Вирелка дома?

Евгений Коралин, 2023

Роман " ВирЕлка дома?" – это пронзительная история жизни героя романа Валеры Страгина, которая охватывает период со второй половины пятидесятых готов ХХ века по настоящее время. Вирелка – так называл его в раннем детстве соседский мальчик, с которым они жили на одной лестничной площадке.Уже в детские годы в жизни Валерика Страгина случается много интересных, а порой и трагических событий, которые открывают ему глаза на то, что несчастья и потери случаются не только с героями книг в классической литературе, а, к сожалению, существуют в реальной человеческой жизни, не делая скидки на возраст.В первом классе Валера повстречается с девочкой Катей, любовь к которой пронесет через всю свою жизнь.В книге достоверно показана обстановка и быт Советского Союза в 60-80 годы прошлого века.Содержание романа наполнено теплом и ностальгией по детству и молодости, читается очень легко. После прочтения остаются исключительно положительные эмоции и легкая грусть.

Часть первая.

Моё снежное детство.

В те далекие годы моего детства зимы в Заполярье были на редкость снежными. После обильных снегопадов город попадал под власть необъятных сугробов, которые с трудом поддавались расчистке мощным армейским шнековым снегоуборщикам и огромным грейдерам.

После их работы дороги окаймлялись высокими снежными воротниками выше человеческого роста и становились похожими на бобслейные или саночные трассы.

Мы приехали в Руднигорск во второй половине пятидесятых годов двадцатого века. По-началу отец работал мастером открытых работ в рудном карьере, а мама была домохозяйкой. Я плохо помню себя пятилетним — так, только отдельные эпизоды.

Отчетливо помню, как однажды маму отвезли в больницу, и папа поехал вместе со скорой (он называл ее каретой скорой помощи). Меня оставили с соседями по коммунальной квартире. Через какое-то время отец вернулся, в хорошем настроении и с каким-то узлом. Он меня поцеловал и сказал:"Ну вот, сынок, у тебя теперь есть сестренка!"

Я спешно полез развязывать узел, так как подумал, что моя сестренка находится там. Папа и наши соседи по квартире рассмеялись. В узле были мамины вещи.

Это был октябрь 1958 года…

В дверь не сильно, но настойчиво стучали. Было позднее утро. Мама открыла дверь:

— Вирелка дома? — послышался звонкий мальчишеский голос из прихожей.

–Валерик, иди, к тебя Коля пришел, — громко сказала мама.

Я в это время играл в дальней комнате. Наши соседи по коммуналке съехали и мы теперь жили в отдельной, большой двухкомнатной квартире.

Колька — это мой товарищ, сосед по лестничной площадке. Мы с ним были одного возраста, но у него была проблема с речью. Вместо того, чтобы сказать Валерка, он называл меня"Вирелка", вместо"чайник"говорил"цальник".

— Вирелка, принеси с кухни цальник, — просит он,

— Какой ещё цальник, — не понимаю я,

— Залёный, — что на его языке означало — зелёный.

В его лексиконе было и еще много разных слов, которые он произносил очень смешно. В остальном же это был вполне адекватный и развитый мальчик для своего возраста.

Когда мама открывала ему дверь, он никогда не здоровался, а всегда произносил одно и тоже:

— Вирелка дома? — а где мне ещё быть в десть часов утра.

Когда я выходил в прихожую он спрашивал меня:

— Подёшь гулять? — он говорил именно"подёшь", пропуская букву"й".

И не важно: собирался он действительно идти гулять или пришел ко мне поиграть или позвать к себе — фразы всегда были одни и те же.

Наш дом располагался на главной улице городка, которая громко именовалась Проспектом металлургов. Шириной тот проспект был не более восьми метров и в час по нему проезжал один автобус и два грузовика, но по протяженности он значительно превосходил все улицы Руднегорска.

Дом был четырех этажным с тремя подъездами, выстроен как-бы в форме буквы"П"и его боковые крылья образовывали уютный двор. Для нас, мальчишек, было не мало важным, что в нашем доме был большущий подвал подо всем домом и чердак на всю крышу. И подвал и чердак — были местами для наших всевозможных игр и посиделок. А еще прямо вдоль нашего двора протекал замечательный ручей, который имел способность самостоятельно запруживаться летом и превращаться в огромную и достаточно глубокую лужу, по которой можно было плавать на самодельных плотиках. Ах, какое это было удовольствие запрыгнуть на плотик и отталкиваясь длинной палкой, как шестом, проплыть метров десять мимо двора с одной стороны и потрясающих сараек (так мы называли деревянные сараи, во множестве расположенные в пятидесяти метрах от нашего двора) с другой.

На вопрос родителей где мы были когда они нас искали, мы неизменно отвечали:

— За сарайками!

— Ты не видел Валерика, — вопрос моей мамы к кому-нибудь во дворе,

— А он там, с мальчишками за сарайками, — обычно звучало в ответ.

И ручей и"засарайки" — это были неотъемлемые атрибуты моего детства.

Зимой ручей долго не застывал, так как был довольно-таки быстрым, но после того, как морозы переваливали за минус двадцать пять, часть ручья, которая была лужей, превращалась в естественный каток.

Бывало, что и по незамерзшей луже мы даже катались на плоту, не смотря на мороз на улице. Однажды, когда лужа наполовину замерзла, но посередине была еще большая полынья, я и два старших мальчика( согласно очереди) плавали на плоту, но причалив к берегу, мальчишки быстро спрыгнули, хиленький плот резко накренился в мою сторону, и я соскользнул в ледяную воду чуть-ли не по пояс. Не смотря на то, что ребята меня быстро вытащили на берег, моя одежда: зимнее пальтишко, шаровары и валенки успел полностью пропитаться водой. Холод пронзил меня до самого сердца. Колькин старший брат Федя по прозвищу Фед взвалил меня себе на спину и бегом домчал до подъезда и поднялся со моей к нашей квартире на третий этаж.

Увидев, что с меня стекает ледяная вода, мама заохала, запричитала, быстро сорвала с меня одежду, голым поставила в ванну и стала из душа поливать меня горячей водой, но я дрожал и все врямя повторял:

— Мама, мне холодно, сделай воду погорячей. Тогда мама закрыла сливное отверстие пробкой, продолжая поливать меня из душа.

Через несколько минут, когда вода заполнила ванну на треть, мама усадила меня в ванну, а сама побежала на кухню и поставила кипятиться кастрюлю с водой. Сидя в ванне, я открыл на максимум кран горячей воды и все равно мои ноги и бедра даже под горячей водой были холодными. Опять прибежала мама и сыпанула в воду горчицы, и быстро размешала ее. Едкий горчичный запах ударил мне в нос, но все-равно тело у меня оставалось холодным. И только когда мама принесла кастрюлю с только что закипевшей водой и осторожно вылила ее в ванну, я почувствовал, как волна тепла обволакивает всю нижнюю часть моего туловища.

Через какое-то время, когда сидя в ванной и трогая под водой свои ноги я почувствовал, что они стали теплыми. Тогда я встал, мама насухо растерла меня банным полотенцем, потом завернула меня в другое полотенце и на закорках отнесла в постель. Размотав полотенце, она растерла меня водкой(запах стоял просто жуткий), надела мне шерстяные носки, которые связала бабушка, и укутала меня в свою теплющую оренбурскую шаль.

Укрыв меня под самый подбородок тяжелым ватным одеялом, мама пошла на кухню готовить мне чай с сухой малиной и медом. Пока она там суетилась на кухне, я почувствовал теплую истому и от избытка впечатлений задремал.

Растормошив меня, мама заставила выпить большую чашку горячего напитка и я до конца прогрелся уже изнутри.

В этот день на улице было около десяти градусов мороза. Какой черт меня понес кататься на плоту в такую погоду — мне до сих пор не понятно, но ведь все катались?!

Но, как ни странно — я не заболел. На ночь я еще выпил горячего молока, опять же с медом, а на ноги мама мне поставила горчичники. Утром я был как огурчик.

Сейчас по разным интернет-ресурсам всякие умники от медицины начинают рассуждать, что мед с горячим молоком пользы не приносит, а даже наоборот, что, дескать, от чая с малиной толку как"от козла молока", но мы этим всем лечились и советовали нам все эти средства тогдашние наши врачи, что интересно, эти средства нам помогали и мы вылечивались и лечили так же своих детей. Слава богу — все живы и здоровы.

Другая составляющая ручья, которая была непосредственно сами ручьем, застывала в виде длинной ледяной горки. Будучи малышами, мы часами ползали по этому ледяному чуду, ездили то на попах то на пузах, то на фанерках, то стоя на ногах, а то и"паровозиком". Мамы уставали по сто раз звать нас на обед — так нам не хотелось уходить.

Становясь повзрослее, уже со старшими мальчишками, мы играли в хоккей на замершей луже. Играли чаще всего самодельными клюшками, а то и просто крючковатыми ветками. Вместо шайбы обычно использовали консервные банки из под печени трески.

Боже мой, сколько шишек, синяков и ссадин было набито на наших лбах, затылках и коленках во время игр на этой заледенелой луже.

Сарайки.

У многих жителей нашего дома были собственные деревянные сараи, которые располагались на покатом склоне небольшого холма, расположенном не вдалеке от дома. Там хранили дрова (в каждой квартире была установлена на кухне большая чугунная печь под твердое топливо, хотя пользовались ей далеко не все жильцы — мы не пользовались), хозяйственный инструмент, лыжи, санки и все то, что жалко было выбросить на помойку.

Еще в сараях (по-нашему — сарайках) некоторые устраивали столярные мастерские.

Нам, мальчишкам, да и девчонкам тоже, все эти строения были просто подарком судьбы для игр в войну, казаков-разбойников и прятки. Еще была очень популярная игра, которая у нас в Руднигорске называлась"ляпы". Только через много лет я узнал, что настоящее название ее"пятнашки"или"салки". Суть игры заключалась в том, что после считалки все разбегались в разные стороны, а тот, кому выпало водить, должен был любого догнать и"запятнать"или"осалить"его, дотронувшись рукой, а по-нашему—"ляпнуть". После этого уже водил"запятнаный"или"заляпаный".

Самая популярная считалка была вот эта:

Вышел месяц из тумана,

Вынул ножик из кармана,

Буду резать, буду бить,

Все равно тебе водить!

Не менее популярной во дворе была другая считалка.

Кто-то один, ведущий, поднимал руку вверх, открытой ладошкой вниз, затем, все желающие играть, подносили каждый свой указательный палец к ладошке, и ведущий начинал считалку:

— Мама, папа, жаба

Цап!

С последним словом быстро сжимал ладошку в кулачок, с целью поймать кого-нибудь за палец. Тот, кого поймали, тот и должен был водить.

Этой считалкой пользовались при условии небольшого количества желающих играть, где-то до пяти человек.

Мы обожали играть в эту игру зимой, так как снегу наметало порой по самую крышу сараек и было здорово убегать по их крышам от водящего, а в последний момент лихо спрыгнуть с высокого сарая прямо в сугроб.

Часто игра в"ляпы"сама-собой прекращалась и все начинали просто прыгать с крыш сараек в глубокие сугробы. Как это было восхитительно ощутить на мгновение восторг от свободного полета! Правда, была опасность, что под снегом может большой камень или острая железяка, но на мой памяти никаких травм никто и никогда от этих прыжков не получал.

Владельцы сараек, опасаясь за крыши своих деревянных построек, порой тоже гонялись за нами, но с другой целью — надрать уши. Но где там! Мы лихо перепрыгивали с крыши на крышу, ныряли в потайной ход, проделанный в сугробе между двух особенно близких крыш и просто исчезали из виду. Растерянный хозяин сарайки, пытавшийся нас поймать, еще долго озадаченно озирался по сторонам, ходил вдоль сараев по протоптанной тропинке, но так и не мог понять: куда мы делись?

А мы были рядом. В двух шагах от него в глубоких снежных пещерах, с разветвленными подснежными норами и проходами. Весь этот комплекс подснежных катакомб у нас назывался «ходами»

Ходы.

Еще одно слово из детства — это"ходы". Употреблялось только во множественном числе. Этим словом у нас обозначались пещеры, вырытые в снегу и всевозможные подснежные переходы между ними. Так же как и"за сарайками", это понятие обозначало и место нахождения кого бы то ни было.

— Где все ребята?

— Играют в ходах.

–РЕбя,(сокращенное ребята) пошли в"ходы"играть в прятки.

Ходы начинали рыть после прихода кратковременных оттепелей, тогда снег становился липким и не обрушивается в процессе копания. Поначалу все вместе выбирали место расположения будущих ходов, а потом уже начинали работы. Копали чем попало: большие мальчишки орудовали настоящими железными лопатами, мы, дошколята, детскими лопатками, фанерками и просто двумя руками. Никого не прогоняли, каждый вносил свою лепту в строительство, хотя на мой взрослый, теперешний взгляд, малышня больше мешалась, чем помогала.

Участие в рытье ходов являлось разрешением в дальнейшем в них играть:

— А ты что пришел? Как строить, так тебя нет, а как играть, так ты тут как тут.

— Меня мама не пускала, — плаксиво оправдывался очередной желающий поиграть на"режимном объекте".

— Ну да, как копать — не пускала, а как играть на готовеньком, так пожалуйста? — строго выговаривала ребятня,"официально"представляющая как бы администрацию ходов.

–Ладно, — смилостивившись объявляли провинившемуся,

–Вот тебе лопата, прокопаешь ход от сюда до туда…

И прощенный радостно хватался за лопату и с большим рвением приступал к работе. За ним некоторое время наблюдали, но потом и сами хватали в руки что придется и с удовольствием подключались к любимому процессу.

Как же мы любили копаться в снегу!

Чаще всего"главным по ходам"выступал мой сосед Колька Калинников, по прозвищу Калина. Его старший брат Федя фактически всегда руководил"снежным строительством", поэтому Калина, считал себя полномочным его представителем.

Когда морозы крепчали, то ходы поливали водой, чтобы были прочнее и не обрушивались в процессе эксплуатации. В отдельных случая копалась в снегу яма большого диаметра и сверху перекрывалась досками и засыпалась снегом. От неё рыли соединительные ходы к другим пещерам и норкам, и теперь в этой большой снежной юрте можно было собираться всей дружной команде нашего двора. Там на ледяной стол ставилась свечка и в уютном полумраке, тесно прижавшись к друг и дрожа от волнения, мы слушали страшные рассказы про черную кошку и летающую перчатку.

Это было жутко и весело.

Родители, которые разыскивали нас на предмет позвать на ужин, не найдя нас во дворе шли за сарайки и буквально ходили у нас над головами, зовя нас по именам, но мы притаившись в ходах, только радостно потихоньку хихикали.

Тайна скрытого лаза в ходы держалась в строжайшем секрете и не при каких условиях не раскрывалась никому, даже родителям.

Лыжи.

Будучи жителями северных районов страны, мы с детства обожали лыжи. Я бы сказал, что у нас в Руднигорске был культ лыж. В погожие воскресные дни практически весь город высыпал на улицу и, порою прямо от подъездов своих домов жители города вставали на лыжи и направлялись к близлежащим холмистым перелескам, которые перемежались с настоящими небольшими горами с точки зрения лыжника. У нас на севере их называли сопками.

Можно было бежать по лыжне по заснеженным холмам, петляя между причудливо изогнутых сосен, можно было кататься со всевозможных гор и горок, где каждый мог выбрать для себя, посильный по своему классу владения лыжами, спуск.

Тогда, в конце пятидесятых годов двадцатого века, с хорошими, жесткими креплениями для лыж была еще проблема, а для детских лыж и подавно. Выпускались какие-то чуть-ли не тряпичные крепления, в которых нога в валеночках постоянно соскальзывала с лыж и я падал бессчетное количество раз в течение своих ежедневных прогулок.

Меня это очень злило, и я не раз плакал от обиды, что не могу нормально кататься и постоянно падаю. Я бесконечно завидовал своему приятелю Кольке, которому отец вместо этих"мягких тряпок"вставил в лыжи жесткую петлю из толстой кожи, куда вставлялась нога в валенке и затем фиксировалась другой упругой петлей из черной резины. Он носился как угорелый на своих лыжках, катался с любых горок и нога держалась прочно, не соскальзывала и не подворачивалась.

Я часто жаловался папе на плохие крепления, он соглашался, однако, на мой взгляд, относился к этом у вопросу не с должным вниманием.

Но однажды он принес домой картонную коробочку с новыми, металлическими креплениями с жесткими кожаными ремешками.

После ужина мы с ним приделали эти крепления к лыжам (приделывал папа, но я очень внимательно смотрел, как он это делает). Это были полу-жесткие крепления промышленного производства.

И я увидел жизнь. Теперь мне было по силам состязаться в беге по лыжне и скоростному спуску с горы с непобедимым соседом Колькой. Я очень быстро наверстал упущенное и наравне с остальными мальчишками нашего двора достойно влился в многочисленную армию любителей лыж.

Битва комкАми!

Как ни странно, но оттепели зимой в те далекие годы на Кольском полуострове были не редкость. Учитывая, что морозы от пятнадцати до двадцати пяти градусов держались в течение месяца, то в результате повышения температуры до плюс одного не приводило к образованию луж и сколь заметному таянию снежного покрова, зато появлялась возможность строить снежные крепости и устраивать битвы снежками.

Опять же хочу заметить, что у нас снежки тоже назывались по другому, а именно"комкИ".

— Пошли играть в войну комками!

— Он мне комком прямо в лоб засветил!

Честно говоря, нигде больше я не встречал этого слова в значении снежка.

