких-нибудь конкурсов в календарных годах… Так вот время показывает, что авторы, которых он двинул безо всяких интриг и торговли, не добились в литературе ровно ничего! — редко когда издав хоть одну книгу. Да ведь и Лобов, в котором Уртицкий души не чает, это просто безвольная кукла, которой он вертит и управляет. И двигает только так осторожно, чтобы тот всегда оставался в поле зрения.

Каков итог? Все это только усиливает и растопляет болотистость, расшатывая систему и так еле дышащую. Потихоньку делая искусство местечковым — что оно становится никому не нужным, кроме сугубой кучки литераторов, — и только засоряется.

Все, к чему бы он ни притронулся, зависает и вязнет — Уртицкий и сам просидел всю жизнь на одном месте и стремился, чтобы через него проходило как можно больше ниточек. Но он никогда не тянулся за ними, а делал так, чтобы те сами к нему подтягивались; с помощью намеков и виляний, и что он важный ценитель, умеющий прочувствовать искусство, как другие никогда не смогут…

Неудивительно, что у него измененное представление о хорошей литературе. Именно он часто заявляет, что Шолохов, Томас Манн, Диккенс — не такие уж великие классики. Для него все равны — он воспринимает произведение как бы в отрыве от автора… А с другой стороны, ведь он и должен так судить — ведь он сокрушает стереотипы! — и это очень полезно для развития новых дарований, для амбиций… Однако опять здесь двойное дно. Потому что он никогда не сходит со своих установок (относительно классики). Он вообще негативно относится ко всему, что является национальным достоянием, считает любую культуру раздутой, несуществующей. Что за этими понятиями и за эпохой — вообще ничего не стоит. (На деле же это — только для утоления грызущей его досады, — что сам он ничего не добился). И если кто-то обращается к широким проблемам, к истории, вырастая из небольшого круга, обретает признание масс, позиция Уртицкого к нему радикально меняется: он сразу отыщет в его творчестве кучу недостатков. Исключение — если только он может управлять этим человеком… но Уртицкий по определению не может управлять тем, кто прославился.

Казалось бы… в чем проблема? Такие, как он должны просто сидеть в своем углу и… однако Уртицкий почему-то сидит на тех местах, где были классики. И себя теперь им совершенно искренне объявляет. И кучку друзей-литераторов, которых, мол, прессовал советский режим, и им когда-то не повезло.

Сочинения коих исходят из «невероятной интимной глубины и тонкости чувств и прекрасного. И не загрязнены ничем другим посторонним» — поэтому у них нет широкой огласки.

Уртицкий, кстати говоря, и сам писатель, но пишет совсем мало, и его творчество является продолжением его взглядов — по смыслу совершенно оторванное. В одной из его повестей человек «под впечатлением последних киноновинок» решил научиться повадкам земноводных (видимо, чтобы примкнуть к ним, в конце концов), а окружающие, «будучи самыми обычными людьми» (нефантастический жанр своего сочинения Уртицкий старательно подчеркнул), — тоже вдруг стали его одобрять и балагурно подпихивать. И всему этому зачем-то была придана форма нравственных и религиозных исканий.

За повесть Уртицкий получил премию «Литератор года», которая вручалась «современным мастерам утопической прозы» по версии журнала «Новый культурный счет»; расходившегося тиражом триста экземпляров — среди тонко понимающих ценителей. Премия просуществовала ровно два сезона, а потом была упразднена. Впрочем, Уртицкого даже пригласили на телевидение, но не как писателя — как известного оценщика, — что ущемило его самолюбие, в результате он отказался от интервью.

Зато после его позвали работать рецензентом в еще нескольких литературных проектах, масштабных и видных. (Которые, в то же время, почему-то оказались в полном отрыве от книгоиздания)…………………………………………………..

* * *

Связи Уртицкого, его публикации — результат многолетних железобетонности и ушлости, виляний, соединенных в этом человеке в единое целое; с которыми он сумел пробить себе дорогу в литературу. (И без огромной силы воли тут никак).

Начал он свой путь лет двадцать пять назад. (А сейчас ему уже под пятьдесят). Конечно, он точно так же толкался по редакциям журналов, как все остальные, однако хорошо чувствовал зыбкость, шаткость любого суждения о литературе и, стало быть, той первой критики, которую огреб. Ну а отыскивать обходные пути — его конек. Так что он принялся тыкать по журналам и газетам статеечки, критику — то, что брали легче, — оказывать услуги, и чтобы за что-нибудь зацепиться. Чтобы решать и чтобы зависело от него. Постепенно он добился, что на его собственное творчество стали закрывать глаза и печатать. Первая книга рассказов у него вышла в тридцать пять. Позже он издал и вторую, а потом еще роман.

Однако вся критика обходит теперь Уртицкого стороной — даже не смотря на то, что его вещи регулярно печатаются в центральных изданиях; либо коротко хвалит, делая резюме………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….

* * *

Чувствует ли Костя все эти вещи? Конечно! Но с другой стороны, он всецело погружен в творчество, а маэстро направляет и манит новыми и новыми перспективами (Костя ведь знает и видит их; к примеру, очередную премию, где тот нарисовался). Уртицкий — действительно прекрасный стимулятор и покровитель. Здесь они отлично находят общий язык.

Кроме того, Левашову все годы и нужно развиваться — чтоб было, с чего стартовать, а противоречия и болотистость как раз странным образом и настраивают… только на всецелое творчество! И идеализм! — написать так, чтобы разом сказали «ах!» — и о нем узнают все. Уртицкий прекрасно подпитывает все это. Естественно Костя, чем дальше работал, тем больше видел в своем преподавателе наилучший способ к воплощению мечты — не просто добиться признания, но прыгнуть выше всех! Местечковость превратилась для него в ступень, с которой разом можно завоевать мир. Вот почему он много лет сидит возле этого человека — не смотря на то, что тот ничего не делает, а только водит за нос и морочит голову. (Впрочем, Левашов, в то же время, ни в какую не доверяет Уртицкому, конечно! Считая неудачником. И все время чувствует, что тот готов напакостить любому писателю, который расходится с ним во взглядах — литературных или просто жизненных, все равно. И последние годы в Косте все больше и больше копилось недовольство).

«Но теперь-то уж! Теперь-то, когда я написал роман!.. В конце концов маэстро меня продвинет!..»

И они столько знакомы — он надеялся, что теперь все-то достанется ему задаром.

И ведь… он действительно всем пожертвовал ради писательства. И не получил за все годы ни гроша. Но тогда может быть… пойти работать?.. Ну а Костя не хочет работать! Сочетать свое дело с чем-то другим — нет, никогда! Ничто не должно отвлекать его. Поначалу по совету матери он поступил в институт экономики. (Там, кстати, он познакомился с Гамсоновым). Однако Левашов всегда хотел стать писателем и когда попал в литературную среду, это очень быстро увело его от всего остального… нет, «увело» — не то слово, он почти перестал учиться и сосредоточился на рассказах и романах. Потом, заболев пневмонией, ушел в академ, а выздоровев, продолжал все только писать, совершенствоваться. И позже убедил мать, что восстанавливаться не имеет смысла, и он должен все посвятить литературе.

Стало быть, в свои шестьдесят мать должна содержать его (а отца у него нет). Теперь Костя по-прежнему материально зависим. Мать поначалу препятствовала, но он легко подмял ее под себя — она же любит его и, кроме того, знает, что он пишет с раннего детства. Теперь наоборот — поддерживает.

Зато от чужих людей он часто слышит непонимание или упреки:

— Писать? Но ведь это не приносит никаких денег.

— Я это делаю не ради денег.

— Это же просто хобби.

— Нет, это не хобби, — у Кости все всколыхивается внутри от того, насколько это мимо и лживо!! — Писать — это дело всей моей жизни! И ничем другим я больше заниматься не буду.

— Ты хочешь добиться самых больших высот? Но надо же реально смотреть на вещи! А если ничего не выйдет?

Когда Костя это слышит… у него внутри все начинает клокотать, клокотать от презрения!!.. К человеку, который сомневается, мыслит местечково и не верит в чудо, живя лишь материальными ценностями, локальными целями.

Но Костя не взрывается, сдерживая себя, просто поясняет в ответ, что надо работать, пробиваться, занимаясь только этим делом — и тогда все придет.

— Ну что ты себе такое внушил? Это же просто… — и Костя чувствует эту тихую насмешку — и сверстников и старшего поколения… «Это просто возрастное. Ему же еще чуть больше двадцати!»

«Идиоты, придурки! — изнывает Левашов омерзением в душе. — Что они понимают в жизни? Что все решают деньги? Дураки, ничего мне это не нужно! Я все равно всего добьюсь, все равно им докажу!» — страшнее всего!.. Ему увидеть себя отступившимся от цели, от мечты…

Костя словно бы слышит эту презренную, реалистическую установку:

«Ну вот, наконец-то он повзрослел и встал на путь истинный. Понял, наконец, что деньги это главное, а все остальное — второстепенное».

— Никогда! Никогда не предам я своего дела!

Он все время, все время ведет эту борьбу (она даже больше как внутренняя, мысленная) — с людьми, которые живут обычной жизнью, рассуждают в привычных координатах. Но этот конфликт только еще больше подогревает — работать, я все равно стану, все равно докажу, я стану, добьюсь!!

И потом это превращается во внутренние изнывания, переживания — когда он уже в одиночестве вспоминает эти фразы — и подавить их, доказать, доказать! В результате все обращается в продуктивное русло — работает он постоянно и очень много.

Это человек, который начинает тихонько презирать каждого, кто пытается свернуть его с пути.

— Писатель? Но ведь ты должен понимать, что сегодня, в наше время это не…

— А мне плевать, что сегодня и что в наше время. Я все равно буду только писателем и все равно всего добьюсь — ничего другого мне не надо.

— Но ведь есть другая жизнь. Неужели тебе неинтересно…

— Ничего мне это не нужно, я не предам своего дела.

— Но сидеть на шее у пожилой матери! Это же аморально!

— Ничего меня это не интересует, мне все равно. Я все равно буду заниматься только этим, не предам я своего дела.

В то же время это у него как ответная реакция — Костя понимает, что деньги нужны, но просто обычная жизнь чужда ему. Он сосредоточен на творчестве, своем внутреннем мире и созерцании внешнего: мысли, чувства, переживания, — и повсюду замечает любопытные вещи за людьми; закономерности. А отвлекаться, погрязнув в суету, — резкая разрывающая боль!!.. Не тратить, не тратить ни минуты впустую, только писать, продвигаться!.. И еще он прекрасно знает: «Люди, которые говорят одно, а жизнь уводит в сторону!.. Ни в коем случае не повторить их судьбу! Никогда, никогда не отступлюсь!!» — другие интересы могут увести — нет, никогда. Не тратить ни минуты!

Но в то же время это лишь малая часть — что им движет. И что он чувствует………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….

Казалось бы именно из-за этих позиций у него нет девушки? Нет, не поэтому — наоборот, он всегда пользовался успехом у женщин — а просто не складывается настоящих отношений. Все время эпизодически что-то возникает: общение, гуляние, но то Костя воспримет серьезно шуточную игру, то наоборот быстро отделается от человека, который его уважает; потому что она по какой-нибудь причине его не устраивает. То вовсе он об этом не думает, а продолжается какая-то пустая трепотня, встречи раз в месяц и… ничего. Потеря времени: отношений как таковых нет.

Может, дело все в том, что это для него дополнение? Да нет…

Как бы там ни было, девицы либо исчезают, либо начинают водить его за нос… либо действительно намекают — почему бы ему не пойти работать…

И тотчас Костя испытает коренное противоречие.

Просто он всегда наталкивается на таких, которые не любят его — симпатия, ничего больше. В результате он совсем уже привык к этому… но он же, в конце концов, должен с кем-то сойтись!..………………………………………………….

……………………………………………………………………………………….

* * *

Еще иногда он слышит это резонное напоминание от окружающих, что мать его поддерживает, но она не вечная. И кто его будет потом содержать?

И вот тут Костя уже ничего не отвечает. Но не потому, что ему стыдно или что-то подобное. А просто ему нечего ответить.

После этого разговор прекращается, и он продолжает делать по-своему.

В то же время, он понимает, что это слабое, уязвимое место. В общем-то, здесь он как раз и рассчитывает на Уртицкого. Тот его продвинет, «я буду зарабатывать литературным трудом». Но и самому, без этого надо продвигаться! Но ничего конкретного кроме того, что все время пишет, он не делает. «Я напишу что-то стоящее, меня напичкают премиями — все придет само!»

В то же время, его уже печатает едва ли не вся региональная периодика, но добился он всего сам — просто отсылая рукописи. Наверное, он и мог бы пробиться в издательство, но Уртицкий настолько хорошо следит за ним, так хорошо знает все его слабости, что Левашов плывет по течению… и ничего специально не продалбливает. Он только не сходит со своих позиций, а каждая неудача (отказ в публикации или из какой-нибудь премии и пр.) лишь убеждает его, что нужно просто работать дальше.

До поры до времени это было хорошо…

* * *

Излишне говорить, что он для Уртицкого — особое звено. На него маэстро всегда ставил и играл… Да, почти все литераторы рано или поздно уходили из студии ни с чем, без выполненных обещаний, которыми поначалу их закармливали. Да, планы с годами так и оставались планами, а печатался сам Уртицкий, все время только повторяя, что «в этом нет никакого смысла» — «народу ведь не дано понять глубину истинного искусства». Однако Левашов — совсем другое. Это человек — по-настоящему перспективный, одаренный. Вот почему маэстро ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не хотел потерять его, тайно видя в Костином продвижении назначение всех своих изысканий……………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………….

IV

Теперь Костя представляет себе: Молдунов вернулся с выездного семинара — «ему сразу же звонит Уртицкий, спрашивает про меня».

Потом они встречаются…

— Я ему сказал, что роман сырой, — говорит Молдунов. Но уже не резко настаивая — а просто жмет плечами. (Это только к Косте у него «отеческая строгость и высокомерие»).

— Да не, ну роман хороший, все там нормально, — Уртицкий морщится, махает рукой.

— На самом деле, очень хороший!

— Конечно, конечно! Если все силы бухнем свои — сенсацию сделаем… Меня другое волнует. Надо, чтоб он как-то по-другому на свою жизнь посмотрел. Потому что жить в коробке, как он живет… для писателя это…

— Согласен, согласен, — кивает Молдунов. Не совсем, впрочем, понимая, что Уртицкий имеет в виду. А ведь тот уже гораздо жестче все «решил» (о личной жизни Левашова). — Неплохо было бы ему девушку найти, я вот что думаю, — Владимир Михайлович произносит, смотря куда-то вдаль. Размышляя.

— У него нет девушки?

Маэстро в ответ качает головой, молча…

«Лицемерная свинья!.. Так мягко говорить обо всем, будто это и не особо важно. «Хотелось бы просто»! А на деле…»

С другой стороны — то, что Уртицкий завел сей разговор… это уже сигнал для Молдунова — и для журнала — заморозить публикацию…

«И премию «Феномен» я наверняка не получу теперь, черт дери…»

Ему хочется завыть — «Сколько можно-о-о-о-о?

Я столько в это вложил! Роман суперский, высший класс! А они…! Опять ничего не дадут! Опять только козни, муть, издевательство».

Сознание гудит, погружаясь в безнадежную мглу.

Или… Молдунов как раз знает от и до — что Уртицкий так нагло раскачивает Костю? («Ублюдок, бездарь вонючий…»).

Нет, непохоже на это. Маэстро затеял свою игру, за спиной…

Перед Молдуновым он только… размышляет? Как и в литературной студии часто — с интонацией «мудрого знатока человеческих душ».

* * *

Костя лежит на кровати с широко открытыми глазами. Мысли-мысли-мысли роятся в голове очень гулко, гулко и теплые механические змеи. Не в силах не в силах их контролировать и остановить: Уртицкий решил прицепиться — мерзавец — шантажирует — тебя не шантажируют — хотят купить — так Гамсонов сказал, да — Уртицкий…

У Кости широко открыты глаза… лежит на кровати. Не может закрыть глаза от льда — онемелого. Не может закрыть, успокоиться — мысли вертятся против воли он страшно перевозбужден. Его как электрошоком пронзило!…

……………………………………………………………………………………….

Тут вдруг что-то слабо провисает в груди — идея!

«Левченко!! Надо позвонить Юре Левченко и все ему рассказать!..

Но может не стоит?! Я рассказал Гамсонову, теперь надо остановиться и…»

Нет, Костя уже покатился как с горы, и даже если у него позыв — стоп, — потом — о! Слабое провисание в груди: как же не рассказать о таком!

И он как катится по льду вниз — в плечах оживление испарина в теле бесчувственная, от которой даже весело! Страшное перевозбуждение!

Катится, катится с горы. Надо позвонить Левченко секундное облегчение что он не может остановиться скользит ему хорошо

изжаренная змейка в голове роится пока набирает номер…

Левченко просто знакомый… но очень приятный.

Левашов возбужденно пересказывает Юре всю историю. Тараторит от начала до конца.

— Представляешь, я столько работаю! А надо мной так издеваются!

Левченко вообще очень удивился этому звонку, а потом с присущей ему доброжелательностью говорит, что не может поверить: Владимир Михайлович затеял такую игру?

— Я, наверное, наивный человек. Всегда думаю, что все рассматривается по справедливости, — растерянно говорит: — Видно, я ошибался…

— Ну что ты, Юра! Я и звоню тебе, потому что знаю: ты ни в коем случае не можешь быть замешан в этой игре… Ты мне всегда очень нравился! — Костя прибавляет от всего сердца. И испытывает страшное облегчение.

— Что ты Костя, ты мне тоже! — ответно вызывается тот.

— Уртицкий ничего не говорил тебе обо мне?

— Нет.

— Я верю… верю.

— Если хочешь, я, конечно, могу спросить у него…

— Нет-нет, ни в коем случае! Ни слова ему не говори! Ни слова… хорошо?

— Хорошо… ладно, чтоб ты не сомневался… я просто клянусь, что не скажу! — Левченко сипит от всей души. — Но что я тогда могу сделать? Чем тебе помочь?

— Ничего не надо пока ничего… — тараторит Костя. — Может, еще все устроится как-нибудь само…

— Ну пока тогда. Рад был слышать тебя.

— Хорошо, пока.

Левченко — еще один поэт, которого Уртицкий тоже продвигает; время от времени возит по областям и на конкурсы.

Первая мысль у Левашова после разговора: «А что если Юра тоже связан со сговором? Нет, не может такого быть. Он тут ни при чем вообще». Кроме того, такая искренняя клятва… уверяет, что дальше этот разговор не пойдет.

На минуту Костя успокаивается………………………………………………………………

* * *

Потом…

Продолжает вспоминать, что происходит в литературной тусовке все эти годы. Главное ее свойство — полная местечковость и отсутствие связей с широким читателем. В сочетании с немереным пафосом «маститых литераторов»… отживших, еле шевелящихся «классиков» — которых сразу забудут, чуть только их не станет. (Да и сейчас их помнит две сотни… не читателей, писателей-друзей помоложе). Печатаются они в вековых журналах, у которых упали тиражи. (Вроде того, в котором работает Молдунов).

Только теперь все это держит никчемность, которая не смогла пробиться в советское время.

Как же так могло получиться?…………………………………………………………………

Двигать куда бы то ни было (за пределы человек десяти-двадцати) тебя никто не хочет — все, от кого в этой кучке что-то зависит, только кидают понты и виляют.

И чем менее востребована литература, тем больше гонора. (Ведь широкая публика оценить настоящее все равно не сможет; «да это и не нужно — ведь понятия «общество», «народ» здесь отрицаются в принципе). Все, впрочем, говорят, что нужно выбираться из вакуума — но никто ничего не предпринимает, — все неизбежно тонет в конъюнктуре.

И мышление — только в пределах того, что уже есть.

Уйти от них? Но ведь именно здесь и нужно быть, ежели хочешь сделать что-то стоящее. Что-то серьезное написать! Это — самый высокий уровень, какой есть.

«Их бы никто и близко не подпустил, если б не рухнул советский режим!» — посмеивается Костя, когда у него бывает настроение поёрничать. И что они ловко воспользовались разрухой, залепили артерии, заняли место…

А ежели кому-то удается подняться с этого подвала, так только не таланту, — здесь уж Уртицкий пошустрит и выдаст премию какой-нибудь прозе «косенькой-нестандартной», и обязательно — малой формы, — в результате все это потом куда-то утонет и денется; до издателя вообще не дойдет.

Либо же надо впихнуться в коммерческое море — но таких здесь справедливо презирают.

Зато! В огромной чести в этой маленькой кучке… великий, выдающийся поэт, лауреат пол сотни премий шестидесятилетний поэт Ливстратов! Литературная общественность приравнивает его теперь чуть не к Пушкину! Как-то раз Уртицкий, плотоядно и важно растягивая губы, рассказывал, что лет сорок назад один поэт, будущий нобелевский лауреат, старался, мол, к Лив-стратову примазаться — восхвалял его стихи, на некоем литературном вечере, когда обоим было еще по двадцать пять. (Уртицкий не уточнил, зачем примазаться и почему, а только хотел этой историей показать: Ливстратов гораздо выше всемирно известного классика. Когда же спросили о писателях, получающих Нобелевскую, Уртицкий кисло наморщился, махнул рукой и ответил, что «ее дают по критерию всемирной известности, а никак не писателям, которые действительно что-то представляют из себя»).

Сегодня Ливстратов пишет по одному стихотворению в год — ведь «все настоящие поэты вынашивают долго и трудно»…

И за каждый годовой стих получает премию лучшего поэта и место во всех жюри других больших премий. (Ведь это так и делается — деньги просто (но всегда по-честному) раздаются друг другу…) «Главное — до чего стихи безликие, — часто негодует Костя. — Усталая, бесцветная… «лирика»? Это можно ею назвать? В стихах Ливстратова столько же сока и энергетики, как в скрученной, зажеванной бумаге». Но сколько ж ее жуют-смакуют московские ценители! Все они, между тем, умильно уверяют, что в «бесцветности Ливстратова и есть настоящая мода. Это отвечает духу времени. Кроме того, «Ливстратова печатают наши солидные издания, которые и есть законодатели мод».

«Но я-то должен выбраться из этого! Все одолеть! — крутит и крутит себе Костя. — Я-то как раз порушу эти «схемы». Я должен получить премию, победить, а то потом все — время будет упущено! Должен взлететь по-настоящему!»

Ему даже страшно подумать, что когда-то он может стать таким, как Лив-стратов. Бывает, Костя даже отшатывается душой, как от прокаженного. «Нет, никогда! Я не должен допустить! Погибнуть в этом ничтожестве?………

……………………………………………………………………….»

«Прокатили, прокатили — все изрубили в клочья, уничтожили-и-и-и-и! Издеваются, твари!» — на момент — опять этот пронзительный холод до страху и крику!!

Нестерпимая боль осознания!

Унизили, уничтожили — семь лет работы! Расклинивающий душу холод!

А на поверхности:

— Привет, Ира! Как дела?

— Привет. Все нормально, — у Иры глубокий, низкий голос. Очень зрелый, она на три года старше Кости.

— Ты с работы пришла, да?

— Ага, с радио.

— Я тебе звонил вчера на мобильный — ты почему-то не ответила, — Левашов говорит вежливо и с усмешкой.

— Кость, хотела тебе сказать, что если я не отвечаю, это не значит, что не хочу общаться. Ты поменьше там анализируй, хорошо? У меня просто работы сейчас очень много — там иногда когда запись на радио, я вообще не могу от микрофона оторваться.

Поменьше анализируй… Совершенно очевидно, что Ире рассказали, какой он мнительный, и «все у него в голове сюжеты».

Потом он вдруг вспоминает, как Ира уже два раза настояла, чтоб они не разговаривали долго — минут по десять, этого достаточно…

Тут вдруг всколыхивается: «Я же обмолвился Лобову как-то!.. Когда мы были в студии — год назад! Что у меня так бывает — пустая трепотня с бабами, никаких отношений!»

Костя уже и не помнит, почему рассказал это Лобову… «А Уртицкий? Уртицкий тоже тогда это слышал? Какая разница — Лобов все равно мог передать ему!.. Она все время настаивает, что разговоры должны быть короткими это они ей посоветовали чтоб много лишних разговоров не было а то за ними дело и кончится. Побыстрее посадить в клетку двух попугайчиков чтоб они совокуплялись. И потом уж конечно не смогу ее отшить!

Он ощущает и животное влечение и… «Они мне еще указывать будут, уроды, с кем я должен!..»

Мы с Ирой разговариваем коротко, по десять минут, она на этом настаивает, мы разговариваем коротко».

Все так и вертится, вертится по кругу, по кругу в голове. Иногда он начинает просто кричать и рыдать от несправедливости. Реже всего ему приходит в голову, что Ира действительно что-то испытывает к нему. Что она так и не нашла себе человека, и теперь очень жалеет, что когда-то оттолкнула Костю… Что теперь поняла, что любит его. Мысли об охаянном творчестве, уязвленное самолюбие и игра затравили все. Только чернота и корысть — ничего другого Левашов не видит.

Лобов сказал ему: Забудем, давай, что ты стер ее номер… он у тебя был и ладно, хорошо? Позвони… может, она тебя… любит!

«Забудем, что я стер, забудем, что стер… — Костя все ходит, ходит туда-сюда по комнате. — «забудем» — так он сказал! Это означает они не могли понять почему я ей не звоню… он и Уртицкий наверняка разговаривали обо мне. Да-да это точно так, но о чем конкретно?»

И он представляет (в душе как нервная леска натягивается), что Владимир Михайлович, сидя где-то в кафе, говорит Лобову:

— Ждем еще два дня. Он не звонил ей?.. Через два дня занятия в студии.

— А если он не придет?

— Ну не придет — он же понимает, мы сделаем выводы из этого. В журнале сразу начнем сворачивать…

Сворачивать, сворачивать — Костя ходит по комнате, ледяные шестеренки в мозгу. «Им меня не жалко, не жалко!!» — свинцовый лед в голове. На секунду ему удивительно… поймали в ловушку — такая наглость — как вообще это возможно?!.. «Меня как схватили и сжали!..»

Но тут он вдруг чувствует: вот, сейчас! Перешагнуть, переступить через всю свою гордость и боль! Просто назначить Ире свидание, слиться с ней — вдруг она тебя любит! — манящий, манящий жар и ласка! Она любит, любит!

«Если только переступлю!..

Сразу все завертится завертится Уртицкий сразу даст ход все публикации будет везде двигать и книги начнут выходить! Он все сделает будет работать только на меня! Все завертится, завертится!» — ходит, ходит. Туда-сюда по комнате.

И вдруг останавливается: «Но как же… если я встречусь с Ирой, он скажет в редакции, давайте потихонечку ставить роман в номер журнала. Когда мы встретимся второй раз и поедем к ней домой он опять пойдет в журнал и будет четко спрашивать — когда, в какие конкретно номера поставлен роман… а если я потом откажусь к ней ехать — в какой-то раз… Ему сразу передадут, и он позвонит в журнал и наоборот скажет притормозить, притормозить — а-а-а-а-а, а-а-а-а-а-а!»

