Философские уроки счастья

Евгений Крушельницкий

Философов всегда интересовали вечные вопросы: как устроен мир и зачем мы в нём появились? Что придает жизни смысл – добрые дела или наслаждения? Подчиняться законам или собственной совести, если они противоречат друг другу? Есть ли что-то выше интересов отечества? Почему счастье человека не всегда зависит от его добродетелей? Из множества подобных вопросов автор отдает предпочтение одному из самых практичных: как жить, чтобы быть счастливым? А философы на него отвечают, каждый по-своему.

Предисловие

Рассказывают, что Сократ однажды поинтересовался у знакомого афинянина, знает ли тот, что такое справедливость. Самоуверенный молодой человек не сомневался, что знает. Но, побеседовав с философом, вынужден был признать, что вопрос непростой: ведь порой даже кражу (причем у друга!) следует признать справедливой, если, например, украдено оружие ради того, чтобы удержать человека от необдуманного поступка.

Со справедливостью, как известно, и по сей день немало путаницы. Что же говорить о самой философии, которую называют царицей наук, предмете куда более спорном… Что это такое и зачем она нужна? Паскаль был уверен, что вся философия не стоит и часа труда, зато Кант утверждал противоположное: если существует наука, действительно нужная человеку, говорил он, то это та, которой я учу, и из которой можно научиться, каким надо быть, чтобы быть человеком. Платон оставлял философии только познание вечного и непреходящего, а Декарт понимал под ней вообще всю науку — целостную, единую.

Действительно, философия — наука особенная. В ней нет единодушия и общепризнанных результатов. Ни одно учение не может претендовать на звание единственно верного, и взгляды одного мыслителя могут ничего не значить для другого. Но в таком случае стоит ли она вообще внимания? Для тех, кто задумывается о жизни и смерти, кто хочет увидеть смысл в повседневной, будничной суете, — стоит.

Философских вопросов можно задавать много, но вот какой из них — главный? Тут тоже нет единомыслия. Энгельс считал таким вопросом отношение мышления к бытию, его интересовало, что первично, сознание или материя. Но далеко не все склонны называть этот вопрос основным. Француз Альбер Камю, например, полагал, что решить, стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой, значит ответить на основной вопрос философии. А вот Эпикура больше занимало другое. Для него вопрос был не в том, жить или нет, а как прожить счастливо. Западных философов больше интересовал принцип устройства мира, причина его развития. Стремление ответить на это без помощи магии и богов породило греческую философию.

Свои представления о мире и человеке издавна имелись и на Востоке, причем настолько своеобразные, что историки предпочитают делить философию на западную и восточную. Древнекитайские мудрецы Лао-цзы и Конфуций, подобно грекам Платону и Аристотелю, оказали такое влияние на умы потомков, которое чувствуется и по сей день. Но на Востоке, в отличие от Запада, пренебрегали прикладными науками, считая основной задачей человека нравственное самосовершенствование. В Китае, например, не было той пропасти между политиками и философами, преодолеть которую хотел Платон. Странствующие проповедники здесь нередко становились крупными чиновниками, а то и министрами, и потому мудрецов в первую очередь интересовали вопросы управления обществом, отношения между «верхами» и «низами», этикет, ритуал. Воспитать человека в те времена означало научить его как следует исполнять свое общественное дело. Тогда, полагал Конфуций, в человеке проявится человечность: он поможет другому достичь того, чего хотел бы сам, и не будет делать того, чего не желает себе.

Но вернемся на более близкий нам Запад. Некоторые предварительные замечания, относящиеся к истории царицы наук, надеемся, помогут несколько упорядочить многообразие философских воззрений.