Разделившись на"враждующие армии", одновременно строили две крепости — каждая армия свою. Потом давалось время для подготовки боеприпасов в виде комков (снежков). Комки лепились по-серьезному: голыми руками, чтобы поверхность слегка подтаяла и потом заледенела, плюс обязательно каждый комок уплотняли об колено. Готовый снежный снаряд ну никак не подходил под определение"снежок", так как по своей твердости и весу больше походил на ледяной булыжник, нежели на хрупкий снежный шарик.

Когда всё было готово, по команде начиналась что-то вроде артподготовки, когда из обеих крепостей, расположенных на расстоянии броска комком, принимались активно и с максимальной силой швырять снежные снаряды друг в друга. Попадание такого комка даже через толстые зимние пальтишки и шубки были очень чувствительным, а если снаряд прилетал в голову или в лицо, то шишка или фингал были обеспечены.

Но серьезные"ранения"были редкостью, ведь мы прятались за толстыми снежными стенами крепости, которые не пробивал никакой ледяной булыжник.

Через какое-то время взаимный обстрел начинал надоедать, и тогда обороняющиеся из обеих крепостей покидали свои укрытия и неслись друг на друга в рукопашную атаку.

Первым в атаку всегда бросался Колька-Калина. Как и его старший брат Федя-Фэд, он был такой же бесстрашный и напористый. Задача была разрушить крепость противника. Вот здесь надо было не зевать, так как у каждого атакующего было по два комка, которые бросались практически в упор.

Истины ради хочу сказать, что в лицо сознательно никто не целил, тем более, старшие ребята младших жалели и сильно в нас не кидали, но крепости с обеих сторон разносили до основания.

И все-таки я прекрасно помню, как один раз я получил комком прямо в глаз. Слез с моей стороны было"море"и фингал на лице получился отменный.

Мы гуляли на улице практически с утра до вечера, с перерывом на обед. Начиная с шести лет нас уже отпускали во двор одних, без сопровождения родителей. И конечно же, в большинстве случаев мы играли в окружении своих сверстников, но рядом были старшие братья или сестры, которые были нашими вожаками и заодно приглядывали не только за своими, но и за остальной малышней.

Ребятня во дворе была очень разношерстной: от шести до тринадцати лет, но никогда не существовало ограничения по возрасту для участие в какой-нибудь игре. Это был негласный закон двора. Зато мы тянулись за старшими, старались им подражать и соответствовать статусу члена команды, поэтому еще не пойдя в школу мы умели играть во все уличные игры, знали правила, считалки и вообще были большими патриотами своего двора.

А вечерами, когда на улице мела метель и завывал северный ветер, мы ходили в гости к своим соседям по лестничной площадке. На нашем третьем этаже было четыре квартиры, и в каждой были дети, в основном мальчишки.

Моим самым близким товарищем был конечно Колька — Калинников Коля, по прозвищу Калина.

Калинниковы.

Он жил в квартире напротив вместе с братом Федькой. Фёдор был старше Калины лет на пять. Так уж сложилось, что Федя был как-бы вожаком нашего двора, хотя были ребята постарше и по крупней. В отличие от младшего брата, чья кличка была образована от фамилии, Федора во дворе все звали Фэдом. Одни считали, что его кличка появилась потому что у него был настоящий, популярный в те годы фотоаппарат ФЭД-2, с которым Федька никогда не расставался и фоткал все подряд, другие считали, что Фед — это укороченное от имени Федя.

Многие фотографии меня и моих друзей с нашего двора, которые до сих пор хранятся в нашей семье — это его рук дело.

Федор-Фэд был довольно крупным для своего возраста мальчиком, очень спортивным и храбрым, уже в шестом классе школы у него был первый юношеский разряд по лыжам, а еще он уже несколько лет занимался боксом. Фэд лихо дрался, никого не боялся и мог выписать по мордАм любому, независимо от возраста. А еще он был справедливым и заботился не только о своем брате, но и о всех малышах нашего двора.

Ему оказывали моральную, а если было нужно, то и физическую поддержку его товарищи по спортивным секциям, поэтому с Фэдом не решались связываться даже хулиганы в городе.

Когда через много лет я впервые услышал песню Булата Окуджавы про"Леньку Королева", я поразился сходству образа и характера песенного Леньки с нашим Федором Калинниковым. Это песня была про нашего Федора-Фэда, он тоже был для нас королем нашего двора.

Отец Калинниковых, дядя Вася, был человеком на первый взгляд суровым и неразговорчивым. Где он работал, я не помню, но руки у него были просто железными и несмотря на то, что был он небольшого роста, чувствовалась в этом человеке большая сила. В их семье стряпал всегда он. У Кольки дома тоже стояла на кухне железная печь как и у нас, но в нашей семье ее не использовали по назначению, а у них её топили и на ней готовили. У Калины в доме всегда приятно пахло дровами и костром.

Дядя Вася воевал на двух войнах: финской и Великой отечественной. Человек был по настоящему геройский: служил в разведке, брал"языков", а еще он нам рассказывал про финскую войну, как они охотились на"кукушек" — финских снайперов, которые сидели на деревьях, замаскировавшись в ветвях, откуда и стреляли по нашим солдатам, нанося значительный урон.

Как-то мы сидели у Калины в коридоре на полу и играли в шашки. Помнится, в детстве мы всегда любили сидеть и играть на полу. На полу много места и в любой момент можно бросить играть в шашки начать бороться.

Колька обожал шашки, особенно любил играть в"Чапаева», когда шашки ставятся одна на другую и нужно щелчками сбивать шашки соперника. В этой игре ему не было равных.

Внезапно он достал от куда-то деревянную коробочку откуда высыпал на пол целую гору медалей и орденов. Помню, как он с гордостью показал мне две медали За Отвагу и орден Красной звезды — это были боевые награды дяди Васи.

По-мимо этих наград там были еще другие, но тогда я не знал их названия, а Колька мне не объяснил. Тогда мне не приходило в голову задуматься, почему такие достойные и заслуженные награды валялись в ящике для игрушек у младшего сына дяди Васи. Потом, уже будучи взрослым, мне стало известно, что среди солдат медаль За Отвагу ценилась даже выше ордена.

Готовил дядя Вася замечательно, прекрасно помню его потрясающие пельмени — самое любимое кушанье всех мальчишек нашего двора в те времена.

И, на самом деле, он был чрезвычайно добрым, очень любил детей и не только своих. У него были золотые руки. И них в доме столы, тумбочки (Калина их называл"думбочки") табуретки — всё было сделано руками Дяди Васи.

Он ни чего не жалел для своих детей. Так он своему старшему Федору в седьмом классе на день рождения подарил мопед (велосипед с мотором). Ни у одного мальчишке ни в нашем дворе ни в соседнем ни было такого замечательного аппарата.

Федькин мопед был предметом бесконечной зависти всех наших мальчишек от мала до велика. Но Фед не был ни задавакой ни жадиной. Он великодушно предоставил возможность прокатится по одному разу на своем аппарате каждому мальчишке из нашего двора. Мне тоже предоставилась такая возможность и я ей воспользовался. Это было незабываемо!

А еще у Кольки-Калины на кухне за печкой жили тараканы, при чем именно только за печкой, в комнатах их не было. Он их совершенно не боялся и даже на оборот считал вроде как домашними животными.

Калина очень любил напустить в ванную воду до краев, сделать из бумажного листа лодочку( мы все умели это делать), наловить тараканов прямо руками, посадить их в лодочку и пустить плавать в ванную. Тараканы начинали суетится, бегать по палубе, забираться на стилизованный парус, но в воду не бросались. Мы с нескрываемым интересом наблюдали за тараканьим плаваньем. Мне тоже хотел, чтобы у нас были дома тараканы и я бы их тоже запускал в плавание, но у нас тараканов не было, а были клопы, которые у меня вызывали чувство омерзения. Родители нещадно с ними боролись и в конце концов вывели каким-то страшно вонючим китайским средством, от которого мы сами чуть не загнулись.

У Калинниковых любили показывать диафильмы. Колька всегда заранее приглашал всех, кого считал нужным. Если кто-то провинился по его мнению, то он его не приглашал, и обязательно делал так, чтобы тот понял, за что того не пригласили и сделал соответствующие выводы.

Обычно приглашение на словах звучало так:

— Вирелка, сегодня будем"казАть"фильмы, придёшь?

— Конечно же приду.

Слово"казАть"в смысле"показывать"было одно из многих знаменитых слов из Колькиного лексикона.

К слову сказать, в Руднегорске не было телевидения. Его не было ни в конце пятидесятых ни в середине шестидесятых годов. По какой причине — мне не ведомо.(Сейчас это трудно представить, но первый телевизор в нашей семье появился только в шестьдесят седьмом году и то, потому что мы переехали в другой город).

И поэтому вся детвора Руднегорска страшно любила кино.

Коля-Калина кино просто обожал. Он по нескольку раз ходил смотреть любимые фильмы, особенно про Чапаева. Его он смотрел раз сто. А еще Кольке нравилось фильмы пересказывать. Всех героев он делил на"наших"и"немцев", красных и белых, которых он называл"беляками". Даже если фильм был иностранный, то все равно положительные герои были наши, а отрицательные — немцы, обычно с приставкой"гады".

Как — то они с семьей ездили отдыхать куда-то на юг, и Калина там посмотрел фильм"Великолепная семерка". Это кино потрясло Кольку до глу бины души. Вернувшись домой в Руднегорск, он взахлеб по сто раз пересказывал и во дворе и в школе самые острые моменты этого популярного в Советском Союзе американского боевика. Учитывая то, что у нас в Руднегорске этот фильм еще не показывали, многочисленная Колькина аудитория слушала раскрыв рты, несмотря на его своеобразную манеру передачи сюжета фильма.

Калина очень вольно обращался с последовательностью сцен фильма и рассказывал первым тот момент, который ему пришел в голову.

— Ну вот! — так всегда начинался его рассказ.

— Нужно было похоронить одного на кладбище, а эти его туда пускать не хотели, тогда наш главный, который Лысый, сказал, что он его похоронит и повез покойника на кладбище на тачанке, а тот гад с винтовкой из окна как высунется, а Лысый из пестика (так Колька всегда называл пистолет) бжщ-бжщ — тот из окна и свалился, но тут повылезали со всех сторон другие гады-немцы, а этот, который с ним ехал, ему и говорит:"Смотри-справа!", а Лысый — бжщ-бжщ-бжщ, а те и попадали…

Калина входил в раж, изображая пальцами пистолет и как-бы стрелял по врагам, имитируя звук выстрела и одновременно рикошет пули.

Он никогда не запоминал имена героев или актеров и сам называл их как ему заблагорассудится, а любую повозку или телегу называл тачанкой.

Колька давал имена действующим лицам на экране по одним только ему известным критериям. В данном случае"наш главный Лысый" — это, естественно, Юл Бринер.

И Калина продолжал:

— А тот, которой с Лысым покойника хоронить ездил, он, значит, спит у забора, а этот к нему подходит и говорит:"Я это сделаю быстрей тебя!", а тот, который с ножиком, все равно спит, а этот из пестика бжщ-бжщ ему возле ног, а тот тогда встает и молча подходит к столбу…

И далее в таком же духе.

Не смотря на невероятный сумбур в повествовании, слушатели и, я в том числе, Колю не перебивали и не уточняли кто есть"этот", а кто"тот". Просто мы сами для себя выстраивали всю картину происходящего на экране так, как она нам представлялась в наших головах.

На следующий год, отдыхая на море, мне тоже удалось посмотреть этот фильм, который привел в восторг моего соседа. И должен признаться — я тоже был в полном восхищении от этого кино, но самое интересное, что в процессе просмотра я узнавал многие сцены из фильма, которые нам пересказывал Коля-Калина.

Показ диафильмов это почти как кино, только картинка на экране неподвижная и текст читает кто-то из взрослых. У Калины дома всегда читала его мама, тетя Лида, полная женщина в очках, не знаю, где работала, вроде как в бухгалтерии. Но тоже очень добрая и приветливая женщина.

Дети в первую очередь делят людей на добрых и недобрых.

— Вуключи свет, — командовал кому-нибудь Коля-Калина на своем языке.

И вот мы сидим в темноте на полу в коридоре, сбившись в кучку и не отрываясь смотрели на экран, сделанный из обычной простыни и прикрепленный изнутри на входную дверь. Кто-то из ребят (это была почетная обязанность) прокручивал кадры пленки на диапроекторе, а тетя Лида уже читала текст, который был расположен под кадром на экране. И ведь все мы уже умели читать сами, но нам нравилось, чтобы текст читала тетя Лида, а мы внимательно разглядывали цветной кадр и представляли себе, что мы в кинотеатре смотрим кино.

Диафильмы были на разную тему, но нам больше всего нравилось смотреть сказки.

И еще: как и все дети, мы любили, чтобы рядом были взрослые, чтобы они с нами занимались, играли, организовывали нас и нам читали. Иногда хотелось, чтобы взрослые не мешали нам общаться между собой, но где-то в глубине души, нам было приятно, что они находятся недалеко от нас. Хотелось постоянно чувствовать, что мы им нужны и они нас любят.

Как хорошо, что у нас были папы и мамы, друзья и соседи.

Товарищ майор.

В квартире, расположенной слева от нас жил товарищ майор с семьей. У них тоже были дети: взрослая Оля (она училась в восьмом классе) и Сережка, он был во втором. Их отец, дядя Гриша, был настоящим командиром. Мы всегда восхищались его формой с погонами и портупеей. За ним по утрам приезжала машина"Победа"и мы несколько раз видели, как солдат приходил к ним и докладывал дяде Грише-майору:"Товарищ командир… машина у подъезда!"

В те годы, совсем еще не далекими от окончания войны, у нас, мальчишек любого возраста, в играх был культ воинов-победителей. Мы всегда с восхищением смотрели на военных, особенно выделяли офицеров, так как нам очень нравились их фуражки с кокардами и погоны со звездочками. Большего всего мы любили капитанов, потому что у них на погонах было самое большое количество звездочек.

Мы ежедневно играли в командиров и разведчиков, брали"языков", отстреливали с деревьев"кукушек"и одерживали славные победы над врагом, коим, естественно, были фашисты или, как называл их Колька — "гады-немцы".

Дядя Гриша показывал как правильно обращаться к командиру, отдавать честь, выполнять команды"кругом","смирно"и"вольно". Это были замечательные уроки военной подготовки, на которых мы затаив дыхание внимали каждому слову и жесту настоящего командира. Потом, уже на улице, сотни раз были проиграны сцены доклада"товарищу майору"и выполнены все разученные команды. Самое интересное, что нам больше нравилось докладывать"командиру",чем быть в роли самого командира.

Но еще более любимыми были вечера в семье Сережки, когда товарищ Командир читал нам вслух сказки. Нас набивалась к ним порой до десяти человек разновозрастной ребятни. За неимением места на стульях и диване, мы с большим удовольствием располагались прямо на паркетном полу у ног дяди Гриши, который сидел на стареньком кресле с книгой в руках. Общий свет выключали, горела только настольная лампа, которая освещала страницы книги.

Дети любят полумрак или вообще темноту — так легче бояться, а побоятся чего-нибудь страшненького мы любили.

Читал Командир как настоящий сказочник, с распевно-заунывной интонацией, в манере традиций сказителей русских народных сказок.

Мы обожали сказки про русских богатырей, особенно про бой на речке Смородиновой и Калиновом мосту:

— Вдруг в реке во́ды взволновались, на дубах орлы раскричались — выезжает чудо-юдо шестиглавый змей…

Мы слушали притихнув, боясь пропустить хоть слово. Даже не смотря на то, что читалась сказка далеко не первый раз, все равно замирало сердечко от ужаса перед страшным чудищем о шести головах. Каждый раз мы заново переживали за Ванюшку-крестьянского сына, когда он смертельным боем бился с проклятым змеем…

Эти незабываемые вечера сказок оставили неизгладимы след в моей душе на всю жизнь.

Моя семья.

Наша семья состояла из четырех человек: папа, Алексей Петрович Страгин, мама Наталья Васильевна, сестра Настя и я, Валерик ( так меня звали в семье) или Вирелка, как меня называл мой приятель Колька. Еще у нас в квартире жил здоровенный котище, Васька. Папа часто его называл полноценным членом семья. Васька был красивым полосатым зверем, в бело-серую полоску, с роскошным белым"передничком"на грудке и замечательным розовым носиком.

Вообще-то он был не наш, а наших соседей по коммуналке, но после их переезда в отдельную квартиру в другой дом, Васька там жить не захотел и вернулся в свою старую квартиру, где теперь жили только мы. Он нас всех прекрасно знал, особенно меня, так как я часто с ним играл у соседей.

Это был кот лет пяти, очень умный и умудренный жизненным опытом. Он постоянно дрался с котами во дворах и неоднократно приходил домой с разодранным носом и с раной на виске. Мама обрабатывала раны борной кислотой, ему это естественно не нравилось, но он мужественно терпел, преданно смотрел маме в глаза и потихоньку мяукал, когда уж очень щипало. Потом папа купал его в ванне, что тому не нравилось вдвойне, но зато после всех испытаний — чистый и накормленный, он забирался ко мне в постель и блаженно разваливался на одеяле на моих ногах. Спал он исключительно у меня. Учитывая, что котяра был больше трех килограммов весу, где-то к середине ночи у меня затекали ноги и я его спихивал с кровати. Васька не обижался, а просто подходил к родительской кровати и негромко мяукал один раз и не оборачиваясь шел к входной двери. Он прекрасно знал, что мама шепотом чертыхаясь и бранясь, встанет и пойдет открывать ему дверь. Каждую ночь он в три-четыре часа ночи просился, чтобы его выпустили на улицу. Он был прирожденным ночным гулякой. Подвалы и чердаки были его кошачьей вотчиной.