Господи! Невыносимо мерзко! Весь мозг трескается, трескается — в осколки, в осколки — это любовь?

Горло сдавило.

И тут еще вдруг мелькает в мозгу… насколько долгими, тя-же-лы-ми-и-и-и-и!.. Могут быть процессы напечатания. Рукописи в журналах лежат годами. (И сам Уртицкий говорил как-то… совершенно искренне и жеманно проблемно: «да никому все это не нужно — что они публикуют. Закрывать пора эти редакции-журналы»).

Все это застывший страх!! Нервический шок — расклинивающий грудную клетку. Шок, шок!!

Вдруг в Косте просыпается безумный гомерический хохот: «Вот ловкач, вот урод! До чего весело жить. Что ни день, то история! Мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел! Как здорово и четко сказано! «Я тоже, я тоже должен! Сохранять и давить свое. Доказывать!.. Отстаивать свой роман и позиции!»

Костя ходит, ходит по комнате, смеется, тихонько смеется, с ним почти истерика, беззвучная. «Какой же Уртицкий прохиндей, прохвост! Как классно, твердо сказал — мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел… который так и не вышел! Как это классно и четко! Это будто я говорю, я! Как же он ловок — ха-ха-ха!»…И ходя туда-сюда по комнате, Левашов уже кривит, кривит, пальцы, пальцы — то и дело отражаются пальцы в настенном зеркале… «Боже мой, как я счастлив! Что ни день, то история! Как все это нескучно!»

Он ходит и ходит истерически посмеивается… воспаленная, больная лихорадка в мозгах.

«Левченко тоже замешан в этом? Зачем я позвонил, все ему рассказал? Нет, он не продаст, он искренний, он поклялся…»

К Косте опять вдруг возвращается серьезность.

Он катится по леске… к публикации в журнале и премии «Феномен». «Но получу ли я все это?» Он не знает, что будет в конце — зыбкий страх… И Уртицкий (с хитрой, омерзительной улыбочкой) тихонько протянул свою, «параллельную» леску — чтобы Костя одновременно скатывался и к Ире. К отношениям с ней…………………………………………………………………………

Потом Левашов все так и продолжая ходить…

«Нет, Молдунов, наверное, не знает ничего! Значит, я должен позвонить ему, рассказать!

Но нет, теперь уж поздно. Тот как бы сложил с себя «полномочия» своей фразой: посмотрим, что вы скажете, когда вам причинят боль литературные критики… Но это же значит, будет публикация, все будет! И премию «Феномен» получу! Просочится как-нибудь, пройдет! — всколыхивается Левашов болевой надеждой. — Да а кстати вот эта обмолвка эта обмолвка посмотрим что вы скажете она говорит об этом да — но я не могу за нее зацепиться! Позвонить Молдунову и сказать — вы же будете печатать раз так сказали? Нет, не могу зацепиться за эту фразу! Она говорящая, но не могу-у-у-у! В самой большой неискренности правда проскальзывает именно так — волоском-змейкой! И ее все-таки не может не быть!..»

Он продолжает метаться по комнате.

«Все будет хорошо, я получу премию!.. Роман пройдет, он же хороший! И в жюри все сплошь друзья Уртицкого и он замолвил за меня слово он влиятельный критик рецензент…» Вообще Костя слышал, что «жюри в этом году здравомыслящее и податливое»… «Значит, они присудят кому-то, кто действительно старается, хочет стать писателем!..……»

Получить «Феномен» — что может быть притягательней! Центральная премия — ее престиж, это так заманчиво! Все годы это разгоняло Костины амбиции! Пусть деньги небольшие (тут Гамсонов прав), зато слава!

Огромная зала, подиум, речи финалистов транслируются на огромном экране над сценой. В фиолетовых и желтых лучах мелькает изменчивое море анимации…

«Если выиграю — сразу куча поклонников, статьи в прессе… Ну и что, что многие победители не становятся известными — это не мой случай, я столько классных вещей написал! А пото-о-ом! На всей волне я смогу найти любовь, наконец!..

И вот мы гуляем с ней под внимание литературной общественности! Мы счастливы! Вот только надо, чтоб все сошлось! Именно в этом году, именно теперь, когда я написал роман, это пи-и-и-и-и-ик!»

В момент всё в нем взлетает нещадным болевым порывом — это как два окончания соедини-и-и-ить!..

«…Ну а что, если жюри все же захочется кого-то другого, кого-то своего протянуть? — горло Левашову стискивает страх, страх!!.. — Или специально не согласиться с Уртицким — раз тот просит за меня? Для того, чтобы как бы «сыграть в справедливость»… Мозг словно о два противоречивых борта ударился… опять

Ходить, ходить по комнате, ходить…

«А маэстро правда попросил за меня? Когда он это сделал? В самом начале — когда жюри стало рассматривать работы? Да, логично… Но дальше-то… он уже им ничего не говорил, не отменял. А ведь повод был — я ведь Ире не сразу стал звонить…

Да, наверное».

Но снова этот страх — все заклинилось надеждой. Или… «Неужели не получится? Не может этого быть!» Но Костю как придавил огромный, многотонный механизм, который он должен одолеть — чтоб пробиться к славе, взойти на Олимп…

«И Уртицкий плетет, плетет…»

Левашов ходит по комнате — он словно старается преодолеть муть, сознанием — это как что-то рассмотреть на потолке, но тихонько-быстро следует тент — по потолку, по потолку — и все накрывает… И так унизительно от этого!

«Бездарь, бездарь Уртицкий! Да как он смеет лезть в мою личную жизнь, ублюдок!»

…Потом Костя продолжает вертеть в уме фразу: «Посмотрим, что вы скажете… но это же значит Молдунов обо всем предупрежден у него договоренность с Уртицким что он ничего не должен говорить напрямую — он и не сказал.

Но как именно Молдунов и Уртицкий договорились? Что именно маэстро сказал ему?..»

Костя останавливается возле серванта. Что Уртицкий сказал Молдунову?

Тотчас в ошпаренном мозге вдруг разом складывается новый вариант (как два влажно клейких пика сошло-о-ось!) Он представляет: Уртицкий пришел домой к Молдунову, с коньячком, морщится, жеманится (это его стиль), потихоньку услужливо говорит: «Вот, у меня есть один студиец, все-таки свой человек, можно ли напечатать его роман?»

«И это так разозлило Молдунова…

роман? Печатать?! В нашем журнале — такого молодого автора?!

поэтому он так натужно посапывал. Его, конечно, умаслили но все равно он не может не озвучить свои… претензии. (Молдунов надувается, выставляет вперед пузо). Он же сам в этом понимает, посмотрите на него!..

Бездарь, бездарь, старая бездарь, которая просто занимает место…..

…………………………………………………………………………»

Костя идет на кухню — готовить себе чай.

«Работать работать опять буду работать всю ночь… нет, не могу, не могу!»

Боже, какая апатия и жаркое изнурение! «Кофе! Пить кофе? — нет, не поможет, он знает: — только будет затык, затык в мозге и заснуть, заснуть не смогу и работать тоже — опять не смогу ничего делать — чай, чай, нужно чай пить!»

Обычная кухня, довольно тесная, бельевые веревки над пасмурным, темным окном… «когда мать успела снять белье? Опять заругает меня — не помог ей…»

Только сейчас приходит это в голову, а ведь белье снято уже… день назад?

«Не знаю не знаю…»

Он ставит электрический чайник, включает…

«Чай поможет — надо прийти в кондицию, в кондицию, взбодриться но чтобы и голову прояснить, прояснить…»

Он знает, прекрасно знает, что сядет работать рано или поздно — просто нужно, чтоб изнурение переключилось в оживление, в бодрость! Это случится обязательно.

Тесная кухня — два стола и все заставлено солонками и кофейными банками.

Потом Костя смотрит на греющийся чайник — «Нет, наверное, было как-то еще! Уртицкий просто пришел в редакцию журнала и сказал что надо печатать это его студиец талантливый — такой роман написал! — «если вы не хотите брать, беру я, я буду продвигать его!»

Поэтому Молдунов говорил из такого потесненного положения! Договорились с теми, кто выше него в журнале.

Да, и получается, он не знает об игре, которую втихаря затеял Уртицкий».

Опять у Кости мысль — позвонить Молдунову и все рассказать. Тот не в курсе всей игры — это очевидно.

И Левашов тотчас представляет, как Молдунов (после, на какой-то литературной сходке) отводит в сторонку Уртицкого… и своим басистым уверенным голосом говорит: «Так, у нас с вами будет разговор Владимир Михайлович».

«И тогда мой роман просочится! Напечатают как бы в наказание Уртицкому — за его козни».

Нет, не получится. Опять у Левашова этот страх — и что Уртицкий так уверенно и нагло все контролирует. Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел, — он слишком уверенно и нагло это сказал. Все нервы у Кости натянулись в душе-е-е-е!..

Значит… «Уртицкого проучат, но мой роман не напечатают… Я должен рассказать Молдунову просто так? Какой тогда мне с этого толк?..» — опять блокировка.

«Не могу, не могу ничего сделать!»

Да Костя и слишком плохо знает его.

«И если я только позвоню… я сразу опять только узнаю…»

Он понимает, что не может переступить через эту черту. Лучше сидеть в неизвестности. Барьеры намеков сковали намертво.

Уртицкий все так ловко сделал, все высчитал…

Ты должен. Встречаться с Ирой. Вот так просто — раз и все. Ты должен ее полюбить. Должен.

«Да ведь и еще все может сложиться — чего я так нервничаю!!..…………….»

Он уже вернулся в свою комнату, сидит за столом, отхлебывает душный, горячий чай.

«…А с другой стороны если они все в сговоре Молдунов если я ему расскажу только скажет Уртицкому что я ему звонил а для меня — изобразит удивление» — мысли, мысли — ты поменьше там анализируй! «Ира так сказала! Она обо всем предупреждена!..

И Молдунов тоже! Что если Молдунов изобразит удивление — а все передаст Уртицкому? Все тогда накроется — что если так — тогда они заметут все?..»

«Уртицкий все контролирует он все контролирует и Молдунов обо всем предупрежден. Уртицкий все ему рассказал и что хочет ко мне прицепиться — тоже. Но почему тогда Молдунов говорил как из потесненного положения? Этого-то он точно не мог изобразить…

(Да, да, во всей этой лживости, есть правда — как интересно. Что-то все равно нельзя изобразить!)

Все равно здесь нет ничего искреннего, ничего искреннего!»

Это горе и страх. Огромная боль!.. «Со мной так поступаю-ю-ю-ю-ют!»

Вот какова современная литература!..…………………………………………………….

Потом, спустя три минуты Костя вскакивает, опять ходит, ходит по комнате — опять смех, истерический смех — новая волна — в душе, сквозь боль — «Уртицкий — как же он ловок! Вы посмотрите — как он изворотлив — ха-ха. Даже Молдунов — начальник в журнале, что-то решает — а Уртицкий все равно влиятельнее, вывернется… Молдунов скажет ему: «Что это вы затеяли? Что это за игры» — а Уртицкий все равно улизнет — как он хитер! — Левашов гримасничает, прохиндейски кривит пальцы — моментные отражения пальцев в зеркале. — Ха-ха, ха-ха-ха! Вот что затеяли, вот!..………………………………»

* * *

…Он возвращается на кухню, налить еще чаю… Но отставляет пустую чашку и встает у окна, в темноте, и смотрит на сияющие окна домов напротив. Темный, вечерний двор. И далекие вспышки-огни на черном горизонте.

Он чувствует в душе эту струнку — уступить? В эту секунду кажется, это так просто сделать — Ира его любит.

В какой-то момент он представляет, будто она стоит у него за спиной, ждет, чтобы он обернулся, смотрит на него. Обернуться — и обнять жарко, страстно, соединиться с ней — не взирая ни на какие преграды. «Как мы любим друг друга!.. Целовать, целовать, она любит, она ждет, никакой борьбы!..»

Жаркие уколы возбуждения — на несколько секунд. Обернуться — усладить страсть, влечение.

Позывной трепет…

«И все публикации пойдут от этого, от этого. Я буду печататься везде, во всех больших изданиях, где Уртицкий…»

Поддаться, соединиться с Ирой!..

И навсегда.

А потом, лет в пятьдесят Левашов будет говорить начинающим писателям: «Конечно, я всем известен сейчас. Знаменит. И Лобов тоже. Это все Уртицкий для нас сделал. Это он нам все оставил после себя. Все издания. Он наш благодетель. Он оставил нам это после себя, талантливым людям. Он наш благодетель…»

Глава 12

I

Левашов совершенно случайно позвонил Оле Назаровой. В этот же вечер…

У него вдруг вспыхнуло (среди всех кручений в мозге): Оля!

Но он же едва знает ее… «Ну а почему бы не позвонить ей? Она же…»

Ее тихая приветливая улыбка. Она тоже из студии, но появляется там через раз. Она пишет короткие рассказы… еще, кажется, повести иногда.

Костя знает: Оля ему тихо, молчаливо симпатизирует; очень.

«Позвонить ей? Зачем?»

Но он уже чувствует — опять словно катится в испарине по жарко-ледяному катку вниз! Не устоять! Можно и Оле рассказать!

Он подскакивает как ужаленный, бросается к телефону.

Оля, конечно, удивлена его звонку. Костя перевозбужден.

— Ты не представляешь, во что я влип… Это касается Уртицкого!

— А что такое? Ты же вроде с ним в таких хороших отношениях, Кость.

— О-о, да! Конечно!! Я тебе такое расскажу!

Он произносит тоном, будто она друг, с которым он общается уже много лет.

«Забавно! Откуда этот тон? Но это прикольно — так произнести».

Может, это от всей игры, которая вертится вокруг него.

Он хочет начать рассказывать, как вдруг Оля предлагает встретиться.

— Э-э… встречи слишком долго ждать, — говорит Костя.

Оля отвечает, что она действительно сейчас целыми днями занята, и завтра у нее лекции в институте с утра — в своем биологическом…

–…Но вечером, если хочешь, я могу отпроситься из лаборатории.

— Ну хорошо, ладно… слушай, это очень серьезно! Ты не представляешь, что случилось!

— Я понимаю.

— Слушай… а чё ты там такое делаешь в лаборатории?

— Ну, у нас там разная работа.

— Лаборатория не в институте? Отдельная?

— Да, отдельная. В основном, научные эксперименты… опыты. Как в любой лаборатории в общем-то. Вожусь с мышами…

— A-а… ну ладно, потом расскажешь.

«Чего это она вдруг так резко захотела со мной встретиться? — усмехается он про себя; после разговора. — A-а… чё-то ж такое было, по-моему…» — он посмеивается, вспоминая…

Прошедшим летом он устраивал сходку у себя дома; когда мать уехала на дачу. И пригласил Олю, но просто до кучи, потому что пара человек отказалось. Костя написал ей письмо, где просил еще и подругу прихватить — Юлю. С которой Оля как-то появлялась в студии. Юля Левашову нравилась; он подумал: «а что, если позаигрывать с ней?..»

И тут вдруг получает от Оли резкий отказ и приписку по поводу Юли — «ее ящик я тебе не дам, потому что знаю, она не поедет. Она не ездит к малознакомым людям».

Письмо Костю тогда удивило, но он быстро о нем забыл. Только сделал себе отметку, что надо при случае поизбегать Олю, пообижаться. «Что-то тут не то! Она же не спроста так ответила. Может, это совсем не нежелание контактировать?»

Но почему тогда Оля не приехала одна, без подруги?

Когда он на следующий день едет в Москву… все думает об Оле… Да, Костя знает, что нравится ей. Она такая скромная и тихая. Но она его тайная поклонница, он чувствует. И… «Только позвонил, сразу захотела встретиться!»

Но в то же время сам он не ощущает никакого влечения… Он вспоминает… «Какие странные у нее черты лица… как если надеть на красивое лицо блеклую маску… смотреть на лицо сквозь прозрачную бумагу?.. На красивое лицо… а у Оли — выцветшая красота».

Белокурые волосы.

Когда она приходила в студию, то садилась всегда неподалеку от Кости… И всегда улыбалась, когда он смотрел на нее.

В Оле есть что-то очень притягательное. Ее грация и какая-то детскость… Косте все время хочется называть ее «деточкой». «Она возится с мышами в лаборатории? Она и сама похожа на стильную белую мышь».

И никакой косметики — он не помнит, чтобы Оля ею пользовалась хоть раз.

Теперь у него невольный азарт… и даже спонтанные капли насмешливой власти над ней; легкое удовольствие.

Но это очень добрая «власть». Он тоже симпатизирует Оле, как и она ему.

Он все раздумывает, но как только у него уже готово появиться влечение… тут же будто затухает и гаснет — он так и не может ощутить никакого трепета. Даже не смотря на свое дикое перевозбужденное состояние. Очень странно. Абсолютная непроницаемость. И в Олином виде тоже — эта ее строгая серая или белая одежда… или светло-коричневая. А когда было лето, она приходила в студию в юбках из светлой брючной ткани и туфлях, в которые продеты резиночки.

Оля… влечение к ней?

«Она очень хороший человек — это по ней чувствуется! Она могла бы выслушать меня».

Встретиться, встретиться… но разумеется, Костя все равно невольно думает о свидании… у него только желание просто пообщаться с Олей. Как по-деловому, — и все ей рассказать.

Впрочем, когда они встречаются и идут по улице, он не сразу говорит об Уртицком. Поначалу — только об обстановке в литературной среде и о своих целях. Как он работает изо дня в день, как всегда раскачивается, если не может писать, и все равно усаживается рано или поздно…

Рассказывает он не для того, чтобы показать, как плохо с ним поступают — Костя вообще любит делиться своими «метаниями» и говорить, что серьезно занимается творчеством (даже и людям не из литературной тусовки; но те ведь его не поймут, он испытает отчужденность… очень хорошо!)

Но все же сейчас он делает это просто по привычке — Оля, в принципе, знает его достаточно.

— И ты понимаешь, Оль… во всех этих больших литературных премиях… в них же сидит одна бездарь, понимаешь? Они же ничего не добились! Но никого не пускают вперед себя… Я ведь говорил это уже неоднократно. Это просто наполнитель. Не прославившийся по-настоящему.

— Да, понимаю.

— Нужно всегда это помнить. А молодежные премии… Те, кто их получают, тоже ни фига не прославляются. Сказать тебе, как составляется список претендентов на премию «Феномен»? Я знаю, что он делается таким образом, что там виден победитель, — Костя произносит отчетливо, почти по складам. — Ну и жюри, которое его читает, управляемо таким способом, конечно.

Он еще ни разу не говорил этого никому. С ним кое-кто пооткровенничал — где-то год назад. Сейчас он просто выговаривается. Когда он рассказывает Оле, все время опасливо ждет, что та задаст очевидный вопрос: «А если б тебе дали эту премию, ты молчал бы?»…

— Да Бог с ними с премиями, — говорит Оля. — Дефолт какой-нибудь будет, и все эти премии посыплются, Господи…

«Нет, не Бог с ними…» — подавленно думает Костя.

— Да, конечно. В каком-то смысле, я согласен. Важно только то, как ты сам относишься к своему делу. И только само твое произведение. В долгосрочном периоде, так сказать. Но все же…

Уже почти темно и прохладно. Они идут мимо сияющих бутиков и праймов с длинноногими стульями и красными и белыми диванами. И пар, поднимающийся от чашек, облизывает чистые стекла. Он замечает за одним из столиков знакомую девушку, которую не видел уже года два. С еще одной, сидящей спиной. Он продолжает рассказывать Оле — о том, как пишет. С самого начала их встречи он чувствует внутри себя какой-то странный итог — что они встретились и разговаривают, как друзья; что они вышли к этой встрече, — долгими недомолвками. Все к ней шло… Но Костя как-то и внутренне борется с Олей — чувствуя ее симпатию. Почему-то ему хочется сохранять обособленность — рядом с ней… и говорить по-приятельски, но независимо. Не так, как говорят с девушками — и ему слегка азартно от этой «прохлады»…

Но все же — сближение, доверие.

— Именно поэтому нужно все время работать и совершенствоваться, — потом он начинает подробно описывать ей все свои метания.

Они идут рядом. И тут улица резко выходит на мост. Последний дом будто срезается — угол засвечен и затерт отражением от неоновых ламп под козырьком. Как мельхиоровый скол — и из него выходит низкий парапет с гранеными «подставками», на которых застыли внушительные каменные шары.

Тротуар узкий, и Оля выходит вперед. Костя говорит:

— Иногда, когда я раскачиваюсь, чтоб писать… мне, знаешь, иногда кажется, я клонюсь к полу, а у меня на спине высвечивается… что-то, я даже не знаю, что… я будто на коленях себя вижу… посреди комнаты. Потом я начинаю ходить туда-сюда, все так вертится. Знаешь, это просто…

— Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого, — Оля поднимает свою ладошку; будто резко ставит блок.

— Э-э… да. Но я думаю, ты хотя бы немного можешь представить, о чем я говорю. Я не работаю… я имею в виду, не зарабатываю — мое дело не приносит мне денег, а то, как все это устроено…

— Да если б меня любили, я б на две работы пошла, — с пронзительной расстановкой произносит Оля.

— Ты что, с кем-то встречалась, и тебя не полюбили?

— Да. Но я не хочу об этом говорить.

Костя говорит Оле, что не любил девушек, с которыми встречался. Ни одну из них.

— Нет, Костя, а вот это обязательное условие, — произносит Оля; строго и настойчиво.

— Любил я тех, с которыми у меня как раз не было отношений, — завершает он.

Они идут и молчат — некоторое время. Почему-то ему хочется отложить эту тему… чтобы продолжать чувствовать эту обособленность от Оли? Возможно. Но уже где-то у него внутри тихий, нетерпеливый… почти восторг. Он знал, он знал!..

Теперь они идут чуть медленнее и иногда останавливаются посреди моста. Из-за низкого парапета у Левашова начинает слегка кружиться голова — даже когда он не смотрит на темную воду внизу.

— Вообще-то я хотел поговорить об Уртицком.

— Хорошо. Что такое случилось?

— Не знаю вообще, зачем хочу тебе это рассказать… мы ведь с тобой едва знакомы… но мне теперь…

— Неважно.

Костя опять принимается рассказывать «историю шантажа». Оля на все это просто опешила — «у меня сейчас нервный смех начнется!»

Она всегда очень спокойна. Спокойствие ей и на сей раз не изменяет, но ее маленький нос розовеет, а в светло-серых глазах мелькает пораженный, нервный огонек.

— Какое право этот человек имеет вмешиваться в личную жизнь!

— Вот и я о том же.

— Боже мой! Нет, это просто немыслимо… личная жизнь неприкосновенна!

Потом Оля говорит, что Уртицкий ей тоже не слишком нравится, она не согласна с его вкусами — собственно, поэтому и появляется в студии редко.

Костя сообщает, что отправил на премию «Феномен» в этом году.

— Свой роман? Уртицкий ею заведует, да?

— В членах жюри пара его друзей. И я уверен, там многое зависит от него, да. Во всяком случае, сам Уртицкий все время пытается создать такое впечатление. И когда Лобов позвонил мне, он ведь сказал про премию…

Левашов хочет прибавить: «Чтобы я чувствовал себя под колпаком», — но так глупо и неестественно… говорить это о себе самом.

–…но сказал Лобов, что у них все по-честному, — с сарказмом заканчивает Оля.

— Вот-вот. И все эти интриги про Иру… теперь понимаешь, в чем вся фишка, да?

Пауза.

— Словом, ты повелся на все это.

— Пойми, я не мог иначе. Они меня заманили — я уже не мог обрубить. Кроме того, ты ведь понимаешь, я делаю это не для…

Он осекается и думает: как стоило бы сказать? — чтобы выиграть в Олиных глазах. «Не для того, чтобы встречаться с Ирой?» Эти мысли возникают интуитивно, против воли — из-за Олиных намеков.

— Неважно для чего, — она подытоживает совершенно без осуждения. — И ты звонишь Ире, врешь, что хочешь отношений, а на самом деле…

— Я уже и не звоню ей. Последний раз — четыре дня назад. Наверное, больше и не буду звонить.

— Имеешь мозги… Да, сколько же я сама мозгов… переимела. Только наоборот, что не хочу отношений.

— Н-да? А зачем?

Оля не отвечает.

— Я стараюсь держаться и не звонить, — говорит Костя.

— Ну вот. Держись.

Они уже перешли мост. Костя смотрит на Олю и вдруг думает — как хорошо, что они теперь встретились. Она в кремовом плаще и белой беретке; за ее ухом — звездочкой сияет далекий фонарь — возле темной воды, на протяженной набережной. «Я как будто всегда откладывал на потом отношения с ней, но теперь уже больше не буду откладывать. Теперь нет никаких странных преград».

— Пойдем обратно? — предлагает вдруг Оля.

— Куда?

— Просто обратно. По мосту.

Они идут назад, уже медленно, и Костя продолжает — тоже слегка замедленным голосом:

— То, что Уртицкий лезет в личную жизнь… У него это явный пунктик, Оль. Ты в курсе, что его жена была поначалу не с ним?

— В смысле? И что? А с кем?

Левашов начинает рассказывать, что она была замужем за другим, а потом развелась и вышла за Уртицкого. У него ведь три ребенка, но старший — от первого брака жены. Но она с Уртицким была и раньше знакома…

–…Еще, может, по институту, этого я не знаю точно.

Уртицкий один раз на семинаре лукаво отвел глаза в сторону и произнес: «Когда моя жена была еще не со мной…» — и любовно покраснел. Она его, мол, поначалу не любила, а он ее — всегда. И теперь они вместе двадцать лет. И он же это, мол, знал, что так будет, просто провидцем оказался!

— Если б ты видела, какой у него был самодовольный вид.

Костя поворачивает к тому, что Уртицкий, обретя взаимность, казалось, из совершенно безнадежного положения…

— Это имело очень большой отпечаток на его личности, Оль. На мой взгляд. А также придало железобетонности… всем его установкам.

— Да, я понимаю.

Они начинают обсуждать Костину публикацию в журнале, и что это могло бы принести.

— По сути дела, это тоже не дает ничего… Боже мой, как все это бессмысленно! Но с другой стороны вот эта премия. Все же деньги, как-никак. Впрочем, деньги для меня совсем не главное, ты ведь знаешь.

— Да.

— А только престиж. Вот за престиж я боролся всегда — это я совершенно точно могу сказать. И я смог бы отыскать людей, которые двинут меня в издательство.

— Да все понятно.

— С другой стороны, куда теперь, раз Молдунов раскритиковал роман. И понятно, что сам он ничего делать не будет в любом случае; чтобы куда-то дальше двигать. Даже если роман и напечатают.

«И все же надо, чтоб напечатали, — давит Костя себе внутри. — И чтобы премию дали». И после этого чувствует режущее сомнение — в том, что это произойдет. Вся эта игра… она слишком наглая и уверенная, чтобы ему просочиться и выйти победителем. Но может, он все-таки просочится?..