Первым философом был Фалес из Милета, который жил на рубеже VII—VI вв. до Рождества Христова. Он хотел знать, почему бывают затмения Солнца, наводнения на Ниле, интересовался геометрией и другими науками. Возможно, он так бы и остался в истории одним из семи греческих мудрецов, если бы не задумался о сущности мира, его основе. Такая задача, невозможная без определенного уровня абстрактного мышления, и дала начало философии. В качестве первоматерии Фалес назвал воду, из которой, как он полагал, возникает всё остальное. «Вода есть наилучшее», — говорил философ.

Пифагор, родившийся почти полвека спустя, понимал мир иначе. Этот знаменитый мыслитель странным образом сочетал в себе ученого, философа и основателя религиозного ордена, толковавшего о переселении душ. Себя он, похоже, считал полубогом, потому что всех разумных существ делил на три вида: люди, боги и подобные Пифагору… Увлечение математикой отразилось и на его философии, утверждавшей, что «все вещи суть числа». Для него эти слова были полны глубокого смысла. Он очарован гармонией мира и первым из людей назвал его космосом в отличие от беспорядочного хаоса. Началом всего философ считал единицу. Двойка — это различие, противоположность. Из этих чисел происходят все остальные. Числа образуют точки, из точек появляются линии, потом плоские фигуры, затем объемные, которые, в свою очередь, создают чувственно воспринимаемые тела. Последние состоят из четырех основ — огня, воды, земли и воздуха — и порождают весь остальной мир, одушевленный и разумный.

Так математика стала источником веры в абсолютную истину. То, что математические заблуждения просто менее очевидны, поймут гораздо позже. А пока зарождалась рационалистическая религия, которая, в противоположность религии откровения, была плодом математики и ее методов. Такое сочетание религиозных воззрений с логическими рассуждениями было характерно для многих европейских философов. Не будь Пифагора, вряд ли христианам пришло бы в голову логически доказывать бытие Бога.

Даже тем, кто никогда не слышал о Гераклите, современнике Пифагора, наверняка известны его знаменитые слова о том, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Главный принцип его учения — «всё течет». Философ говорил о постоянном изменении и развитии, подчеркивая, что одно и то же бывает живым и мертвым, бодрствующим и спящим, молодым и старым. А где же вечное? В огне. Мир, считал он, был, есть и будет «живым Огнем».

Гераклит был человеком образованным. Но утверждал, что всему научился только от себя, исследуя себя сам. Род людской презирал и, рассуждая о благе, полагал, что лучше всего вести к нему силой: ведь «всякое животное направляется к корму бичом». Зоологом он, видно, был неважным, но провозглашенный им принцип оказался удивительно созвучен настроениям революционных практиков, норовивших «железной рукой загнать человечество к счастью». Однако Гераклит говорил и другое: «Не лучше было бы людям, если бы исполнялось всё, что они желают». И в этом, безусловно, не ошибся.

Его современник — Парменид — не считал, что всё течет, и утверждал противоположное: ничто в мире не меняется. При этом глазам доверять не советовал, отделяя чувственное познание от рационального. Первое, на его взгляд, вело к мнениям, второе — к истине. Умозрительное «Это» (так Парменид именовал неизменяемое и неразрушимое вещество, лежащее в основе всего) позднее назвали субстанцией. Оно открыло дорогу материализму: ведь именно из него, по мнению материалистов, и сделаны все вещи… Но кто же из этих философов оказался прав? Оба, хоть и каждый по-своему. Их точки зрения потомки впоследствии соединили: взяли у Парменида неизменяемые элементарные частицы, а у Гераклита — представление о непрерывном движении. Такой вот диалектический синтез противоположностей.

Вершиной древнегреческого материализма стал Демокрит. Он учил, что мир состоит из движущихся атомов и пустоты. Если миры возникают и исчезают, то атомы остаются неизменными, принимая бесконечное число форм. Говорил, что миров бесконечное множество, и наш отличается лишь тем, что «пребывает в расцвете». Конечно, он был атеистом: «Разумом выдумали люди божественные дела». Однако, объясняя мир, избегал вопроса «зачем» и отвечал только «почему».