Как-то раз мама спала очень крепко и не услышала Васькино призывное мяуканье. Кот как обычно подошел к входной двери, будучи уверенным, что за ним идет мама, и сейчас его выпустят, а тут никто не пришел и, бедный кот, за неимением возможности сходить в туалет во дворе, напИсал в мою меховую шапку, которая валялась на полу, упав с вешалки по какой-то причине. Надо заметить, что ящичек с песком у нас конечно же был и он находился в кладовке рядом с прихожей, но у Васьки был своеобразный ритуал уходить из дома ночью и делать свои дела на улице, но в этот раз кота не выпустили и он в знак протеста написал в мою шапку.

Как говорится: и смех и грех. Шапку пришлось выбросить.

А еще Васька любил гонять голубей по крышам и однажды свалился с крыши нашего четырех этажного дома. Упал прямо в песочницу, хорошо, что песок привезли на днях, он был еще рыхлый, так что серьезно смягчил удар. В песочнице никого не было, но девочки рядом качались на качелях и видели, как кот Васька прыгнул на голубя, а тот выскользнул из кошачьих лап и улетел в небо, а Васька упал на землю. Девочки боялись к нему подойти и прибежали к нам. Я тут же стремглав помчался за ними. Бедный котик лежал без движения, но глаза были открыты, а из носика капала кровь. Увидев меня, он жалобно замяукал хриплым голосом. Я бережно подхватил его на руки и отнес домой. Мама в очередной раз его выходила. Она его перебинтовала, протерла носик борной кислотой, запихнула ему в рот какую-то таблетку и положила на мягкую подушечку возле батареи. Он периодически негромко мяукал, а я сидел рядом, осторожно гладил его и потихоньку плакал от великой жалости к своему любимцу.

И все-таки Васька через пару недель полностью поправился — он был необыкновенно живучим зверем.

Обычно, приходя домой, кот садился под входной дверью и жалобно мяукал, чтобы ему открыли, а после того как его впускали в квартиру несся как оглашенный на кухню к своей мисочке и не найдя там еды, начинал активно тереться о мамины ноги, а если, по его мнению, она затягивала с подачей обеда, то обхватывал ее ногу своими лапами и садился ей на тапок.

Всякий раз мама неизменно повторяла:

— Сейчас, Вася, подожди, какой же ты тяжелый!

Но он отпускал ее только после наполнения едой его миски. Потом жадно ел, сердито при этом ворча. Кот был всеядный, ел все подряд даже печенье со сгущенным молоком, но больше всего обожал мясо в любом виде, но больше в сыром.

Я порой его звал на кухню не"Вася-Вася", а"Мясо-Мясо"и он на этот призыв так же летел стремглав как и на свое настоящее имя.

Как-то ко мне пришел мой одноклассник, Юра Рыкин, с которым мы договорились поиграть в шахматы. Пришел с большим опозданием, и когда я спросил его, что случилось он мне поведал занятную историю:

— Поднимаюсь к тебе на этаж, а возле вашей квартиры сидит Васька. Только я сделал шаг по направлению к твоей двери, как он поднял лапу и сердито зашипел. Я отступил назад, Он сразу успокоился и начал жалобно мяукать, видно просился домой. Я опять попробовал подойти, кот тут же перестал мяукать и опять сердито на меня зашипел да еще и хвостом стал нервно махать из стороны в сторону.

Пришлось мне уйти и прийти позднее. Тут из кухни пришел Васька и дружески приласкался к моему приятелю, он видел, что мы по-доброму играем на полу в шахматы, значит никакой опасности ни мне ни ему нет. В знак своего хорошего расположения к нам, он лапкой смахнул с шахматной доски мою пешку и погнал её куда-то в угол комнаты.

Однажды родители ушли в кино, а я решил поужинать. На ужин были мамины котлеты, обожаемые мной, макароны и кислая капуста, тоже маминого засола.

Нам в полярную ночь зимой очень не хватало витаминов, поэтому квашеная капуста всегда шла на ура и за обедом и за ужином. Я навалил себе в тарелку целую гору макарон, сверху положил две здоровых котлетины, а рядом поставил большую миску хрустящей квашеной капусты с репчатым луком и брусникой.

И когда я в предвкушении чудесного ужина уселся за стол, вдруг в большой комнате зазвонил телефон. Страшно не довольный этим звонком я метнулся с кухни к телефону. Звонок был не важный — соседу Кольке недавно установили телефон и он хотел просто поболтать. Я деликатно, но быстро свернул эту"лавочку"с никчемным разговором и мухой лечу на кухню. Подбегаю к столу и на мгновенье цепенею: миска с капустой — на месте, тарелка с макаронами — тоже, но сверху макарон отсутствовали котлеты, при чем обе.

Не веря своим глазам я заглянул под стол — там тоже не было ничего. Совершенно сбитый с толку, я бессмысленным взглядом окинул всю кухню и внезапно взглядом уперся в кота, который сидел в коридоре прямо возле открытой кухонной двери и как ни в чем не бывало с наслаждением облизывался до ушей и умывался.

И тут я все понял. Этот ненасытный котище, пока я пять минут говорил по телефону, сожрал обе моих котлеты и не подавился. Очевидно, он тоже любил мамины котлеты!

Васька, конечно, был здоровенным котом, но даже для него это было слишком.

— Ах ты гад, — заорал я, хватая кухонное полотенце.

Не испытывая судьбу, котяра дал деру. Забыв про еду, я гонялся за ним с кухонным полотенцем по всей квартире и наконец загнал его в угол.

Признав поражение и осознав свою вину, Васька упал на спину и поднял лапы к верху — он сдавался.

— Лежачих не бьют! — мявкнул он.

— То-то же, — сказал я.

Ну и как, скажите мне, пожалуйста, после этого можно было на него злится?

Я ласково потрепал его за белый пузик, а он, в знак примирения, лизнул мне палец.

Мой папа.

Мой папа, Алексей Петрович Страгин, сначала работал мастером открытых работ на горном руднике. Работа была посменная: то в утро то в вечер, а то и в ночь. Если работа была в первую смену, то он должен был вставать в четыре часа утра и это в полярную ночь. Как рассказывала мама, после продолжительного звонка будильника, папа сползал с кровати, садился на пол и продолжал спать, сидя на полу возле кровати, пока мама готовила завтрак.

Мы спали в одной комнате, но я никогда не слышал, как звонил папин будильник, так как всегда дрыхнул"без задних ног".

Когда мы пошли в школу, то на первых уроках, за частую, тоже спали за партами, облокотившись на руку или спали прямо с открытыми глазами, вроде как смотрели на классную доску, но при этом ничего не видели и не слышали. Учителя понимали наше состояние в полярную ночь и очень деликатно проводили утренние уроки первой смены.

Помню, как-то на зимних каникулах, уже в старших классах, я зачитался книгой до полуночи. На следующий день меня разбудил телефон. За окном светало. Звонила мама с работы и страшно удивилась, что я еще сплю — на часах было два часа дня, а за окном был не рассвет, а голубые сумерки. Я проспал четырнадцать часов и спал бы еще, если бы мама меня не разбудила телефонным звонком.

Вот такие они сонливые полярные ночи.

После ночной смены, утром, придя домой, папа ложился спать и спал до обеда. Пока сестра Настя была маленькой, мама не работала и мы все вместе были дома. Мы старались не входить в комнату, где спал папа, хотя и мне и особенно маленькой Насте очень хотелось с ним пообщаться.

У нас дома была игра — набрось кольцо на деревянный столбик. Как сейчас помню, что столбик был зеленого цвета, а острый его кончик — красного. Размером столбик был сантиметров двадцать пять — тридцать.

Пока мама возилась на кухне, Наська все-таки пробралась в комнату к папе и ангельским голосом стала звать:

— Папа, вставай, папа, вставай, — я вошел в комнату вслед за ней и с интересом наблюдал, что же будет дальше.

Папа сладко спал, подложив под левую щеку обе ладошки. Настя, забыв на время о папе, увидела кольца и палку для игры «Набрось кольцо», лежащие возле дивана. Поковырявшись с кольцами, она машинально взяла палку в свою ручку и опять подошла к отцу:

— Папа, вставай, папа вставай, — и неожиданно, со всего маху треснула его по лбу зеленой деревяшкой. Папа подскочил, как ужаленный, сел на диване и непонимающем, сонным взглядом посмотрел на Наську, почесал лоб и, наконец отойдя ото сна спросил:

— Доча! Зачем ты папу стукнула, папе больно!

— А почему ты так долго спал? — ответила она, готовясь заплакать.

Тут прибежала мама, схватила Настю на ручки, та наконец заревела, за тем подлетел папа, начал ее целовать-успокаивать.

Короче они начали вдвоем с мамой возиться с сестрой, а на меня никто не обращал внимания, хотя я тоже ждал, чтобы папа меня заметил.

Всеми забытый и обиженный, я выскользнул за дверь у побежал во двор.

Мама, как и многие женщины нашего дома в те времена, не работала — была домохозяйкой. Она плохо переносила Север, особенно полярные ночи, была худенькой и часто болела. С появлением сестры-Насти она как ни странно, воспрянула духом — стала меньше болеть, слегка поправилась, но забот стало больше.

Надо сказать, что в те годы в Руднегорске с определенными продуктами были проблемы: так молоко было по карточкам, по-моему, литр в неделю на дошкольника, яйца привозили два-три раза в год и всякий раз надо было стоять в очереди чуть ли не целый день. Давали по сто штук на человека. Люди стояли целыми семьями, чтобы купить максимальное количество. Папа был на работе, но на маму, меня и Наську полагалось аж три сотни яиц и мы их, естественно, выкупали в полном объеме.

И какое это было счастье съесть на завтрак ароматную глазунью, как в прочем, и на ужин. Правда, мама строго следила, чтобы я в день съедал не больше двух яиц, но не всегда на этот счет она могла меня проконтролировать.

Когда зимой, часов в десять-пол одиннадцатого вечера, с мороза, весь в снегу я приходил домой с гулянья, то готов был съесть слона и кота Ваську в придачу. Но Ваську я любил, да и кошатина мне не по вкусу, зато на ужин мог съесть яичницу из четырех яиц, пол банки печени трески (уж очень я ее любил) да еще пару здоровенных вареных картошин.

Как-то я пришел с гуляния около одиннадцати вечера, когда мама с Наськой уже спали. Я приготовил себе яичницу из пары яиц, и не наевшись, сварганил вторую порцию, вдруг появилась мама и узнав, что я собираюсь съесть два яйца сверх нормы, отняла у меня сковородку и прогнала меня с кухни.

Через десятилетия, вспоминая этот эпизод, мы в семье весело смеялись, но тем зимним вечером я обиделся на маму.

А еще вспоминаю, как мы с мамой ходили зимой на молочную кухню, которая была в километре от нашего дома, чтобы отоварить молочные карточки.

Настю везли в коляске( к колесам зимой приделывались алюминиевые полозья), а я шел рядом с мамой и очень хотел пристроится к коляске, чтобы тоже ехать как сестра на коляске. Была метель, и я задыхался от сильного порыва ветра. Мама разворачивала меня спиной и мы ждали, когда кончится очередной порыв, чтобы продолжить путь.

Молочная кухня — это была небольшая бытовка, и если народу было много, то очередь была на улице. При любых обстоятельствах, я всегда оставался на улице и ждал маму. Как сейчас вижу, как она выходит с Настей на правой руке и алюминиевым бидончиком с молоком в левой. Она всегда брала Настю с собой, чтобы пропускали без очереди. Народ ворчал, так как многие тоже были с детьми, но сестренка была совсем малышкой, и маму все же пропускали.

Рядом с кухней была какая-то хозяйственная площадка. После схода снега, на эту площадку выпускали кур, которые гуляли под предводительством большого красивого петуха. Как-то раз, когда мы в очередной раз пришли за молоком, и мама с Настей вошла в внутрь молочной кухни, я подошел поближе к курам, чтобы по"цып-цыпать"им и получше рассмотреть. Строгий петух решил, что я покушаюсь на его владения и внезапно с громким криком побежал на меня, взлетел мне голову и начал долбить меня своим, как мне тогда показалось, железным клювом. От страха и боли я заорал как резаный, но петух был не робкого десятка и, не обращая внимания на мой крик, продолжил свою экзекуцию. В конце-концов он мог выклевать мне глаза, если бы не подбежала какая-то женщина из очереди и схватив разбойную птицу за крыло, отшвырнула ее от меня.

С тех пор, даже если я шел с мамой за ручку, злопамятный петушина, увидев меня обязательно делал несколько быстрых шагов в нашу сторону, громко хлопал крыльями и злобно кукарекал, мол:

— Я еще до тебя доберусь!

С продуктами в стране и в Руднегорске в частности возникали порой необъяснимые, на первый взгляд, проблемы: то пропадало хозяйственное мыло, то стиральный порошок, то сливочное масло, то молоко, то мясо, а то вдруг возникла проблема с хлебом. Нас даже в школе предупредили, что в связи с неурожаем в стране в хлеб будут что-то ( что — не помню) добавлять, но даже этого хлеба с добавками не хватало. В какой-то год в начале шестидесятых, мы с мамой и Настей стояли одно время в длиннющих очередях на весь магазин за хлебом.

По определенному распоряжению в тот сложный период, на каждого человека продавали определенное количество хлебных изделий. Как известно, хлеб долго не хранится и его нельзя запастись на месяц, но все равно мы, да и все остальные, выбирали положенную норму. Никогда хлеб не выбрасывали, да и он почему-то не плесневел, а только черствел. Из излишков закупленного впрок белого хлеба делали сухарики, а из черного — сухарики с солью. Набьешь карманы этими вкуснющими черными сухарями, выйдешь на улицу, а там таких же любителей похрустеть, как я — полон двор и стоит веселый хруст на всю округу.

Но вот что интересно: даже тот хлеб с добавками, на мой взгляд, был гораздо вкуснее, чем выпекают сегодня в стране в двадцать первом веке. Идя домой и держа в руках буханку свежего хлеба, невозможно было не обгрызть замечательную хрустящую корочку, за что мама меня всегда ругала, но в следующий раз я все равно поступал также — ведь корочка была неизменно такой вкусной.

Руднегорск располагался в пограничной зоне, поэтому когда ехали домой поездом, обязательно проходили строгий пограничный контроль. На конкретной станции поезд останавливался, где-то на полчаса, и пограничники осуществляли паспортный контроль. Человек, едущий в Руднегорск и не являвшимся его жителем, должен был предъявлять какое-то разрешение или приглашение, или и то и другое.

По причине запретной зоны, в нашем городе не было рынка, и доступ жителей к свежим овощам и фруктам был ограничен местными, очень немногочисленными овощными магазинами со скудным выбором.

Забегая вперед скажу, что уже с первого класса нас, детей, родители посылали в овощной за картошкой. Дело это было муторное и тяжелое, так как нужно было в очереди постоять минут тридцать, а потом тащить килограммов пять картошки в авоське, которая нещадно резала наши детские пальцы.

В народе она называлась просто сеткой.

Помнится, мама всегда ворчала, когда чистила картошку:

— Вот опять наложили гнилья!

Да, овощи, особенно зимой, всегда были не ахти какие, но, тем не менее, с детства запомнился аромат и вкус вареной и жареной картошки. С высоты сегодняшнего дня кажется, что в те годы она была вкуснее.

Сорок восемь-половинку просим!

А еще у нас у детей в те времена была странная, и не объяснимая в современных реалиях, привычка — во время обеда схватить со стола кусок хлеба, сыра, колбасы или печенюшку, и выбежа во двор, съесть это на глазах у других. При этом важно было успеть сказать кодовую фразу:

— Сорок один — ем один! — в этом случае едой ни с кем можно было не делиться.

Если ты зазевался и кто-нибудь во дворе успел крикнуть:

— Сорок восемь — половинку просим, — то в этом случае свой кусок съестного приходилось делить на всех или дать откусить.

До сих пор ясно вижу картину, как один мальчик вышел гулять, держа в руке большую, красную редиску, успев сказать:

— Сорок один — ем один, — и с аппетитом вгрызался в сочную и, наверное, очень вкусную редиску, а я как завороженный стоял, глотал слюни и страшно ему завидовал. У нас дома её не было, а мне так тоже хотелось похрустеть…

Коля-Калина обожал выбегать во двор с какими-нибудь съестными припасами и, кстати, никогда не торопился заявить, что он будет есть один — Коля любил, чтобы у него попросил, а он великодушно поделился. Часто он выходил из дома с полными карманами сухофруктов, которые он называл"сукафрукты". Не смотря на то, что Калина щедро одаривал нас сушеными фруктами, мы тем не менее не могли отказать себе в удовольствие и спросить:

–Слушай, Коля, что-то я забыл как это называется, — лукаво задавали мы вопрос,

— Да я вам сто раз уже говорил — сукафрукты, — беззлобно горячился Коля, а нам только этого было и надо — покатываясь со смеху, мы, тем не менее с удовольствием грызли эти самые Колькины"сукафрукты".

Калина никогда не обижался если мы подтрунивали над ним по поводу его смешных слов.

Читаем книги.

Не смотря на то, что у мамы появилась маленькая дочь, она не перестала уделять мне меньше внимания. Благодаря ей я научился читать очень рано. В шесть лет я читал адаптированные детские книжки, а в семь уже бегло читал любой текст как детской так и взрослой тематики. Мама привила мне любовь к чтению, читая практически ежедневно разные детские книжки. Слава богу, с детскими книжками в те времена было все нормально.