Костя, в конце концов, произносит, качая головой:

— Какой же все-таки мерзавец Уртицкий…

— Может, отнести в другой журнал?

— Где-то, где я публиковался… я мог бы, наверное… в периферийный какой-то… Но это будет уже не то, ты ведь понимаешь. А здесь… здесь кормятся те, кто влез уже. И можно вести вот такие игры. Но главное, Оль… разве те, кто тут сидит… разве они известны? Разве они чего-то добились? Опять тебе это говорю… Ничего они не добились. Просто место занимают… Кому нужно все, что они пишут? Пишут они туфту. Вторичный реализм, бессмысленный и кондовый.

— Игорь тоже носил стихи, — говорит вдруг Оля. — В журналы, в газеты. Не очень активно, но носил — и ничего не взяли.

— Игорь… Меркалов?

— Да. Или, кажется, в одном каком-то журнале взяли, небольшом… не помню уже, — доканчивает она.

— Ты общаешься с Игорем?

— Да. Уже больше года.

— Ну… Знаешь, он ведь особо никаких себе целей не ставит. Даже если и говорит обратное — в моем понимании, не ставит.

Тут Костя начинает объяснять — как же можно не стараться пробиться? А он знает — Меркалов посмеивается над его амбициями.

— Да. Ты, наверное, прав, — соглашается Оля.

— В чем я прав? Что мы с ним разные?

— И это. И то, что ты говоришь — что пробиться нужно.

— Я очень рад, что ты так думаешь. Но у нас с ним действительно разные взгляды вообще на все, Оль, считай…

— Но он, кстати, как-то обращался к Уртицкому.

— Ага! Слушай! Мне что-то известно об этом, — реагирует Левашов насмешливо-радостно. — Уртицкий тоже начал какую-то…? ну… у него, конечно, к каждому свой подход… ты не в курсе, чё там было?

Костя, на самом-то деле, даже и не допытывается — просто так спрашивает, — но Оля вдруг очень серьезно отвечает, что ничего не будет рассказывать, потому что свои разговоры с Игорем она никому не поверяет. И говорит Оля это так, словно специально дает знать.

–…Так же, как все, о чем мы говорим… останется между нами, Кость.

«Что-то здесь не то… Значит, у них очень близкие отношения… коли она так… Но с другой стороны, она и со мной хочет таких же… это выходит?» — тараторится в голове — уже просто по инерции, от всех кручений.

Испарина. Усталость. Он вдруг разом опять все это чувствует. И когда щурит глаза… «я концентрирую во взгляде всю свою изможденность». И еще он кое-что уловил… в Олиной интонации.

Они продолжают разговаривать.

— Ты еще кому-нибудь говорил об этом?

Костя отвечает: да, Левченко, если она имеет в виду кого-то из студии. Хотел выяснить: может, он в курсе чего-либо.

— А впрочем… я даже не знаю, зачем ему позвонил. Но он поклялся, что ничего не расскажет Уртицкому.

— Смотри, Кость. Он ведь в близких с ним отношениях.

Теперь позади Оли виднеется здание офисного центра — на той стороне улицы, до которой они уже доходили, но в отдалении; Левашов только сейчас обращает внимание на эту небольшую пирамиду, опрокинутую набок и сияющую каждым окошком. Фиолетовые и розовые квадратики, примкнутые друг к другу; розовых чуть меньше.

Одна из вершин пирамиды — на фоне темного, холодного неба.

У Оли звонит телефон.

— Слушай, можно я отвечу? А то уже третий раз звонят.

— Конечно.

— Давай тогда лучше попрощаемся.

— Прямо сейчас? — удивляется Костя.

Оля достает телефон, и он видит, что четыре кнопки, окольцовывающие маленький джойстик, тоже горят фиолетовым и розовым; чередуясь.

Как окна в офисном центре — забавное совпадение.

— Да, давай прямо сейчас… пока.

Она махает ему и отвечает по телефону, повернувшись уже спиной. Но ему кажется, что он услышал голос в динамике, совсем неотчетливый, но резкий — будто маленькая железная пружинка с треском распрямилась.

Костя разворачивается и идет по дороге, сквозь ощутимый ветер; и думает о том, как странно и внезапно они расстались. Он даже с толку сбит. Оглядывается один раз. Оля так и стоит на середине моста; она отошла чуть влево и разговаривает по телефону. И Левашов теперь может видеть подъездную площадку возле офисного центра далеко и стеклянный вход, который светится заваркой. Машины проезжают мимо так медленно, что, кажется, огоньки фар потихоньку оседают, прилипают к входу.

«Как внезапно мы разошлись…» — опять повторяет он мысленно.

II

«Мы как будто вели официальные переговоры о возможности отношений, — думает Костя, пока едет домой. — А теперь сделали перерыв».

Официальные переговоры… о возможности отношений. «Но я не хочу с ней отношений!»

Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого!

Он едет в поезде, и мысли крутятся в голове, как азартный, инерционный клубок. Веселые искорки — в жарко-воспаленном сознании; страшная, напаренная усталость уже приятна — он чувствует некоторое облегчение… Эта Олина фраза… Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого! «Это говорит, говорит! О многом говорит!..»

Костя ощущает невольные всплески — сквозь то, что его совершенно не влечет к Оле. Они гаснут и тонут.

На время все прежние давящие мысли и лихорадка, злоба и холодный раскол в душе… все отходит на второй план.

«Встреча, встреча с Олей! Любопытно, это очень любопытно!..»

Ну извини, я не живу с тобой… и не вижу всего этого! — Оля идет впереди и ставит блок рукой.

«Вот так сразу и жить… деточка!» Да, да, есть что-то детское в Олиных движениях, ее маленьких ладошках, маленьких бледных губах… Ну извини, я не живу с тобой! «Вот так сразу и жить!.. Так серьезно, по-взрослому — «жить»…» — и так это контрастирует, что у Кости начинает приятно посасывать в животе. «Деточка, деточка… да, да, всегда мне хотелось называть ее «деточкой»…»

Олино письмо, которое она написала, когда он спрашивал адрес Юли. Ее телефон я тебе не дам — она не ездит к малознакомым людям. «А сейчас…»

Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого!

«Да-да, все точно, все ясно! — довольно усмехается Костя. — Все точно, все ясно, ясно…»

И вот уже готово появиться влечение, трепет в душе… нет. Все тотчас резко затухает и гаснет. Он не может ощутить. Все сошло на нет. Его будто пригасили, накрыв полной непроницаемостью: гладкий белый плащ Оли, джинсы и рубаха… Бледное лицо, сияющие серебристые глаза, но он с трудом может вспомнить их выражение.

Он не чувствует влечения.

«Ага, да ведь и еще что-то было!» — вспоминает вдруг Костя.

Где-то год назад, когда они гуляли возле Москвы-реки. Он, Оля, еще несколько человек.

«Смотри, Кость. Мне немного нужно… Жить бы еще отдельно, конечно… Хотя это было бы барство», — Оля тогда сказала это как-то в сторону, тихо.

Теперь он припоминает, да. Он тогда на это никак не отреагировал. Отмахнулся, почти не обратил внимания.

«Да, она так говорила, точно, все точно, помню… Говорила…

Нет, мне интересно просто болтать с ней как с приятельницей. Сейчас все то же».

Жить бы еще отдельно — это она сказала, когда Костя в очередной раз принялся объяснять, почему деньги для него совершенно вторичная вещь.

Да если б меня любили, я б на две работы пошла, — всплывает в мозгу; Оля произнесла это, почти по слогам. «Да-да-да, с расстановкой, едва ли не по слогам… и пронзительно! Да, это было пронзительно! Она как не выдержала — сейчас! Делает еще большие намеки!..»

Но почему?

«И почему так пронзительно? Что-то здесь не так! Ее не полюбили! Что-то здесь не так…

Да конечно конечно все это значит что она ну извини, я не живу с тобой! — и не вижу всего этого

ну извини, я не живу с тобой! — блок рукой. И не вИжу

всего этого. — Очень сострадательно она сострадает мне… пронзительность — от того, что ее не полюбили».

У Кости как резиновые прогибания в душе, почти вынужденные, но вот…

Все захлебнулось, сошло на нет. В бесцветную пелену. Разгладилось — опять он понимает: совершенно не хочет отношений с Олей. Никакого влечения, как к девушке — ее гладкий белый плащ… он был застегнут? Ее джинсы, совершенно обычные.

«Пожалуй, вообще больше не буду ей звонить», — в эту секунду он осознает… что выполнит это. Просто бросить завязавшееся общение…

Оля…

Он чувствует себя как-то по-деловому — рядом с ней. «Толи я вообще не готов к отношениям? И сколько раз уже ничего не складывалось… Да нет, сейчас самое время для отношений — разве нет? А Оля… Дружеский разговор, узнать друг друга получше — разве не с этого начинается…»

Никакого влечения. Оля так закрыта, тиха, молчалива. Совсем закрыта, целиком.

То, что он ей сказал, что не любил девушек, с которыми встречался… Нет, Костя, а вот это обязательное условие… — Оля ставит еще один блок: «Деточка хочет любви-и-и… — он вдруг тянет в душе с какой-то игрушечной… почти ненатуральной нежностью. — Кажется, с Олей даже можно и просто поговорить о сексе, без преград… но выходит, это очень и просто для нее? Она с кем-то жила?»

Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого.

«Уртицкий тоже считает, что сейчас у меня самое время для отношений… ублюдок, ублюдок, наглая рожа!» — внезапно возвращаются давящая желчь и презрение. Теперь еще особеннее — после встречи с Олей. Мысленно, мысленно давить Уртицкого как слизня… «Он и есть слизень, слизень, бездарь…»

Костя сидит в вагоне, тепло, ни одного свободного места, но в проходе никто не стоит… «Пассажиры… они не знают, как гадко со мной поступают, как я устал… я не могу им рассказать, никогда…»

Уртицкий.

«Но может быть все-таки удастся обойти его?.. — искра надежды! вдруг, в душе! — Я всегда хотел пробиться! Стать писателем! Неужели отклонят мой роман? Есть же справедливость! Может, все еще будет хорошо!.. Напечатают, как-нибудь просочится… Ведь в серьезных журналах все профессионально, точно. Уртицкий уже выдал рекомендацию, заступился — обратной дороги нет!»

Но тотчас Левашов представляет самое начало (воображаемое) всей истории:

1. Уртицкий приходит к Молдунову в редакцию и говорит: «Вот, у меня есть один студиец. Ну что вы, я сам готов взять его под крыло, если вы с чем-то не согласны… Меня все устраивает, я беру этот роман. Это невероятно одаренный человек!..

И конец:

2. Я с ним не сошелся во мнениях. У меня тоже возникли вопросы, а он уперся, не прислушался к совету.

И дальше последует масса недостатков, которые Уртицкий «увидел» в романе. И говорить он это будет совершенно правдивым, поставленным голосом — он же профессионал и маститый критик, — и всегда все его оценки убедительны……………………………………………………………………………………………………»

Вдруг у Кости мысль: «У Оли же кто-то есть!»

Да, да, ему действительно так всегда казалось. Не смотря на намеки. Ему казалось, она несвободна. Почему? Как-то это чувствуется по ней. Как она уверенно держит себя… едва уловимые детали Олиной грации. И как прелестно молчаливо улыбается — у этой улыбки будто есть сильная опора…

Она с кем-то встречается — это точно.

«Взрослая деточка… да-да, не смотря на всю ее детскость», — снова в Косте легкий, затаенный трепет… «Деточка… Нет, она женщина! У нее кто-то есть…»

Ну извини, я не живу с тобой… щемяще-приятные искры — и страшно.

Но не это более всего привлекает, занимает и расслабляет его.

Да если б меня любили, я б на две работы пошла!

Такого он еще ни от кого не слышал! Ни от одной! «Да! Значит, она будет работать, а я… смогу спокойно сосредоточиться на твор…

Да, выходит, мы могли бы жить вместе… Дружба, затем любовь… серьезная дружба, весь Олин вид… Ну а потом можно…»

Костя раньше никогда не хотел жениться, даже иногда открыто заявлял об этом. Но за последние пару лет он чувствует, у него как-то взгляды переделались.

«Сколько же раз у меня не выходило серьезных отношений… все пустая трепотня, нет настоящей любви! Меня только за нос водили, использовали! Сколько раз это было… И даже те, с кем встречался…

…я не любил девушек с которыми встречался…»

Нет, Костя, а вот это обязательное условие — серьезность, строгость Олиного голоса.

Мысли вертятся, вертятся в немом, ровном озарении, азартном интересе… которые он чувствует всю дорогу, пока едет из Москвы. «Я немного успокоился?.. Наверное, да.

Тех, что я любил… с ними ничего не было… всегда все не ладилось и разлаживалось совсем…

Теперь уж мне, наверное, надо жениться, если я хочу что-то серьезное…»

Уртицкий… у Кости вдруг снова взмывает… «Если я только попытаюсь позвонить в журнал, что-то спросить о своем романе-е-е-е…

Уртицкому сразу передадут, он даст команду, чтоб меня не печатать…» Абсолютный деспотизм и жадность… да, Костя знал об этом всегда. Но просто он думал, что может быть все-таки теперь… «Я же написал такой роман и!..»

Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел, — безо всяких оговорок отсекает Уртицкий.

«А если он в журнале и в премии не все контролирует…» Нет, Костя прекрасно знает изворотливость маэстро — «…ему все сойдет с рук, а я останусь ни с чем…

Ублюдок, изворотливый гад!..»

Но нет, все же эта злоба уже не так сильна в Косте. Да, ему лучше. «Ведь я поговорил с Олей. Боже мой, какая же она хорошая!.. — в мозгу вдруг заворачивается новая струйка-кипяточек. — Она сейчас намекала, намекала мне на!..»

Да если б меня любили, я б на две работы пошла! Да если б меня любили я б на две работы пошла если б меня лю-би-ли

«Так ведь это действительно то, что мне нужно», — он уже говорит себе совершенно просто. И если он станет встречаться с Олей, она, возможно, могла бы содержать его… это ведь решит многие проблемы и облегчит жизнь его матери.

Раньше Костя почувствовал бы цинизм своих рассуждений (любовь, должна ведь быть только любовь!) — и застыдился бы, но Оля… как она это сказала. Чего здесь стыдиться, она ведь сама сказала!., «…я б на две работы пошла…»

«Но ведь главное любовь!» — все равно всколыхивается…

И снова вспоминает белый плащ Оли, бледное лицо… стершаяся красота… Оля некрасива, но идеальная фигура… и такой приятной официальностью веет от ее движений, от однотонной одежды — Косте сразу становится хорошо. «Да, главное любовь», — он будто чувствует, как чуть-чуть переступил в душе; малюсенький порожек — в приятную сторону.

«Встречаться с Олей?..»

Нет, ничего не чувствует. Ни капли влечения. Вообще ничего — с ним никогда такого не было. И эта… обособленность самого себя… «Которую я ощущал, когда мы вышли на мост, да… это лучше любовных отношений».

Оля совершенно закрыта в этом плаще и джинсах. Плащ очень гладкий, без единой складочки.

«Я не буду с ней встречаться — зачем мне это?» — опять ставит точку Костя; он действительно не хочет.

Но так приятно было общаться, все ей рассказать.

Да если б меня лю-би-ли!.. я б на две работы пошла.

«Но почему Оля так говорит? Зачем ей такие жертвы? Может, она просто хотела завлечь меня? Что-то здесь не то… она так это сказала… она будто любому могла такое сказать… стоп, как это? Что значит — «любому»?..»

«Я больше не буду звонить Ире… буду держаться…»

Ну вот, держись… — тотчас вспоминает он слова Оли. «Ага, значит, ей не все равно, буду я звонить Ире или нет!» — Левашов так восклицает мысленно… словно впервые нашел что-то указывающее на…

Гордая власть, искры свободного восторга — «я будто завоевал Олю!»…….

……………………………………………………………………………………….

Все это — лишь разбегающиеся мысли. Не более.

Он доезжает до своей станции, выходит из вагона… уже ночь, его овевает осенним холодом… «Так свежо!»

Спустя три минуты он идет по улице… «Оля мне нравится… Она же нравилась мне всегда!» И лишь на коротенькое мгновение… он отмечает… она была бы ему отличной и надежной женой, которая всегда бы поддерживала?..

Крутятся, крутятся мысли-клубки… такие веселые, болезненно-воспаленные…

Костя вдруг вспоминает свой вопрос:

Что ты там делаешь в своей лаборатории?

«А она ответила, что возится с мышами… она и сама похожа на мышь. На стильную белую мышь… с сотовым телефоном, ха-ха!»

Звездочка-фонарь над Москвой-рекой… сияющая возле Олиного уха. Возле ее маленького мышиного уха.

«У Оли же кто-то есть», — тотчас всплывает в мозгу.

Мысли, мысли вертятся. Костя идет по тротуару, замирает душой — «Она несвободна, по ней это… чувствуется». Но ему спокойно. Никакого отторжения. «Мы говорили о Меркалове… но… Игорь Меркалов… может быть, он? Игорь Меркалов!»

«Это он? Неужели? Она встречалась с ним?..»

Да если б меня любили… — пронзительные Олины слова.

И Левашов вдруг все разом понимает — конечно! Она, видимо, встречалась с Меркаловым — неудивительно, что он не оценил ее! Он же чертов утилитарист! У него отношение к женщинам как у всех этих… а что, это было бы хорошо — забрать у него девушку», — в Косте всколыхивается соблазн, пафос мужского превосходства.

«Да, да, и вот почему Оля не приехала тогда одна, этим летом, без Юли, ко мне домой! — все разом складывается в голове (но это, конечно, только догадка). — Теперь все понятно, она жила у Меркалова…

Да чушь это все, какое мне дело……………………………………………………………..»

* * *

Игорь Меркалов — тоже участник их студии. Он — поэтическое дарование с Кавказа (не основной народности оттуда, какой-то очень редкой).

Меркалов всегда немногословный, закрытый и относится ко всем по-отечески… а уж к Левашову, который младше него на десяток лет, — тем более. Над Костиными амбициями и рвением он только посмеивается, считая его бестолковым, маленьким и глупым, и что ему писать-то не о чем, и «никаких оснований к этому близко нет». Костя для Меркалова — просто неразумный подросток.

За все годы Левашов не может вспомнить случая, когда бы перекинулся с Игорем больше, чем двумя-тремя фразами за вечер. В основном только «привет», «пока». Меркалов лишь улыбается по-восточному мягко — иногда, когда смотрит… он так улыбается почти всем. «Что, интересно, чувствуют другие?» — но Левашов от его улыбки сразу ощущает себя трехлетним ребенком, и это совершенно необоримо и неминуемо; против всякой воли. Улыбка — и у Кости украли всякую силу и уверенность в себе.

Как-то раз ему передали, что Меркалов где-то в кулуарах назвал его «мертвописцем».

Вместе с тем Костя не так-то и плохо относится к Игорю… Кроме того, тот очень даже сильный поэт. Просто душевные ритмы Меркалова совсем не пересекаются с его… и творческие — тоже. Левашов прекрасно осознает. Иногда еще вспоминает фразу Гамсонова… что «есть люди, которых считаешь хорошими, но тебе абсолютно наплевать на них».

Но нет, Костя, скорее, относится к Меркалову холодно-неплохо… холоднонейтрально. И всегда, когда тот появляется рядом, чувствует эту стойкую, восточную, неторопливо глубокую душевную силу. Которая непонятна ему и неприятна; оттесняет душу куда-то в сторону. Или это он уперся в незыблемую стену?., все равно.

Он чувствует себя маленьким и слабым.

* * *

«Меркалов утилитарист! — опять всколыхивается у Кости. — Он не оценил Олю!»

Через час, когда Левашов уже вернулся домой… сел за стол, перевел дух, для него уже совершенно очевидно, что у Оли были отношения с Меркаловым… (не смотря на то, что он даже никогда не видел их вместе, и в студии Оля и Игорь всегда вроде порознь… А только недавние фразы: «Да если б меня любили, я б на две работы пошла». — «Ты что, с кем-то встречалась, а тебя не полюбили?» — «Да, но я не хочу об этом говорить». — намекают на эту связь).

«А это было бы хорошо — построить там, где Меркалову не удалось. Неудивительно, что он… он же мусульманин! Все понятно, все здесь ясно… утилитарное отношение к женщине. Но он же с образованием! Да все равно, оно ведь в них еще только усиливает…»

И снова в Косте соблазн и мужское превосходство… удвоенные!! — учитывая, как Меркалов держит себя с ним.

Но тотчас нервная струнка. «Отношение Меркалова ко мне не изменится — все равно… даже если Олю украду… да плевал я на него, — даже стыдно становится, слегка, за эту мысль… — она-то как раз и идентифицирует во мне ребенка? Меркалов никогда не признает во мне… А, плевать на него».

В то же время, Костя крайне удивлен… внезапной легкой ксенофобии в себе. И боится этого. Он никогда не испытывал неприязни к кавказцам. Никакой розни, упаси Боже. «Я не должен»……………………………………………………..

……………………………………………………………………………………….

Потом он еще думает о душевных барьерах. Удивительно: начать общаться с человеком, если с ним так во многом расходишься, не менее сложно чем вскарабкаться на какую-нибудь высоченную ограду без подступов… «Да, точно! У души гораздо больше свободы? Нет, всегда отыщется соизмеримо недоступный человек, но главное, чаще не понимаешь, что тебя точно останавливает… что? Только междометия произносишь, не можешь охарактеризовать… хм… вся жизнь из душевных барьеров…»

Свои разговоры с Игорем я никому не поверяю… также, как все, о чем мы говорим… останется между нами, Кость.

Это тоже барьер. Стена — Оля сказала очень спокойно и серьезно…

У Кости два быстрых укола в мозгу:

«Выходит она хочет близких отношений со мной но… с другой стороны она ничего не говорила и о Меркалове», — радостный, досадный. Жаркая аналитика.

Влажно-жаркие кончики извилин — роения, роения — все крутится в голове само собой — обмозговывания.

«Я слишком измучен… сидеть, просто сидеть за столом, отдыхать. Я так устал от всех тягот, что не могу даже подняться?.. — сознание тонет в теплой поволоке; яркий свет лампы над столом. — У Оли и Меркалова близкие отношения… все еще? Да с чего я вообще решил, что у них отношения? Может, это вообще не так.

Или… Они встречались и расстались… но у них близкие отношения — по-прежнему? Но раз она и о нашем разговоре так говорит… значит, и со мной тоже она думает…

Я хочу с ней только дружбы, она совсем не привлекает меня».

Оля говорит: свои разговоры с Игорем я никому не поверяю…

«Интересно, что же Уртицкий сказал Меркалову, когда тот попросил его издать стихи и устроить творческий вечер? Хи!.. — опять вдруг просыпаются смешливость, ехидство, воспаленная кислота. — Какой платы Уртицкий потребовал?..»

Левашов вспомнил, как маэстро несколько раз повторял после этого в студии (конечно, в отсутствии Меркалова), что тот «компостирует мозги — это всем им свойственно».

«Не подобрал ключика? Черт! А ко мне подобрал, подобрал, ко мне подобрал меня кинули меня кинули меня тянут меня кинули меня тянут…»

Глава 13

I

На следующий день, когда он просыпается… где-то около двух часов после полудня. Опять эта страшная усталость, изнурение после сна — «не могу не могу ничего» — измученность… в голове — тихо шуршащий рой… чего? Серые блестки в голове… «Я чувствую…» Инерционная солома… шуршит?.. Только сидеть на кровати, уставившись в одну точку — на обоях — между двумя настенными полками.

Козырек, водвинулся в мозг… нет, еще не так отчетливо, но… «я опять… не могу думать ни о чем, кроме как…»

Костя сидит на кровати. Искры, роения в голове, не то горячие, не то…

Сегодня, с самого утра. Выпить кофе? Снять усталость — да, это нужно, — но… он понимает: это только «утвердит» козырек в мозгу — не смогу, не смогу ничего делать… «Нет-нет, но я же не могу не выпить кофе!»

Страшная усталость по всему телу, апатия. «Я разобран… на части? Каждая конечность чуть отдельно от… тела. Так вяло…» Клубок мыслей, тихий, соломенный… Серый, навязчивый, легкий…

Серый свет за окном. И мысли… тоже там? «Этот свет проникает мне в мозг…

Сегодня работать… сил не будет.

«Впрочем, потом появятся».

Но сейчас ему кажется… он никогда больше не напишет ни строчки?

Он смотрит перед собой, тусклый осенний свет проникает в глаза, в голову. Осунувшееся лицо… «я знаю, мое лицо не меняется целую минуту».

Руки, ноги будто чуть-чуть отдельно от тела… и так неприятно ноют.

Слава Богу, он смог поработать вчера как приехал — после встречи с Олей. Рассказ, который лежал уже два года. Теперь после романа надо доделывать, видимо…

«Нет, может не получиться, не знаю…»

Просто сидеть на кровати… щурить глаза… гнетущая усталость. «Я словно поглощаю этот серый свет… своим мозгом?» Все заворачивается в бесцветный, вялый… клубок. Рой мошкары………….

И вдруг опять несчастная боль — упадок — безысходность — «как же они издеваются надо мной?» — Костя вымямливает мысленно, слабо. Беззвучно.

Осунувшееся лицо.

Вот что у тебя опять такое лицо? — материн голосок… очень далеко.

«Мои измученные глаза… я чувствую, они такие, да… мрак, мрак… больше нет света?»

Его подкосили. Он душевно подкошен.

Оля говорила вчера… Да Бог с ними с премиями. Дефолт какой-нибудь будет, и все эти премии посыплются, Господи…

Оля… ее маленький ротик произносит слово «дефолт»… «дефолт». Костя тотчас чувствует прилив возбужде…

«Нет, не Бог с ними… я ответил… нет, не Бог с ними?»

Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого.

Маленький детский ротик Оли.

Нет, не происходит никакого оживления. Такой болезненный упадок во всем теле…

Серая инертность — легкое, страшное… роение мыслей как пресная инерция, пресная…

Теперь все… раньше было плохо, но сейчас гораздо хуже. Ему обломали крылья. Уртицкий, Молдунов… прокатили — почему, почему?.. Болевой укол в груди… едва. «Я написал… за что же… за что же это? Я не… это…»

«Это не лучший роман. Вот и все… поэтому эта бездарь так издевается! — давит вдруг Костя мысленно. Это единственное усилие… получилось сделать мозгом за минуту. — Нет, они просто издеваются… просто… просто…»

Расслабленное вымотанное измождение — мерзкие, слабые уколы… в недвижных руках. Ослабленная, вымотанная…

Серый клубок шелестит в мозгу, такой легкий, бессмысленный.

«Есть великие… есть наполнитель… — его собственные слова вчера — Оле. Да? Он говорил такое? — надо дальше, дальше…»

Вдруг это чувство мелькает — прокрутов мозгов вхолостую. Как мотор. «У меня больше нет сил».

Дикая измученность. Шуршит инерционная солома. Мыслей.