Демокрит искал первооснову как вне человека, так и в нем самом. Главным моральным правилом считал достижение «доброй мысли», а целью жизни — бодрость. Но борьба между материалистами и идеалистами разгорелась не на шутку, и благонамеренность философа не уберегла его от гнева Платона, поклонника «божественных идей», который всерьез собрался сжечь все сочинения Демокрита, какие только мог собрать.

Если до Демокрита философов интересовало познание мира, то потом их внимание всё больше стал занимать человек. Софисты уже успели усомниться в способности людей познавать истину. «Есть много препятствий для знаний — неясность дела и краткость человеческой жизни», — писал известнейший софист Протагор. Ему же принадлежит и знаменитое «Человек — мера всех вещей». Речь здесь о том, что не только свойства вещи, но и само её существование зависит от суждений разумного человека. Чувства обманчивы, и люди воспринимают мир по-разному. Значит, объективной истины не бывает, каждый прав по-своему. И всё же более прав тот, кто побеждает в спорах. Вот этому практическому делу и учили софисты богачей: умению выигрывать судебные иски. В ход шла игра словами, использование многозначности понятий, неточности определений и тому подобные приемы. Мастера словесных кружев, умевшие с одинаковым успехом отстаивать любые мнения, утверждали, к примеру, что ничего не существует. А если и существует, то оно непознаваемо. Если же что-то и можно познать, то объяснить другому уже совершенно невозможно…

Говорят, Протагор брал плату со своих учеников только в том случае, если они выигрывали свой первый судебный процесс. Правда, этот процесс он сам же и возбуждал.

Нельзя сказать, чтобы в наше время истина ценилась больше победы, и потому по-прежнему в ходу разнообразные логические и психологические уловки. Идеи софистов живут, а нередко и побеждают.

Сократ, в отличие от софистов, понял, что знание — это нечто большее, чем мнение, и любил извлекать это знание из умов своих собеседников. Он хотел, чтобы люди познали и усвоили нравственность: если я знаю, что именно я есть, рассуждал философ, то я знаю и то, чем должен быть. Однако о Сократе, и не только о нём, у нас будет возможность поговорить подробнее.

У Сократа учился Платон, которого называют самым влиятельным из западных мыслителей. Он надеялся, что государства избавятся от зол, когда владыки почувствуют вкус к философии. Но его рискованные попытки приохотить тиранов к мудрости окончились ничем. С тех пор люди так и не придумали более надежного способа находить мудрых вождей, кроме демократических выборов, известных и Платону. Конечно, этот способ не безошибочен, но ведь и сама проблема — как несовершенному обществу обзавестись совершенными правителями — решения не имеет. Если у руля и появляются мудрецы (Сократу, кстати, тоже довелось немного поруководить), то участь их печальна.

Первое в мире утопическое государство, придуманное Платоном, сильно смахивало на соседнюю Спарту, чей правитель Ликург, между прочим, приказал своим гражданам под взаимным доглядом есть одинаковую пищу. Аристотелю платоновский коммунизм не нравился, он предпочитал монархию и частную собственность. Суть его государственной модели — в совместном достижении общего блага. Но собственность-то частная? Да, потому что без неё невозможны такие добродетели, как благотворительность и щедрость. Их-то и следует воспитывать у людей, чтобы сообща использовать эту собственность. И хоть идеального государства мир так и не увидел, аристотелевы добродетели вечны.

Между тем походы Александра Македонского положили конец свободным городам-государствам. Греческие философы на время оставили рассуждения о наилучшем политическом устройстве и сосредоточились на индивидуальных, практических вопросах: как совместить стремление к добродетели и счастью с суровыми реалиями мира? Появились новые философские школы, а вместе с ними — киники, стоики, скептики, эпикурейцы…

Киники учили обходиться без привычных удобств, удовлетворяться самой простой пищей, не горевать из-за утраты близких и уж, конечно, не переживать по поводу судьбы своей родины. Знаменитый Диоген увидел путь к внутренней свободе в освобождении от желаний: ведь безразличие к благам избавляет и от страха их потерять.