В доме всегда было полно как тоненьких книжек с рассказами для детей, так и толстых книг большого формата с чудесными картинками. Мною бесконечно любимые книжки про Незнайку и его друзей, про Буратино и Чипполино, про Волшебника из Изумрудного города и злого Урфина Джюса и его деревянными солдатами и еще много других, без которых я не представляю своего детства.

Я десятки раз перечитал каждую из них, максимально погружаясь в волшебный, сказочный мир, и вместе с их персонажами, мысленно участвовал во всех волшебных приключениях и фантастических событиях, выпадавших на долю моих любимых героев.

А еще у нас дома была большущая книга, которая называлась"Книга о вкусной и здоровой пище"выпуска 1953 года и цитатой Сталина в предисловии.

Сама книга была коричневого цвета и в ней было большое количество разнообразных кулинарных рецептов, но самое главное — в ней были удивительный по красоте цветные иллюстрации. На главном развороте был изображен огромный банкетный стол, уставленный всевозможными яствами: икра черная и красная в хрустальных вазочках, поросенок на огромном блюде, какая-то фаршированная рыба, маслины, сочные фрукты в высоких вазах, красивые бутылки с винами, большие букеты цветов и что-то еще. Настолько все было красиво, что мне доставляло огромное удовольствие раз за разом разглядывать эту всю красивую еду, при чем у меня не"текли слюни"от желания это все попробовать, просто мне доставляло удовольствие любоваться такой красивой и вкусной на вид картинкой.

На другом развороте в этой книге был изображен стол с разными сладостями: пирожными, плитками шоколада, различными шоколадными конфетами в красочных коробках, опять же цветы и фрукты в вазах и много бутылок с вином и даже шампанское в ведерке. Уж конфет, шоколада и тортов я в детстве отведал не мало, но тем не менее, меня периодически тянуло снова взглянуть на это замечательное изображения сладкого изобилия.

Как это не покажется странным, но из многочисленных блюд, проиллюстрированных в книге, мне почему-то больше всего хотелось отведать сосиски с горошком, которые были изображены вместе с бутылками пива. Папа давал мне как-то попробовать пиво и оно мне совсем не понравилось — горькое.

Уже в солидном возрасте я случайно узнал, что все иллюстрации в книге — это рисунки, а не фото, хотя тогда, в детстве, я об этом не задумывался.

Конечно, все мы мечтали, чтобы у нас в квартире был телевизор, но с другой стороны это было и хорошо, что его не было, иначе мы бы так не любили книг.

В нашем дворе было не прилично не прочитать книжку, которую уже все читали. В прямом смысле будут показывать пальцем и кричать:

— Смотрите, он это не читал, не читал, — и противно при этом хихикать.

Это было своеобразное воспитание двором, не улицей, а двором, с его не писаными правилами и традициями.

Если у тебя, к примеру, есть велосипед, а ты не умеешь заклеить камеру колеса, натянуть цепь или затянуть руль, то мальчишки с тобой не будут водиться — это было стыдно не уметь этого делать, не смотря на то, что тебе всего девять лет. Старшие мальчишки нас всему учили, что умели сами, а мы в свою очередь тянулись друг за другом, чтобы, не дай бог, не прослыть неумехой.

Папа первые годы на севере работал на"руднике открытых работ"(запомнилась именно такая фраза), но потом его активно стали продвигать по профсоюзной линии и вскоре он стал работать в"раисполкоме". Не вдаваясь в подробности, что это значило, я еще много лет произносил это слово именно так—"раисполком", а не"райисполком", потому что на слух для меня это так звучало.

Я тогда не понимал, чем они там в исполкоме занимаются, но папа стал теперь каждый вечер приходить домой с работы в одно и тоже время, перестал работать по ночам и стал больше проводить времени со мной и Настей.

На новом месте папу стали часто направлять в командировки в Москву. Командировки были продолжительные: семь — десять дней, а один раз вообще уехал на три месяца учиться на какие-то курсы. Вернувшись домой, привез пол чемодана самых лучших шоколадных конфет, трехсот граммовую жестяную банку черной икры и легонький хлопчато-бумажный (так называла мама) костюмчик мне. Учитывая то, что с детской одеждой при социализме всегда была большая проблема, а у нас на Севере и подавно, мама рассчитывала, что уж из Москвы-то папа нам одежки навезет. Не тут-то было! Мама даже плакала от досады, что он детям ничего не привез (что он привез маме-я не знаю), а папа только виновато посмеивался и чесал нос. У него была такая привычка всегда чесать нос, когда он смеялся.

За то мы с Наськой были в счастье — такого количества лучших московских конфет нам хватит на долго, а еще по утрам бутерброды с черной икрой на завтрак.

Спасибо, папа!

К слову сказать, эту трехсотграммовую банку черной икры мы так и не доели — она засохла.

А еще папа рассказывал, как ему в Москве в магазине было не удобно покупать конфеты сразу по пол-килограмма:

— А почему, пап? — интересовался я,

— А потому, сынок, что в Москве зарплата маленькая, не то что здесь у нас на севере, по этому они покупают всего понемногу — по сто-двести грамм, а я беру по пол кило, а то и по килограмму — получается, что я вроде как чванюсь и кичусь перед другими, что у меня много денег, а у них мало — это некрасиво. Папа всегда был очень щепетильным в вопросах этики.

"КАжим"фильмы.

В каждой семье, проживающей на нашем этаже, проходили свои, только им присущие мероприятия для детей, организуемые взрослыми. У одних читали вслух сказки, у других"казАли", как говорил Колька-Калина, диафильмы, у нас тоже"казАли", в смысле, демонстрировали фильмы, но настоящие фильмы, со звуком.

Дело в том, что наш папа был завзятым кинолюбителем. У него была шестнадцати миллиметровая кинокамера, а так же кинопроектор и усилитель с динамиком.

Это была устаревшая профессиональная аппаратура для показа кинофильмов, которую использовали в небольших сельских клубах, Домах офицеров, а так же в Домах культуры и даже на флоте, на больших кораблях.

Папа аппаратуру купил в комиссионке в Москве, где мы были проездом, возвращаясь домой с юга. Помню как грузили все эти деревянные ящики в купе поезда, а проводница ворчала:

— Куда вы этот все прёте, у меня пассажирский вагон, а не товарный! — но все-таки разместились — всем и всему хватило места.

Мама тоже ворчала, потому что папа угрохал ( мамино выражение) всю премию на это барахло (тоже из её лексикона).

А мы, дети, опять были в счастье — у нас дома будут показывать настоящее кино.

В районе Руднегорска располагались военные городки, в которых в те годы еще использовалась кино аппаратура, подобная нашей, да и у нас в городе были места, где стояли шестнадцати миллиметровые киноустановки.

Папа по работе как-то был связан с этой темой и ему иногда давали на дом железные коробки с художественными и другими фильмами.

У нас был самодельный экран, сделанный их простыни, скрепленной по широким сторонам тонкими деревянными реечками.

Надо ли говорить, что на просмотр фильма в комнату набивалось до пятнадцати человек детей и взрослых. Так же как и Коля-Калина, я приглашал всех своих приятелей по лестничной площадке и двору по его принципу: не приглашал своих обидчиков на показ кино. У нас с этим было просто: сегодня мы друзья не разлей-вода, а завтра разбиваем друг другу носы в бескомпромиссной драке.

Как-то мы поссорились с Колькой-Калиной и я не разрешил ему прийти к нам на просмотр фильма. Для него это было самым страшным наказанием — ведь он знал, что у меня соберутся почти все мальчишки с нашего двора, а его не будет, а самое главное, что будут показывать новый фильм про шпионов — это было выше его сил.

И Коля пришел:

— Вирелка, пусти меня, я больше не буду, — опустив глаза в пол пробурчал он печально.

— Ладно, заходи, — великодушно разрешил я.

Надо было видеть, как просветлело его лицо, засияли глаза и он влетел в комнату, набитую до отказа зрителями, уселся на свое любимое место на полу(его не кто не занял) и устремил на экран свой счастливый взгляд.

Дети всегда приходили к нам взволнованные, смущенно улыбаясь и в приподнятом настроении, в предвкушении просмотра настоящего звукового фильма, бывало, что и цветного. И все это в домашней обстановке, уютно, в тесном окружении своей, дворовой ребятни.

Трещал аппарат, звук был еще"того"качества, изображение было далеко не цифровое, но все мы сидели затаив дыхание, восхищенно наблюдая за экраном.

Это была незабываемая атмосфера единения и дружбы наших мальчишеских душ. Девочки тоже присутствовали, но их было гораздо меньше и они ведь не были мальчишками, хотя мы к ним хорошо относились. Обижать девчонок было категорически запрещено нашей дворовой, негласной конституцией.

Сколько фильмов было просмотрено в нашем домашнем кинотеатре — сказать трудно, но названия некоторых я помню до сих пор:"Полосатый рейс","Добровольцы","ЧП","Неподдающиеся"и мультфильм"Кошкин дом".

Как то нам принесли прямо на дом (случалось и такое) двух серийный фильм про Хрущева, казалось бы, что там для детворы было интересного, но, тем не менее, аншлаг на просмотре был полный.

Папа снимал на кинокамеру все мало мальские события нашей семейной жизни. За частую, это были всевозможные дни рождения родителей и нас с Настей, с многочисленными гостями, с песнями и танцами; празднования Нового Года, поездки на юг к морю и другие мероприятия, которые папа считал нужным запечатлеть для истории. Первые домашние фильмы датируются шестьдесят первым годом прошлого века.

Мы любили пересматривать эту нашу семейную кинохронику, хотя уже знали наизусть каждый последующий кадр. Мы даже знали, что скажет мама просматривая сюжет, к примеру, со Дня рождения Насти, где ей исполнилась четыре года.

Глядя на веселую суету и свою радостную дочь на экране, мама грустно, из раза в раз повторяла одну и ту же фразу:

— А ведь она тогда уже была больная, — имея ввиду, что вскоре после Дня рождения Настя заболела желтухой.

Школьные годы в Руднегорске.

В связи с тем, что я родился в конце ноября, в школу пришлось пойти с восьми лет. Прекрасно помню свой первый день в классе. Меня посадили на последнюю парту первого ряда, что возле окна, с каким то мальчиком, а на среднем ряду на последней парте сидела девочка с большими косами и белыми бантами в них. Передник у нее был тоже белый, а на парте лежал букет цветов. Она одна из всего класса принесла цветы (до сих пор не знаю, где ее родители нашли цветы в Руднегорске).

С первого взгляда я был поражен ее красотой и не мог отвести от нее глаз до тех пор, пока она не показала мне язык. Я сразу пришел в себя, смутился и наверное покраснел. Учительница даже сделала мне замечание, что сижу как-то боком и не смотрю на неё.

Потом она увидела, что на парте у девочки с большими косами лежал букет и спросила:

— Это ты мне цветы принесла?

— Да, — смущенно ответила та.

— Ты можешь мне их отдать.

Девочка встал из-за парты, быстрым шагом подошла к учительнице и отдала ей цветы, при этом как-бы смущенно слегка качнула телом.

— Спасибо, как тебя зовут?

— Катя Полянова.

— Спасибо тебе, Катя Полянова, какие красивые цветы, а теперь ты можешь сесть на свое место.

Катя облегченно вздохнула и чуть ли не бегом устремилась к своей парте, а я опять смотрел на нее во все глаза, как будто пытался запомнить на всю жизнь.

Мою первую учительницу звали Вера Николаевна.

Больше я ничего не помню о своем первом школьном дне.

Придя домой из школы, я первым делом выложил:

— Мама, там такая красивая девочка у нас в классе, ее зовут Катя!

Не ожидавшая, что я начну свой рассказ о первом дне в школе с такого заявления, мама в замешательстве заметила:

— Тебе, Валерик, еще рано об этом думать.

Да я уже и не думал, так как надо было срочно пообедать и бежать во двор играть в футбол, но вечером, уже засыпая, у меня вдруг промелькнуло в голове:"Как хорошо, что завтра в школу и я опять увижу Катю".

В те годы девочек очень часто называли Ленами и Олями, а вот имя Катя было достаточно редким, как в прочим, и Настя.

Мне было всего восемь лет, но любовь поразила мое маленькое мальчишеское сердце и я ничего не мог с этим поделать. Это была моя первая и единственная детская любовь.

Урок чтения.

В те далекие годы в определенных слоях населения бытовало стойкое понятие, что не надо заморачиваться с подготовкой ребенка к школе, мол, на то она и школа, чтобы детей всему учить. Никому и в страшном сне не могло присниться, что для поступления в первый класс хорошей школы, скажем в Москве, когда нибудь надо будет нанимать за приличные деньги репетитора своему отпрыску.

В Руднегорске было всего две школы и обе были хорошИ и никаких проблем с поступлением в первый класс ни у кого не было. Некоторые дети приходили в первый класс абсолютно не умея читать и считать и таких могло быть чуть ли не пол-класса. Родители детей другой половины класса исповедовали иной подход к подготовке своих дошколят, а именно: на школу надейся, а читать и считать ребенка надо научить заранее.

Моя мама придерживалась этого принципа и начала учить меня читать с шести лет, да так успешно, что на свой семилетний день рождения я вслух прочитал поздравление в стихах от своей семьи, которое написал папа печатными буквами и вручил мне вместе с подарком. У папы, кстати, был каллиграфически почерк. К сожалению, я в него не пошел и в дальнейшем писАл, по словам мамы:"Как курица лапой!"

Школьного букваря мне хватило на две недели, а к моменту поступления в первый класс, я уже свободно читал детские книжки да и вообще любой неадаптированный текст.

На уроках чтения мне было чрезвычайно скучно. Учительница меня почти не спрашивала, так как ей было чем заняться и без меня — в классе присутствовали дети, которые не могли прочесть слово"мама".

— Так, Саша Лавриков, какая это буква? — вопрошала Вера Николаевна, показывая на доске огромную картонную букву"М"

— Буква"мэ", — неуверенно сказал Саша.

— Хорошо, а эта?-, подвесив рядом с"М"другую букву.

— Это"аа", — радостно и несколько протяжно возвестил Лавриков.

— Молодец! А теперь прочтем вместе эти две буквы, — и она показательно сжала губы, при этом зачем-то смешно выпучила глаза, всем свои видом помогая понять как будет звучать вместе эти две буквы.

Сашка долго примеривался, шевелил губами, зачем-то выставил палец, как-будто хотел подчеркнуть им буквы на доске и наконец громко произнес:

— Мэ-а!

У него получилось очень похоже на крик осла:

И-а!

От неожиданности я прыснул от смеха.

Учительница, которая чуть ли из себя не вылезла, помогая прочесть этот простейший, на мой взгляд, слог, очень разозлилась на Лаврикова, но"собаку спустила"почему-то на меня:

— Страгин, что это еще за смех?! Ты мешаешь своему товарищу учиться, а мне проводить урок, — при этом она опять выпучила глаза и покраснела.

Урок чтения продолжался. Я хоть и чувствовал себя виноватым, но до конца смех в себе подавить не мог. Он бурлил во мне, готовый в любую минуту выплеснуться наружу.

— Петраков, Слава, ну, как правильно прочитать этот слог? — уже не изображая никакие буквы лицом, просто строгим голосом, в котором неожиданно послышалась просьба, мол, не подведи.

И Слава не подвел:

–Мэ-уу, — громко как-бы"икнув"на букве"эМ"и с протяжным"у"произнес он. Почему Петраков вместо буквы"а"прочитал"у"не понял никто.

Мне почему-то сразу представилась коровка Звездочка, которая так возвещала бабушке, что она возвращается домой с пастбища.

Я захохотал как ненормальный, бесполезно зажимая рот сразу двумя руками и не было силы, которая бы остановила этот смех.

— Страгин! Немедленно встань в угол, — тогда учителя активно использовали этот метод воспитания, не знаю, как сейчас.

Это меня несколько успокоило, и я поплелся в угол, где стал лицом к стене и заткнул уши пальцами рук.

Этот мой жест еще больше разозлил Веру Николаевну.

— Перестань паясничать, повернись лицом к классу и вынь пальцы из ушей! — она уже чуть-ли не кричала.

— Ребята, кто может прочитать правильно?

Пол-класса подняли руки.

— Ну вот, Маша Теплова, ну… — Вера Николаевна умоляюще и с надеждой посмотрела на Машку.

Ты встала и преданно глядя учительнице в глаза громко сказала:

— Вера Николаевна, можно мне в туалет?..

Со мной, наверное, случился припадок. Я сполз по стенкам угла на пол, хлопал по нему руками и сучил ногами. Смех извергался из меня Ниагарским водопадом и остановить его не было никаких сил. Весь класс ржал вместе со мной, как табун лошадей.

Бедная Вера Николаевна бессильно опустилась на стул и закрыла лицо руками, плечи ее мелко дрожали.

В конце-концов все успокоились. Меня выставили за дверь и попросили, чтобы в школу пришли мои родители.

Дома папа стал расспрашивать меня, за что их с мамой вызывают в школу.

Я в лицах рассказал все, что произошло на уроке чтения. Мама вытирала слезы от смеха, а папа хохотал почти так же, как я в классе, только он еще при этом ладошкой чесал себе нос.

Прозвища и дразнилки.

В школе учителя к нам зачастую обращались по фамилии, и мы друг-друга тоже часто называли по фамилии, особенно девочек, но почти у каждого в классе были свои прозвища. У нас во дворе тоже были прозвища, но мы их использовали в основном, когда хотели кому-то досадить или в отместку за что-то.