Далекая.

………………………………………И в то же время — где-то очень глубоко, под сознанием — это великое всеобъемлющее чувство — он одолевает все препятствия, выстаивает — и все равно в результате сядет писать, работать, работать — это великое мазохистское удовольствие…

Но пока, в эти минуты не может совершить усилия над собой………………….

……………………………………………………………………………………….

Потом ему начинает казаться… В мозг, за лоб словно задвинули козырек. «Ничего не соображаю… работать не смогу сегодня, да… я должен, должен делать рассказ!»

Дыхание-мотор вхолостую… О чем я говорил вчера с Олей?.. Не могу понять… бездари, бездари, давят меня, давят!! Я все продавлю, я должен… о чем я говорил вчера?» Давят, давят… «Не могу сообразить… пойти выпить кофе?» Он знает — козырек за лбом только еще сильнее, еще отупляюще станет давить на мозг.

Давление в измученных глазах… «Я чувствую… мрак, серый мрак… только серый свет в этой комнате, нет справедливости…»

Осунувшееся лицо…

Вот что у тебя опять такое лицо? — снова он вспоминает… мать сказала…

Он отправляется на кухню — все-таки сделать себе кофе. Козырек, козырек в голове — он утвердится, будет только хуже… но может, все-таки нет? «Не могу заснуть — значит, взбодриться, взбодриться…» — лихорадка вдруг лихорадка не будет никакой бодрости — только ошалелый жаркий лед в голове? Как всегда! И провисание, кручение в голове и гортани… Он не сможет писать несколько часов… только сидеть, тупо смотреть перед собой… ждать, пока пройдет, пока станет лучше…

«Нет, если я не смогу делать рассказ, значит, надо спать. Если не смогу спать — надо делать, делать рассказ!.. Не могу. Значит… отдохнуть, а потом делать рассказ?…………………………………………………………………………………………….

Мой роман в журнале… как он там? Может, напечатают?»

Тент неизвестности — ничего не могу увидеть. А что если, что если…

И раз уж Уртицкий натянул этот тент — ни за что не уступит.

На кухне за окном — все небо затянуто плотными, бледно-серыми облаками.

«Да нет же, все будет хорошо!.. И…» — вспыхивают отголоски прошлых мыслей.

Колюче сощуренные глаза.

Так же, как мы говорим… все останется между нами. «Это плохо — она до сих пор общается с Меркаловым… а с другой стороны хорошо потому что она действительно действительно ничего не скажет… за это я могу не волноваться! И Левченко тоже ничего не скажет — могу не волноваться», — Костя вспоминает, как тот поклялся.

Полная надежность — да. Олин голос… надежный белый плащ, облегающий плечи…

«Это надежность. Облегающий белый плащ».

Я не любил девушек, с которыми встречался.

Он никогда так не откровенничал ни с одной. Как с Олей — вчера. «Я хотел бы переспать с ней? Возможно… Нет, я ищу отношений, настоящих…»

Он часто думает, что хочет переспать. А на самом деле, хочет влюбиться? «Да нет, с Олей я хочу только дружбы».

II

Он несет кофе в комнату, садится за стол перед выключенным компьютером, делает несколько глотков. Потом еще…

Козырек, козырек задвинули в мозг — будет нарастать, уплотняться. Изможденность — в каждой черточке лица. Не можешь улыбнуться.

«Опять не смогу ничего делать…»

Тут вдруг опять включается мотор, мотор: «Уртицкий Лобов совещаются, совещаются с Ирой — что она должна говорить мне… Ира передает Уртицкому все о чем мы говорим? Нет наверное в общих чертах — как «протекают отношения»…

И вдруг Костя еще вспоминает одну фразу Молдунова, которую тот бросил на выездном семинаре… лениво поморщившись и с самолюбованием:

— Понимаете… наш журнал завален первоклассной про-о-озой, — так напевно у него получилось. — У нас когда сейчас редколлегия — мы даже отклоняем самые стопроцентные тексты.

«Первоклассная проза… это не вроде ли повести про земноводное — что Уртицкий написал? У них в журнале полно таких гениев — которых надо поставить рядом с Чеховым и Астафьевым».

Костя чуть откидывается на стуле… но он напряжен — перед ним уже нарисовалась новая картина…

«Наверное, было именно так? Да, скорее всего…»

Он представляет, как Уртицкий встретился в редакции журнала с Молдуновым… Молдунов сидит за столом, а Уртицкий стоит против него. Кабинет ярко освещен.

— Роман Кости хороший? — спрашивает Владимир Михайлович. — Как вам показалось?

— Замечательный! Просто превосходный!

— Мой ученик.

— Это потрясающе… — Молдунов все качает головой, в восхищении.

И вдруг Уртицкий, поведя рукой, серьезно и четко-тихо произносит:

— Раскритиковать…

(И у Левашова — когда он это представляет — сдавливает душу, от дикой боли отказа. «Опять нет, опять условия…»)

— Да? — просто спрашивает Молдунов. — Ну хорошо, без проблем.

— Потому что нужно, чтобы он кое-что выполнил для меня… да он и на премию «Феномен» отправил — еще там надо посмотреть, пройдет или нет.

— Не знаю, его роман… мне показалось, что все-таки… ну хорошо, хорошо, Владимир Михайлович, я вас понял, — Молдунов кивает очень официально и уважительно. Уртицкий — влиятельный человек. Его слово много значит…

Костя ощущает эту железобетонную стену, которую он не может преодолеть. Невидимую — она навалилась, она унижает и давит его. Огромный вес…

Когда он пытается пробиться туда, где Уртицкий… сразу ощущает некую силу — она прижимает, теснит его порыв, откуда-то сбоку — на душу, на душу… и прижимистая гримаса Уртицкого — он никого не пустит. Под предлогом: «еще не время, сиди развивайся как можно выше…» Будто даже и вполне разумным…

Вот что давит литературу.

Левашов вскакивает, начинает ходить по комнате… «Теперь Уртицкий хочет, чтоб я с Ирой… и именно с ней, а не с кем-то еще». Костя прекрасно чувствует — это продолжение деспотизма и жадности маэстро. И бесполезно говорить «я Иру не люблю» — вот жена Уртицкого, вот она с ним. Не любила его сначала — а они двадцать лет вместе теперь…

Костя ходит, ходит — нестерпимое презрение! — «Вот ублюдок, урод! И он знает все мои страхи, все — и нагло, самоуверенно поймал — а-а-а-а-а-а-а…»

В секунду удивительно! — такая наглость после того, как я столько работал — семь лет! «Как это может быть?»

Молдунов раскритиковывает… и вдруг тихонько выплывает рожа Уртицкого… и атака — атака — атака!! Быстренько своровать, загнать в кабалу, прицепиться!

«И свою жену Уртицкий небось когда-то стянул точно так, в удобный момент! Когда она без мужа осталась… Да-да, наверняка так, наверняка…»

Костя встает возле окна…

«…и он теперь на занятиях повторяет истории, которые я слышал… Качает головой, хитро моргает мне.

Это он как бы… он будто меня отпускает, но только с Ирой! Отпускает насовсем — и будет только везде двигать, могу больше не появляться у него…

Но я должен взять Иру с собой!»

Вдруг она тебя… любит! — тотчас возникает фраза Лобова.

«Меня отпускают, отпускают! Никакого контроля, никто в мою жизнь лезть не будет! Но я должен жить с Ирой…

Я сразу прыгну выше всех, как хотел. Уртицкий мне все сделае-е-е-ет… я должен только взять ее с собой!..»

Нет-нет, Уртицкий подробно будет выспрашивать у Лобова. Как протекают наши с Ирой отношения. Как стану с ней встречаться — журнальная публикация. А уж книга — в том случае, если в жены возьму. Конечно! Они будут склонять меня психологически, склонять к женитьбе! Чтобы все узаконить! Ну а потом еще… премия хотя бы. Если хочу получить, и попрошу Уртицкого…»

И Костя представляет, как тот тихонько двигает глазки, намекая — «это будет только в случае, если у вас будет ребенок».

«Чтоб я уж никуда не делся — прочные связи-хомуты — а-а-а-а-а-а-а!..» — Левашов опять ходит, расхаживает по комнате, а жарко затуманенное сознание кричит.

Струйки, струйки кипятка в голове.

«Меня будут печатать везде, где Уртицкий. Во всех изданиях, если соглашусь! Я буду под контролем, постоянным! Если Ира даже не будет передавать про отношения — я все равно под пятой в кабале, психологически. Чтоб это было так, Уртицкий хочет чтоб я позвонил-попросил чтоб он организовал мое свидание с ней — когда она откажется встретиться, когда я попрошу ее».

Да, Костя знает, он чует! Ира откажется с ним встретиться — если он сам попросит.

Ходит, ходит…

«Меня в кабалу, под контроль! Загнать под тент на всю жизнь. Господи, вот урод, бездарь!»

Костя ходит по комнате!.. За ним быстро, тихонько следует тент по потолку — воображаемый, темный — все накрывает…

Вдруг остановился-встал. Мысль, затравленная: «А может начать встречаться, а потом бросить. Дождаться публикации, сделать вид, что хочу жениться, потом бросить… — кроткое, детское посверкивание в груди. — Уртицкий все контролирует, он стоял и за Молдуновым. Не удастся обхитрить, он сразу почувствуе-е-е-ет…»

«Начать встречаться, а потом бросить?» Всем весом навалился на это страх и унижение — «Меня поймали, поймали!»

Кроме того, внутри сразу всколыхивается совесть — да, Костя никогда так не поступит. В чем Ира виновата? — чтоб с ней так поступать.

Страх, страх — не получится… смелости не хватит. Так сделать.

«Что, если в журнале все завернут?» — страх, всепоглощающий. А в премии «Феномен» советуются с журналом Молдунова? Возможно… «Да нет, наверняка! — мигом вспыхивает Костя. — Негласно…»

Уртицкий.

Он садится за стол — допить кофе. И тут думает — нет, все-таки не может быть такого, чтоб Уртицкий контролировал Молдунова. Тот слишком пырхал-возмущался — «Значит, Уртицкий заступился за меня. Значит, действительно с коньячком пришел, расхвалил со всех сторон… Тому это не понравилось, но он… решил быть ко мне по-отечески мягким… Господи, какой же урод! — Костя морщится. — И теперь… а может, все переменилось после того, как я с каменным лицом сидел на семинаре? Молдунов передал Владимиру Михайловичу и…»

Тот уже говорит:

— Все ваши претензии верны, роман не берем.

И Левашов уже представляет, как звонит Уртицкому, говорит, что роман раскритиковали… а тот начинает только пугливо отнекиваться. (Как, бывает, делает, когда речь заходит об очень высокой премии):

— Нет, не знаю… вообще ничего не знаю… не могу обещать.

«Молдунов, на самом деле… очень большой, настоящий начальник? Его слово… раз он раскритиковал, Уртицкий уже очень боится… ничего не будет. И в премии не пройду, наверное…»

Боже, все эти мысли! Они же помогают раскачаться… Костя будто только открыл для себя, но на самом деле, всегда чувствует, что любые кручения помогают творить…

«Нет, я не могу, сейчас я устал, устал. Не могу ничего делать. Прокатили, не пускают, издеваются! Каторжный труд — я столько работал!!..»

Мы там готовили один текст к публикации, который так и не вышел, — резко ставит точку Уртицкий.

Костя, вы вне всякого сомнения писатель! — Молдунов с бахвальством выдвигает вперед пузо.

«Издеваются чтоб прицепиться плетут нарочно раскритиковали! Как они могли как могли поднять руку на святое — это же и их дело тоже!» — пронзительный холод, испуг, расколотая боль в груди!

— Я одна живу в этой квартире, — тепло говорит Ира. И прибавляет так просто и доверчиво: — Плата в месяц… хм, на самом деле, совсем немного, потому что это по знакомству. Владимир Михайлович помог.

Доверчивый голос — Косте предлагают теплоту, по знакомству. И семейные отношения. Жить с Ирой, в тепле… и публикация — тоже по знакомству.

И еще ему вдруг страшно, испуганно от моментного осознания — такое открывается! Выходит, у Уртицкого с Лобовыми такие близкие отношения — даже Ире квартиру достал, бесплатно! И Лобова продвигает в журналы, выпрашивает премии — они почти родня!..……………………………………………………..

Левашов опять вскакивает — шагает, шагает по комнате:

Роман не удался, не удался… он дико сырой и слишком большой. Есть только вариант напечатать по знакомству. (Мягонький голос Уртицкого).

Уртицкий, намеки, звонок Лобова… «У них такие близкие отношения — он и Лобова научил как делать мастерские намеки… чтобы у тех, кому они адресованы, никакого другого варианта не оставалось, только… — Костя идет-идет по комнате; идет-идет: — я будто скатываюсь к телефону? Склонить, склонить к кабале — они уже вынудили меня. Господи, откуда у Уртицкого такое мастерство?!» — иди-иди сюда, иди-иди — позвони Ире, все равно позвонишь — иди-иди к телефону…

И теперь звонить Ире и дальше раз уж позвонил — леска, леска тянет к телефону.

«Держат меня на поводу — ы-ы-ы-ы-ы-ы!! Чуть только отклонюсь в сторону, застопорится в журнале…»

Левашов встает посреди комнаты…

«Ох, Боже мой, как все это скучно и бессмысленно!! Бросить все, только работать, работать дальше… но сколько ж можно? Должна быть какая-то отдача!

Работать, работать — изможденные жаркие извилины!!..

Нет уж. Сейчас пришло время показать роман массам!»

Мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел………..

Работать, работать — падаю мордой вниз — тащат мозгом по асфальту……………………………………………………………………………………………………..

Тут вдруг Костю охватывает… он уже мечется по комнате, тихо смеясь — сам себе, и кривя пальцами — опять волна смеха — сменяет злобу — «я нездоров? — со мной так всегда! Ха-ха-ха!» — смеется, беззвучно смеется! «Как это хорошо — что со мной ведут такую игру! Я лучший потому что!..» Уртицкий прохвост — а все ж таки как радостно, как это прикольно! Все эти интриги, все игры! Все потому, что я лучше всех — они это чувствуют, видят по всему……………………………………………………………………………………………………………………»

Потом он внезапно вспоминает…

«Ира же звонила Уртицкому — во время занятий в студии, звонила!»

Да, Костя прекрасно помнит этот момент — некоторое время назад. Именно когда он уже чувствовал, что его тянут-склоняют — а он пока еще «упирался» в душе, не звонил ей…

Ира позвонила Уртицкому. Маэстро прервал занятия, вышел в коридор разговаривать с ней…

«…Он тогда на «вы» ее назвал, на «вы»! Неслучайно. Это чтоб специально показать, что они мало знакомы. И чтоб я свободу почувствовал — да-да! Свободу! Что я с Ирой соединюсь, но дальше Уртицкий в нашу жизнь лезть не будет. У него, мол, с Ирой дистанция — как со мной

Он не будет лезть в нашу жизнь, это ж очевидно — раз он назвал ее на «вы»!.. Я просто должен… быть с ней и тогда…»

Этот блеск премии «Феномен»! Такое пафосное, шикарное вручение — «Только б ее выиграть! Вот она — ступенька на Олимп!» И Левашов знает — сразу получит контракты издательств, появятся деньги; раз — и он уже взошедшая звезда русской литературы!

Все проблемы будут решены?..

«Конечно! И я столько шел к этому». У него все так и клокочет в груди от желания обладать. А как представишь внимание со стороны общественности…

Боже, как бы хотелось выпросить премию… ан-нет, ведь так не должно быть. Должно быть все по-честному — опять сознание бьется о два противоположных борта.

Но…

«Господи, я ведь не по своему тщеславию хочу этого!.. Нет! А просто делать свое дело по-настоящему, лучше всех — для этого нужно пробиться!»

И даже все Костины заискивания перед Уртицким, лавирования — это тоже только ради дела…………………………………………………………………………………..

Ты должен встречаться с Ирой. Вот так просто — раз и все. Раз хочешь, чтоб роман напечатали — значит, должен встречаться. Ты должен ее полюбить.

«Изрубили, все уничтожили-и-и-и-и! Роман уничтожили!..»

Доверчивый голос Иры — тепло и уют. Жить с ней вместе. За квартиру она платит совсем немного, как хорошо…

«А с другой стороны может Уртицкий действительно не будет лезть. После того как соединюсь с ней — он не будет уже контролировать. Ему ведь главное просто породнить. Чтоб за счет меня…»

Но Костю сразу стопорит другой «барьер»: работать, надо будет идти работать. Ничего все равно не получится — я не пойду работать я должен делать рассказ писать дальше и дальше!!.. Потом роман. Ничего невозможно никаких отношений — они все равно тянут меня

в бетонную стену…

Я не пойду работать этого не будет!»

Он останавливается мыслями на несколько секу-у-у-унд!

Посреди комнаты.

«Премия, премия «Феномен»!.. Может можно как-то не пойти работать… (я все равно не пойду, не обсуждается) Надо надеяться — а вдруг я получу премию, выиграю?!..

И встречаться с Ирой.

«Мы живем вместе, какое это счастье! ходим на презентации, держимся за руки, столько внимания общественности!..

Но ведь уже сейчас надо идти на сближение… когда еще премия впереди — это же будет неискренне!

И я не обхитрю Уртицкого — не получится сделать — его никто не проведет!»

Идти на сближение с Ирой — чтобы получить премию?

«Но а что если пойду, а потом, когда буду уже с ней — ничего не дадут? Именно потому что я пошел на сближение как хотел Уртицкий но в конце сработает его «честность» — все должно по-честному быть, Лобов это сказал это тоже уже просчитано. Либо он мне ничего не даст для того чтоб проверить люблю ли я Иру на самом деле — как долго буду с ней жить… Уртицкий ведь так до сих пор мне ничего не дал! — Косте вдруг нервно подкатило к горлу-у-у-у! боль, боль… — Всегда так получается, вот что!

Так может действительно Уртицкий ничего не может — как и говорит?»

Левашов в эту секунду ясно понимает — он ничего не получит, раз уже началась интрига.

«А с другой стороны, Лобов сказал, что с «Феноменом» еще ничего неизвестно! Так что может все-таки на этот раз повезет?..»

Костя опять будто ступил на шаткое.

«Значит, я должен идти работать?..

Совмещать литературу… это означает отступить, прогнуться… «А потом, по инерции жизни, постепенно, постепенно я встану в один ряд с этой бездарью, которая ничего не добилась.

Совмещать… никогда! никогда не предам я своего дела!..……………………….

Да ведь если я и пойду работать Уртицкий может решить что мне и не нужна премия. Это будет уже совсем другая жизнь. И он и не согласится никогда чтоб мне и премию дали и в журнале печатали — это слишком много он никогда не даст мне так много!..» У Кости вдруг заворачивается это дикое, теснящее осознание в душе: «Если Лобов сказал что неизвестно что будет с премией — это значит ничего не дадут, — раз он так сказал. Да ведь меня и Молдунов раскритиковал — Уртицкий после не осмелится просить за меня в премии, он слишком осторожен.

Хотя с третьей стороны там другие люди и его знакомые…

Молдунов раскритиковал… Значит, ничего не дадут, все катится к этому!» Роман сырой… а по знакомству можно напечатать.

Вся эта корыстная механика, вертящаяся в мозгах… «Мне как вживили ее, насильно! Внушили, что это любовь. Для них это любовь — взаимоторговля………………………………………………………………

……………………….……………………………………………………»

…Костя садится к компьютеру… Опять вдруг страшно, испуганно от осознания — у Уртицкого с Лобовыми такие близкие отношения — даже Ире квартиру нашел, бесплатно! И Лобова продвигает в журналы, выпрашивает премии — они почти родня! Он все, все для него выпросил!..

«А для меня — одна жадность. Да, конечно, он не сделает так, чтоб мне и премию дали, и в журнале печатали. Это слишком много, «настоящий талант нужно держать на голодном пайке, а то не раскроется в полной мере». Да еще и ведь конкурс»…………

Теснит, теснит грудь некая сила, проникает в самое сердце………………………

* * *

Вот, сейчас, сделать это! Переступить через все самолюбие, боль — так просто! Назначить Ире свидание — начать отношения, она меня любит! Только переступить! Забыть обо всех интригах, унижении и…

«Значит, работать надо идти, — тотчас Костю берет за горло. — А я все время должен писать».

И эти слова Лобова… мы знаем, ты отправил на премию «Феномен», но там ведь все по-честному.

«Еще работать идти, работать — вот если соглашусь на все на это-о-о-о-о-о! — нестерпимый тягучий вой в душе. — Тогда меня будут двигать, заступаться. Ира не согласится со мной встречаться, если я не пойду… такая же идиотка как все.

И Уртицкий и все литераторы? — с испугом и болью открывает вдруг Костя. — Неужели это может быть — они же всегда поддерживали меня!»

И еще чувствует опять, как его тянут, тянут силком. Давят.

«Бросить все? Все творчество. Все, чем живу — и тогда они будут продвигать меня!»

Словно два звена сейчас расцепятся в душе… и дико, страшно — «Нет, я не доверюсь!»

Или это еще… как прыгнуть с обрыва — в надежде, что тебя тут же подхватят на лету?

Он понимает, что совершенно не готов изменить свою жизнь. Совершенно.

Значит, и не надо тебя двигать, — тотчас слышит логическое заключение Уртицкого. — Значит сиди так. Мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел.

И все.

Значит, и роман никуда не годится.

«А ведь я написал выдающийся роман, без скидок на молодость. Я столько к нему шел…»

Нет, ничего не будет, ты должен породниться — Костя ощущает желез-ность этих связей, кои ему пытаются навязать. «Не разорвать, не разломать! На них вся жизнь построена. Даже те, кто понимает искусство! Даже ценители — не понимают меня до конца. Все равно они ограниченные — как все обычные люди».

«Уртицкий… И на самом деле, только предлог, предлог, чтоб прицепиться, тварь! Давят, давят на меня, твари, давят! Бездарь вонючая!»

И вспышки, опять вспышки в мозгу — сейчас голова разлетится вдребезги.

«Это все фигня! Мой роман просто так пройдет! Уртицкий уже замолвил слово — обратно уже не забирается!»

Костя, ваш роман никуда не годится, — голос Молдунова, как противовес.

«Но ведь он сказал! Посмотрим, что вы скажете когда причинят боль критики — значит роман проскользнет, проскользнет в печать! — все заклинивается надеждо-о-о-ой. — Он уже принят! Чего я волнуюсь так?»

Они все в сговоре. «Если я не буду звонить Ире, она тотчас передаст об этом Уртицкому.

Она сказала сказала что мало платит за жилье. По знакомству. Они хотят чтоб я жил с ней».

Роман не удался… Есть только вариант напечатать по знакомству. (Мягонький голос Уртицкого).

«Ира, она тоже о публикации знает! Заодно, они все заодно!..

Можно начать с ней встречаться, а потом бросить. Дождаться публикации, сделать вид, что хочу жениться, потом бросить…» — кроткое, детское посверкивание в груди.

Уртицкий все контролирует, и Молдунова тоже. У них сговор.

Страх…

«Мне не удастся обхитрить, он сразу почует».

…И вдруг — вновь! — эта унизительная гадкая мысль, которую Левашов ненавидит в себе: «Я должен заботиться о своей литературной репутации. Думать о карьере».

Ненавидит? Но ведь он ничего не сказал маэстро в глаза, а играет, делает вид, что уважает его!

«Нет, но ведь с другой стороны это все равно свой человек, это…

Да какое имеет значение??!!..……..»

У них сговор по поводу меня…» — и вновь Костя начинает посмеиваться над интригами Уртицкого и всех… как что-то завлекает его, затягивает: «Это же хорошо, это потому что я лучший. И я добьюсь всего, горы сверну! Они знают это — вот почему плетут!»

И тут звонит мобильный! Костя поднимает трубку — это с премии «Феномен»!

— Вы нам справку о себе пришлите.

— Так… — безотчетно произносит он. Внутри все неприятно, ярко затаилось. И…

Я выиграю, выиграю! Раз звонят.

— Биографию — имеется в виду.

— Это нужно, да?

— Конечно.

— Я ее посылал вроде, но… ну хорошо, хорошо, еще раз отправлю. По электронной почте, да? — уточняет Костя.

— Да.

— Это и… все?

Мы там готовили одну публикацию, которая так и…

— Это нужно для внутренней регистрации. И для членов жюри. В полуфинал вы прошли.

— Отлично! — у Кости как резина прогибается внутри — от радости. — Но это же, по-моему, ничего не дает еще, да? — произносит он вдруг как-то расслабленно, почти меланхолично.

Ему подтверждают, что да, ничего особо не дает — во всяком случае, денежный приз и издательский договор получит только победитель. Один человек — который станет известен где-то через полтора месяца.

— Хорошо, хорошо.

На этом разговор заканчивается.

«Мне позвонили, позвонили… Уртицкий там работает… — и вдруг Левашов чувствует эту жаркую, больную мысль — она неотвратимо заворачивается в воспаленном мозге и… он слабо поддается ей: только я перестал звонить Ире — мне позвонили. Уртицкий распорядился — чтоб подтолкнуть меня — чтоб я общался с ней дальше… А-а-а-а-а, а-а-а-а-а-а! (Господи, да кому я вообще там нужен — мне все это кажется!..) Да, да, чтобы как бы показать мне что вот я общаюсь с ней отношения завязываются и с премией все идет… я же посылал им справку, посылал! Зачем они еще мне звонят?..

Я прошел в полуфинал! О Боже! — радостный всколых. — Я прошел! Все будет хорошо!

Больные мысли — тык-тык — больные — заворачиваются в горячей мозговой пульпе.

…я не звоню не звоню Ире несколько дней — меня хотят как бы стимулировать стимулировать этим звонком этой весточкой чтоб я продолжал отношения…

Я больше не буду ей звонить — и точка».

Ну вот. Держись, — слышит в голове глубокий Олин голос. Это блок.

Глава 14

I

— Я врач, я должен бороться за жизнь… То, что я делаю, это смысл моей жизни.

— Я понимаю, — ответила она.

— Может быть, мой пациент что-то не сделал еще… может, он тоже идет к чему-то всю жизнь… и вот сейчас она оборвется. Поэтому я должен изо всех сил стараться спасти…

— А если бы они были просто счастливы — и всё?

— Мои пациенты? Да, конечно. Вот только счастливы — по-настоящему.

— Занимались бы только спокойным созерцанием… — продолжала она, размышляя. — Окружающих… вещей.

— Для этого им нужно нечто большее, чем наша жизнь. Чем весь этот ежедневный бег. Затирающий свет, который есть в каждом человеке. Просто созерцать, да… и тогда все конфликты исчезнут.

Левашов отрывается от компьютера… отсаживается на кровать.

Он все поглядывает на компьютерный текст, только что напечатанный… На горящем экране…

Страшная вспаренная измученность — в голове, в шее, во всем теле — «как же я смог выжать из себя… эти буквы, слова. И ведь еще тысячи раз смогу.

Нет, все так и должно… я ничего не выжимал».