Скептики нашли свой способ выживания, предпочитая воздерживаться от любых суждений. Такая позиция, по их мнению, обеспечивала невозмутимый покой, в котором и заключалось их скептическое счастье. Это понравилось и нефилософам: все кругом спорят на заумные темы, а истина по-прежнему далеко. И если любопытный надеется что-то узнать, а учёный, узнав, сомневается в результатах, то скептик может свысока смотреть на обоих, потому что уверен: «этого никто не знает и никогда не узнает». Такие рассуждения оказались удобны для ленивых умов, создавая иллюзию стирания граней между умными и глупыми.

Грек Зенон стал основателем стоической философии и провозгласил, что тому, кто стремится к добродетели, следует жить согласно с природой, то есть разумно. В таком случае добродетель полностью зависит от человека, и потому мудрец, чьи действия разумны, — истинный хозяин своей судьбы. Он терпим, сдержан и видит счастье в том, что не желает никакого счастья. Стоическая мораль учит: главная и единственная опора человека — в нём самом. Недаром и греческий раб Эпиктет, и римский император Марк Аврелий, которых жизнь не баловала, предпочитали именно эту философию.

Эпикурейцы — полная противоположность стоикам, для них благо — в наслаждениях. Материалист Эпикур хоть и верил в богов, но гнева их не боялся, утверждая, что им не до нас. Он вообще ничего не боялся — ни боли, ни самой смерти, — что и другим советовал. А свою философию считал самой лучшей для достижения счастья. Это учение было популярно не только в его знаменитом саду, но и в искушенном Риме, причем в сложные времена — последние годы республики, начало императорского правления… Суровая жизнь требует не выдумок, а практичных советов. В эпикурействе многие находили утешение вплоть до IV века новой эры, когда христианство, став господствующей религией, взялось отучать современников от удовольствий и уже долго не позволяло забывать о страхе.

В IV веке Римская империя распалась на Восточную и Западную. Это было только начало. Пройдет несколько лет — и рабы откроют готам ворота Рима, а потом вместе с победителями будут целую неделю грабить вечный город, мстя своим недавним господам. Церковный писатель Иероним в смятении заметил: «Мой голос пресекся, когда я услыхал, что покорен город, которому покорялась вся земля». Зато его современник Августин Блаженный воспринял события спокойно: он не сомневался, что все языческие государства, источник зла и насилия, обречены. Прочна только христианская церковь…

Христиане искали не те истины, что Сократ, и разуму отводили второстепенную роль: главным стало божественное откровение. Одни религиозные философы полностью отвергали древнюю мудрость, другие старались приспособить её к толкованию церковных догматов. Это было вполне возможно, ведь ещё античные идеалисты пытались сблизить философию с религией и мистикой, пренебрегая рациональными доказательствами.

В результате церковной монополии примерно с 400-го года и на тысячелетие вперед философская мысль становится скованной, односторонней. Сосуществование духа и плоти, описанное ещё Платоном, у Августина превратится в царство Божие и царство мира сего. Град Божий на земле — это, конечно, церковь, и её представители увлеченно обсуждают, почему добрый, справедливый Бог создал мир зла. Августин тоже много рассуждал о добре и зле и выводы сделал не в пользу человека. Богослов уверял, что именно от людей исходит всякое зло, добро же — продукт Божьей милости, и потому мы в ответе только за зло. Инакомыслия не терпел и ревностно с ним боролся. Монах Пелагий, например, богохульно утверждал, что никакого первородного греха не существует, и о своем блаженстве человек должен заботиться сам, без помощи церкви. Но в те времена без церкви уже ничего не могло происходить, и Августин не оставил противнику никаких шансов. Ересь Пелагея вскоре была официально осуждена на эфесском соборе.