Колю Калинникова, моего соседа по лестничной площадке, во дворе постоянно звали Калиной. Все к этому привыкли и сам Коля не обижался, да и прозвище звучало красиво. С его же легкой руки, во дворе меня уже дразнили Вирелкой. Нельзя сказать, что меня обижало само прозвище, его в повседневности использовали редко, но дразнилка на основе его меня очень злила:

— Вирелка-халерка! Вирелка, в жопе грелка!

У нас вообще просторечное название этой, популярной в разговоре, части тела широко применялась в дразнилках.

Вот переехала одна семья в наш дом. Как потом оказалась, в Руднегорск они прибыли из Москвы( в нашем городе было много семей из Москвы и Ленинграда).

Вышла погулять во дворе их дочь — вся такая чистенькая, красиво одета, умненькая, воспитанная девочка. И как-то услышав какое-то вульгарное выражение, скромно заметила:

— Так девочки не должны говорить — это не красиво.

— А-а, так ты нас учить еще будешь, Москвичка, в жопе спичка! — тут же откликнулись"народным творчеством"во дворе.

Кольке-Калине тоже доставалось от доморощенных рифмоплетов. Не часто, но в его адрес порой звучала непонятная и бессмысленная дразнилка:

— Калина, Калина — дубовая рябина! Калина, Калина — дубовая рябина!

Вроде ничего обидного нет, но если это повторять раз пять подряд, да еще одновременно тыкать в твою сторону пальцем, то возникает не преодолимое желание дать обидчику в глаз, что Коля периодически и практиковал.

Обычно в дворовой компании не все являются активными дразнилами. В основном — это два-три человека, которое сами из себя ничего не представляют, но зато дразнятся они всегда обидно и, видно, что получают от этого большое удовольствие.

В нашем доме главными дразнилами были три мальчика моего возраста, более того, я с ними еще учился в одной школе — это Шишкарев Толя, по прозвищу"Шишка", Коротин Боря, но кличка у него была"Корыто"и Петька Сальников или просто"Сало". Борька Коротин, в добавок ко всему, учился со мной в одном классе.

Лично я очень редко намеренно называл ребят в лицо по кличкам. Мне это казалось неудобным и обидным, обзывать человека неблагозвучным именем, хотя Колю Калинникова часто называл"Калиной". Я видел, что ему это нравилось, тем более, что Колина мама любила петь песню"Ой, цветет калина в поле у ручья…"

И как-то мне довелось присутствовать при том, как тетя Лида обняла своего сына и ласково на распев сказала:

— Ох, Калина — деревце ты моё песенное!

Она знал его прозвище и оно ей тоже нравилось.

Ну так вот.

Шишка, Корыто и Сало в какой-то момент меня совсем достали своими дразнилками. Бывало, они втроем, встретив меня на улице, начинали хором скандировать:

–Вирелка — холерка!Вирелка — в жопе грелка!

Я пробовал с ними драться и поодиночке и сразу с тремя — ничего не помогало, тем более, что при драке сразу со всеми, мне, естественно доставалось больше.

И это эта неразлучная троица принесла мое прозвище"Вирелка"в школу. Меня так в классе звали и в лицо и за спиной. Звучало иронично, но не зло. В школе дурацкую дразнилку на мой счет относительно"грелки"не практиковали.

Хочу отметить, что в первом классе, я уже прочел книжку про Незнайку и был в восторге от его замечательных стихов:

Знайка шел гулять на речку

Перепрыгнул через овечку.

Или:

Торопыжка был голодный

Проглотил утюг холодный.

А вот еще:

У Авоськи под подушкой

Лежит сладкая ватрушка.

И я в таком же стиле начал пробовать писать смешные короткие стишки.

Маленькая Настя сев пописать на горшок, не вставала с него по пол-часа, елозила на нем по полу, играла в кубики и в таком духе. Мама ее за это все время ругала. По этому поводу я написал Наське такие стишки:

Будешь ездить на горшке,

Так получишь по башке!

— и для пущей убедительности давал ей подзатыльник.

Той это естественно страшно не нравилось. С голой попой и с красным круглым отпечатком от горшка на ней она бежала ябедничать маме:

— Мама! А чего Валерка опять дразнится и дерется!

После неоднократных замечаний от мамы помыть за собой посуду, как-бы сам себе посвятил следующее"глубокомысленное"стихотворное умозаключение:

Чтобы стать умней верблюда

За собою мой посуду!

Но посуду все-равно не мыл, хотя глупей верблюда себя тоже не считал.

И, все таки, хочу продолжить про дразнилки в свой адрес. Я решил воздействовать на своих обидчиков-дразнильщиков их же оружием.

Посидев несколько дней над листом бумаги с карандашом, я на каждого из дразнильной троицы написал что-то вроде эпиграмм. Эпиграммы получились грубоватые, с употреблением просторечия, но с хорошей рифмой.

Крепко заучив их наизусть, в полной"боевой готовности", я вышел во двор и сразу же напоролся на Тольку Шишкарева, который, не зная чем заняться, уныло пинал какой-то камень. Увидев меня, он сразу оживился и завел противным голосом свою шарманку:

— Вирелка — холерка! Вирелка — в жопе грелка! — как всегда ядовито хихикая после произнесенной дразнилки и готовясь бежать от силового воздействия с моей стороны. Надо сказать, что Шишка был ростом ниже меня и слабее, но хорошо бегал и догнать его было непросто, тем более что он все время петлял как заяц и в последний момент ловко бросался тебе под ноги и ты мог запросто рухнуть на землю, запнувшись о него.

Но тут я повел себя не как обычно: выставив вперед палец правой руки, нацелив его в грудь Тольки, я громко и с выражением продекламировал:

Шишка-пышка, залупышка!

Чемодан, дурак, мартышка!

Не давая времени ему опомниться, тут же повторил дразнилку еще раз.

Кучка девчонок, которые играли в классики невдалеке, дружно рассмеялись.

Шишке мои стихи страшно не понравились, тем более, что одна из девочек повторила за мной:

— Чемодан, дурак, мартышка! Вот смехота! Молодец Валерка, так ему и надо.

Шишка и девочкам часто мешал играть в свои девчачьи игры, и они его не любили.

Униженный ядовитыми стишками, да еще и перед девчонками, Толька-Шишка залился краской от обиды и бросился на меня с кулаками, но я только этого и ждал — не надо было за ним гоняться, и врезал ему с правой в ухо. Видно, получилось больно, и Шишка заревел, начал хватать руками песок из под ног и кидаться в меня, но это было его поражением и я, довольный собой, весело побежал за сарайки.

За сарайками большая группа наших мальчишек играла в ляпы и я тут же к ним присоединился. Как положено, новый входящий в игру становился водящим, и я весело погнался кого-нибудь ляпнуть и очень быстро ляпнул Петьку Сальникова, по кличке"Сало". Петька был очень разочарован, что я его так быстро"ляпнул"( его все быстро догоняли, потому что он был толстый и неуклюжий), и по сложившейся традиции решил выместить зло на мне озвучив дразнилку в мой адрес:

— Вирелка — в жопе грелка! — обидчиво пробубнил он.

На что я в ответ громко продекламировал:

Петька жрет — ему все мало,

Жопа толстая, как сало!

Радостный гогот пацанвы, привычно собравшейся вокруг вновь"заляпанного"водящего, было своеобразной положительной оценкой моего стихоплетного творчества. Как и для оторопевшего Сало, для них было большой неожиданностью, что во меня проявился такой поэтический, с позволения сказать, талант. Присутствующий при этом Борька Коротин на этот раз не стал поддерживать своего коллеги по дразнилкам и правильно сделал.

После окончания игры в ляпы, я отозвал его в сторону и сказал:

— Если ты еще будешь дразнится, я всему двору зачитаю вот эти стихи про тебя.

И я негромко, чтобы слышал только он, прочел ему стих:

Борька — ржавое корыто,

До краев говном набито.

— Не надо их читать, — угрюмо произнес Борька, — я больше не буду дразнится.

Да, в моих, так называемых, стихах, использовались грубые и вульгарные слова, которые никогда не произносились в нашей семье и я, сам даже во дворе, практически их не употреблял в своей речи.

Тем не менее они произвели большой эффект как на моих дразнильщиков, так и на всю нашу дворовую команду.

Через пару лет все дразнильные традиции остались в прошлом — мы взрослели, но то, что я пишу стихи осталось у многих в памяти. В последствие ко мне обращались даже взрослые старшеклассники, чтобы я на писал для них в стихах записку-приглашение девушки в кино. Я конечно с готовностью брался за стихи и очень гордился, что старшие ребята ко мне обращались с такой деликатной просьбой. Не хочу сказать, что этих просьб было много, и тем не менее, они были.

Вот один из моих"шедевров"того времени:

Вы мне нравитесь давно —

Приглашаю вас в кино,

Коль согласны — буду ждать

Возле клуба ровно в пять.

Другие стихи-приглашения со временем затерялись в памяти.

Школьное детство и любовь.

Не могу сказать, что я очень любил школу, но я гордился своим статусом ученика первого класса, и что мне, как и другим, более старшим мальчикам нашего двора, мама тоже кричала из окна:

— Валерик, иди делать уроки!

Да, мы теперь ни какие-то там дошколята, у нас теперь есть серьезные дела и обязанности — мы школьники, пусть пока младших классов, но у нас тоже есть тетради и учебники и нам ставят оценки в дневник, который строго проверяют родители.

Но все же школа пока была продолжением нашего детства. Мне нравилось в школе узнавать каждый день что-то новое и познавательное. Я очень любил, когда наша учительница, Вера Николаевна, начинала урок словами:

— А сегодня я расскажу вам о…, — и она называла новую тему урока.

Сам по себе урок, начинавшийся с проверкой домашнего задания и ответов у доски меня утомлял своей однотипностью и монотонностью. Скучно было выслушивать нудные и блеклые ответы у доски некоторых своих одноклассников, плохо подготовивших домашние задания, да и яркие, пятерочные выступления были не интересны — они повторяли все то, что мне было известно, ведь я только что отвечал по той же теме.

И только ответы Кати Поляновой я мог слушать хоть весь урок. Она говорила звонко, с выражением, глаза ее всегда радостно светились. Не было случая, чтобы Катя не подготовила урока. Ее косички с маленькими бантиками слегка покачивались, когда она писала на доске или быстрым шагом шла между партами.

Я забывал обо всем, глядя на нее во все глаза, а она, почти всегда ловила мой взгляд и незаметно от других показывала мне язык.

Дома и на улице, гуляя с ребятами, меня не преследовали ведения ее косичек, но каждый день, придя в школу, я с легким волнением входил в открытую дверь нашего класса и тут же бросал взгляд на заднюю парту среднего ряда — Катя всегда была на месте. Я специально приходил перед самым звонком на урок, чтобы гарантированно увидеть ее лицо. Она непроизвольно смотрела на всех вновь входящих, и мне казалось, что она обратила внимание именно на меня, и радость наполняла мое мальчишеское сердце.

В те дни, когда Катя болела и не посещала школу, мне в классе становилось тоскливо. Настроение учиться не было никакого и даже новые темы урока, которые я всегда любил, не вызывали во мне интереса.

Пока ее не было, я специально приходил каждый день раньше всех, садился за парту и с надеждой смотрел на входящих в класс, ожидая увидеть Катю.

И вот наступал день, когда мои ожидания сбывались и она входила в класс и первым делом бросала взгляд на мою парту, и наши глаза встречались. И это было моим маленьким детским счастьем.

И уж не знаю как назвать то чувство, которое я испытывал в те годы к Кате Поляновой, ведь мы вместе проучились только с первого по седьмой класс, то есть по сути были совсем еще детьми, но мне все время хотелось быть рядом, смотреть на неё, разговаривать с ней о всякой чепухе и держать ее за ручку. Вот был предел моих мечтаний. И я совсем не замечал других девочек.

А еще, после того, как я прочитал сказку про Дюймовочку, я часто мечтал о том, как хорошо было бы стать Кате такой же маленькой как Дюймовочка, а я бы стал Королем Эльфов и мы бы вместе летали с цветка на цветок держась за руки и питались бы медом и нектаром цветов. Я тогда толком не знал что такое нектар, но само слово мне очень нравилось и оно мне казалось таким сладким и вкусным.

Поздравляю с 8 Марта…

Как-то во втором или в третьем классе Вера Николаевна решила, что на 8 марта мальчики в классе должны будут поздравлять девочек не все вместе, а как бы индивидуально и именно ту девочку, которую он лично хотел бы поздравить. Поздравляли обычно открытками на тему праздника со своей поздравительной надписью. К открытке позволялось присовокупить какую-нибудь недорогую книжечку копеек за десять-двадцать.

Я, естественно, готовился поздравлять Катю — других кандидатур я даже не рассматривал.

Пришлось испортить две открытки пока их подписывал своим"куриным"почерком, хорошо, что купил сразу три штуки. Наконец на третьей открытке текст получился более-менее ровным и без ошибок:"Поздравляю с 8 Марта! Желаю здоровья и счастья! Валера", — вот что получилось у меня после третьей попытки. Вначале я хотел написать имя Кати, но после двух неудачных попыток от этого отказался, иначе места для остального текста почему-то оставалось мало и он упирался в край открытки и предательски сползал вниз.

А еще я приготовил для нее книжку про Серую шейку — такая грустная история про уточку, которая не смогла улететь на юг, потому что лиса повредила ей крыло. Я уже представлял себе, как вручу Кате свои подарки, а она посмотрит на меня своими голубыми глазами и проникновенно скажет:"Спасибо, Валера!"

Мне совершенно случайно удалось узнать какого цвета у Кати глаза. Как-то в один из редких солнечных дней, когда на мою парту падал яркий солнечный свет, Катя, возвращаясь за свою парту после ответа у доски, несколько удивленно посмотрела прямо мне в лицо, а потом передала мне записку:

— Вирелка, а у тебя такие же голубые глаза, как у меня.

Несколько лет я хранил эту записку дома в своем письменном столе, но потом она куда-то затерялась.

Катя почти всегда называла меня по фамилии или по кличке — так все девочки обращались к мальчикам, а мальчики к девочкам в младших классах.

Мне так хотелось, чтобы Катя меня назвала по имени.

И вот наступил праздничный день. Вера Николаевна выстроила всех девочек класса вдоль доски:

— Ну, мальчики, теперь вы можете поздравить ту девочку, которая вам нравится, — и она ободряюще нам улыбнулась.

Через толщу прожитых лет я до сих пор помню, как меня эта ее фраза слегка покоробила — значит все узнают, что мне нравится Катя? Я не торопясь начал выбираться из-за парты и вдруг увидел, что к Кате Поляновой стоит очередь из мальчишек, чтобы ее поздравить, а к некоторым девочкам вообще никто не подошел. В растерянности вернувшись за парту, я не знал, что мне делать. Вера Николаевна, не ожидавшая такого поворота событий, от волнения раскраснелась и смешно тараща глаза, зачем-то снова и снова взывала к нам:

— Мальчики, смелее, кто еще не поздравил девочек?

Ну, давайте же, девочки ждут!

Но мальчики упорно поздравляли только Катю Полянову. Катька, ничего не замечая, радостно принимала подарки, всем улыбалась и благодарила. Ревность вцепилась в меня мертвой хваткой — оказывается моя Катя нравится многим мальчишкам из нашего класса!

К пяти девочкам никто так и не подошел ( я специально посчитал), у самой маленькой по росту в классе Маши Тепловой уже начали кривиться губки и на глазах выступили слезы — она вот-вот была готова расплакаться. Остальные девочки стояли с застывшими на лицах растерянными улыбками. И я принял решение. У меня в портфеле лежали: открытка и книжка для Кати, плюс в последний момент я ей еще купил маленькую шоколадку ( папа заранее снабдил меня небольшой суммой для подарков к 8 Марта), потом у меня был смешной пластмассовый пупсик в ванночки — подарок для сестры и большое, красивое яблоко, который мама дала мне в школу (мы на днях получили посылку от бабушки с юга).

А Вера Николаевна как в забытье продолжает монотонно повторять:

— Мальчики, кто еще не поздравил девочек, кто не поздравил…

— Я еще не поздравил, — громко сказал я, выползая из-за парты вместе с портфелем.

Бодрым шагом подойдя к Маше Тепловой, я нырнул в портфель и достал от туда пупсика в ванночке:

— Поздравляю с 8 Марта! Желаю здоровья и счастья! — с выражением и звонко продекламировал я.

Маша, захлопав ресницами, со счастливой улыбкой взяла маленькую игрушку и прижала ее к груди двумя руками:

–Спасибо, Валера! — прошептала она.

Ах, как бы я хотел это услышать от.., но не будем расслабляться.

Дальше я по очереди подарил Катину открытку, книжку и шоколадку девочкам, оставшимся без подарков. Последней была девочка Света Петрова. Мы ее звали Светровой.

Однажды Вера Николаевна, вызывая ее к доске оговорилась и вместо того, чтобы сказать:

— К доске пойдет Света Петрова, — произнесла:

— К доске пойдет Светрова, — класс, естественно на это дружно"прыснул".

Так вот, Светровой я подарил своё красивое яблоко. Она страшно обрадовалась, и тут же его куснула. Это у нее получилось так смачно и звонко, что все радостно засмеялись. И тут же напряжение последних минут спало и в классе стало шумно и весело. Все стали расходится по своим местам, а Вера Николаевна обняла меня крепко и негромко, что бы слышал только я, сказала:

— Валерочка, какой ты молодец, какой ты умница, спасибо тебе, — потом уже отпустив меня, совсем шепотом пробормотала про себя:

— Какая я все таки дура…

Лучше зимы может быть только лето!