Потом он почему-то представляет себе Гамсонова. Тот стоит у окна, в своей новой квартире и смотрит вниз на двор, через стекло. И солнечные коридоры тоже как из стекла; с матовыми, оранжевыми гранями… Кубы, пирамиды света, закатные, янтарные, тонут друг в друге, исходят друг из друга…

Но Костя… он почти совсем не может «нарисовать» себе улицу за стеклом… кроме этого света. Но словно чувствует… там идет какой-то прохожий во дворе? Некий человек… через все эти лучистые конструкции. О чем он думает? Он любит кого-то… или держит обиду? И теперь в этот момент… вспомнил о ней?

Нет… не должно быть конфликтов…………………………………………………………..

……………………………………………………………………………………….

II

…Звонок с премии, который поначалу вызвал у Кости очередное недоверие и страх… позже к вечеру, чем больше он думает, уже приходит в затаенную радость, даже эйфорию. Ему очень весело, озаренно, внутри просыпаются новые надежды. Раз позвонили с премии — это уже очень хорошо! «Это значит, я фаворит! Надо готовиться к победе! Уртицкий все же что-то упустил, что мне позвонили… он уже выдал там рекомендацию и на попятную пойти не сможет — я выиграю!.. Господи, да имеет ли Уртицкий вообще ко всему этому отношение!» — вдруг поворачивается в голове…

«Нет, наверное, все-таки имеет. Лобов же не мог так случайно сказать об этой премии, когда позвонил мне. От Уртицкого там что-то зависит — это безусловно. Но…» В Косте все больше крепнет уверенность, что теперь он выиграет и «зря-то так нервничал».

В любом случае, это хороший знак. И с чего бы им звонить и спрашивать какую-то биографию… «…Тем более, что я отправлял ее… Значит, хотят как

бы подготовить меня… конечно, чтобы это не было внезапно — ведь там столько славы сразу свалится на меня. Да, да, они хотят, чтоб я был готов……

…………………………………………………………………………»

И вдруг опять телефонный звонок.

Костя отвечает…

— Привет, — произносит Оля.

— Э-э… да, привет. Что-то… случилось?

На самом деле, он поражен, что она позвонила. Испуган и обрадован…

Сама позвонила! Ведь девушки обычно не звонят. Но может…

— Да нет, ничего не случилось. Просто хотела узнать, как ты себя чувствуешь.

У Оли детский, заботливый голос. До жути приятный, и говорит она так, будто ее рот чуть-чуть принаполнен водой.

— Хе… мне, на самом-то деле, лучше, потому что есть хорошие новости.

Хорошо, что позвонила.

— Интригуешь! Что за новости?

Он рассказывает, как ему позвонили с премии. И что он прошел в полуфинал.

— Видно, мне все же удалось обставить Уртицкого. А я сам и не предполагал этого.

— Что ты хочешь сказать?

— Зря я нервничал… да потому что Уртицкий просчитался. Он, конечно, не знает, что мне звонили. Не смог он все учесть. Ты понимаешь, о чем я, да? Он, конечно, хотел бы, чтобы все оставалось втайне от меня, пока я не выполню…

Костя сморщивается не то кисло-ехидно, не то смущенно.

–…условия. Ну ты поняла, о чем я, да?

— М-м-м… да, — в Олином тоне ехидная смешинка.

— Но он уже дал ход этому делу. Он же не может притормаживать и разгонять премиальный процесс в зависимости от…

Он опять смущается, не договаривает.

Оля начинает хихикать на том конце провода. Поддерживая Костю… да, это будто какая-то их тайна. Как в школе — он поведал ей о гадких происках, и теперь они союзники за справедливость.

— Да уж, чё ты смеешься! Мне совершенно не смешно было, когда он… но это ведь, конечно, еще так и не кончилось.

— Кость, да что ты, я прекрасно понимаю, насколько все это мерзко.

— Да не, не, Оль, извини, это я просто так… я знаю, что ты понимаешь.

Он вспоминает ее нервное, ошарашенное лицо. На мосту, когда она только узнала обо всем.

— В любом случае, что бы ни было с этой премией и как бы ни закончилось… Ире я больше не звоню, — подчеркивает Костя. — Что скажешь на это?

— Это хорошо.

— Ну вот… да нет, я имел в виду… э-э, по поводу Уртицкого? Ну ты понимаешь… — одергивается и повторяет: — Уртицкий просчитался. Я об этом говорю. Какие-то вещи все же нельзя контролировать. Естественный ход дела в премии. Я же отправил им, и он должен был рекомендовать меня, изначально.

Оля спрашивает:

— По той причине, что он тебя хорошо знает, а остальных — нет?

— Ну естественно. Конкурсанты-то все с улицы.

— Да, понятно. Конечно.

— А завернуть меня… не знаю, мне кажется, он мог бы завернуть, но если только раньше. И уж тем более не сейчас. Раз теперь я прошел в полуфинал, все зависит только от решения жюри. А среди претендентов я явный фаворит.

— Откуда ты знаешь?

Нервная струнка внутри — Костя будто ступил на шаткое.

— Ну потому что я посмотрел уже этот список, они выложили на сайте. И названия произведений — я читал их, в принципе, так что… там и вообще есть авторы… откровенно слабые.

И тут он поправляется: с другой стороны, конечно, нельзя быть уверенным до конца. Особенно учитывая все, что было.

— А кто в жюри? — спрашивает Оля.

Костя называет фамилии.

— Ты слышала об этих людях?

— Нет, вообще даже нет. Да я же не так продвинута во всем этом как ты.

— Ну да, я понимаю.

Костя не акцентирует Оле — о том, что двое из членов жюри — хорошие друзья Уртицкого — лучше этого не говорить теперь. «Зачем подчеркивать «неоднозначность»? И что я, возможно, еще ничего не выиграю… Лучше вести к тому, что получу премию. Да ведь так наверняка и будет».

— Ну хорошо, если ты уверен. Посмотрим.

— Уртицкий просчитался — я тебе говорю, — ставит Костя точку.

Секунда… Внезапно он чувствует некий остро-переходный, надрывный моме-е-ент… Потому что не за что зацепиться — Оля как-то ничего не рассказывает; ни о себе, ни вообще. О чем можно поговорить?

— Знаешь, я думаю, что скоро начну писать новый роман. Не знаю, правда, что у меня получится — я ведь только закончил предыдущий…

Да, Костя начинает рассказывать сам — с каким-то даже небольшим облегчением. И потом прибавляет:

— Роман про Город заката.

— Город заката? — спрашивает Оля.

— Да. Я, может, еще не готов, но рано или поздно я… созрею, я уверен, да. Хм, — рассмеивается. — В этом «я еще не готов», знаешь, есть такая занятная подоплека… Я ведь этот город еще в десять лет придумал! Город, где все люди и все предметы освещены закатом. Всегда и везде, куда бы они ни приходили и что бы ни делали. И мне тогда казалось… что все они от закатных лучей должны быть абсолютно счастливы и спокойны. Всегда. И ты знаешь, Оль… это меня просто будоражило! Но я так и не смог начать писать. Мне все время чего-то не хватало. Какой-то решающей искры, да. От которой возникает позыв немедленно сесть и приняться за дело… В результате я испытывал… счастье от этого замысла, но тут же и неудовлетворенность — что не могу схватить до конца. И в результате… тогда, в детстве. Я ведь писал детективы в то время — так вот, я всего-навсего написал очередной детектив, он назывался «Город заката», но там не было ничего от этой идеи; там даже и не было заката, по-моему… да, там в романе была просто кофейня, которая так называлась. И в ней произошло разоблачение преступника. Можно сказать, от прежнего замысла осталось одно название. Но! Я все равно так и возвращался к своей первоначальной идее — через пять лет, потом еще через пять. Но конечно, уже немного менял… Мне уже казалось, что люди не должны быть абсолютно счастливы… в этом городе. А просто им немножко легче, чем всем остальным — от солнечных лучей. И спокойнее. И они ощущают чуть меньше боли.

— А почему? Чем это оправдано? — с интересом спрашивает Оля.

— Тогда я еще не мог понять. Просто какие-то проблески, понимаешь? Как и сам этот город, Оль. Но сейчас, мне кажется, я постепенно дойду до всего. Теперь мне хочется написать про жизнь, как она есть. Правду. Как все банально, а? — Костя усмехается. — Но ты не думай, это не потому, что я потерял веру в счастье. Закатные лучи, Оль. Именно благодаря им, их мягкости, уверенности, спокойствию у героев романа все же появится шанс исправиться, стать лучше.

Оля начинает слегка, добродушно посмеиваться на том конце провода.

— А чего ты смеешься?

— Нет-нет, Кость, что ты. Это очень интересно. По-моему, такая прикольная идея!

— Правда? Ты так думаешь?

— Ну конечно. Очень оригинальная! Но как именно это будет происходить?

— На самом деле, я пока еще мало что знаю точно… и здесь не только эта идея. Есть еще очень важная… но о ней я тебе попозже расскажу. Так что вот так, — произносит он, как бы резюмируя со значением. И опять прибавляет, что ему все-таки придется писать про жизнь как есть. Со всей ее раскалеченностью. Ибо именно это причиняет писателю настоящую боль, и, видно, здесь и есть та решающая искра.

— Ты хочешь написать так — в свете нынешних обстоятельств? — спрашивает вдруг Оля.

Костя — внезапный укол — отвечает:

— Ты имеешь в виду Уртицкого? Нет, не думаю, что именно поэтому… Нет. Но, так или иначе, это может и подтолкнуть, возможно… в любом случае… я знаю, ты поможешь мне справиться со всем.

— Да. Помогу. Обязательно. Конечно.

Тут он вдруг чувствует: как же приятно рассказывать ей… он испытывает такое облегчение и… «Она сама позвонила мне! Не я…» И он будет рассказывать и дальше. А Оля слушает и изредка задает вопросы, но он ощущает ее полную поддержку и тепло. Такое доброе — и насколько ему теперь лучше.

Ее голос — такой захлёбный. Он словно оберегает и холит……………………….

……………………………………………………………………………………….

–…Знаешь, когда я вижу фотографию Кафки… на его книгах. Там же всегда почти одно и то же фото… Со мной что-то происходит, Оль. Что-то очень странное — я представляю… это странно — будто через его фото вся тягучесть прозы проходит. И вся жизнь… не одного человека, а всех.

— Я не так-то много читала… — робко замечает Оля. — Но Кафку — конечно. Это, можно сказать, мой любимый писатель.

— Мой тоже! «Процесс» — мой любимый роман.

— А мне нравится «Замок».

Пауза.

— Знаешь… мне самой не хватает нацеленности, я думаю.

— Которая есть у меня?

— Да. Конечно. Стать писателем… так тяжело.

Косте так льстят Олины слова. Он думает: «Ну вот, а я еще себя таким маленьким чувствую… все время».

Он произносит:

— Нацеленность… ее, мне кажется, не хватает и… — со значением останавливается.

— Кому?

— Меркалову, Оль.

Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого, — тотчас… нервный укол в груди.

— Кость, я согласна с тобой, что надо пробиваться, конечно.

— Вот именно что. Именно! К большой цели идти. Ну ты помнишь, я говорил. Еще и давно.

— Да. Ты часто это говоришь. И я прекрасно понимаю. Мне и самой не нужно многого.

— И ты не представляешь… Какое отчуждение у меня вызывает!.. Когда мне начинают навязывать какую-то иную позицию.

— В смысле, что деньги — это главное?

— И про это — тоже, да. Именно, — Костя посмеивается. — Мне ведь так часто пытаются навязать! И просто удивительно, как отражается на людях, если они вдруг попадают в зоны, где не действует… хм… логика денег. Они ведь самые простые вещи перестают понимать! Если что-то идет вразрез с обычной жизнью, мозг людей… он делается неповоротлив, Оль. Даже странно, насколько… понимаешь?

— Да, понимаю. Но это естественно.

— С одной стороны, да, а с другой… это и естественно, и нет, в то же время. Вот я занимаюсь необычным делом — так принято считать. Я — в необычных зонах. Но в них полно самых обыденных вещей, которые люди с легкостью поняли бы. Я встаю, мне нужно раскачаться, приняться за работу. Но как только они слышат, что это не приносит денег… они сразу перестают понимать. У них будто что-то отключается в голове! Зачем я тогда это делаю? И как это может быть главным. И хоть челюсть сверни — все равно им ничего не докажешь. У них будет только агрессия.

— И девушки тебе точно такие же попадались? — спрашивает Оля.

— Возможно, да… — отвечает укол Костя. — Ну я говорю в том смысле, что… сейчас мне, может быть, кажется именно так, но тогда мне так не казалось. Что из-за этого…

не складывались отношения, — но он не договаривает этих слов. А произносит только:

–…но я знаю, что ты не такая, Оль. Ты сама ведь сказала…

ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого

— Конечно.

–…Но я все-таки хотел тебе еще другое сказать! — начинает вдруг опять разворачивать Костя (и чувствует эту капельку — говорить, говорить, чтоб сближаться, сближаться с ней как друг еще теснее!) — Не о девушках — просто о людях, Оль! Просто о людях! Вообще поведение их сразу меняется. Когда они перестают тебя понимать. Да не только поведение — вопросы, вопросы даже, Оль!.. Осуждение, как именно они его выражают, слова — все становится так легко предугадать.

— Я понимаю, ты прав совершенно. Но сейчас ведь такой подход ко всему.

— С одной стороны, да, но… мне кажется, дело не в том, какое теперь время.

— А в чем?

— Ну я имею в виду… Эти необычные зоны всегда существуют. При любой жизни. Только составляющие меняются, наверное… А выше эти зоны, потому что… ну, просто я ведь прекрасно понимаю людей, которые меня не понимают. И чем они живут. Но ты знаешь, я вообще хотел сказать тебе… нет лучше способа, чтобы ничего не понять в жизни, как судить о ней с помощью денег. Нет лучше способа не увидеть сути. Да это же самый простой подход, Оль! Если бы не было денег, не было бы этого телефона… не было бы квартиры… моей, твоей… и так далее, неважно. Но разве в этом смысл…

Он резюмирует: это самый легкий и очевидный подход; он несет в себе только желание обладать тем, что вокруг видишь; пользоваться вещами.

«Как странно! Мне не хочется даже смягчать и вуалировать — что я делал со всеми другими девушками. Почему? Что это со мной?» — он сам не может поверить в свою абсолютную искренность — такого еще никогда не было. До этого он никогда не заявлял так напрямую — когда его очередная пассия хотела «узнать его получше». Оля полностью понимает его. И какое искреннее облегчение от этого.

«Это потому, что я не хочу отношений… а с другой стороны, я так искренен, что… — горячий укол в мозгу… — Нет-нет, я хочу только дружбы, я уверен…» Горячие искры, смертельная усталость. И свет лампы над столом заливает мозг. Это так приятно.

— Такой подход — что все решают деньги… это и есть потребительское отношение к жизни.

— Ты так повторяешь, будто я с этим спорю. Я согласна, — искренне произносит Оля. Она действительно согласна с Костей.

— Я понимаю, да… я просто знаю, что… когда ты там даже говоришь, что ты бы пошла на две работы… ну ты же что-то говорила подобное… — у него все укол зависает, затаивается внутри… — это не от того, что ты там хочешь… много зарабатывать. Ну ты понимаешь меня…

— Да.

Он тихонько выдыхает… вдруг ощущая успокоение. Впервые за много дней. И теплота от Оли, от глубины ее голоса…

Вдруг странное чувство… он будто старается посмотреть в умозрительную темноту, которая там, за Олиным голосом; на другом конце провода. И это приятно, но ничего не видишь… только вслушиваться в ее детский, холящий голос. Захлёбная интонация. А ее лицо… оно уже очень красивое, никакой «выцветшей красоты». Но он не может ясно представить черт.

— Но главное!! Главное, Оля!!.. — у Кости что-то нервно заклинивается в душе. — Я тебе говорил о предсказуемой реакции? Вот кто мои слова услышит, скажет: какой я наглости набрался! Как у меня язык поворачивается? Я же сижу у матери на шее.

— Не знаю, я, например… Мне в лабе будут всего-ничего платить… И я сознательно пошла на эту работу — чтоб стать ученым. Я могла бы заниматься как бы… абы чем. И получать за это кучу денег — но смысл?

— Да… Слушай, а ты сейчас там только стажируешься?

— Да, да…

— А что еще ты делаешь, кроме… ну вообще.

— Бывает, отдыхаю с друзьями, — отвечает Оля. Но больше ничего после этого не говорит…

— У тебя их много?

— Нет, не очень.

Костя чувствует… он как старается переступить через каменный порожек. Расспросить еще о личном… ы-ы-ы-ы…

Нет. Тупик. Не за что зацепиться.

— Что я еще хотел те сказа-а-а-ать… ты не подумай, я совершенно не хочу переделывать людей. На свой лад — нет. Ни в коей мере… Не смотря на то, что многих из них я… ну когда они начинают навязывать мне — конечно, у меня это вызывает презрение, ты ж понимаешь… Нет, не хочу никого переделывать, честно. Но мне просто хотелось бы, чтоб они научились как-то изредка… заходить за привычные координаты мышления.

— Да. Но этого так сложно добиться.

Пауза.

— Послушай… давай теперь еще об Уртицком поговорим. Как ты считаешь, он не сможет завернуть меня в премии? И публикацию тоже…

— Кость, ты же сам только что сказал, что…

— Да-да, да, конечно, я понимаю, но… ну да, да, теперь все будет хорошо. Раз мне уже даже позвонили. Но просто… ладно, короче. Думаю, надо просто дождаться и все.

— Да… я тоже так думаю. Не грусти.

— Ох! Какая ты заботливая! Ну получу я эту премию — и дальше-то что будет? — игриво спрашивает.

— Дождемся результата, ладно? — отвечает Оля; ставя доброе условие.

Костя вздрагивает… от ее ответа… он будто и не имел в виду «ничего такого», а она опять сделала намек на отно…

— Да, хорошо, — соглашается он.

Как только кладет трубку… эта радостная смешинка, которая тотчас начинает вертеться в сознании… будто Оля… не просто болтает с ним, но уже активно пытается добиться отношений… он представляет себе: «Я интересую ее, я завладел ее умом — хе-хе», — гордость так и всколыхивается. Ему словно польстили.

Эта власть над Олей, которую он ощущает. Шуточная, добрая. Но сходная и с гордыней и самолюбованием.

«Ай ладно, что за глупости… Но Оля ведь действительно идет на сближение!»

Да если б меня лю-би-ли… я б на две работы пошла.

И главное…

«Она сама позвонила! — сама позвонила! — сама позвонила!..»

От этой мысли резко озаряется — волны восторга, завлекающие, такого яркого и чуть насмешливого… «Я ведь нравился стольким, но они никогда…

А Оля сама позвонила, сама! Сама делает шаги! Так явно идет на сближение!»

Ill

Позже у Кости все скользят и скользят мысли — чисто по инерции — а мог бы он встречаться с Олей?..

Да если б меня любили, я б на две работы пошла!

Такого он еще ни от кого не слышал, ни от одной! «Да! Значит, она будет работать, а я мог бы всецело посвятить себя…

Выходит, мы могли бы жить вместе… Дружба, затем любовь… ну а потом мы могли бы и пожениться — почему нет? Я совершенно не против взять ее в жены… серьезная дружба… весь Олин вид…»

Ее кремовый плащ, строгий и стильный, но никак не официальный, будто как раз и настраивает на серьезные отношения. На всю жизнь.

И Оля — за литературное дело. Она готова пойти работать ради Кости.

Он вспоминает, как девушки исчезали каждый раз, когда узнавали, что у него нет денег. Кто-то сразу, кто-то через некоторое время. Одна напрямую заявила, что он тунеядец, когда поняла, что он «действительно намерен последовать своим словам и целиком посвятить себя творчеству».

«Это после полугода встреч!..» А он рассказывал ей от всего сердца, как это важно для него и думал, что она все понимает.

Но Костя не любил ее. Никогда.

«Я не любил девушек, с которыми встречался, — он сказал это Оле на мосту… и сейчас прибавляет себе мысленно: — Да и за что их было любить?.. Видимо, не за что».

И так вдруг становится приятен этот оборот… как лихо это звучит! «Видимо не за что!» — он опять начинает смеяться как в легкой истерике, и ходит минут десять туда-сюда и кривит пальцами. Не за что, не за что их было любить! — как прикольно сказать именно так — резко, независимо!

«Постой-ка… выходит, их интересовали только деньги? — и тотчас смех иссякает. — Нет, я не хочу так думать это неправильно — так думать это страшно ну просто не получилось… что тут такого?? Я просто всегда стискивал свою душу, всегда неправильно откликался на их чувства… и они не любили меня — дело совершенно не в деньгах…»

А Оля… это тем более другое! (Сама позвонила, сама!) Мысль скользит… неминуемая мысль, которая тут же уйдет… Оля ведь действительно то, что ему нужно. Если он станет с ней встречаться… возможно, она могла бы содержать его. Это ведь решит многие проблемы.

Скользит и скользит в голове.

Он мог бы почувствовать цинизм своих рассуждений, застыдиться, но Оля… ее белый плащ, то, как она говорит… да если б меня любили я б на две работы пошла. Как-то она располагает к таким надежным рассуждениям, и от них только хорошо, оберегающе.

Свои разговоры с Игорем я никому не поверяю… и все, о чем мы говорим… останется между нами, Кость.

Тихая внутренняя сила, прозвучавшая тогда в Олином голосе. И надежность — полная надежность. «Выцветшая красота» лица, белый плащ, надежно облегающий плечи. Левашов даже представляет себе, как кто-нибудь спрашивает Олю о нем. И она отвечает ровно то, что ответила Косте о… Меркалове.

Она никому не поверяет тайны.

«Боже, да с чего я вообще решил, что они встречаются? Она же мне позвонила сейчас! И всегда хотела общаться со мной!»

На секунду в мозгу скользит представление… словно он влюбил в себя Олю, а она бегает за ним. И ему азартно и смешливо от этой мысли. Опять он «властвует» над Олей, она бегает за ним…

Она сама позвонила!

…но это очень добрая «власть».

«Оля мне очень нравится…» — мысленно произносит Левашов. Так, будто выносит какую-то критическую оценку. Как… о литературном произведении? И дальше мысль лишь на секунду, но… «Оля была бы отличной женой, которая всегда бы поддерживала. И сейчас она тоже поддержит меня! В трудную минуту…»

Нет, они только друзья.

«Интересно… почему у меня совершенно нет влечения к ней?..» Да, это так. Опять все всколыхи внутри сходят на нет.

…Снова приходит на ум, что Оля рассталась с Меркаловым. Свобода, свобода… «Она встречалась с Игорем… а я не проявлял никакого интереса… так может, в этом причина? Я не проявлял интереса, поэтому…»

Конечно! Костя ведь всегда чувствовал, что нравится Оле. Но она же не будет делать первый шаг.

Он снова вспоминает о глубокой восточной силе Меркалова, которая вытесняет его душу — «я ребенок. Я просто маленький ребенок для него».

Но тотчас озаряется гордостью — его подмывает, подмывает внутри — озаренная, влекущая радость… лихое превосходство. Меркалов считает его ребенком, а вот те раз: «Оля с Меркаловым потому, что я не проявлял к ней никакого интереса…»

Ему невероятно гордо, самолюбиво…

«Нашла себе другого — глупая деточка — я же действительно, можно сказать, игнорировал ее».

IV

На следующий вечер Костя уже сам звонит Оле…

— Слушай, Кость… — просит она после часа разговора. — У меня тут рассказ один давно лежит… посмотришь?

— Дописанный?

— Да, но… хотелось бы твою оценку послушать.

Костя спрашивает: она хочет, чтобы он посоветовал ей, где это можно было бы напечатать?

— Да. Из тех журналов, где ты печатался.

— Хорошо, — соглашается он. — Но они региональные в основном… один из них в Ростове находится… Но я не могу тебя рекомендовать — просто понимаешь, я этого не делал никогда и… мое слово там не имеет никакого значения, Оль.

Он вдруг осознает… что невольно говорит это с интонацией… Уртицкого.

Да, это не просто слова его маэстро. Мое слово не имеет никакого значения. Костя понимает, что зачем-то скопировал интонацию Владимира Михайловича. Наполовину невольно, наполовину специально, — и Левашову это почти даже нравится.

— Конечно, я понимаю, — соглашается Оля. — Но ты мне скажи просто, куда это может подойти, я сама отправлю.

— Хорошо.

Минут через десять Оля скидывает Косте на ящик свой рассказ.

Левашов, вообще говоря, не очень внимательно относится к творчеству своих сотоварищей. Ему хватает студийных чтений, а если уж его что просят посмотреть сверх того — у него может месяцами пролежать. В результате он так ничего и не сделает — а все время будет только классику читать, для себя.

Но теперь у Кости… от общения с Олей такое расположение — и он сразу садится за ее рассказ. И все думает о ее надежном, захлёбном голосе, который поддерживает его по-дружески…

«Я теперь, видно, самой жизнью ориентирован на серьезные отношения… У меня не складывалось с девушками… но Оля…» Он чувствует, что должен вглядываться в нее, как в человека, по-настоящему…

жаркие извилины работают, работают в голове — как моторчики.

Он разом отгоняет всю эту чушь — «Надо просто помочь Оле, вот и все…»

Он не только прочитывает ее рассказ от и до, но еще и делает его скрупулезную правку — да, там есть что редактировать.

Отправляет Оле.

Уже полдесятого вечера… «Она, наверное, не сразу прочтет мое письмо…»

Костя идет на кухню, готовить себе чай. «Надо ее предупредить, что скинул?.. Нет, не надо, зачем… как зайдет, так и увидит».

Он заваривает, идет к себе в комнату.

«Сейчас я стану еще более усталым — от чая… Нет, наверное, надо все-таки написать ей. Я же целую правку рассказа сделал от и до!»

Да уж, Костя постарался не то слово.

И он пишет Оле смс.

«Спасибо! Я уже читаю!=)» — тотчас приходит веселый ответ.

«Ага!» — у него так все внутри и всколыхивается. — Ее, наверное, порадовало! Так я и думал».

Через две минуты он снова пишет Оле: «Может, я позвоню, обсудим твой рассказ?» Чувствует нетерпение…

Оля сразу же скидывает ответное смс…

«Ой, Костя, какое-то отравление! Не могу говорить, извини!»

Он таращит глаза на ее смс. У него все так и подскакивает внутри! Быстро, сбивчиво строчит ей: «Оля, что случилось такое? Не понимаю! С тобой все в порядке?»

Тотчас в нем эти два чувства борются: «У нее отравление — я должен проявить заботу? То есть позвонить!» Он порывается набрать номер… «…а с другой стороны у нее отравление она не может говорить, не может. Что же делать? В какую ситуацию поставила! Как же мне тогда проявить заботу? Не могу!..» — эти мысли — совершенно невольные, спонтанные.