После великих потрясений Западная Европа нуждалась в единстве, а для этого, как известно, нужна единая идеология. Если отцы церкви создали догматическую систему на основе Священного писания, то схоластам, которые появились на исходе первого христианского тысячелетия с их религиозно-идеалистической философией, требовалось сделать её доступной для необразованных людей. Они пересмотрели прежние авторитеты. Место Платона, утратившего былую популярность, занял Аристотель. Снова возродились диспуты, но вместе с ними появилось и безразличие к фактам, уверенность, что всё решает удачный аргумент в споре. Схоластика стала подручной теологии, доказывая то, что провозглашено верой, и потому с философией имеет лишь внешнее сходство. Схоласты уверяли, что подлинная религия и есть подлинная философия, а между откровением и разумом противоречий нет. Фоме Аквинскому, который старательно увязывает Аристотеля с католицизмом, уже не нужно сократовское свободомыслие, у него другие цели.

Последним крупным схоластом был англичанин Уильям Оккам. Он повздорил с Папой Иоанном ХХII по идеологическим вопросам, и его отлучили от церкви. Философ бежал в Германию под защиту императора Людвига. Говорят, что при встрече с ним Оккам сказал: «Защищай меня мечом, а я буду защищать тебя пером». Следуя данному обещанию, он написал немало трактатов. Один из них, например, был посвящен вопросу, вправе ли император жениться на своей кузине. Вопрос, конечно, был решен положительно. Сейчас эти трактаты забылись, зато помнится афористичный принцип, который называют «бритвой Оккама»: «Сущности не следует умножать без необходимости». Иначе говоря, если наука может объяснить нечто без допущения новой гипотетической сущности, то незачем её и допускать. Соображение, безусловно, полезно, но всегда ли? Там, где у науки нет ответов и требуются свежие идеи, иные ученые, пленники старых сущностей, охотно вспоминают эти слова, сказанные более шести столетий назад, и авторитетно объясняют непонятное глупостью очевидцев, обманом или же невиданными доселе явлениями природы…

Оккам достиг вершин в схоластике, но пошёл дальше, дав толчок научному исследованию. Подчеркивая, что познание возможно и без теологии, он провел грань между истиной философской и богословской. То, что истинно для теолога, может быть ложным для философа; разум не позволяет ни познать Бога, ни доказать его бытие, и потому в творца нужно просто верить. Оккам утверждает, что наука и вера, философия и теология развиваются по своим собственным законам. Он всё ещё защищает веру, но уже видит изъяны в схоластике.

Наступившее Возрождение разрушило окостенелую схоластическую систему. Человек потеснил Бога и постепенно стал занимать его место. Не презрение к земному миру, а признание человеческого разума и его стремления к счастью — вот что становится главным. Старые догмы пересматриваются, и авторитеты, за неуважение к которым строго карали, перестают считаться непогрешимыми. Растёт популярность идей борьбы с несправедливостью, всеобщего равенства. Однако некоторые тогдашние фантазии на эту тему нам могут показаться странными. Вспомним хотя бы английского философа Томаса Мора, презиравшего схоластику. Он стремился к реформе церкви, но не умел ладить с королями, и на шестом десятке лет лишился головы. Не в пример нравам, царившим при дворе Генриха VIII, порядки его знаменитой «Утопии» отличаются веротерпимостью и мягкими законами. Но тот, кто помнит будни советской утопии, замечает и другие детали… Гуманному и благочестивому светлое будущее представляется, конечно, без частной собственности. Чтобы окончательно победить неравнодушие к ней, утопийцы каждые десять лет меняют дома. Все одеваются одинаково, только одежда женатых и неженатых отличается, так что тех и других видно издалека. Спать все ложатся в восемь вечера, подъем — в четыре. В эти предрассветные часы, по мнению утописта, хочется… послушать лекцию. На неё приводят тех, кто «отобран для науки», хотя автор и утверждает, что многие приходят добровольно. В этом государстве имеется ещё много столь же прогрессивных придумок, потому что возможности утопий неисчерпаемы. Трудно представить, от каких же суровых реалий улетала мысль Мора в эту идеальную страну свободных людей.