После случая с поздравлениями на 8 Марта наши отношения с Поляновой (если они вообще были) разладились. Я перестал таращиться на нее, когда она возвращалось за свою парту, стал приходить в школу когда попало и перестал мечтать летать с ней с цветка на цветок. А она ходила как ни в чем не бывало, как будто ее не поздравляло пол класса мальчишек и как будто я ее поздравил.

Я ее не поздравил, а она этого и не заметила! Ну и ладно, зато скоро 1 Мая и потом три месяца каникул и долгое теплое лето!

И вот оно наступило!! Самое мое любимое событие после Нового Года — 1 Мая. Я обожал этот праздник. По проспекту Металлургов всегда проходила демонстрация, которую можно было наблюдать из окон нашей квартиры, но я любил самостоятельно прийти к заводоуправлению, где собирались демонстранты, а главное, музыканты духового оркестра, которые всегда шли во главе демонстрации.

А перед началом шествия ото всюду гремела музыка и песни, без которых мы не мыслили тогда праздника:

Чтобы сердце и душа были молоды

Были молоды, были молоды,

Ты не бойся ни жары и не холода

Закаляйся, как сталь!

И мой любимый марш:

Все выше и выше и выше

Стремим мы полет наших птиц,

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ!

И действительно хотелось и петь и летать — такое было упоение праздником и весной.

Вместе с оркестром во главе демонстрации я гордо шел до нашего дома — это около километра, а потом прибегал домой, где мы ждали гостей или наоборот собирались идти в гости. В Руднегорске всегда весело отмечали праздники, обязательно с гостями и вкусной едой. Практически всегда на праздничном столе был торт, испеченный хозяйкой. Покупные торты не практиковались, а может быть их тогда и не было в продаже.

К праздникам всем на работе были положены большие праздничные продуктовые наборы с хорошей колбасой, красной и белой рыбой, с копченым палтусом, с черной икрой, крабами, шпротами, фруктами и конфетами, с Армянским коньяком и Советским Шампанским. Тогда было очень популярно шампанское полу-сладкое.

Обязательно на столе было оливье, собственного приготовления. Я мамино оливье мог съесть хоть кастрюлю — так вкусно она его готовила.

Сходив в гости или побыв с гостями у нас дома и празднично пообедав, я схватив свой любимый"велик"спешил во двор, где мы с ребятами как-бы открывали велосипедный сезон. И хоть кое-где еще виднелись небольшие кучи нерастаявшего грязного снега, основные тротуары и дороги были уже сухими и весело позванивая велосипедными звоночками мы радостно въезжали в весну.

Это было уже наше весенне-летнее детство. До сих пор не определюсь, что мне в детстве больше нравилось: лето или зима?

Наверное все же лето, ведь летом мы с родителями уезжали на юг к Черному морю.

Поездка к морю.

Обычно при подготовке к отпуску и поездке на все лето на юг я как-то незаметно для себя забывал о Кате и своих чувствах: во-первых, подавляющее большинство всех детей Руднегорска уезжали с родителями на юг или в пионерский лагерь и мы, дети, знали, что через два с половиной месяца все вернуться домой, во-вторых, детская радость от предстоящей поездки к морю полностью вытесняла из головы все остальное, даже любовь, в-третьих, мне показалось, что в последнее время Кате стало безразлично мое внимание, значит и мне не пристало по ней скучать.

Я начинал считать дни до отъезда еще за месяц, а так же мечтать как мы будем купаться в море. Обычно мы уезжали из Руднегорска во второй половине июня. Собственно, в этом и заключалась моя подготовка к отпуску, зато с каким нетерпением я ждал этого дня.

Папа договаривался на работе и нас подвозили на машине до железнодорожного вокзала, который находился достаточно далеко от города. Поезд был прямой до Москвы и ходил только летом. Мы всегда занимали целое купе. Я и папа — на верхних полках, а Настя с мамой — на нижних.

В дорогу, как положено было в те времена, всегда жарили курицу и варили яйца, еще помню вареную картошку, но я лично любил, когда из вагона-ресторана носили по вагонам еду в маленьких кастрюльках и судочках, да всякие пирожки и коржики, чтобы родители нам с Наськой обязательно что-нибудь покупали.

Мама этого страшно не любила, она очень боялась отравиться в дороге, но на станциях мороженое, которое папа нам покупал, она вместе с нами с удовольствием ела. Мама очень любила эскимо на палочке.

До Москвы ехали две ночи и два дня ( мне так казалось). От окон в поезде не отходили, особенно на второй день, когда оставался позади Кольский полуостров. Мне все время хотелось увидеть как растут помидоры, но за окном пока еще даже кустов картошки не было видно.

Живя на севере, мы постоянно скучали по всевозможной съедобной растительности. Мне больше всего хотелось свежих помидоров и зеленого лука, которых в Руднегорске никогда в наше время не бывало. Пробовали выращивать зеленый лук в банке с водой на подоконнике, но он был горький да и съедали мы его за один день.

Мы с мальчишками, как только сходил снег, бродили по сопкам и ели оставшуюся после зимы бруснику и морошку. Как только появлялся щавель мы как травоядные набрасывались на него и без страха за животы ели. Красную рябину, которой было в изобилии в тех краях грызли зимой прямо со снегом. Вдоль ручья за сарайками росли жиденькие кусты ивы, так мы срезали тонкие пруточки, сдирали кожицу и облизывали влажную, чуть сладкую сердцевину.

Да что там веточки, сосали кислую жопку больших муравьев, хотя я лично был от этого не в восторге, но видно не хватало организму чего-то, раз мы это делали, может быть просто не хотелось отставать от других.

Нет, мы конечно же не голодали, но нам все время хотелось чего-нибудь свежего, с куста или с дерева, наверное так же как и сейчас, только в детстве это желание ощущалось острее.

Чем ближе мы подъезжали к Москве, тем более приподнятым становилось настроение, хотя дорога уже начинала утомлять. У меня с вестибулярным аппаратом было не совсем хорошо, поэтому я быстро"укачивался"и по нескольку раз в день прикладывался к подушке. Мне нравилось дремать под стук колес и слышать позвякивания подстаканников на столе. Незабываемая атмосфера семейного купе в дальней дороге. На больших станциях мы с папой выходили на перрон и обязательно что-нибудь покупали в ларьках или у лотошниц. Чаще всего это было мороженое и пирожки. Иногда, когда стоянка поезда была минут двадцать-двадцать пять и наш поезд останавливался на первой платформе, мы ходили в вокзальный буфет, где папа брал себе стакан белого сухого вина, а мне замечательной газировки — Ситро. Обязательно брали газировку с собой в бутылках для Насти и мамы. Если был нарзан, то обязательно его тоже покупали, так как мама его очень любила.

Папа знал все остановки поезда на перечет, да и возле купе проводников всегда висело расписание движения нашего поезда. Я спрашивал папу какая будет следующая станция и сколько примерно будем стоять, и он всегда безошибочно отвечал, но я потом бегал проверял по расписанию, и очень удивлялся, что папа никогда не ошибался.

Ночью в купе горел синий свет, а сквозь занавеску были видны убегающие вдаль огоньки безвестных станций и полустанков. И вся семья вместе и рядом. Проваливаясь в безмятежный детский сон я успевал подумать:"Какое это счастье, что у меня есть такие замечательные папа, мама и Наська. Как же я их всех люблю!"

Москва!

С детства любимый город.

Просыпаюсь от того, что мама ласково трогает меня за плечо:

— Лелик! Вставай, скоро Москва, — как с маленьким сюсюкается мама, но мне это нравится.

Быстро спрыгиваю с полки и сразу к окну, а за окном еще никакой Москвы нет, но много разных полустанков и небольших городков, которые наш поезд проскакивает не останавливаясь, но я все равно чувствую, что осталось не долго до нашей встречи.

Настю уже умыли и мама начинает ее одевать и завязывать большие белые банты на голове, а мы с папой пошли умываться.

Потом мне надели белую рубашку с коротким рукавом, короткие штанишки с двумя лямочками, которые перекрещивались на спине и застегивались спереди на две пуговицы, а на ноги — новые сандалики.

На дворе лето и Москва всегда встречала нас теплом и ярким солнцем.

Поезд медленно въезжал под крышу Ленинградского вокзала. Я всегда любил, чтобы наш вагон был близок к голове состава, чтобы мы обязательно въехали под крышу — ведь это же Москва.

Потом начиналось не любимое мною время большой суеты, когда встречающие лезут в вагон, мешая выходу пассажиров, мы с трудом вытаскиваем наши неподъемные чемоданы (до сих пор не понимаю, что мама в них напихала) и сумки. По перрону носятся носильщики со своими тележками, того и гляди боднут тебя по ногам.

Народ приехал с севера и у всех, как и у нас, вещей много, и большинство, не скупердяйничая, нанимают носильщиков. Мама строго следит, сколько папа заплатил носильщику, в особенности, сколько дал на чай. Он всегда на чай давал много, по маминым меркам, и таксистам и носильщикам. Мама непременно на него за это ворчала, но папа только посмеивался и почесывал нос.

В помещении вокзала мы находили места на деревянных диванах, соорудив из вещей во круг себя что-то вроде маленькой крепости, за тем оставив нас с мамой и Настей, папа уходил куда-то в кассы компостировать билеты на юг. Мне тогда было не понятно что это значило, но я все равно это слово не любил, потому что этот процесс всегда занимал у папы около часа. Мама сидела с нами как наседка с цыплятами, не спуская с нас глаз, и периодически пересчитывала количество мест нашего багажа.

Наська вся извертится за это время: то ей пить, то ей писать, то:

— Валерик, пойдем к папе!

Мама нас не отпускала, но сама с ней ходила проведать папу в очереди.

Меня оставляли следить за вещами. Вскоре они возвращались, в основном с радостной вестью, что наше утомительное ожидание скоро закончится.

И вот наконец-то папа в хорошем настроении подходил к нам и мы опять тащили наш багаж уже в камеру хранения. Снова стоим в очереди, но уже не долго-минут пятнадцать и в конце концов, сдав на хранение неподъемные чемоданы и сумки, налегке выходим на Комсомольскую площадь.

Ну, здравствуй, Москва! Как я по тебе соскучился!

Боже мой, какой простор, сколько машин! Как я любил услышать этот привокзальный шум на площади, вдохнуть московского воздуха, увидеть Казанский вокзал с"кремлевской башней"на крыше и огромный небоскреб гостиницы"Ленинградская", тоже похожей на Кремль. Для меня все было похоже на Кремль. Это был город моей мечты.

Папа, так же как и я, тоже любил Москву и очень хорошо ее знал. У нас в Москве, вернее у родителей, здесь было полно знакомых( в Руднегорске было немало семей из Москвы, а у них в столице осталось много родственников). По сложившейся в те далекие годы традиции, в гостиницах не останавливались, не только по причине дороговизны, а главное, по фатальному отсутствию свободных номеров. Еще в Руднегорске родители договаривались, переписывались и созванивались с московскими друзьями или их родственниками, так что по приезду в Москву нам всегда была гарантирована комната в жилом доме какого-нибудь московском района, бывало, что и прямо в центре.

Останавливались у москвичей обычно на два дня. В день приезда никуда не ходили и никаких достопримечательностей не посещали. Обычно обустраивались, отдыхали после дороги, а вечером было застолье по поводу встречи. Москвичи традиционно всегда встречали хлебосольно, у кого бы мы не останавливались,. Помню замечательный запах московского хлеба и докторской колбасы, которой в помине не было у нас в Руднегорске. На столе всегда была свежая зелень и овощи: огурцы и помидоры с рынка, и конечно, молодой вареный картофель. Мы с Настей с непривычки наедались до опьянения и рано заваливались спать. Не смотря на чужую квартиру, засыпали мгновенно под убаюкивающий легкий шум большого города сквозь открытое окно.

На следующий день просыпались с прекрасным настроением и после завтрака ехали гулять по Москве. Папа заранее планировал программу посещения столичных достопримечательностей и все мы с восторгом ее принимали. Традиционно это был Кремль, (я до сих пор люблю там гулять, хотя это бывает редко), Красная площадь, Зоопарк, ВДНХ. Еще мы всегда посещали Парк Горького, с обязательным катанием на лодках по большому пруду и на Колесе обозрения. После гулянья по парку и катания на аттракционах, непременно обедали в одном из ресторанчиков возле пруда.

Второй день родители посвящали походу по магазинам, а мы оставались у гостеприимных хозяев дома: гуляли во дворе дома и смотрели телевизор. Не отрывали глаз от голубоватого экрана практически целый день. Нам было все равно, что показывали, а если вдруг попадались мультики, то нашей радости не было предела.. Как бы мы хотели, чтобы у нас в Руднегорске было телевидение, но к нашему сожалению мы так этого и не дождались.

Вечером родители обязательно ходили в какой-нибудь театр, чаще это был Большой Театр.

Два дня в Москве пролетали незаметно и вот мы опять в поезде. Обычно поезд из Москвы отправлялся вечером или ночью ( мне так запомнилось). В поезде проводили две ночи и один день, и на утро после второй ночи мы приезжали в Сочи. И опять мы с Настей целый день смотрели в окно, а за окном уже был для нас настоящий юг: густые леса и бескрайние поля, замечательные деревушки и полустанки, небольшие городки с частными одноэтажными домами, в палисадниках которых росли яркие цветы.

Опять во время продолжительных стоянок на больших станциях мы выходили то с папой, то с мамой на перрон прогуляться и купить мороженое, а воздух был уже совсем теплый, южный, и все мы были в предвкушении завтрашней встречи с морем.

Вечером перед сном папа нам говорил:

— Утром проснетесь, а за окном будет море!

И так хотелось побыстрее заснуть, чтобы скорее наступило утро с долгожданным морем за окном.

Убаюкивающе отбивали ритм колеса поезда:

ТудУм-тудУм, тудУм-тудУм, тудУм-тудУм…

(Сейчас совершенной по другому стучат колеса, не так как в детстве.)

А тогда для меня это была колыбельная песня, под которую я, уткнувшись носом в стенку купе на верхней полке, засыпал счастливым сном — ведь утром я увижу море.

И вот оно наступило, целый-год-жданное утро. Только проснуться не было никаких сил — мама рано утром сильно открывала окно и свежайший морской воздух заполнил каждый уголок нашего купе, от чего мне под утро спалось необычайно крепко и сладко.

— Лелик, просыпайся, а то все море проспишь, — будила меня мама.

Полусонный сползаю с верхней полки вниз. Наська уже сидит у окна, стучит ладошкой по стеклу и повторяет:

— Море, море, море!

Я тоже смотрю во все глаза и не могу на него наглядеться. Сколько не помню, всегда Черное море встречало нас солнечным, теплым утром и легкой волной.

Поезд долго идет вдоль моря, буквально в нескольких десятков метров от него.

Вода была такой прозрачной и приветливой, что хотелось прямо тут же в нее окунуться. На каком-то полустанке стояли сорок минут (нас об этом предупредил проводник) — ждали встречного поезда, так некоторые пассажиры нашего и других вагонов за это время успевали даже поплавать в море. Мне тоже страшно хотелось, но я даже об этом не заикался, так как был уверен, что мама не за что меня не пустит.

Здравствуй, море!

Сочи! Знаменитый вокзал с высоким шпилем на красивой башне! Сердце от счастья чуть не выпрыгивает из груди. А воздух? Только в Сочи воздух пах так вкусно морем и чем-то еще, очень ароматным. Для меня он навсегда остался запахом Сочи и детства. Только гораздо позднее я узнал, что в далекие 60-е годы двадцатого века в Сочи пахло самшитом.

Тогда мы ездили преимущественно"дикарями" — останавливались на съемной квартире, вернее, в комнате с четырьмя спальными местами. Считалось удачей, если комната не была проходной или не была разделена какой-нибудь ширмой на две части. Часто бывало и такое, что за ширмой проживали другие съемщики. В сезон найти хорошую комнату и недалеко от моря в Сочи всегда была проблема.

Хорошие предложения по территориальному размещению конечно были, но цены"кусались". Даже нам, северянам, в районе Курортного проспекта и недалеко от Приморского пляжа было дорого.

Три года подряд мы снимали отличную большую комнату в частном доме с окном в сад. Большой двор был весь увит виноградом, дорожки забетонированы, все чисто и опрятно. Дом находился на холме и до моря было минут пятнадцать-двадцать (я, лично, добегал и за десять). По утру, вниз по ступенькам было легко и весело пробежаться, но в обед и вечером возвращаться с моря приходилось, естественно, в гору, что удовольствия не доставляло. Можно было, конечно, доехать и на небольшом автобусе, но его непонятно сколько нужно было ждать, да и набивались в него людей, как селедок в бочку.

За то ночью, когда открывали окно в сад, комнату заполнял прохладный и живительный горный воздух. Вдалеке от шума дорог, под звуки цикад и сверчков засыпали мгновенно и спали крепко и безмятежно.

Купаться всегда ходили только на Приморский пляж, при чем не только мы. Другие северяне тоже облюбовали этот пляж, более того, мы встречали на этом пляже знакомых из Руднегорска и даже из нашего дома. Мир тесен! Нас, жителей Заполярья, легко было узнать по неестественно белому цвету кожи.

— Вот очередные бледнолицые приехали, — иронизировали загорающие поблизости отдыхающие.