«…Какое отравление — это все вранье, вранье», — смешинка, смешинка скользит и удивление. Он все таращится на дисплей мобильного. — А может и впрямь что-то случилось? Она не отвечает, не отвечает, отравление… Изобразила чтоб посмотреть мою реакцию… или с ней и впрямь что-то… — он же не знает ничего точно! — Как же быть, как быть? Позвонить? Выход…»

Строчит ей еще: «Оля, что с тобой такое? Ответь, пожалуйста! Я очень взволнован! Ты отравилась? Что такое случилось вдруг?»

Невольные, невольные чувства скачут внутри:

«Как же быть? Как выставить себя наиболее выгодно? Как показать ей заботу в этой ситуации?» Веселый, завлекающий интерес и удивление. «Она изобразила, играет, играет — это игра!»

И опять ему не приходит ответа.

«Что же делать? Позвонить?..» Невольное ощущение — как выставить себя выгоднее? «Это игра! Как показать ей заботу — я же должен так волноваться, что сразу должен звонить!»

Забавные, азартные смешинки роятся в мозгу. И… «Как любопытно это все! Но может, действительно, правда стало ей плохо… бывает такое, внезапно».

Наконец он находит выход. Пишет ей смс: «Оля, как же я хочу позвонить тебе! Но ты пишешь, что не можешь говорить! Оля, почему ты не отвечаешь? Что же делать!» — и он чувствует, будто вплывает в некую волну…

А сам в это время сидит перед телевизором… в душе все скачет, но он попивает чай и смотрит ток-шоу.

Наконец, Оля отвечает: «Костя, со мной все в порядке. Я действительно вдруг плохо себя почувствовала. Но сейчас немного отпустило и со мной рядом мама».

«Хорошо! Я так за тебя перепугался!» — пишет он ответ.

Да если б меня лю-би-ли, я б на две работы пошла!

«Она проверяет меня, проверяет! Какой я заботливый! — смешинки, смешинки скользят у Кости в мозгу. — И как я отреагирую смогу ли позаботиться… если я буду ее молодым человеком, а ей вдруг станет плохо, почему-то — ну всякое бывает! Отравление…

Но зачем?., она проверяет меня…

Но может, это просто совпадение?!

Или она это сделала, потому что я сказал, что…»

Я не любил девушек, с которыми встречался.

Нет, Костя, а вот это обязательное условие.

«Я постарался для нее, постарался. Рассказ отредактировал — ее это проняло!» — Ой, Костя, какое-то отравление! Она проверяет меня, проверяет! Как я буду заботиться о ней, если…»

Ну извини, я не живу с тобой…

«И она очень пристально наблюдает… какой я заботливый. Маленькая де-е-еточка…»

Ну извини, я не живу с тобой…

«Проверяет меня, проверяет…»

Так и вертится в голове непрестанный, азартный клубок.

Где-то через полчаса он скидывает ей смс: «Оля, как ты себя чувствуешь?»

«Раз она нездорова… естественно поинтересоваться, как она себя чувствует — спустя непродолжительное время», — думает он.

«Да вроде все нормально уже, Кость. Спасибо=) Я действительно очень рада твоему участию. Мне уже лучше — можешь, в принципе, позвонить».

«А это тебе не повредит?» — отправляет он смс; с предосторожностью. И опять внутри затаилась смешинка…

«Нет, звони. Все нормально. Я могу разговаривать. Голос только немного убитый=)».

— Что такое случилось с тобой? — спрашивает он. Настороженно и… слегка недоверчиво.

— Ой, у меня так бывает. Совершенно внезапно, — отвечает Оля. И он слышит нотку лихого веселья в ее голосе — ух, занесло! Как после борьбы или пробежки.

— Отравление? Совершенно внезапно?

А Оля говорит, что у нее больная печень, с самого детства, и поэтому время от времени бывают приступы. Если она съест что-нибудь не то.

— Так это и не отравление?

— Возможно. Я не знаю точно, что это было. Просто внезапно стало плохо.

— Понятно. Я… перепугался за тебя, — его голос уже очень серьезный.

Костя вдруг понимает, что в этот момент по-настоящему верит Оле.

— Да… ну может быть это не к месту сейчас. Я отправил тебе… ты видела?

— Да, видела, Кость. Огромное спасибо! Я учту все твои исправления.

— Хорошо, — по-деловому соглашается он.

* * *

На следующее утро… Когда ему после завтрака вспоминаются разговоры с Олей…

«А что, если вчера я не проявил к ней должной заботы… она сымитировала отравление — я должен был как-то теплее отреагировать? Что, если она сделала какие-то выводы?

Я не выдержал, не выдержал вчерашней проверки», — страх заворачивается в мозге, в тумане — Костя совершенно не в силах контролировать.

«…и я говорил ей на мосту, что не любил ни одну из тех, с кем встречался и вообще… ведь многие девушки отдаляли меня постепенно, на нет сводили отношения… что, если Оля так сделает теперь?..

После вчерашнего случая с отравлением…»

Костя болезненно затаивается внутри.

«Меня часто отдаляли не отвечали на звонки потом отвечали единожды потом совсем нет — пока я сам не прекращал… а-а-а… в этот раз точно так получится?

Но Оля ведь говорит что ее совсем не интересуют деньги.

Нет она может это просто так говорить чтоб утешить меня — мне ведь тяжко сейчас… на деле мои слова о девушках… что если они натолкнули ее на мысль — свести отношения на нет мягко отдалить меня…»

Перевозбуждение, резиновые прогибы, прог-г-гибы, нездоровая замученная тревога — он вскакивает, ходит, ходит по комнате — «я не выспался опять, больше никогда не смогу заснуть ни на час!., я вчера может слишком долго не звонил ей, узнав, что она отравилась, и не проявил…»

Мозговая лихорадка, нездоровый усталый страх… «мои глаза открыты целую минуту? Я не моргаю совсем?.. Да, да, Оля решила мягко отдалить меня, она так сделает!..»

В то же время… «Такая теплота между нами — вдруг. Стало быть, Оля стерпит все мои капризы…»

Потом он припоминает вчерашние чувства — как получил Олино смс об отравлении: «Я не мог не играть я ведь не знал ничего наверняка… Если б я никак не отреагировал то показал бы свою черствость и что мне наплевать на Олю и что с ней… у меня не было выбора я должен был писать ей так словно… а может она действительно не врала?» — но этот вопрос срабатывает в мозгу только как рефлекс…

«Я сказал Оле, что не любил ни одну из своих девушек…»

Нет, Костя, а вот это обязательное условие.

«И что любил я тех, с кем у меня ничего не было… Она могла втихую сделать какие-то выводы или обидеться но не сказать об этом… А ведь я не хочу с ней отношений — ну так зачем мне ее терять она просто друг. Она могла сделать выводы решить свести со мной отношения на нет…»

Болезненный клубок в голове.

«Она сама звонит… но, что если и в этот раз произойдет так, что… — болезненная, затаенная боязнь. — я и Олю потеряю точно так же как остальных. Что если…»

Затаилось, сосет, сосет под ложечкой. Ноющее чувство внутри — Костя прекрасно понимает, что обманывает себя и блажит. Они ведь вчера с Олей закончили на вполне положительной ноте, ничего плохого…

И вдруг больной, устало пиковый страх: «Я вчера не выдержал ее «проверки с отравлением» не стал ей сразу звонить проявил черствость — Оля точно решила прекратить отношения со мной… это ясно совершенно! Но просто не сказала напрямую! — мысль бежит-бежит, завернулась, — я только писал смс, звонить не стал — я не выдержал проверки — теперь она постепенно отдалит меня!»

Слиплись, слиплись извилины, толчками вниз, роится-завернулся страх, жарко ледяные, резиновые прог-г-гибы, прог-г-гибы в груди, вхолостую — вниз, вниз, клонит, клонит к телефону…

«…Надо проверить», — Костя хватается за телефон, строчит смс. —

«Оля, послушай, нам надо поговорить! Я тут кое о чем подумал — мне очень надо поговорить с тобой — можно я позвоню?» — отправляет он.

«…не могу, не могу, надо написать, немедленно поговорить с ней… Если ответит, что занята… значит, все ясно, решила прекратить общаться…

все женщины водили меня за нос, всегда…

…Попрошу ее утешить меня, надо мной так издеваются — кто же меня поддержит, кроме Оли?..»

Ему приходит ответ:

«Кость, я сейчас не могу говорить. Я на лекциях».

«Занята! — подскакивает в мозгу. — Я так и думал! На лекциях?..»

Нет, может, это только предлог!

«…ведь она могла бы написать, что позвонит позже. Или чтоб я перезвонил… нет, здесь что-то не то!»

И опять это приятное чувство, что он просто ноет и капризничает — «она изобразила вчера, изобразила отравление — а теперь я хочу покапризничать.

…За ее ответом что-то кроется, кроется! Она будет всегда теперь отвечать, что не может говорить! Все подтверждается, черт… Ведь если отдалить мягко можно почти не причинить боли. Она меня как бы пожалела этим. Она ведь хороший человек — который холит. Какой же у нее детский холящий голос! И поэтому сведет отношения мягко, не причиняя боли…»

Опять строчит Оле в нетерпении («совершенно не могу без нее обходиться!») —

«Ты занята? Ну все понятно, я так и подумал=(» — пишет с «грустным смайлом» в конце.

Оля отвечает:

«Да, конечно. Спасибо».

Костя смотрит на это смс…

Липкость извилин… в комнате — серый свет… льется из окна, в глаза. Липкие, тяжко усталые веки… «Вот как написала — «спасибо»… Не хочет общаться, что-то случилось!» — постукивает невыносимая нервная масса. Прог-г-гибается резина — тугая, усталая, в грудной клетке — ы-ы-ы-ы-ы1.. Залипание мыслей в мозгу — он с трудом осознает, что делает.

«А ведь с другой стороны мне ведь и хочется так думать — да…»

«Все понятно, теперь все точно понятно… она действительно на лекциях. Специально мне это написала. И раз ей было плохо вчера… как же она могла пойти на лекции — это неестественно, на следующий же день… но поскольку она это разыграла а я не выдержал проверки теперь будет тыкать мне своими лекциями — чтоб показать что я не выдержал — и больше общаться не хочет!»

Он толчками, толчками катится вниз — «мне и хочется катиться, блажить».

И он будто вплывает сознанием — приятно и больно — в «последнее, прощальное смс»:

«Оля, я все понимаю, да! Ты говоришь, ты занята. Что же тут сделаешь! Но я хотел сказать, что мне действительно было очень приятно с тобой общаться. И спасибо тебе за все. В любом случае, я ни за что не обижаюсь на тебя! Я все понял».

Поддаться прогибающейся резине в груди… это ведь так приятно поддаться, скатиться — написать это Оле наполовину специально, чтоб у нее было… чувство вины?

Он скидывает ей смс.

А она тотчас отвечает:

«Хорошо, расскажешь сегодня, когда созвонимся. Но страшно даже подумать, что ты понял из такого разговора!»

У Кости приятные капельки удовольствия — теперь уже он поставил Олю в «добивающееся» положение. (В ответ на то, что вчера вечером он ее… «как бы добивался» — проявляя заботу).

…Он как-то насмешливо и затаенно ждет, что она теперь будет «подъезжать» к нему… но вечером, когда слышит в трубке ее глубокий, мелодичный голос…

— Оля… я просто… я тебе там написал, но… — держа в руках трубку он чудачески и робко махает рукой.

— Ой, нет, Костя, ничего страшного… но я поняла, что общение по смс — это не вариант, — вкрадчиво и очень удивленно произносит Оля. — Просто не вариант!

— Ну может быть, да, но… не обращай, в общем, внимания.

— По телефону — да. По телефону — все нормально, — продолжает, между тем, она. — А по смс — вообще не вариант.

— Ну да, да, ты права, тогда будем созваниваться — это правильней всего. Да… но мне просто было не очень хорошо…

— Правда? — с глубоким участием спрашивает Оля.

— Опять стал думать обо всем.

Они разговаривают еще минут тридцать.

— Понимаешь, — от всего сердца произносит Костя в конце. — Мне просто не хотелось бы постоянно досаждать тебе. Своими проблемами.

— Ты мне не досаждаешь, — Оля слегка посмеивается, мягко и доверительно — совершенно не стоит, мол, ему куда-то отдаляться. Куда это он «собрался»? — хи-хи.

«Какая же она все-таки классная деточка!..»

А Костя ощущает крайнее, невыразимое облегчение — наконец-то развеялся страх и сомнения! «Можно их просто вычеркнуть. Мы будто перекрыли недоверие, страх, непонимание — этим разговором… как груз на другой груз? И нижний, негативный — растворился.

Теперь все хорошо, Оля рядом».

V

…За всем этим общением он как-то почти и позабыл, что рассказал историю про Уртицкого Левченко. Впрочем, и там он уверен, что дальше это не пойдет — никуда, — ведь Левченко поклялся-побожился, что никому ничего не скажет. Юра так сипел в телефонную трубку свою клятву, от всего сердца — «да, на него можно положиться».

И напрасно Костя так думает, потому что Левченко на следующий день тут же и предал — передав Уртицкому полное содержание разговора. Костина история действительно была для него новостью, и ни в каких интригах он не участвовал… так что язык у него развязался толи из-за мягкого характера, толи просто случайно.

В результате когда Левашов в субботу приходит в студию…

Уртицкий опаздывает минут на десять, появляется с Левченко, который садится напротив Кости. Левченко сразу смотрит на Костю очень строго, но и чуть с юмором; с нарочито поджатыми губами. Словно того озадачивают глупости, заведшие, в конце концов, в нелепое положение.

Кажется даже, что Юра сейчас начнет начитывать поучения и наставления. Левашову все сразу становится ясно. Ну а Уртицкий садится прямо рядом с Костей, гадливо взглядывает на него и ехидно заводит свои большие глазки; белки у Уртицкого вмиг затуманиваются коричневой поволокой. И в продолжение следующих трех часов маэстро только и делает, что гримасничает, кривляется, сучит ногами и, гадко смеясь, издает горлом булькающие звуки — и после них сразу начинает быстро-быстро подпрыгивать, подскакивать на стуле — у Уртицкого будто слизь из кожи сочится, и он стряхивает ее на Костю, — весь исходит, весь.

При всем при том ничего не говорит Левашову, кроме одной-единственной фразы (как только тот вступает в беседу):

— Если вы эгоист, так хоть другим-то мозги не парьте, а! — одно и то же, десятки раз за вечер.

А Костя сидит и очень спокойно, непроницаемо терпит. (Ведь накручивать себя, домысливать, беситься и пр. он всегда начинает уже после любого случая или эпизода. А во время — напротив, сохраняет завидное спокойствие…) Он смотрит на Уртицкого, подпрыгивающего на стуле и слабо думает: «Он пытается теперь расширить какую-то трещину в моей голове… он поймал меня на трещине… Я прокололся и теперь уж все, мне не жить — и обратного пути нет… Я знал, знал, что ничего не выйдет… что все равно все пропадет. Ничего, ничего теперь не будет…»

То вдруг Косте начинает казаться, что Уртицкий что-то перекачивает своими подпрыгиваниями — булькающие звуки из горла. То толчет на одном месте — и ножки маэстро дергаются, дергаются, а большие глазки горят от лукавства и слизи… У Кости вдруг мысль, что Уртицкий… пытается сейчас изобразить земноводное из своей повести (вспоминает, что в конце по сюжету оно, кажется, забиралось на антресоли своей квартиры и жарко, искренне молилось Всевышнему — просило о справедливости и куда подевалась демократия, почему его не хотят признавать за человека в современном гражданском обществе).

— Если вы эгоист, так хоть другим мозги-то не парьте, Кость!

Если в этот вечер говорит кто-то еще, а не Левашов, и Уртицкому надо ответить, маэстро сразу стихает и начинает вести себя совершенно нормально. Но как только вступает Костя…

Даже странно — как это у маэстро получается так мгновенно перестраиваться.

Оля… да, Оля тоже здесь. Она смотрит на это действо, краснеет и, сверкая глазами, будто как щерится от ярости и негодования (ее светлые волосы туго зачесаны назад)… она не сводит с Уртицкого взгляда — но и все, больше ничего не делает.

Костя часто посматривает на нее, и ему становится чуть легче.

Остальные участники вечера сохраняют благоразумное молчание, слегка улыбаются в стороны, ничего, между тем, не понимая, — что такое вдруг случилось.

(Да, студийцы действительно и искренне никогда не замечали намеков и игр маэстро, если это не было адресовано лично им. Пожалуй, и Левашов далеко не всегда мог прочитать между строк. Что же касается «непонятных случаев» вроде этого — юные литераторы очень быстро все забывали, не выказывая особого интереса. И потом, с наводящими вопросами, припоминали смутно, нахмуренно — «что-то, мол, было, кажется; да». Но и все).

И после этого вечера никто не подойдет к Косте, не спросит, что такое произошло. (С другой стороны, он ведь ни с кем так уж близко не общается).

Но вообще — все дело опять-таки же в Уртицком. Он превосходно умеет после затуманить мозги и все замести (не то, что даже сказав, что не понимает, о чем речь), но просто увести в сторону своим поставленным голосом, высказывающим пространные и удивительно глубокие суждения о литературе; ловящим самую суть.

Лобова в этот вечер нет. Маэстро все булькает. Улыбки и многозначительное молчание вокруг. Один человек — Костя замечает — вообще ни на что не реагирует. Это Настя Ливчишина — она как всегда в темных очках, которые надевает от электрического света, и смотрит куда-то в сторону, странно креня голову, и изредка потрагивая золотистые волосы, длинные, ниже пояса; нервно. Но не потому, что поведение Уртицкого вызывает у нее неприязнь или дискомфорт. Костя догадывается, у нее неприятности… Но быстро выкидывает это из головы.

У него у самого неприятности.

— Если вы эгоист, так хоть другим мозги-то не парьте!

Уртицкий в пятидесятый раз издает горлом звук, похожий на шум в узкой трубе, дрожит всем телом, гримасничает, из кожи «сочится слизь», большие глаза туманятся и превращаются в гадливые щелочки. Он начинает мелкомелко подскакивать, толочься, сучить ногами, «стряхивать», «стряхивать» — все, все, теперь уж все; пощады, мол, не будет.

К концу вечера он даже вспотел от усилий и стараний, и его нос лоснится… такой граненый, что, кажется, внутри в переносице застрял хрящ………………..

……………………………………………………………………………………….

Вернувшись после домой, Костя сразу звонит Оле. (Они еще не говорили — Уртицкий ехал с ними в метро, и, хотя уже не поливал Левашова, глаза маэстро были по-прежнему гадостно затуманенными… Костя отворачивался к стене вагона, а Оля молчала и смотрела в пол). Потом, когда он уже ехал в поезде из Москвы, написал Оле смс, что, наверное, больше не будет ходить в студию; она ответила, что понимает его.

— Ни в коем случае никому не говори, что мы с тобой общаемся! — порывисто произносит Левашов в телефонную трубку.

— Хорошо, конечно.

— Никому!.. Хорошо?

— Да.

— Ну и что ты на все на это скажешь? — с ехидством и усмешкой спрашивает Костя.

Он как внутри шокового холодильника, в нервическом смехе… и сам этот холодильник и есть шокированный смех. Остановившийся…

Никакого холода. Он отрешен, витает и где-то… далеко-далеко… за тысячу километров вертится одна и та же мысль — «прохвост, вот прохвост… прохвост», а когда это вдруг чуть приближается, подступает к нему, это уже голос Уртицкого: «Если вы эгоист, так хоть другим мозги-то не парьте». Ненавистная змейка горечи.

Костя стоит перед столом.

«Если вы эгоист… эгоист… эгоист…»

Разговаривает по телефону. Весь последующий час он ни разу не ложится на кровать. Шоковый холодильник.

— Ну во-первых… Левченко меня сдал, — произносит он медленно и чуть не победно. — Ты согласна со мной? Это же очевидно.

— Да.

— Это же надо, а? Клялся, божился, что не продаст и… слушай, но я хочу тебе сказать, что когда ты мне говорила, что все наши разговоры останутся между нами… я почувствовал, ты действительно меня не сдашь. Я это знаю, что не сдашь.

— Да, это верно, Кость… ты мне можешь говорить все, что угодно, — крепко, тепло, вполголоса и серьезно проговаривает Оля. — Я… тебя не сдам.

— Да. Я это знаю, — подтверждает…

…А потом его вдруг разом расслабляет какая-то апатическая меланхолия… шоковый холодильник! — а-а-а!.. Уже никакого ехидства и насмешки — он говорит Оле, и у него как-то странно, сладковато заплетается язык:

— Знаешь, по поводу… Левченко. Да. Меня вот в такой как раз ситуации… посещает странное чувство. Я очень редко ощущаю его так отчетливо… как сейчас… — он вдруг понимает, что еще глубже уходит в отстранение, будто вплывает в него провисанием сознания… (но все так же стоит с телефонной трубкой перед столом). — Меня последнее время… последний год, может… стопорит, когда я попадаю в историю… надо бы изменить отношение к человеку… начать плохо относиться к нему… А мне это — нелогично, неестественно — как раз если есть на то веские основания… ну, в обычном понимании… понимаешь?

— Почему? — Оля выговаривает почти с раздражением; она едва прикрывает негодование, которое уже готово вырваться. — Ты о чем говоришь вообще, Кость?

— Нелогично, неестественно… потому что я все время чувствую, что если человек поступил со мной гадко, я должен был бы знать это заранее… С самого начала. А раз так не получилось, значит, и не должно быть плохого — значит, я все равно должен относиться к нему хорошо, — он выдыхает.

Потом уже начинает проговаривать уверенней:

— Просто мы не знаем будущих событий… но если бы не было временной протяженности, Оль, мы знали бы все… я имею в виду… если бы вся она сложилась в единственный миг… понимаешь? Тогда мы будем знать все заранее. Если нет времени, нет дурных поступков, о которых я узнаю только в будущем… потому что я должен был бы знать уже теперь. И нет перемены мнения — с хорошего на плохое. И лжи тоже, и маскировки, понимаешь? Это просто невозможно. Это как механическое следствие из того, что нет времени… Фигуры на шахматной доске… если все клетки соединить в одну, то негде будет расставить, можно поставить только одну фигуру…

На секунду он представляет себе квадратик на доске, высвеченный янтарным солнечным зайчиком.

— Невозможно причинить боль другому человеку. Получается, если человек сделает дурное, я и сейчас должен уже об этом знать. А следовательно, он не может сделать… И когда все же это происходит… у меня возникает диссонанс, правда! Это ощущение «подвинутости», Оль. Просто, что неестественно, даже нелогично изменить отношение к человеку… Я все время чувствую вот эту неудовлетворенность и что не стоит менять отношение… может вести себя… как прежде? Но этого не получается. Я ведь, наверное, не смогу вести себя с Левченко как прежде…

Он говорит, говорит… ощущает, что будто уже заговаривается, пребывая в ошпаренном шоке.

Ночной полумрак комнаты. Свет лампы над столом. Форточка отворена. В нее с темной улицы влетает холодный воздух, совершенно его не отрезвляющий. За стеклом виден силуэт порванной марли, такой сумрачный — наверное, обрывок дрожит на ветру, в тускло-синих фонарях ночи. На улице — ничего, кроме черной тьмы и этих фонарей, вживленных во тьму. Здесь, в комнате гораздо лучше. «…Она такая знакомая и приятная, я провел в ней столько времени, лет. Я так хорошо ее знаю… но с другой стороны… что я имею в виду? Я хорошо знаю свою комнату? Но я же все равно не смогу описать в точности рисунок дерева на полированном столе. По памяти, когда буду не здесь… А три тома старой энциклопедии на полке… синий, желтый, зеленый — слева-направо — но я ведь только сейчас «узнал» порядок. А ведь эти книги стоят уже много лет… совсем не знаю своей комнаты… как это может быть? Очень неотчетливо смогу описать… где какая вещь…»

— Кость…

— Да-а… слушай, на самом деле, я потом тебе еще много чего расскажу обо всем этом. Перемена мнения о человеке… там она невозможна.

— Там — это где? — спрашивает Оля.

Но он не отвечает. Хотя уже не витает.

— То, что я должен был бы сделать к Левченко… Если я знаю и доверяю человеку, то так будет всегда. Значит, он не совершит ни одного дурного поступка. Если бы совершил — я знал бы это сразу же. А поскольку не знаю — не будет и дурных поступков.

И вдруг Косте становится так глупо-забавно внутри… почему-то. «Я будто тешусь блажью… будто говорю галиматью. И все так обо мне подумают, если кто услышит. И еще — что я свихнулся. И я это подтвержу своим смехом… И даже мои собственные ощущения… будто я действительно говорю глупость и чушь. А на самом деле — я чую шкурой! — что все это серьезно! И это для всех людей, всем людям пригодится — действительно так! Что все это когда-то изменит мир. Это правда… Я просто это зна-ю…»

И Косте так хорошо с Олей, ему даже хочется произнести все вслух, от начала до конца. «А еще я как бы играю с ней, и мне это нравится. Просвещая своими высокими мыслями…»

— Выходит, ко всем нужно хорошо относиться?.. — спрашивает она тем временем. И снова в ее голосе нотки негодования.

— Да я не совсем об этом, Оль…

— И к Уртицкому тоже?

— Ха-ха-ха-ха!!.. — Костя, заслышав, хохочет почти истерически; и не может, не может остановиться. — Нет, к Уртицкому никогда! — с трудом произносит сквозь смех; потом все продолжает хохотать…

Вдруг останавливается.

— Слушай, ну извини меня, — говорит от всего сердца.

— За что? — по-детски удивленно произносит Оля.

— Э-э… я не знаю… я просто в таком состоянии… ты не представляешь… Господи, какой прохвост, Уртицкий! Вот прохвост, прохвост, не могу! — он уже опять повторяет кисло наморщившись, — Нет, ты представляешь, да? Ты только вдумайся все-таки! Левченко клялся, божился, что не продаст — и тут же продал. Ну это же надо вообще! Ты представляешь, да? Ты только вдумайся!

На самом деле, Левашов чувствует, что с ним, по сути дела, еще никогда такого не было.

— Да. Я понимаю все. Вот теперь я вижу, что ты пришел в себя.

— Да уж, пришел… Как думаешь… теперь все накрылось, да?

— Ну… я не знаю, если ты говоришь, Уртицкий уже дал ход делу. Тебе ведь позвонили из премии…

— Слушай, а ведь ты права!.. Ты права! Действительно ведь мне позвонили и все сказали, так что все все равно будет хорошо! Слушай… знаешь, а я, наверное, и впрямь эгоист и плохой человек. Как Уртицкий говорит. По-настоящему. Я ведь сейчас должен был бы переживать, сокрушаться… ну, о том, что отношения рушатся… я ведь так давно его знаю. И в этих отношениях было много хорошего. Он ведь научил меня всему, понимаешь? А мне теперь абсолютно плевать. Правда, Оль. Я щас только о том думаю, чтоб рукопись в журнале прошла и чтоб премию дали. Чтоб он мне не напакостил… н-да. Вот так. Действительно я плохой человек.

Он думает, она станет противоречить, говорить, что он не такой, но… Оля молчит.