Новые времена требуют практичности, веры в прогресс. Бэкон отвергает идолов, мешающих познанию, и предпочитает опыт. Декарт заново строит философское здание, провозгласив главным принципом сомнение. Оно помогает ему покончить с предрассудками и искать достоверное. Науки, зависящие от наблюдения, — физика, астрономия, медицина — имеют для него сомнительную ценность, он предпочитает арифметику и геометрию. Идея перспективная: вот уже и Спиноза под влиянием точного мышления излагает свои этические рассуждения подобно геометрическим теоремам. Спиноза рационалист. Гораздо выше голоса чувств для него истина, постигнутая разумом.

От теоретических попыток познать мир наука всё больше склоняется к его преобразованию. Техника создает ощущение власти над природой, и в результате рождается новая философия, для которой весь мир, а порой и сам человек — всего лишь материал для удивительных свершений. Недаром такое направление умов сами философы назовут формой безумия. А русский мыслитель Иван Ильин заметит, что самое главное и драгоценное в человеческой жизни открывается именно сердцу…

Но это будет позже, а пока в философию вместе с Декартом проникает индивидуализм. В средневековье истину определяла коллективная мысль церковных соборов, а тут… помните? «Я мыслю, следовательно, я существую». Английский философ Джон Локк пошел в этом направлении ещё дальше. Он не был догматиком и мог терпеливо обсуждать любой вопрос, а потому верил не в революции, а в реформы. Склонность предписывать, по его мнению, несовместима с любовью к истине. Кроме того, Локк был доброжелательным человеком и считал единственно достойным мотивом наших поступков — стремление к счастью или хотя бы к удовольствию. «Что двигает желанием? Я отвечу — счастье и только оно», — так формулирует философ. Его философия просвещенного эгоизма строилась на здравом смысле: ведь эгоистические и общественные интересы совпадают — правда, только в конечном счёте. Но люди не всегда поступают разумно, потому-то часто за ближайшими интересами не видят конечных. Значит, главная добродетель — это благоразумие. К тому же именно благоразумные становятся богатыми, напоминает Локк.

Был ли он прав насчет движущей силы счастья — вопрос спорный. Многие желания, хоть и сулят удовольствия, почему-то часто приводят к несчастьям. Может, не хватает благоразумия? Или желание движет не счастье, а страсти, как у романтически настроенных философов, которые, подобно Руссо, стремились к бурям и потрясениям? Романтики презирают удовольствия, ценят героизм и в заботах об улучшении мира легко оправдывают жестокость ради всеобщего блага. Если любители тихого индивидуального счастья считали войну безумием, то противники комфорта и покоя восхищались ею. Деньги недостойны их возвышенных душ, а сдержанность и благоразумие противны. Они любили пиратов и привидения, презирали рабов и трусов. Заботясь о свободе человека, который-де «везде в оковах», Руссо в своем «Общественном договоре» предлагал каждому гражданину безоговорочно подчиняться непогрешимой верховной власти. И убедительно доказывал, что в данном случае это «означает лишь то, что его силой заставляют быть свободным». Недаром этот «Договор» в свое время так пришелся по душе Робеспьеру, вождю французской революции. Тому самому, кто теоретически обосновал преимущества кровавой «революционной диктатуры» и сам кончил жизнь под ножом гильотины.