На пляже с местами всегда была большая проблема: везде, где только можно было притулиться — всегда лежало чье-то полотенце. Даже парапеты, ограждающие набережную, все были заняты.

С утра мама долго собиралась на море, папа ее называл копушей, поэтому меня снаряжали с большим покрывалом занять место на пляже. Я радостно убегал, так как терпеть не мог долго собираться и любил сделать что-то полезное для семьи. Мне почти всегда удавалось найти место на пляже недалеко от воды, развернуть на гальке покрывало и поставить в центре сумку с полотенцами, за тем я убегал занимать место в ближайшей столовке, чтобы к приходу семьи, мы были у раздачи.

Они всегда опаздывали. Я нервничая, пропускал вперед себя, стоявших за мной по очереди людей, потому что мои, как всегда, не успевали вовремя.

Ну вот, наконец-то пришли!

Хочу заметить, хоть мама очень привередничала в отношении еды, дескать, все это столовское не известно из чего приготовлено, а я обожал поесть в общепите.

Я вообще с детства любил поесть, хотя на моей комплекции это никак не отражалось.

На завтрак я всегда брал кашу (по возможности, рисовую), котлеты с гарниром (конечно, это были не мамины котлеты, но мне они все равно нравились) и кофе с булочкой. В раннем детстве однажды попробовав кофе, я полюбил его на всю жизнь.

Мама не уставала удивляться:

— Куда в тебя столько лезет? — на что папа, посмеиваясь, неизменно замечал-

— Пусть лопает, он же мужчина!

Через много лет, когда мне было шестнадцать и я"мёл"в течение дня все подряд, мама, которая не успевала готовить, мне признавалась:

— Валерик, ты меня просто съел!

Да, я всегда любил повеселиться, особенно поесть.

Как и Москва, море полюбилось мне с первой встречи. Никогда его не боялся, сам научился плавать, глядя на других детей, смело барахтавшихся в воде. До сих пор помню девочку в цветастом купальничке с оборочками, которая была меньше меня ростом, но смело ложилась на воду, опустив вниз лицо и активно работала руками и ногами. Толком она не проплывала и метра, но я видел, что ее ноги не касаются дна и она держится на воде.

— Ты не бойся, набери воздуху и не дыши, потом окуни лицо в воду, оттолкнись от земли и двигай руками и ногами, — учила меня малышка, сама толком не умеющая плавать.

Но я её понял и сделал так, как она рекомендовала и… поплыл.

— Ну вот же, я говорила, что все просто, — радостно и, вместе с тем, удивленно вскричала она, не ожидая, что у меня так быстро получится.

Прошло почти шестьдесят лет, но я даже в своем теперешнем возрасте могу проплыть километр и более, но моя память бережно хранит тот незамысловатый урок плавания от маленькой девочки, благодаря которому я поверил в себя.

За свою долгую жизнь, мне удалось побывать в разных курортных местах разных стран и на разных морях, но с большой ответственностью могу сказать, что Сочи стоит в первом ряду приморских городов мира по красоте и пышности природы.

Ну а тогда, в детстве, я чувствовал себя как будто нахожусь в волшебном парке, с огромными деревьями фантастической красоты: пальмы и кипарисы, платаны и магнолии, олеандр и мимоза — и все это в городе, рядом с тобой. До всего можно дотронуться и понюхать, а из опавших бронзовых листьев магнолии сплести себе корону, соединяя листья спичками.

Мы конечно же неоднократно посещали парк Дендрарий и восхищались экзотической растительностью этой жемчужины города Сочи, но там, на жаре, мы с Настей быстро уставали и нам хотелось поскорее свернуть эту экскурсию и вернуться на пляж, к морю. Вечерами нам нравилось гулять по Курортному проспекту, всегда заходили в магазинчик Минеральные воды — там можно было купить стаканчик минеральной воды с сиропом. Я, так же как и мама, любил нарзан с вишневым сиропом. А еще мне нравилось заходить в буфет гостиницы"Приморская", где мы брали замечательные сосиски и кофе-гляссе (с мороженым). Швейцар гостиницы нас всегда пропускал и даже с нами здоровался, он считал, что мы являемся постояльцами гостиницы.

Сочи снабжался по высшей категории, как и Москва, поэтому в магазинах можно было встретить и черную икру и рыбу благородных сортов. Помню, как-то мама купила свежий говяжий язык и белугу горячего копчения. Ни языка ни белуги я до того времени никогда не пробовал, да и не знал, что такая рыба существует. Помнится, что магазинчик был стеклянный и небольшой и очереди не было вообще — человека три-четыре. Купили этой белуги чуть ли не пол килограмма по вполне приемлемой цене (мама не стала бы покупать слишком дорогую).

Вечером отварили молодой картошки с рынка и говяжий язык, да эту молодую вареную картошку с укропчиком, да отварной язык с хреном, да рыбку-белужку с неземным вкусом — это был самый вкусный ужин моего детства. Гулять в город не пошли, а просто сидели за столом в саду под виноградом и слушали цикад.

Не знаю как так получалось, но все мы постоянно"сгорали"в первые же дни на пляже. Вроде бы и особенно не лежали пластом под солнцем часами, но в каждый наш приезд через три-четыре дня наши плечи становились цвета вареных раков. Мама мазала нас одеколоном и подсолнечным маслом, но это мало чем помогало. До врачей дело не доходило, но где-то с десятого дня нашего отдыха у нас начинала слезать кожа с обгоревших плеч.

Мама нас с Настей и папой постоянно ругала ( она никогда не сгорала, так как всегда сидела на пляже под цветастым китайским зонтиком):

— Что вы за бестолковые! Сколько раз вам говорила, что нельзя находится на солнце первые дни больше пяти минут!

Но я думаю, что это было просто из-за того, что наша кожа была чрезвычайно белой, как у большинства северян, вот солнце нас и метило.

Я вообще не любил загорать просто тупо лёжа на пляже. Больше чем на десять минут меня никогда не хватало. Мне нравилось гулять по набережной, взвешиваться на весах за пять копеек по несколько раз в день, наблюдать, стоя в очереди, как лотошник на палочку наматывает сладкую вату, а потом с наслаждением ее съедать.

Вся набережная, так же как и берег, были усыпаны людьми, но меня это совершенно не угнетало, а совсем на оборот, даже нравилось. Детей было тоже много. Мы мгновенно знакомились друг с другом, тут же начинали вместе плавать на перегонки и нырять — кто дальше, а потом бродили по берегу и собирали красивые камешки.

Мне приходилось встречать знакомых мальчиков на том же самом месте пляжа, приехав в Сочи через год. Люди привыкали отдыхать на одном и том же месте и ничего не хотели менять.

Продолжение отпуска у бабушки.

Отпуск у папы был сорок пять рабочих дней, так что пробыв на море дней двадцать, мы потом еще уезжали к бабушке в ростовскую область. У бабушки, маминой мамы, был собственный небольшой дом с большим садом-огородом. Вот где было нам с Наськой раздолье полазать по фруктовым деревьям, срывая спелые абрикосы и вишню, а так же ароматные яблоки сорта"Белый налив".

Бабушкин огород — это длинные грядки с зеленым луком, огурцами, укропом и редиской, мои любимые помидоры с запахом солнца и неземным вкусом, а так же целое маленькое поле картошки с ботвой мне по грудь. Картошка вырастала крупной и белой. С одного куста я выкапывал по пол ведра картофелин.

Во дворе стояла летняя печка, на которой бабушка готовила, а я обожал в эту печку подбрасывать дровишки и завороженно смотреть на пляшущий огонь.

А по двору деловито сновали куры, все время разгребая землю своими куриными лапками, словно что-то писали замысловатым шрифтом. Красавиц-петушок важно расхаживал среди своих подопечных и призывно кудахтал, если находил что-нибудь вкусненькое, и куры радостно спешили на его призыв.

Птица была домашняя, не пугливая, петух не набрасывался на меня, как когда-то на молочной кухне в Руднегорске, а наоборот, всегда приветливо кудахтал и осторожно склевывал с моей ладошки пшено.

Я очень любил помогать бабушке по хозяйству: кормил кур, топил печку, ходил к колонке за водой, собирал огурцы, помидоры и зелень к столу. Завтракали, обедали и ужинали во дворе под вьющемся виноградом.

Бабушка потрясающе готовила. Больше всего мне запомнилась куриная лапша (лапшу она делала сама), жареная картошка кружочками с луком и салом, которую готовили на большой чугунной сковороде и пирожки с вишней и тыквой. Пирожки у бабушки получались большие, пышные, румяные и необычайно вкусные. А вечером домой вместе со стадом возвращалась с пастбища бабушкина корова Звездочка. Она возвещала о своем подходе к дому громким мычанием, мол, я уже рядом, выходите встречать.

Не смотря на то, что Звездочка была доброй и послушной коровой, да еще давала такое вкусное молоко, я ее немножко побаивался — уж очень для меня она была большой, да еще и с рогами. Местные мальчишки, с которыми я быстро подружился, посмеивались надо мной, видя как я напрягаюсь при виде коровьего стада:

— Валерка-то живой коровы не видал, вот и боится. Молоко небось любит пить, а коров боится, — беззлобно поддразнивали меня деревенские.

А молоко я действительно очень любил даже парное и даже с пенкой.

У бабушке в деревне мы тоже ходили купаться, но только не на море, а на речку. Я ходил и с родителями и самостоятельно, с деревенскими ребятами. С ребятами было веселей, так как можно было весело бежать, играя по дороге в догонялки, сбивая на бегу огромные и колючие головки репейника тонкой палочкой.

А еще мне страшно нравилось прыгать с"тарзанки"в реку. У нас в Руднегорске мы тоже делали"тарзанки", но на них можно было только качаться над оврагом, а здесь полный восторг от свободного полета, а потом ты еще и бултыхнешься с высоты в прохладную реку. По сто раз на день, не меньше, мы с пацанами ныряли с"тарзанки"и нам не надоедало.

Вечерами к бабушке в госте приходили соседи и они с нашими родителями сидели на веранде, пили бабушкино легкое вино и играли в карты в"Дурака"или в лото. Я тоже иногда с ними играл в лото, особенно я любил доставать бочонки с цифрами и громко произносить:

— Барабанные палочки!

–Чертова дюжина!

–Туда-сюда! — и другие смешные названия бочонков, которые уже не помню.

Но чаще я любил почитать какую-нибудь книжку, особенно веселую, как на пример"Денискины рассказы". Помню, читая рассказ"Расскажите мне про Сингапур"я так хохотал, что мама с папой прибежали ко мне в комнату спросить, что меня так развеселило. Я им зачитал самое смешное место, и мы все вместе еще раз посмеялись этому одному из лучших, на мой взгляд, рассказов писателя.

В те времена в бабушкиной деревне на улицах фонарей было очень мало, так что ночью всё погружалась во тьму. Грустно и усыпляюще пели сверчки, бабушка на ночь закрывала ставни, в комнатах выключали свет и, закрыв глаза, я тут же проваливался в глубокий сон.

Это был сон не под стук вагонных колес и не под шум морской волны, это был сон под переливы сверчков в бабушкиной деревне, но такой же счастливый и безмятежный как и все отпускные сны моего детства.

Отдых на юге потихоньку подходил к концу, и я все больше скучал по Руднегорску, по своим друзьям-товарищам и по школе. И как-то вечером, перед тем как заснуть, из глубины моего сознания на поверхность памяти вдруг выплыло имя — Катя. И забеспокоилось сердце, заволновалось. Впервые за время всего отдыха я не заснул сразу, а долго думал о ней, вспоминал ее лицо и косички.

Малыши-на-малыши!

Удивительно устроен человек: от теплого моря и жаркого солнца, от пышной природы и изобилия фруктов и овощей, я возвращался в холодный, заполярный городок с чахлой растительностью и был этому безмерно рад — я возвращался домой.

Последние сто пятьдесят километров железнодорожного пути до Руднегорска были проложены по голой тундре, при чем дорога порой изгибалась, как вопросительный знак так, что из середины состава был виден локомотив и первые вагоны. Ехали со скоростью не более сорока километров в час. Иногда, по непонятным мне причинам, поезд останавливался прямо среди кочек и одиноких карликовых березок, как будто на болоте, и стоял минут по двадцать, но зато вокруг в изобилии росли красивые кусты с вертикальными гроздьями маленьких розовых цветов. Мне они очень нравились и в моей памяти ассоциировались исключительно с заполярной природой. Только через несколько десятилетий я узнал, что это был просто Иван-чай. Родители мне об этом точно не рассказывали, на уроках природоведения тоже, хотя, может быть, я был не внимателен в классе, когда мы проходили соответствующую тему.

Не помню на счет автобуса от железнодорожного вокзала до Руднегорска, но помню, что нас всегда встречал кто-нибудь на легковой машине с папиной работы или его знакомые. Поезд приходил в первой половине дня. Возвращались с отдыха обычно в двадцатых числах августа, когда погода в мурманской области была еще совсем приветливая, а солнце ярким и теплым.

Во дворе мальчишки играли в футбол, а тут мы подъезжаем к подъезду на машине. Пацаны обступают машину, наблюдая как мы выгружаемся. Я выхожу из автомобиля во всем новом: серенький чешский костюмчик, брюки-дудочки(мама за ним стояла в московском ГУМе полтора часа), новые коричневые ботинки, весь такой загорелый и подросший за лето( папа потом измерил дома возле дверного косяка — плюс десять сантиметров после последней отметки). Ребята слегка смущены моим внезапным появлением и модным видом, а я завидовал им, что они стоят в простой, дворовой одежде, в которой можно играть в футбол и бегать по крышам сараек, бороться на песке и с разбега прыгнуть в глубокую лужу, чтобы было больше брызг.

Наспех пожав всем руки, я быстро сбегал домой, переоделся в нормальную, по моим критериям, одежду, и уже как полноценный член нашего дворового братства вылетел во двор. Пацаны расплылись в одобрительных улыбках. Коля-Калина, неизменный капитан нашей малышовой футбольной команды, в знак особого расположения, дал мне пробить одиннадцати метровый удар. Лихо разбежавшись, я с упоением пыром вколотил мяч в ворота команды из соседнего двора. Играли"малыши-на-малыши".

Это выражение, конечно же, изобрел Калина, со своим вольным обращением с русским языком, еще в дошкольные годы, но даже когда мы учились в пятых-шестых классах, старшие ребята продолжали по привычки называть нас"малышами".

В нашем доме было две команды: взрослая — ребята от седьмого класса и старше и наша, малышовая, то есть от дошколят до шестого класса включительно.

Так как у Калины был старший брат Федя-Фэд, то он учил его всей замысловатой науке игры в футбол. Откуда Фэд все знал и умел мы не задумывались — ведь он был старшим, да еще и"королем"нашего двора. Ну а Колька уже учил меня и других пацанов. Слово"пацаны"было повседневным в нашем лексиконе и широко использовалось по всему Руднегорску. В старших классах из разговора оно незаметно исчезало и в обращении заменялось на более привычное к современному языку"ребята".

Обычно во дворе играли без судьи — все спорные моменты судили сами, всей командой. Штрафные назначали в основном за игру рукой:

— Рука! — орали одни,

— Не было! Это было плечо! — традиционно оправдывался провинившийся,

— Не ври, вон у тебя отпечаток от меча на руке, — хором доказывала заинтересованная в штрафном команда.

Деваться не куда — доказательства игры рукой были не опровержимые. Назначался штрафной удар. Кто будет бить? Желающих — вся команда.

— Куда ты лезешь, ты уже два раза сегодня бил,

— А ты за то подавал угловой и выбрасывал аут,

— Я тоже хочу пробить штрафной, — робко влезал в спор взъерошенный мальчишка,

— Да ты и играть-то не умеешь, радуйся, что тебя вообще взяли! — с жаром ополчались на очередного желающего

— А я тогда забираю мяч и ухожу домой, — обиженно заявлял владелец мяча.

Да, это была правда — мяч был его и, скрипя зубами, все соглашались, что штрафной будет бить он.

Мы уже в младших классах умели делать обманные движения с мячом, у нас это называлось"водИться":

— Ну что ты там вОдишься, — или

— ХорОш водиться!

Это означало, что кто-то долго ковыряется с мячом, вместо того, чтобы отдать пас. С тактикой все было не так гладко: в основном толпой бегали за мечом и кто-то всегда торчал в офсайте. Офсайт судили только совсем явный:

— Ну что ты там опять в"овсе"пасешься?!

По правилам пробивали угловые, стараясь забить мяч в ворота соперника головой и это иногда получалось.

Еще в ходу было выражение"кувАться", в смысле — подковать, ударить по ноге вместо мяча.

— Ну ты чё куёшься? Щас как дам по скуле!

— Рыжего не берите к себе в команду — он постоянно куётся.

Мы на перечет знали любителей лупить по ногам и старались их в игру не брать, но если у кого-то из них был свой, настоящий кожаный мяч, то приходилось жертвовать своими ногами, лишь бы поиграть настоящим футбольным мячом.

Не смотря на то, что нас причисляли в категорию"малышей", мы знали что-такое удар"сухой лист"(через много лет его стали называть удар"шведкой или шведой") и умели им бить, а так же удар"подъемом"и"щечкой". Уже в четвертом классе у нас во дворе было не прилично бить пЫром (носком ботинка), а удар"щечкой"мы называли"щёточкой".

Сознательной грубости в игре почти не присутствовало (в отличии от современного футбола), наверное и из-за возможной перспективы получить по морде в ответ на жесткий фол.