— Послушай… — произносит он после слегка… растянутой паузы. — То, что я написал тебе в смс…

— В сегодняшнем…

— Да. Из электрички… — он будто подбирает слова. — О том, что я, наверное, больше не буду ходить к Уртицкому… да, я, наверное… так и сделаю.

— А чего так?

Костя сразу чувствует за этим вопросом: «ведь все знают, ты столько работаешь, пишешь, и как для тебя важно — посещать занятия; как ты привязан душой». Поэтому Оля переспрашивает и «допытывается».

«…И поэтому же Уртицкий так обнаглел за все годы».

— А ты считаешь, там надо появляться? Ты же написала мне…

— Да. Что понимаю тебя. Но ты действительно хочешь прекратить ходить? Может все-таки…

Пытливая деточка. У нее маленькие губки.

— Подождать? Пока объявят результаты премии и из журнала придет ответ?

— Если ты уверен, что он уже не может напакостить, забрать свою рекомендацию, то, наверное, и не ходи.

— Да, наверное.

«Если у Уртицкого еще осталась лазейка нагадить, все завернуть, он теперь так или иначе это сделает, — отвечает себе болевой укол Костя. — После такого циркового представления!.. Конечно — что бы я дальше ни делал… А я ничего и не смогу теперь сделать».

— Да… Но все-таки, может, ты права. Надо, наверное, все-таки показываться на глаза…

— Я хочу, чтоб ты сам принял решение.

— А ты будешь появляться у Уртицкого?

— Нет.

— Почему?

— Ну понимаешь… это совершено неинтересно, — говорит Оля. — Я просто, чем дальше туда хожу… как проходит сам семинар. Совсем неинтересно. И скучно. Я сейчас новую повесть пишу… Но в студии, понимаешь, там настолько неинтересно, что я просто… я не хочу туда ходить в общем… Слушай, посмотришь мою повесть, как допишу?

— Хорошо, конечно. И опять подредактирую, если нужно.

— Спасибо огромное. Но мне еще долго ее делать, я думаю.

«Ей неинтересно — причем это здесь?» — думает, между тем, Левашов. И он вспоминает ее лицо — как она молчаливо щерилась от ярости — каждый раз, когда Уртицкий булькал, «стряхивая» воображаемую слизь.

«Неинтересно?»

Но Оля произнесла это слово так убежденно…

Он сбит с толку, слегка…

— Я э-э… знаешь, и сам собираюсь работать над «Городом заката». Наверное, мне уж и все равно, завернет Уртицкий в премии или нет.

— Да? — удивленно спрашивает Оля.

Дождемся результата, ладно? Она тогда поставила доброе условие.

— Да нет, нет, что ты! Это важно для меня. Безусловно, важно!

После… он опять рассказывает Оле… как много значит для него творчество, добиться, добиться самого большого! А для этого, безусловно, нужно «идти целенаправленно, не отвлекаться ни на какой мусор». Говорит, но уже ошалело-ошарашено, чуть не безумно, а у самого мысль — «меня так опустили, я все равно, все равно не сдаюсь! Меня ничто не сломит!» Но это у него и как внутренняя потребность.

— Понимаешь, ради того, чтобы делать свое дело… я как вспомню… я ведь иногда жестокие вещи делал… по отношению к своей матери… мы с ней очень много ссорились — она же считала, я должен прежде всего зарабатывать, и это, мол, важнее. Думаю, я хотел подмять ее под себя, чтоб она меня содержала, да. Вот так… но я лучше не буду говорить, как я поступал.

— Ну… не говори, если не хочешь.

— Ладно? Хорошо?

Костя и впрямь не хочет. Зачем он вообще «заехал» в это русло… Теперь уж надо говорить… Нет!

— Ладно. Не говори, — соглашается Оля. — Слушай, а ты всегда ведешь себя так со своей матерью?

— Нет…

Он все распаляется, расходится, катится, как с горы — говорить, говорить! — катится, катится.

— Оля, я же не такой плохой человек, как Уртицкий говорит! Я не эгоист! — восклицает запальчиво.

А Уртицкий опять прыгает в его жарком затуманенном уме… если вы эгоист… хоть другим мозги…

— Я не такой плохой, как может многим показаться! Боже мой, Оль! — восклицает на пике. — Я ведь действительно хочу измениться в лучшую сторону! И ты знаешь… мне кажется, когда-нибудь ты полюбишь меня…

Тотчас в трубке слышится нечто, вроде испуганного, пораженного вдоха… так реагируют на страшную новость.

— Я не знаю… возможно… — произносит Оля со смущенным, робким благоговением.

— Мы встретимся завтра? — вдруг совершенно спокойно спрашивает Костя. И воображает, будто уверенно, по-мужски смотрит на нее сверху вниз.

— Конечно… вечером…

Он кладет трубку… «Боже мой, что я сказал?.. Я сказал «полюбишь»…

Ну а что я, собственно, такого сказал? Я ведь и не имел в виду… нет? Нет. Но она-то!.. Она-то как отреагировала!»

Лампа над столом отбрасывает световое пятно, такое четкое в центре, до рези в глазах, и сама лампа… из-под ее «колпака» выглядывает ярчайший краешек лампочки.

От отворенной форточки уже так холодно в комнате… Костя подходит, чтобы закрыть… «Очень неотчетливо смогу описать, где какая вещь… очень приблизительно…»

Костя думает об Олином вдохе в конце разговора. «Пораженно… Она так вздохнула… от неожиданности? — он опять вспоминает… — Нет, здесь не только это! Здесь что-то еще!.. То письмо полгода назад! Слова про подругу, про Юлю!»

Ее ящик я тебе не дам, она не ездит к малознакомым людям.

«Да! Да!! Оля всегда была моей тайной воздыхательницей и теперь наконец-таки дождалась!» Наконец-то дождалась! — наконец-то…

Он тотчас ощущает взлет мужского самолюбия и волшебное, затаенное торжество. Пафос, пафос — и о как хорошо ему в ошалело жарком, усталом перевозбуждении! Азарт! «Она дождалась, дождалась — что мы стали общаться! Всегда была моей воздыхательницей, тайной! Хе-хе!»

Как заведенный расхаживает, расхаживает и пальцами кривит в затаенном восторге.

Включил верхний свет.

«Я спросил, почему она больше не хочет ходить в студию…»

Мне это совершенно неинтересно. И скучно.

«Это так странно… словно она имела в виду под этим что-то еще — я это почувствовал! Да, да! Неинтересно, неинтересно… она ведь, по-моему, это даже как-то с нажимом сказала! Будто явно скрывает настоящую причину. Рассчитывая на умение читать между строк! А может…»

Левашов что-то напрягает в голове — стараясь вспомнить…

«Неинтересно… причем здесь это слово? Ведь то, что там случилось…»

Уртицкий булькал и подпрыгивал.

«Олино лицо! Она щерилась от ярости — да, конечно, дело не в том, что ей неинтересно!..

Да, она сказала это без нажима… Но все равно старается скрыть настоящую причину!»

Не-ин-те-ресно… не-ин-те-ре-сно.

Вы эго-ист, эго-ист… так хоть другим мозги-то не парьте!

«Я должен встречаться с Ирой… должен, я должен… они мне еще указывать будут — вы посмотрите! Не-ин-те-ресно — нет, Оля сказала с нажимом. Конечно, она хотела, чтоб я понял, что… Да-а-а-а!!

Конечно, все дело только в том, что ей было больно, когда меня так опускали…» — он решается, наконец, произнести это про себя.

И подпрыгивания Уртицкого — в голове… Веселая боль — Уртицкий весело-весело подпрыгивает… стоп.

Костя останавливается, падает на кровать.

«Оля молчала, но «щерилась» от ярости лицо краснело глаза сверкали оголенный лоб ее светлые волосы туго зачесаны… ей было ужасно, когда меня опускали… — опять все всколыхивается от торжества. — Ее испуганный вдох — да, ясно, все теперь понятно. Но все-таки… неинтересно. Само это слово… оно так странно звучало!»

Левашов совершенно не ожидал его услышать. «Оно же неискреннее… неискренне, получается… она утаивает от меня. Держит при себе… ну а как еще? Что ей, признаваться мне в любви, что ли?..»

И опять…

«Меня совершенно не влечет к ней. Никакого влечения. Ноль. Это как будто жжение, быстро сходящее на нет. Трепет замер. Будто она и не девушка… Друг».

Но какая теплая поддержка! Просто никогда не было такой теплоты и так хорошо ему с Олей!..

Костя лежит. Раскинул руки.

«Меня совершенно не влечет… я ничего не хочу.

Отношения? Но… а что если что-то произойдет? Опять — ведь я столько раз уже обманывался! Да я ведь и сказал Оле, что не любил девушек, с которыми встречался — не шибко хорошее начало… для отношений?»

Если вы эгоист так хоть другим мозги-то не парьте, а!

«И я собирался сказать ей… насчет своей матери! Как издевался над ней, когда мы… я ничего не сказал… О Боже, как странно! Как странно Оля ответила! Слушай, а ты всегда так ведешь себя с матерью? — будто я ей рассказал!..»

…И тут вдруг дверь в комнату отворяется, входит мать и, подойдя к кровати, резко спрашивает у Кости:

— С кем ты сейчас разговаривал по телефону?

— Я…

Левашов чуть приподнимается, но она встает так, будто старается преградить дорогу.

— Я вот услышала, что ты говорил…

— Что? — у него дергается левое плечо. Он смотрит на свою мать; широко открытыми глазами. Он знает, в них мелькают блаженные, нервные искорки.

— Я же не прислушиваюсь — я просто случайно услышала из своей комнаты. Как ты можешь так себя не любить, называть себя плохим человеком! Какой-то бездарь над ним издевается, а он еще будет себя упрекать. — Мать говорит очень презрительно сощурившись. — Он же теперь тебя специально заклюет и назло сделает, чтоб ты никуда не попал — раз ты у него раскрылся!

— Я знаю его уже много лет.

— Тем более же говорю, что назло сделает! — опять повторяет мать; и потом опять то же: — Как ты себя не любишь, Костечка, Боже мой! — и копирует наигранно: — Я плохой человек!

Он устало сморщивается:

— Послушай, я…

— С кем ты разговаривал?

— С тем, кому можно доверять и кто никогда не предаст, — что-то странное подвигается в его груди. Будто это не так, а ведь он знает — Оля ничего не расскажет.

— Ну да, конечно, у тебя всем можно доверять. Всем верить, но ты всегда почему-то оказываешься в дураках… Я тебе еще раз повторяю, что этот твой Уртицкий — он влез когда-то, тварь, и теперь будет измываться. И ты запомни, что такие, как он — всегда правят.

— Послушай, по поводу него — да. Но все остальное… я здесь не согласен, я…

— Чего ты не согласен? Тебе еще мало?

Пауза.

— Ты со своей знакомой, что ли, этой новой общался?

— Да.

Тут вдруг мать слегка застывает.

— Ну да, наверное, она действительно ничего, раз сама тебе звонит, — и после тотчас почему-то быстро выходит из комнаты.

Костя смотрит на захлопнувшуюся дверь… опять откидывается на подушку. Этот Олин вопрос: слушай, а ты всегда ведешь себя так со своей матерью? «…будто я ей рассказал! Блин, а что, если она подумала что-нибудь не то, когда я сказал: мне все равно напакостит Уртицкий или нет… она могла сделать какие-то выводы и не сказать она спросила так разочарованно я мог ее разочаровать… ей же нужен человек с амбициями раз она согласна что нужно пробиваться и готова пойти на две работы это ведь для чего-то а не просто так — а теперь она могла сделать какие-то выводы. И теперь она будет отдалять меня — мягко не причиняя боли. По-доброму она ведь очень хороший человек но решила что общаться нам все-таки не стоит… Да нет, все это не так!! Мы же завтра встречаемся…

Все это ерунда! Остановись, стоп!! Все хорошо!»

Окончание разговора — Олин вдох… «Почему он был таким пораженным? Нет, в нем было и еще что-то… Да, конечно, мы просто общаемся, но разве это совсем так нелогично, так поразительно — что я это сказал? Ну сказал: «полюбишь» — какая стеснительная деточка!

Да. Стеснительная деточка — именно так».

«И сразу видна ее чистота за этим вдохом, чистота! Это… выходит, само слово любовь вызывает у нее такой трепет!.. Но все же… странно… Этот вдох какой-то… будто на само слово любовь, да!..

Я, я ее интересую! Она рассталась с Меркаловым — именно я ее всегда интересовал!» Опять, опять в Косте эти капли крайнего торжества, тройного мужского превосходства — это ведь над Меркаловым, который считает его ребенком! «Я ей нравлюсь, я! А не Игорь». Втайне Левашову гордо, невероятно самолюбиво! поверить в это.

«Полюбишь — и сейчас Оля услышала ровно то, о чем всегда мечтала! Она всегда была моей тайной воздыхательницей — и теперь для нее свершилось… Чистота! Ее теплота и чистота! Как она перепугалась, когда услышала слово «полюбишь»!

И все же она была с Меркаловым… нет-нет, это совершенно неважно, ведь теперь…

Но если она подумает, что у меня какие-то контры с матерью… Надо при случае сказать, что у нас хорошие отношения… да ведь это действительно так!

Потому что если она будет думать, что у меня контры с матерью… она плохо подумает обо мне? Что, если Оля изменит ко мне отношение?

С другой стороны…»

Жить бы еще отдельно.

«Полтора года назад… она говорила… полтора года назад. А сейчас: «Ну извини, я не живу с тобой и не вижу всего этого! Да, да…»

Но тотчас опять — ж-ж-ж-ж-ж-ж — и сошло на нет.

Все подмывания, невольный азарт — все вдруг в Косте тонет, — никакого влечения. Выцветшая Олина красота. «Ничего по-прежнему нет — я не хочу отношений», — и это действительно так. Странно, непривычно. Ее плащ — застегнутый на все пуговицы.

«Уртицкий… прохвост, вот прохвост! — Левашов будто переходит мыслями в другую, соседнюю секцию; и морщится так же кисло, как когда говорил Оле по телефону. — И Левченко, Левченко меня сдал… клялся, божился — это ж надо! И сдал! Ну это же просто… — Костя смеется, почти истерически, — не относиться к нему плохо… да уж, хотелось бы… Наверное, Оля подумала, что все, что я нес про время и боль — полная чушь! А ведь это важно! Важнее всего! Я расскажу ей потом о…» — он взмывает сознанием вверх, но тотчас… некая сила «опускает его на землю»: Если вы эгоист, так хоть другим мозги-то не парьте!

«Бездарь, бездарь!.. Все, теперь все пропало!.. Если он может замести в журнале и сделать так, чтоб я премию не получил, так теперь уж точно сделает… но может… все-таки все будет хорошо? Меня могли бы напечатать в журнале дать премию и тогда мы могли бы с Олей… — Левашов чувствует как у него неминуемо скользят эти мысли, просто по инерции, не смотря на отсутствие влечения к ней, — тогда конечно — появись у меня деньги — это логично, что после мы объединимся — вот так сюрприз будет для остальных — я с девушкой, я со своей девушкой — и в центре внимания — журналисты, публика — мне дали премию, и мы с Олей… полюбишь… и деньги у меня есть!»

Уртицкий булькает, булькает и прыгает, стряхивает — теперь все, теперь все пропало!

«Но может быть как-то можно…» — Костя словно пытается найти лазейку, сознанием, в бетонной стене и протиснуться-я-я…

Мы там готовили текст к публикации, который так и не вышел.

«Если бы мне дали премию это был бы задел Оля согласилась бы на…»

Да если б меня любили, я б на две работы пошла, — ее слова.

Уртицкий булькает, корчится, хихикает — стряхивая на Костю слизь.

«Все, теперь все пропало! Если он может оставить меня ни с чем — сделает обязательно………………………………………………………………..».

Да наверное, мне даже уже и все равно, напакостит Уртицкий или нет…

Да? — удивленно спрашивает Оля.

«Нет, я помню! Она спросила почти испуганно! Испуг, испуг… пораженный вдох — полюбишь… когда-нибудь ты полюбишь меня… ей совершенно неинтересно ходить теперь к Уртицкому… ей не неинтересно, а… ей было больно, когда меня так опускали… она «щерилась» от ярости! Ха-ха, все понятно! Все это означает, что…»

Насмешливая радость.

Дождемся ответа, ладно?

«Она тогда сказала это тихо и с нежностью! Да-да! Она не просто поставила доброе условие, но…

Ну, так что получается: если вдруг не сложится с премией, так отношений и не будет? Нет, это не может быть так! Она слишком хороший человек, она меня поддерживает».

С ним никогда такого не было. Все в этой дружеской теплоте. «Все, что Оля ни скажет… я буду относиться к ней хорошо».

«Господи, как же это важно найти прислушивающегося человека в такой момент! Как же хорошо с ней разговаривать!»

Я собираюсь работать над «Городом заката». Наверное, мне уж и все равно, завернет Уртицкий в премии или нет.

— Да? — Оля спросила…

«…нет, это было не просто удивленно — почти испуганно».

Дождемся результата, ладно? Она тогда поставила доброе условие.

«И я исправился — нет, это важно для меня, безусловно, важно. Но может я сказал что-то не то? — надрывный страх. — И она подумает, что мне это неважно и захочет прекратить со мной…

Нет-нет, все хорошо!

Она сама намекала, сама…»

Дождемся результата, ладно?

«Но с другой стороны: ты всегда ведешь себя так со своей матерью?» — в голове возник как стопорящий борт, «аргумент против».

«Да, да, надо при случае сказать ей, что нет никаких контр», — и Костя уже дергается, дергается (Уртицкий прыгает, прыгает) в нетерпении — надо быстрее, быстрее это исправить, если Оля подумала о нем что-то плохое. Это как изъян в невероятной душевной теплоте, которая разгорается между ними. Изъян — его надо поправить.

«Завтра представится случай!»

Чтобы осталась только теплота.

«Завтра будет только теплота!»

Но мысли у Левашова бегут, все равно бегут. И он думает о том, что готово было сорваться с языка, он хотел рассказать Оле, как унижал свою мать — почти намеренно причинял ей боль… чтобы ослабить, подмять под себя? Чтобы сесть ей на шею? Нет, конкретно такой цели у него не было, но… Зачастую он просто хотел унизить мать — дать ей понять, что она дура и ничего не понимает в жизни. Особенно когда беспокоится, что он может не пробиться. Да, тот эпизод… это была особенная жестокость. Они отправились на кладбище бабушки и дедушки, и когда мать начала плакать возле могилы, Костя с презрением сказал матери, что она переживает о тех, кто ничего не добился в жизни. И так всегда — ведь и дед и бабка были обычными людьми. «Тебе не удастся сделать так, чтоб я тоже стал обычным! Чтоб я жил мелкими целями. Я пробьюсь, все зависит только от меня!» — так он тогда сказал матери — гордо, холодно и бессердечно — а она плакала навзрыд.

«Теперь все позади, я больше так себя не веду. Теперь позади…» И Костя словно хочет, чтобы Оля это услышала.

«…Нет, не всё зависит от меня — Уртицкий меня клюет и заклюет до смерти? Мать была права? — горечь, горечь. — Нет уж, я одолею этого бездаря — и точка. Бездарь вонючий».

И все же сейчас Костю будто плетью перешибли.

Шок так и не проходит. Крылья пообломаны.

* * *

Потом, уже лежа в кровати в темноте и засыпая, он словно тонет в этой поддерживающей, искренней Олиной теплоте — как хорошо, в такую минуту найти друга, который всегда будет радеть за него. Оля даже опешила от такой несправедливости — как с Костей поступили. «И теперь она будет оберегать меня». Мы будем разговаривать, общаться, дружить… Какая искренность, чистота!»

Костя зевает, будто тонет в теплоте… Как Оля сказала, когда он говорил, что не может изменить отношения к Левченко? Ты о чем говоришь вообще, Кость?! «Какая искренность и справедливость! Меня все предали и так издеваются… И еще к ним хорошо относиться…» — Ты о чем говоришь вообще?! — «Она сказала это… даже не скрывая раздражения? Или мне все теперь кажется усиленным?» — укол.

И к Уртицкому тоже надо хорошо относиться?!

«И еще… испуганный вдох в конце разговора — как она переполошилась — все здесь один к одному!»

Опять в Косте прилив дружеской теплоты, бескорыстия. Я… тебя не сдам, — крепкая клятва. И рот у Оли как принаполнен водой. И на самом деле — ничего ему больше не нужно от Оли, только дружба, он это прекрасно понимает…

Но все же невольно представляет себе, как завтра они прогуливаются в каком-нибудь холодном парке с черными деревьями и держатся за руки… На Оле кремовый плащ под цвет распущенным волосам. Потом они садятся, говорят, и Оля все чаще складывает свои маленькие губы «кружком»… «Этот голос… рот принаполнен водой… Как было бы хорошо ощутить теплоту ее ротика возле уха!»

Но он думает больше насмешливо и по-доброму властно. Как просто обнять Олю за плечи. Как она сразу переволновалась, когда он сказал о любви — хе!

«Маленькая деточка. Просто завтра возьму ее маленькую ручку и… Н-да. Вот только писать я об этом не буду никогда. Такая нежненькая, сопливая чепуха!»

Глава 15

I

Проснувшись на следующий день… Костя не чувствует уже почти ничего, что было вчера. По поводу Оли — все вдруг сменилось едва ли не равнодушием.

(Страшная вялость после сна! Остановившийся готовый удар в башке! Немая испарина. И жаркая, жаркая изнывающая змейка в грудной клетке — еще чуть, еще чуть и тело откажет — сколько еще можно работа-а-а-а-ать?)

Он идет умыться в ванную…

«Что-то я уж больно сильно завелся вчера — какие могут быть отношения и с чего вдруг? Мы же с ней просто друзья, она мне совершенно не по вкусу как девушка. Не хочу я с ней отношений — никогда не хотел. Мы же так давно знакомы — никогда я ничего не хотел. Она мне нравится просто как человек, и с ней прикольно общаться, но в ней же ничего нет как в девушке… для меня во всяком случае. Только доброта? Так это дружеская доброта».

Он уже совершенно искренне и трезво успокоился. У Левашова странное чувство, будто вся вчерашняя теплота к Оле как-то изъялась из его головы. Так уходит мысль, а не чувство.

Если вы эгоист так хоть другим мозги-то не парьте, а.

«Нет, ну дружеская теплота во мне есть».

Немая испарина, замерший гонговый удар в голове — как же страшно-устало в плечах. А слова Уртицкого — как осечка-искра на бомбе.

Костя вдруг вспоминает, что почти ничего не делает по дому. Все делает мать, когда приходит с работы. А Оля — сбежала от Меркалова — наверняка же он ее эксплуатировал. А до этого она резко переехала к нему — приняла решение точно так же, как обрубает отношения (это чувствуется по ее резким намекам: «Ну извини, я не живу с тобой…»), и ей совсем не понравилось, как живет Игорь. «И ко мне она будет очень требовательна — зачем мне это нужно? Будет следить, чтоб никаких осечек в быту, все контролировать — раз я не работаю. Нет, это совершенно не подходит… Но я мог бы что-то научиться делать по дому?»

Но для Кости это как невозможная, неподъемная тяжесть… в таком состоянии после сна.

«Я будто выбираюсь из-под многотонного пресса. Все тело болит, но я должен, должен добиваться своей цели. Моя цель — взойти на Олимп

Выбраться из-под пресса».

* * *

«Измениться, я сказал «измениться» вчера — перед «полюбишь». Здесь вообще нужно быть очень осторожным, — так все и затаивается внутри в страхе и крайнем неприятии — что не принимают его позицию. (Только творить, ни с чем это не совмещая…) — Да, надо быть осторожным. Я не буду работать — на это я не могу пойти, ни ради кого. Надо быть осторожным — что это такое вдруг вытянулось из меня вчера?..

Да Оля же не требует!.. Она готова пойти на две…

Причем здесь Оля вообще? Я должен вообще всегда выдерживать свою позицию: писательство и есть моя работа».

* * *

«Да, неплохо было бы встретиться и просто поболтать… — думает Костя после завтрака. — И болтать мы будем до-о-олго». Он как-то с удовлетворением расслабляется на пол минуты. Он уже готовится к насыщению предстоящим разговором.

Жаркий затуманенный гул в голове чуть притух. Усталость в плечах.

Вдруг! — «Ого, можно ведь позвонить, предложить встретиться пораньше!» Вскакивает — опять у него как-то жарко прог-ги… бается грудная клетка. И ходит, вышагивает по комнате, но в нерешительности — написать Оле? А может, не надо? Они же договорились встретиться вечером — еще рано писать смс.

Поначалу он держится… нет: качение, качение, с горы, веселый искрящийся лед качение с горы веселый — написать написать ей!

Хватает мобильный, строчит — («Совершенно не могу без нее обходиться!») — сбивчиво пишет, правит слова — «написать, удостовериться, что все хорошо, все закончилось этим вдохом (равно все закончилось хорошо и все в порядке) надо удостовериться что теперь мы с Олей…» Вместе? Резиновые прогибания — в груди — не может подавить — «А что если что-то случилось?» — страх, страх. Сумасшедший, жаркий…

Он отправляет смс — «Давай встретимся пораньше, к полудню».

И ждет, ждет ответа — надо встретиться пораньше. Но Оля ничего не отвечает.

«Что если что-то случилось? Что если что-то… если я «потеряю», «потеряю» ее испуганный вдох… в конце разговора…

Надо позвонить. А может потерпеть? Ага, я ведь забыл ей сказать, что Уртицкий…»

Он звонит ей на мобильный, но Оля сбрасывает. И потом тут же отвечает по смс, что «сможет только вечером — часов в шесть или семь».

Все страшно и больно затаивается: «Что-то случилось, что-то случилось… — постукивает невыносимая нервная масса в груди. Прогибается — тугая, усталая резина. Жаркая — вот-вот что-то лопнет. Сознание налито испариной.

«А в чем дело? Что-то произошло?» — пишет он Оле.

«Да нет, все в порядке. Просто хотела поработать в лабе», — приходит ответ.

Костя думает: «Что там такого важного в воскресенье?» — вгоняет в смс.

«Что-то не так — что-то тут не так, — короткий нервический шок — за улыбкой на лице. — Сейчас позвоню ей домой… она мне наврала!.. Обнаружу ее дома!»

«Нет, ничего важного, — пишет Оля, — просто я могу приходить сюда, когда хочу. Помнишь? Я говорила тебе…» И сегодня у нее, мол, как раз настроение потискать мышей.

«С чего это у тебя такое настроение?» — отправляет он игривое смс.

«Ну вот так бывает! Встретимся вечером», — приходит со «смайлом»… Только одним. И еще приписано слово напоследок: «Именно!»

Всё! в Косте разочарованно подскакивает. Все ясно, ясно, ясно. «Как только я заговорил о любви… она не хочет — вот так. Выходит, что так». — И потом вдруг разом стихает.

И странно — ни капли сожаления. «Ну ладно. Ничего страшного».