А позднее уже другой герой — Наполеон — вдохновлял Фихте и Ницше. Фихте славил действие, звал к преобразованию природы и общества, а его соотечественник уважал силу, войну и породу. Простых людей Ницше называет недоделанными и презирает Сократа за низкое происхождение. Победитель для него биологически лучше побежденного. Конечно, Ницше вовсе не так прост, но и в нём чувствуется возвышенная и ранимая душа Руссо: он не гонится за наслаждениями, а лишь избегает горя…

Так сторонники реформ и революций разделились на последователей Локка и Руссо. И те и другие стремились к всеобщему благу. Одни, по замечанию Б. Рассела, пришли к Рузвельту, другие — к Гитлеру.

Об истока добра и зла, о назначении человека думал и русский философ Николай Бердяев. Он писал о своём, писал о себе. Его философия непроста и порой противоречива, но многие мысли по-прежнему современны. Для Бердяева главное отличие человека от животных — не разум, а неповторимость личности, её уникальность. Верховная ценность для него не коллектив и даже не народ, не государство, а свободная личность. Однако настолько свободная, что, в отличие от кантовской, отвергает и нравственный долг, требующий не делать другому того, чего не желаешь себе. Что же получается, личность совсем без тормозов? Нет, есть один, главный — совесть. Общество искажает, насилует её, а экономическая зависимость и вовсе уродует. Но сама она свободна и не зависит от социального положения человека, его симпатий, принадлежности к партиям и т. п. Она формируется в глубинах его духа, там, где слышится голос Бога. А отношение к обществу зависит уже от того, что родилось в этих никому не подвластных глубинах.

Может, Бердяев фанатик совести? Нет, он её поклонник, и потому против всякого фанатизма. Философ убежден, что фанатик может быть и идейным, и бескорыстным, и аскетичным, может быть одержим идеей свободы, но не способен быть свободным. Он не в состоянии вместить больше одной мысли, он прямолинеен и видит не человека, а идею — равенства, веры, патриотизма или чего-нибудь ещё. А ведь во всех идеях — и еретических, и официально одобренных — была доля истины, но её отстаивали с такой яростью, сметая всё вокруг, что от самой истины уже ничего не оставалось.

Нельзя допускать фанатизма ни в чём, предупреждает Н. Бердяев. Стремись к свободе, но никогда не забывай об истине, о любви, о справедливости, иначе свобода станет пустой идеей. Стремись к истине, любви и справедливости, но не забывай о свободе, чтобы не прокладывать путь добру насилием. Стремись к полноте жизни, призывает философ. Он уверен, что не слепому рассудку, а лишь полно живущему человеку со всеми его чувствами и желаниями, опытом и заботами, открывается истина.

Философ, изгнанный из страны большевиками, писал об истине, а тем временем насилие на его родине становилось всё злей и ненасытней. Конца ему не видно, но зоркому сердцу ясна обреченность зла. Вспомним ещё одного выдающегося русского мыслителя — Питирима Сорокина, который тоже не по своей воле навсегда покинул родину. Прощаясь с ней в 1922 году, он записал в своем дневнике, что извлек для себя три главных урока: «Жизнь, даже если она трудна, самое прекрасное, чудесное и восхитительное сокровище мира. Следовать долгу столь же прекрасно, ибо жизнь становится счастливой, душа же обретает непоколебимую силу отстаивать идеалы, — вот мой второй урок. А третий — насилие, ненависть и несправедливость никогда не смогут сотворить ни умственного, ни нравственного и ни даже материального царствия на земле».

Жизнь, совесть, добро — вот боги, которым поклоняется мудрый. Если бы это вовремя поняли те, кто отправлял 33-летнего философа в изгнание, то история была бы другой. Но так устроен человеческий мир: кому не впрок чужие уроки, тому не миновать своих. И если их плохо усвоят отцы, то они повторятся для детей. Таинственный Принцип, который руководит миром, непреложен и никогда не перестанет преподавать своим разумным созданиям полезные истины.

Некоторые из этих истин имеющие отношение к теме нашего разговора, мы выделили в конце каждого очерка как своеобразные уроки. Вслед за уроками идут небольшие отрывки из философских произведений, потому что никакой пересказ не заменит голоса самого мудреца.