II

Он приезжает на условленную станцию метро, и когда Оля выходит из вагона…

— Привет.

— Привет.

Она улыбается и слегка краснеет. Ее лицо некрасиво, но… зато сейчас очень выразительно. Серебристые глаза.

Страх. «Все, что я думаю — это все не так, — мелькает у Кости. — Это все только мое воображение». Это странное, щемящее чувство контраста между всеми его представлениями, и как Оля вышла к нему теперь, в реальности.

А ведь она просто вышла и улыбнулась. Детскость в улыбке, показала зубы.

— Куда пойдем? — спрашивает Оля.

— Ну здесь, на самом деле… — у Кости перехватывает горло; он смотрит на эскалатор.

Нервический спазм.

— Я тут, на самом деле, мало чего знаю… может, на другую станцию метро поехать? А нет, на самом деле… чего мы сюда приехали и будем уезжать… пошли, может, чё-нить и найдем. Ты тут ничего не знаешь?

— Кажется, здесь «Сбарро» был, — отвечает Оля. Она чуть клонится, смотря на вывеску, и указывает своим маленьким пальчиком. — А нет, это на другой улице. Да пойдем, здесь есть, наверное, «Шоколадница» какая-нибудь.

Когда они поднимаются на эскалаторе…

— Что я тебе еще хотел сказать… — начинает Костя. Он так и не вышел из первой скованности — старается выйти; не смотрит на Олю. — Уртицкий… он же многих дарований кинул. Оставил ни с чем и надул. Вот тебе история прошлого года — он кинул одного писателя… одного парня… Тот узнал, что Уртицкий вошел в жюри одного нового конкурса, отправил свои вещи… Причем те, которыми Уртицкий восхищался. Заметь Оля… — Костя специально поднимает палец.

«Надо делать вид… надо делать вид… будто ничего не слу…» — а сам он внутри весь разомлел.

— Так вот… накануне объявления финалистов… их, кстати, было прилично, Оль… человек тридцать… — «Зачем я говорю всю эту чушь?»

Но он чувствует, что не может иначе. Мне кажется, когда-нибудь ты полюбишь меня… — встретимся только вечером… хотела поработать…

— Но еще до объявления списка финалистов… — продолжает Костя. — Э-э-э… Уртицкий явился в студию с одной своей знакомой литераторшей. Она входила в жюри премии «Литиздат», к которой этот парень, ну… был больше прикреплен, что ли, — он чувствует, как разговаривается. — Больше рассчитывал на премию «Литиздат» — вот это точнее. Короче, Уртицкий с литераторшей его расхвалили, сравнили чуть не с Чеховым… представляешь?! Сказали, что у него, мол, божий дар и все такое… — он старается перейти на ехидство и кислоту. Не больно-то получается.

Они уже вышли на улицу.

Костя видит, что Оля слушает и смотрит на него совершенно как обычно. И веет от нее непроницаемостью и равнодушием.

И тут он не выдерживает. Нет больше сил терпеть.

— Слушай, то, о чем мы вчера говорили… — ах, как же ему хочется…

— О чем? — спрашивает Оля.

Костя бросает на нее взгляд, а затем отворачивается и разочарованно-добро махает рукой в сторону; мол: а! — ладно!

«Как только я заговорил о любви… она не хочет».

Он весь разомлел, весь. Робость так жарко прилила к лицу. И все это происходит с ним не смотря на то, что он не хочет отношений — это так, да; действительно. «Надо продолжить, надо продолжить…»

— Ладно, я не закончил… Так вот… после всей этой «расхвалы», дня через два объявили список финалистов… ну этого нового конкурса, куда этот писатель отправил. Он там себя не увидел, но несильно опечалился — раз ему так намекнули и дали понять.

— А что дали понять? — как-то странно спрашивает Оля.

— Ну ясное дело, что… чтобы он не расстраивался, подождал еще немного и отправил в конце года на «Литиздат»… Куда он изначально хотел, понимаешь? И где он ничего не снискал пока — но она более крупная. И Уртицкий как бы дал ему понять, что может повлиять на решение жюри, поняла?

— Да.

— Он же расхваливал его вместе с женщиной, которая входила в состав жюри. Так вот. Парень уже здорово надеялся. Однако так вышло, что «Литиздат» расформировали в конце года. Вот так.

— О ком идет речь? Я знаю этого человека?

— Да. Может, ты его и помнишь. Это тот парень, который встречается с Настей Ливчишиной. Илья Колганов его зовут. Я его совсем плохо знаю и если честно… особо и не горю желанием знать, но… эту историю я помню. Хм… Колганов, наверное здорово возмущался после всего этого. Ну как он умеет… И забито и загнанно одновременно. Он же… специфическая личность. Ты хоть вспомнила, о ком я?

Оля отвечает, что помнит, да. Это такой парень с длинными волосами. Немногим короче, чем у самой этой Насти.

— Ну и что, он возмущался? Высказал Уртицкому все, что о нем думает?

— Вряд ли, — отвечает Костя. — Да и что бы он мог предъявить Уртицкому. Пауза.

— Да этот Илья же незрелый мальчик совсем… — говорит Оля строго, опять равнодушно и даже чуть пренебрежительно.

Незрелый мальчик! — схватывает Левашов.

— А это здесь причем? Я же рассказываю тебе просто суть саму. Но когда я обращался к Уртицкому, я, конечно, надеялся, что у меня будет другая судьба, — оговаривает в довесок.

— Будем надеяться, — говорит Оля.

«Ага! Будем надеяться!»

— Да. Конечно, — отвечает. А затем сдавленно думает про себя: да ведь если его напечатают и дадут премию в двести тысяч… что это изменит?

И озвучивает это Оле.

— Нелегкая жизнь писателей.

— Ну да. С одной стороны, я, конечно, всегда был к этому готов. Но с другой… иногда хочется роптать, честно. Даже ныть.

— Да? А я не думала, что ты такой слабый! — мигом остро схватывает Оля. Она как специально это произносит, со значением.

— Ну-у… — Костя хмурится. — Да нет-нет, что ты! Это я так сказал… я просто… наоборот, я считаю, что выстаиваю всё.

Они садятся в кофейню. Оля заказывает мороженое, несмотря на прохладную погоду, а затем вдруг объявляет, что Настя Ливчишина ей очень не нравится.

— Почему?

— Ну она же в университетской общаге живет. Я всегда за милю чую людей, которые хотят заползти за здешнюю прописку.

Оля говорит остро, презрительно, и Костю это слегка удивляет и озадачивает. Да Настя его и несильно интересует. Он пришел поговорить… он пришел поболтать с Олей, по-дружески.

«Все-таки я должен как-то разрешить недомолвки между нами. Как-то объясниться — иначе просто нельзя».

— Послушай, по поводу нашего вчерашнего разговора… ты просто так мало рассказываешь о себе.

— Что ты хочешь, чтоб я рассказала?

— Ну… я не знаю, что. Я, конечно, и сам не спрашиваю, больше все о себе говорю… но… конечно, у меня такая в жизни ситуация… но… разумеется, ты меня больше, как человек интересуешь, но все-таки… Но просто я мог бы поинтересоваться тобою и как… как девушкой…

— Вот, только не надо мною как девушкой интересоваться! — резко и звонко обрубает Оля. С готовностью. И отворачивается в сторону.

Он удивленно смотрит на нее.

— А… в чем дело? У тебя…

— У меня есть молодой человек, — отчеканивает она.

Костя хмурится.

— Это не… Игорь Меркалов?

Пауза. Оля опять бросает взгляд в сторону. Поворачивается и кивает.

— Это Игорь.

— Вы встречаетесь? Но ты же что-то такое вроде говорила…

— Мы до сих пор встречаемся. У меня есть молодой человек. Мы с Игорем уже полтора года.

— С самого начала? Как ты пришла в студию?

Оля не отвечает. Костя начинает вспоминать, что она говорила на мосту… да ему и вспоминать не надо. Но он вдруг понимает, что больше не в силах заговорить об этом. Ее обрубающая интонация… отбила в нем саму способность говорить о личном.

У него просто язык отнялся.

— Там не все в порядке, — объявляет вдруг Оля. Качая головой и поднимая вверх маленькую ладошку.

— Что… с вашими отношениями?

— Да. Я не буду говорить, что именно, но там не все в порядке, — повторяет Оля. Очень серьезно.

— Ну… давай тогда просто не будем торопиться, хорошо?

— Вот именно. Торопиться я не люблю.

Пауза.

— Да нет, ну что ты, Оль. Я вообще тебе хотел сказать… Я просто, на самом деле… так уважаю Игоря. И совершенно не собираюсь создавать ему… ну ты поняла, в общем. Мне только его литературная позиция… я не разделяю ее. Вот это его пафосное ничегонеделание, Оль… Надо пробиваться, работать, оттачивать мастерство. И еще: не надо пытаться соединить несоединимое. Поэзию с философией, психологией и Бог знает с чем еще — как он делает. А то получится трехомуть, ничего живого. В общем, надо заниматься творчеством, ловить искры Бога.

— Я здесь согласна с тобой.

— Ну вот видишь… Да нет, нет, я на самом деле, говорю тебе не с целью, чтобы как-то выставить Игоря для того, чтобы выиграть в твоих глазах… ну ты понимаешь, — Костя старается быть обходительным и очень вежливым; но ему и щекотно-надрывно, когда он это произносит, — а только с точки зрения… дела, Оль: зачем примешивать к стихам философско-критический инструментарий. И еще из живописи с музыкой. Все методы и подходы мешать в одну кучу. Слушай, а он обо мне тоже говорит…

— Я уже сказала, что все мои разговоры с ним…

— Да, хорошо. Понимаю, — заминает Костя. Обиженным он себя не ощущает. Только отпугнутым.

А затем возвращается к мысли… «Оля просто друг… да зачем мне что-то большее? Я готов просто с ней общаться. Я все равно буду общаться».

Капельки страшной усталости в голове.

Оле приносят мороженое в креманке.

— Вау! — она покачивает головой от того, как пышно оно выглядит. Опять Костя чувствует Олину грацию.

«Какая взрослая, стильная деточка. Стильно качает головой».

Но ему слегка не по себе. И вдруг начинает что-то нетерпеливо-нервно провисать в грудной клетке…

— Я, кстати, вот еще чё хотел те сказать… это к нашему вчерашнему разговору. У меня с матерью как раз сейчас очень хорошие отношения стали. Это раньше они были не очень. Когда она хотела меня заставить работать. А сейчас, когда она приняла мои позиции — естественно, у нас уже нет никаких конфликтов.

— Поня-ятно, — произносит Оля. Она осматривает мороженое — с какой бы стороны начать есть.

— Мы сейчас с ней очень мирно живем.

Ill

«Вот надо же! — раздосадовано повторяет Костя про себя; уже идя по улице, чуть только попрощался с Олей. — Как мы сходимся с ней! Как поддерживаем друг друга! И интересы совпадают, и позиции… никогда еще не было такого! Чтоб так во всем! Чтобы на полную».

Действительно ведь не было у него такой гармонии в отношениях. Это скорое и совершенно неподдельное притяжение, огромное — как хорошо!.. Но ведь он и раньше прекрасно чувствовал, что Оля благоволит ему…

«…И на тебе. У нее есть молодой человек. И правда жаль!»

Досада. Он опять ощущает нездоровые нервные колебания внутри — от усталости. А в глазах — туманно-световая поволока.

«Вот уж, что называется, если где прибавится плюсов то обязательно будет минус, от которого все… никакого смысла. И все в результате одно и то же — ничего не складывается. У меня нет девушки», — секундная скука, нудность… но быстро исчезает — в теплой мозговой поволоке.

Впрочем, он несильно переживает об Олиных словах. Гораздо больше: «Получу ли я премию «Феномен»? Я должен взойти на пьедестал!.. Роман, мой роман, надо мной издеваются… и теперь еще это — у Оли есть молодой человек. Как беспощадно это все, — коротко мысль. — Меня так поливали в студии, и она теперь отшивает меня — не смотря на то, как мне больно… Одно, еще другое, никакой пощады…» — но он тотчас криво ухмыляется.

Туман в голове так и не проходит, но потом Костя чувствует… ущемленное самолюбие разглаживается, что-то выправляется в его голове.

«…Но так ли уж мне важен минус? Ну и что, что она с Меркаловым — я просто хочу общаться с ней и дальше — говорить, говорить, говорить… Рассказывать о своих мыслях, проблемах. Мне этого вполне достаточно». Он понимает, что не обманывает себя. Действительно это так.

«Да мне ничего другого и не нужно было с ней, все правильно», — он вдруг совершенно охладел внутри; разом. Да ничего и не было.

«И не надо, да. Все правильно. Просто будем общаться. Вот Олина поддержка мне очень приятна…»

«Боже мой, никогда не было ничего подобного! Действительно меня влечет к ней только как к товарищу! Если уж мне раньше какая-нибудь сказала бы, что у нее есть молодой человек, так после отношения тут же и кончились. Они просто прекратились бы естественным образом! Я прекратил бы… а здесь мне не хочется, — отмечает опять Костя самому себе. — Я хочу дальше продолжать. Потому что с ней просто приятно общаться… она интересует меня как человек. Так может, это и есть настоящее чувство? Да нет, нет, в том-то и дело…»

Пауза.

«Мне никогда ничего и не нужно было, все правильно». Теперь он действительно успокоился, поставив точку внутри, у себя: «Просто будем общаться. Сейчас мне нужна поддержка как никогда… И так ли уж важно, что она с Меркаловым?..»

Потом у него вдруг возникает странное ощущение… он будто выстоял эту новость — у меня есть молодой человек! Это Игорь… — и ему хочется продолжать общение… какое странное чувство. Выстоял новость.

«И мне уже не восемнадцать — я теперь должен приглядываться к человеку, терпеть… добиваться чувств? А не так просто — бросил и все, как раньше. Я к этому, наверное, своей жизнью пришел?» Или это какая-то внутренняя установка, кою он дал сам себе?

Липкая поволока — в мозге и в глазах.

«Опять что-нибудь не получится опять что-то не получится! Опять все будет как всегда!., ничего не… потому что я специально стараюсь что-то изобразить? Да мне ничего не нужно, правда! Оля просто поддерживает меня. А я хочу узнать ее как…»

Вот только не надо мною как девушкой интересоваться!

«…как человека.

Да мне никогда с ней ничего не нужно было. Все правильно. Забить».

Спустя минут десять у него бегут, бегут мысли, но просто по инерции, безо всяких чувств, просто логически складываются в жаркой голове… «…Моя голова стала такой — после романа. Так долго его делал. Извилины — как кончики змей? Я так устал, я нездоров», — в эти невольные соображения. Как клубок по инерции раскручивается, инерции, инерции:

«…днем Оля в институте — у нее пары. Вечером в лаборатории, даже сегодня в воскресенье туда ходила. Вчера мы были у Уртицкого, потом сразу созвонились… когда же она может встречаться с Меркаловым? Или ездить к нему? Эту неделю она не могла быть с ним… Ага», — еще он вспоминает, как Оля сказала в первый же разговор: «Я сейчас целыми днями занята, с утра у меня лекции, вечером — лаборатория».

«Да, да. Она так сказала. Для меня она выкроила время, мы встретились во вторник… но из ее слов следует, что все остальное время… В среду она сама позвонила мне. Очевидно, сразу после того, как пришла из лаборатории…»

IV

…Придя домой, он ходит, ходит по комнате — в воодушевлении, теперь надо писать, делать роман… Про Город заката? Но готов ли я? Да, сюжет в голове уже назрел, но…

Я еще не знаю всего вполне!»

Аморфная масса умозрения…

И вдруг он представляет людей, лежащих в воздухе над солнечным лугом. Они отдыхают на воздушных, невидимых постелях. Улыбаются, абсолютно расслаблены, в просторных белых одеждах, кое-кто беззаботно закинул руки за голову. Они все очень счастливы.

«Откуда это? Не понимаю…» Но картина не уходит. Они все счастливы. Чуть только он начинает концентрироваться мыслью… сразу возникает. И будто даже блокирует — он не может сесть и приняться за работу. «Это Город заката? Но ведь это луг…»

Люди отдыхают, лежа в воздухе. Невидимые постели… а может, это некая фантастическая гимнастика тела? И души? Над засвеченным солнечным лугом. Они лежат в два ряда, каждый из них — точно против другого. И так парами далеко, далеко… Им так беззаботно и спокойно-радостно, Костя знает. Их фигуры не отбрасывают теней.

Вчера он рассказывал Оле про исчезновение конфликтов и маскировок.

«Если бы мы научились чувствовать чужую боль, как свою… мы никогда не стали бы причинять ее. Вообще вся боль исчезла бы разом, просто логически… Но для этого нужно соединение времени в миг. А так — мы причинили кому-то боль, и только позже она нам вернется — порой даже через много лет, и, может, совсем от других людей и ситуаций. Но эта как раз та самая боль. Но мы редко это понимаем. А почувствуй мы заранее — в тот же миг… никогда не стали бы причинять. И боли тогда не будет».

Эти люди. Лежащие в воздухе, над зеленью. Они научились?..

«С понедельника мы с Олей общаемся… уже неделю. Когда она могла бы видеться с Меркаловым? В лаборатории каждый день… туда она приходит после двух? Может, после четырех? В любом случае, сразу после лекций в институте. А потом по вечерам… во вторник мы виделись, в среду она мне звонила, в четверг-пятницу — тоже созванивались. Вчера — у Уртицкого, и мы опять говорили после этого. Сегодня… она была весь день в лаборатории — до нашей встречи. Я это почувствовал, она не врала… хотя с другой стороны…» — да, Костя вспоминает эту догадку, когда получил Олины смс: «врет, она врет — «сейчас позвоню ей домой и узнаю, что она там»».

«Да, с другой стороны… я так подумал, да. Но в любом случае! Она не могла бы быть с Меркаловым сегодня — это же точно так».

Костя вскакивает из-за стола и ходит, ходит по комнате…

«Могут ли они видеться в середине дня? Между институтом и лабораторией? Да, теоретически — но тогда что ж это за отношения? Все ясно, они расстались, конечно».

Ты что, с кем-то встречалась, и тебя не полюбили?

Да, но я не хочу об этом говорить… Я сейчас целыми днями занята. Днем у меня лекции, вечером я в лаборатории.

«А вчера у Уртицкого, в субботу… она могла видеться с Меркаловым до занятий? Но почему они тогда вместе не пришли на семинар? Игорь пошел куда-то еще? Нет, такого просто быть не может, он обязательно пришел бы с ней, если б они виделись в тот день…»

Логика, простая логика. Косте просто интересно…

У него все так и гудит в голове.

В теплой пене-поволоке.

«…она видится с Меркаловым после лаборатории… такое возможно — а потом приходит и звонит мне. А с другой стороны… Оля наверняка засиживается в лаборатории!.. Потому что…»

Да если б меня любили, я б на две работы пошла!

«…какая трудолюбивая, и наверняка она сразу после работы едет домой — и мы созваниваемся. Она ведь даже сегодня в воскресенье работала! И разве она могла бы встретиться с Игорем, раз в пятницу сказала мне: «ты не досаждаешь своими звонками»?»

Но тотчас поворачивается эта короткая, приятная, влекущая мысль: «Оля так мало рассказывает о себе… что-то притаилось за телефонной темнотой. Она может вести тайную жизнь — ходить на дискотеки, общаться с друзьями, развлекаться, быть душой компании… и как это подходит к ее грации. К ее идеальной фигуре…» И затертая красота лица. Уже и она кажется такой открыто привлекательной.

Костя садится за стол… он чувствует, что, кажется, готов начать писать. Уже десять вечера — давно пора.

«Днем Оля в институте, вечером — в лаборатории… она может звонить Меркалову вечером? Так она мне звонит, а не ему. И сама, сама ведь!.. Впрочем… — вдруг поворачивается у Кости. — Тогда на мосту ей мог звонить Меркалов. Это вполне вероятно…»

Уже третий раз звонят… я отвечу — хорошо, ладно? Давай попрощаемся тогда.

«Как странно мы тогда разошлись! И я один поехал на метро… Меркалов, Игорь… он так настойчив, потому что Оля совсем не берет трубку. Решила прекратить с ним все отношения?»

Тут вдруг звонит телефон. Костя отвечает… это снова Оля! Прошло всего часа три — после того, как они расстались в Москве. Сейчас десять вечера.

— Оль, что-то случилось?

— Да нет, просто еще поболтать захотелось. Хочешь?

Костя отвечает, что немного занят, как раз сел…

— Пишешь про Город заката? — спрашивает Оля внезапно.

— Ты запомнила, что я говорил о нем, да? — дружелюбно произносит.

— Конечно, естественно. Я все запоминаю, что ты говоришь.

Снова это странное ощущение… что у Оли сейчас иное лицо. Не такое, каким он видел его при встрече сегодня и раньше. Там, по ту сторону — никакой стершейся красоты, никакой «прозрачной бумаги». Просто глубокая красота… и теплый голос, рот, словно принаполненный водой… или это слюна?

— Ну ладно, давай разговаривать… на самом деле, пока не очень идет. Знаешь… — у него что-то нервно клинит в горле. Он ощущает… заставить ее что-то рассказать о себе? Нет, не получится? Он произносит, медленно растягивая слова: — То, что я говорил о деньгах… и что это совершенно не первостепенное…

Он объявляет Оле, что хочет продолжить эту тему… и опять легкий укол — надо же о чем-то говорить.

— Да я все понимаю.

— Да, я чувствую, что понимаешь.

— Я что, похожа на человека, которому нужны деньги?

— Нет, конечно, но я просто вообще часто говорю на сей счет… Расскажу кое-что — тебя повеселит!

— Давай.

— Вот я… э-э… хотел сказать… знаешь, на самом деле, от чего я раскачиваюсь, чтоб начать писать? Мне часто помогает такая мысль… я тебе скажу — ты только не пойми меня неправильно! Но я действительно, знаешь… все время кручу и кручу в голове, презираю — что люди ставят перед собой мелкие цели, превозносят их, поучая меня. Посмеиваются над моим делом, поводят бровью, иронизируют — и что, мол, я о себе такое возомнил…

— А что я могу неправильно понять? — дружелюбно спрашивает она.

— Ну что я пишу из какого-то негативного посыла — ничего подобного. Но этот конфликт и как я презираю тупость окружающих — да, он и впрямь разгоняет меня. Да! В самых разнообразных вариациях это крутится в голове.

— Каких, например?

— Я те скажу сейчас… Ты будешь очень смеяться!..

Костя рассказывает: ведь когда он говорил обычным людям, что связан с писательской тусовкой, они искренне спрашивали, по сколько примерно лет этим писателям — что они поддерживают его в этом деле. Интересовались с намеком, что взрослые люди — скажем, после тридцати — «просто не могут заниматься такими глупостями, считать, что литература — это главное. В наше время, когда все решают деньги».

Оля начинает хохотать от всей души.

— И все пытались повлиять на меня, повлиять! — восклицает Костя, тоже смеясь. — Чтоб я зарабатывал — коммерцией! При том что, Оль! Так спрашивали вполне образованные. Понимаешь, да?

— Какой кошмар, Господи Боже мой! Правда?..

— Да, да. Так все и было. Я тебе зуб даю.

— Какой ужас!

— И после этого меня еще в эгоизме обвиняют…

— Ага, и то, что ты людей не любишь… Да, Кость. Я согласна, нужно преодолевать всю эту тупость. Поступать по-своему. Но главное, чтоб это не причиняло страданий, наверное… Впрочем, и это тоже не факт — ты прав.

Пауза. Так тепло от ее понимания. От ее захлебного голоса…

Вдруг опять зыбкое, нервное ощущение… Оля ничего не рассказывает о себе.

— Э-э… так вот…

И хочется побыстрее уйти от этого чувства — «говорить, мне есть, что рассказать самому! чтобы было еще теплее!..»

В этом свете ночника… сияющего в комнате.

Тут он слышит, как на том конце провода поет мобильный телефон, в незримой, объемно-волновой глубине.

— Сейчас подожди, я отвечу, хорошо? — произносит Оля. — Всего минутка…

Оля отходит совсем недалеко — и Костя слышит каждое слово! — которое она выкрикивает в мобильный — ее тон в секунду подскакивает до небес! — это апогейная истеричная ругань она метелит голосом человека, отношения с которым достигли экстремально болевой степени надрыва!

— Чего тебе надо? Я тебе звоню на работу!!.. Я… Я и туда звонила ну так что?!.. Да мне плевать, что тонна, хоть до ночи сиди! Мне пле… Я сейчас занята, — злобно заканчивает она.

— Так… на чем мы остановились? — Оля снова у трубки; ее голос прежний — только чуть дрожит на секунду.

— Мы говорили о том, что… что ты прекрасно понимаешь меня. Мы недолго общаемся, Оль, но если честно… мы говорили о солнечном свете, — он вдруг чувствует внезапную расслабленность. А в душе опять тайный восторг… и как ему хочется отойти в нее… словно раствориться. — Ты помнишь?

— Да.

— Люди из Города заката…

— Они не такие, как те, что живут в обычных городах?

— Пожалуй… Думаю, солнечный свет будет… как бы смягчать их души.

— Выходит, это рай?

— Возможно… Нет, не совсем, я думаю. Этот свет будет делать их лучше. Постепенно. И это заставит их наконец-таки полюбить друг друга.

— Думаю, ты должен будешь скрыть этот смысл. Оставить его в виде подтекста.

Костя укол отвечает:

— Вот я тебя хотел спросить о наших отношениях.

— Что ты хотел спросить, Костя? Ну что? — серьезно говорит Оля. В ее голосе звучит отсылка к ругани, которую он сейчас услышал.

— Знаешь, я… никогда еще не встречал такого человека, как ты. Ты такая особенная, Оль! Все в моих отношениях всегда разбивалось о мое дело…

Он знает, он слегка намеренно делает свою искреннюю интонацию… словно копирует кого-то.

«Но ведь я… говорю правду?»

–…Мне сейчас так кажется не смотря на то, что поводы к разрывам были самыми разными… и возможно, причина совершенно не в деньгах… что их у меня нет. Но время все рано или поздно облекает в какое-нибудь клише… А еще я тебе хочу сказать… когда тебя отдаляют постепенно, мягко — это нисколько не лучше, чем когда просто отказывают… понимаешь? Не лучше — ведь в этом есть что-то нечестное.

Оля молчит.

Тут он мысленно спохватывается… «А вдруг я сказал слишком много? Нельзя себя так принижать. Тем более, что…»

— Ты знаешь, впрочем… Иногда я и сам проявлял инициативу. Ну ты понимаешь — в минусовом смысле.

— Сам прекращал отношения?

— Ага.

— Эти девушки тебя больше не интересовали?

— Пожалуй. И я мало с кем встречался больше двух месяцев.

— Два месяца — это действительно мало.

— А ты сколько встречалась — самое большее?

— Год. — Оля останавливается, затем прибавляет: — Достаточно, чтобы понять, что этот человек тебе не нужен.

— А когда это было? Давно?

— Пять лет назад, Кость.