Самым большим любителем дворового футбола конечно же был Коля-Калина. Он же был и ярым патриотом нашей дворовой команды. Ему постоянно нужно было доказать мальчишкам из других дворов, что наша команда лучше, поэтому он часто ходил по дворам соседних домов и договаривался о меж дворовых матчах в футбол"малыши на малыши".

Колька хорошо играл, у него был отличный удар"сухой лист", но он страшно любил"водИться"или финтить. Выписывая неимоверные для нашего возраста финты, он рвался сквозь толпу из четырех игроков соперника, ни при каких условиях не желая отдавать пас. Его бесконечно били по ногам, на что он очень ругался, а бывало и давал в лоб обидчику.

Калина слыл среди нас авторитетным игроком и всегда на игры с другими дворами назначался капитаном нашей команды, при чем он сам себя и назначал, но мы не возражали.

— Калина, дубовая рябина, почему ты опять не отдал мне пас, я стоял один прямо у ворот, а ты там с четырьмя закопался? — орал кто-нибудь из нас на Кольку. Понимая, что он виноват, Калина смущенно улыбался и говорил:

— Всё, ладно, в следующий раз обязательно пасну.

И все-таки он был хорошим игроком и организатором. Как-то превзошел самого себя и организовал турнир сразу с четырьмя дворами и мы их всех разгромили. Коля чувствовал себя именинником и триумфатором, еще больше он гордился нашим двором. Команда из соседнего двора почему-то очень расстроилась из-за поражения в турнире"малыши на малыши"и через пару дней они внезапно напали на нас с камнями.

Надо сказать, что в наших дворах под ногами валялось куча разных камней, которыми удобно было швыряться. Иногда мы пошвыривались камнями с соседским домом так для развлечения, без зла, но в этот раз на нас была организована настоящая атака большими силами противника.

Как и положено, мы встретили агрессоров градом камней. Подтянулись людские резервы в виде девчонок, которые в укромном месте в коробки собирали отборные каменючки и подтаскивали к нам. Оборона с каждой минутой становилась все дружней и надежней, но тут мы заметили, что нас обходит со стороны сараек"вражеский десант". Я, прихватив пару пустых бутылок из под шампанского с помойки, которая располагалась прямо во дворе, скрытно пополз в сторону атакующих. Когда они приблизились на расстоянии броска гранаты (я такое видел в кино) я вскочил на ноги и метнул одну за другой бутылки в сторону противника. Первая никуда не попала и просто покатилась по земле, но вторая бутылка попала в лодыжку одному из наступавших"вражеских мальчишек".Он рухнул, как подкошенный и заорал от боли благим матом. Как и полагалось в таких случаях, вся"армия"защитников нашего двора дружно дунула в рассыпную по домам.

На следующий день к нам во двор пришло несколько взрослых парни(один из них был братом подбитого мной мальчишки) разбираться кто это сделал и в таком духе.

Я вышел к ним вместе с Калиной и его братом Фэдом. Увидев Федьку, у парней воинственный дух сразу резко улетучился и разговор пошел на пониженных тонах типа:

— Ну камнями швырял — это ладно, но бутылкой — то зачем?

— Это не мы начали, — заявил Коля-Калина, — мы защищались,

— Бутылку бросил, чтобы она разбилась о камни и осколки полетели в стороны как у гранаты, по ногам не метился, — бестолково объяснил я.

— Ну ты чё, гранатомет что-ли? — строго спросили меня парни из соседнего двора.

Получилось смешно. Все вдруг сразу заржали как ненормальные и те и мы с Фэдом и Калиной. Инцидент рассосался сам собой.

Федька рассказал об этом разговоре старшим ребятам нашего двора те тоже весело смеялись (со слов Кольки-Калины) и потом при случае не преминули обозвать меня"гранатометом".

Гад же ты, Рыжий!

Жизнь двора протекала по определенным законам, которые в большинстве своем были на первый взгляд не видны, но неисполнение их было чревато обструкцией остальными членами дворового сообщества на определенное время. Если ты, к примеру, подрался с кем-нибудь из"малышовой"группы во дворе и проиграл в драке, то жаловаться родителям было не принято, за это сразу же к тебе приклеивалось обидное прозвище — ябеда или сексот(мы тогда не понимали истинного смысла этого слова и ассоциировали его со словом"стукач"), но если тебя обидел кто-то из старших ребят, то пожаловаться отцу было вполне законным.

Если ты не умел чего-то, чему уже большинство мальчишек научились, то тебя с удовольствием научат, но если и после этого ты будешь клянчить чтобы тебе к, примеру, сделали лук из толстого ивового прута, то вполне можешь нарваться на ехидную нотацию со стороны пацанвы:

— Смотрите на него, он сам может только в носу ковырять, а как что надо, так за него чужой дядя должен делать!

И мы тянулись друг за другом, перенимали все хорошее и порой плохое, но плохое со временем незаметно отпадало, а хорошее оставалось на всю жизнь, формируя из тебя мужчину"с руками". Но главное свойство двора — это участие во всех событиях улицы вместе со всеми, стараться быть"в стае", пусть даже это могло тебе навредить. Не было ничего обидней и горше, как услышать в свой адрес:

— Мы не будем с тобой играть, потому что ты жадина!

И мальчишка, за частую со слезами в голосе, с жаром начинал оправдываться:

— Да у меня вчера просто очень мало было семечек с собой и я бы не смог со всеми поделиться, а вот сегодня, пожалуйста, мне не жалко! — и торопясь, чтобы от него не убежали,"отверженный двором"доставал все что было съестного из карманов и раздавал в протянутые ладошки.

Обычно этого было достаточно, чтобы общество сразу же всё простило и забыло, при чем навсегда, но провинившийся еще долго помнил эти своеобразные уличные уроки нравственности и впредь не совершал подобных проступков.

Был у нас во дворе один мальчишка: он был постарше нас, чтобы входить в нашу"малышовую группу"двора, но старшие его не очень-то приваживали, и он все время лез играть к нам. Мы звали его Рыжий Сапог. Рыжий, потому что он был ярко рыжий, а сапог — зато, что он всегда ходил в кирзовых сапогах.

Конечно же, у него было имя и фамилия, но мы всегда его звали только так — Рыжий Сапог.

Он был на голову выше нас, но на наш взгляд вел себя странно: если кто-то сильно ударился или разбил себе нос, он почему-то радостно смеялся; при случае — всегда со всей силы пинал кошек и собак; у малышей отнимал яблоки и конфеты и опять-таки радостно ухмылялся, когда они плакали.

А еще у него был старший брат — по слухам, один из главных хулиганов Руднегорска, но он жил не в нашем доме, поэтому с Рыжим никто не связывался ни малышня ни старшие.

У Рыжего было единственное достоинство — это то, что у него был замечательный, настоящий кожаный футбольный мяч.

Вот до сих пор не пойму, почему нам, мальчишкам, не покупали кожаные мячи? Не понимаю! Что, они были настолько дорогие, и родители жалели деньги на своих любимых сыновей или их, эти кожаные мячи, было трудно достать, в смысле, купить, так как они редко бывали в магазинах? Почему у какого то Ражего Сапога был кожаный мяч, а у нас с Калиной не было?

Справедливости ради, хочу заметить, что как-то незаметно у многих мальчишек во дворе появились собственные кожаные мячи, а мне папа по-блату достал даже ниппельный.

Рыжий Сапог играл в футбол плохо — не умел совсем"водиться", постоянно бил по ногам сопернику своими кирзовыми сапогами — "кувался", и при этом радостно хихикал. Мы страшно не любили играть с ним, но желание поиграть настоящим мячом часто перевешивало неприязнь к Рыжему, за что мы себя потом неоднократно корили.

Как-то я вышел во двор и увидел, что ребята гурьбой куда-то идут. Я тут же к ним присоединился:

— Куда идем, — поинтересовался я,

— Рыжий кота несет вешать, — взволнованно ответил мне мальчишка с нашего двора. Как это вешать кота, в каком смысле? Значение этой фразы не укладывалось у меня в голове, но я пошел вместе с толпой, в которой мною было замечено и много больших ребят. Они шли как ни в чем не бывало — перешучивались, покуривали, а мы,"малышня", обреченно тащились за ними, хотя нас и никто не понуждал.

Я давно для себя отметил, что определенная группа ребят нашего двора с ненавистью относилась к кошкам, били палками собак, когда случалось наблюдать их спаривание и вообще, демонстрировали необъяснимую жестокость.

Не знаю, как их воспитывали в семье, но например, конкретно, умертвить кота любым способом по причине его глубокой старости, Рыжего Сапога попросили сделать его родители — нам сам Рыжий возвестил об этом, со своей традиционной, радостной, садистской улыбкой.

Шли недолго, остановились возле большой сосны с раскидистыми ветвями.

Кот покорно лежал на руках Рыжего Сапога и не высказывал ни какого беспокойства. Я стоял так, что мне было очень хорошо видно кота на руках Рыжего. Кот был большим, полосатым и явно старым. Он полностью доверял Рыжему и не боялся большой толпы, собравшейся вокруг их с хозяином.

Как-то внезапно все затихли, кто-то из старших ребят достал из кармана то ли веревку, то ли провод и перебросил ее через толстую сосновую ветку, отходившую от ствола дерева достаточно низко, чтобы до нее можно было допрыгнуть. Конец с петлей на втором конце, передали Рыжему Сапогу. Тот растянув петлю пошире, чтобы влезла голова кота, быстро накинул тому на голову…

И тут вдруг кот все понял, он понял, что тот, кого он считал своим другом и хозяином, его предал. Забыв про свой возраст, животное, стараясь сохранить свою жизнь, стало бешено извиваться, стараясь высвободить шею из петли, но Рыжий заорал:

— Тяни!, — и тот, у кого был второй конец петли, резко дернул.

На какое-то мгновение кот завис на веревке, но инстинкт сохранения жизни придал ему небывалые силы, и он, резко извернувшись в воздухе, и как бы подпрыгнув вверх, выскользнул из петли и упал вниз, по-кошачьи приземлившись на все четыре лапы.

Мы в ужасе, как завороженные, смотрели на эту жуткую казнь выпученными глазами. И только, когда кот высвободился из петли и упал на землю, младшая команда нашего двора дружно заплакала и закричала:

— Не трогай котика, Рыжий гад! Вы все фашисты!

Как ни странно, но взрослые ребята стояли в оцепенении и никак не реагировали на наши протесты. Но больше всего мы поразились, как повел себя кот. Выскользнув из петли и упав на землю, он не бросился сломя голову бежать куда попало, а прижавшись к земле, глядел на Рыжего Сапога горящими глазами, злобно хлеща хвостом по сторонам и воя жутким голосом. Рыжий испугался. Его мерзкая рожа перекосилась от страха, а сам он стоял как примерзший к земле, не смея пошевельнуться.

Внезапно кот, издав совершенно дикий вопль, как молния бросился Рыжему на грудь и с неимоверной скоростью ударил его поочередно двумя лапами по лицу и вдобавок куснул его за нос, затем пулей взлетел на сосну, на которой его хотели повесить, и завыл человеческим голосом, проклиная своего мучителя.

У Рыжего по лицу сползали тонкие ручейки крови от когтей его кота, кровь капала и с кончика носа. Рыжий ревел в голос.

— Так тебе и надо, гад Рыжий, сапог дырявый! — чуть ли не хором кричала наша малышовая команда,

— Никогда больше не приходи к нам играть, мы ненавидим тебя!..

Больше мы его во дворе не видели. Говорили, что он переехал к брату в другой дом.

Всегда готов!

Учеба в школе и школьная жизнь для меня не всегда означали одно и тоже. Учебный процесс, особенно к концу апреля, начинал утомлять своей обязательностью посещать уроки и ежедневно готовить домашние задания. Школьная жизнь — это было совсем другое. Она включала в себя веселые перемены, спортивные соревнования: зимой — бег на лыжах, поздней весной и ранней осенью — первенство школы по футболу, а еще мне нравилось участвовать в школьной самодеятельности — я хорошо пел и, конечно же, читал стихи. Мы много общались с одноклассниками, ходили друг другу в гости, обменивались книгами и впечатлениями от прочитанного, играли в шахматы — и это тоже была важная составляющая моей школьной жизни.

И все-таки в школьной жизни были события, которые яркой вспышкой запечатлелись в памяти, как фрагменты цветного фильма. Для меня это был прием в пионеры.

Точно не помню в каком это было классе, по-моему в четвертом. С волнением заучивал строки клятвы советского пионера"… Жить, учится и бороться так, как завещал великий Ленин, как учит коммунистическая партия!"Честно говоря, я не понимал почему с кем-то надо бороться, как не понимал в чем величие Ленина и чему учит партия. Партия — это что-то или кто-то?

Но на линейке по приеме в пионеры, слова сами по себе звучали очень торжественно и пафосно. Я глубоко проникся значимостью момента и был радостно взволнован, а текст клятвы произносил с выражением и звонким голосом.

Я был по истине счастлив, когда мне повязали на шею шелковый красный галстук.

— Всегда готов! — первый раз в жизни откликнулся я на призыв быть готовым и отсалютовал.

Когда мы во дворе разбивались на команды для игры в футбол, то нам всегда хотелось попасть в команду, где будут играть старшие ребята, которые не только лучше других играют, но являются для нас авторитетами.

Став пионером, я почувствовал себя как в желанной команде, где будет весело и радостно играть. Мне казалось, что я приобщился к чему-то большому и интересному.

В приподнятом настроении я спешил домой, чтобы папа с мамой порадовались вместе со мной этому знаменательному для меня событию. Дело было двадцать второго апреля и у нас в Руднегорске было на удивление тепло, так что я шел только в школьном костюмчике и, как бы случайно, не заправил свой красивый пионерский галстук под пиджачок, а наоборот концы его выставил наружу, чтобы всем было лучше видно — я теперь пионер.

Как повяжут галстук — береги его,

Он ведь с красным знаменем цвета одного

Но во дворе мой восторг быстро охладили,

— Что это у тебя галстук наружу торчит, — бесцеремонно спросила одна девочка несколько постарше меня,

— Да это он у меня случайно вылез, — смущенно ответил я, заправляя концы галстука под пиджак.

— Нашел чем хвастаться — красным ошейником!

Праздник был испорчен. Мне было очень обидно за мой замечательный галстук, который я никогда не называл ошейником, всегда его любил и с удовольствием носил.

В дальнейшем участие в в пионерской жизни в школе меня несколько разочаровало. Я не любил бесконечные линейки с непонятными рапортами и построениями, меня не впечатляли задания по сбору металлолома и макулатуры.

По-началу вроде бы всё было весело: получив норму на свой отряд, мы наперегонки бежали домой ( а куда еще?), чтобы забрать всё ненужное железо и бумагу из дома и сдать в школу.

У меня дома никакого железа не оказалось. Мама категорически отказалась сдавать наш утюг в металлолом,

— А чем я в таком случае буду гладить, у меня другого нет, — протестовала она на мое желание стащить утюг.

Во дворе дома была помойка на которую навалом выкидывали все подряд. Среди горы пищевых отходов и разного мусора можно был обнаружить и старые корыта и тазы, сломанные санки и даже металлические кровати.

Окрыленный этой идеей, я метнулся из дома к нашей дворовой помойке, но не тут-то было: таких мудрых как я оказалось большинство из соискателей чего-нибудь железного и на смердящей куче не оказалось даже куска проволоки. Все помойки города в один день были зачищены от любого вида металла.

В связи с тем, что помимо отрядной нормы, каждый должен был сдать определенной количество килограммов лично от себя, совместные веселые поиски железяк за сарайками и других местах стало приводить к ссорам и даже дракам,

— Это моя железка — кричал один из охотников за металлом, схватив за конец ржавой трубы,

— Нет моя, я первый ее увидел, — горячился другой, хватая за второй конец трубы.

В лучшем случае бросали жребий, в худшем — разбивали друг-другу носы.

Я не любил разные споры и жребии, так как мне в них фатально не везло, а в драке тоже не было гарантии, что нос разобьешь ты, а не тебе.

И начинал рыскать по городу, как одиноки волк, в поисках пресловутого металлолома, что было совсем не интересно, скучно и тоскливо.

С макулатурой ( Калина называл ее мукулатурой) получилось еще хуже. Прибежав домой я быстро нашел в нашей кладовке объемную стопку толстых журналов"Коммунист", старых газет было мало, так как в те времена их использовали по другому назначению. И тем не менее журналы были тяжелые и двух связок было бы достаточно, чтобы сдать месячную норму. Я был в предвкушении, как реабилитируюсь за слабые показатели по металлолому.

На приемном пункте в школе народу никого не было. Приемщицей была девочка из нашего класса Светрова ( Светка Петрова), как всегда, она что-то жевала.

— Ого, у тебя на пятьсот граммов больше нормы, молодец, — обрадовала она меня.

Я уже видел, как меня похвалят на школьной линейке (линеек я не любил, но любил, когда меня хвалили). Внезапно в пункте сбора макулатуры появилась завуч школы. Уточнив у Светровой как идет работа, она вдруг увидела две моих стопки журналов"Коммунист"и строго спросила:

— А это кто сдал? — Светка в растерянности показала на меня ( и что я раньше не ушел).

— Страгин, это чьи журналы? — спросил завуч обращаясь ко мне.

— Мои, — недовольно буркнул я.

— Я поняла, что это ты сдал, я спрашиваю это журналы твоих родителей?

— Да, это папины.

— Наверное твой папа не для того выписывал этот журнал, чтобы ты без спросу сдал его в макулатуру.

Я угрюмо молчал.

— Если твой папа коммунист, то с его стороны было бы недопустимо выбрасывать журналы с таким названием. Немедленно забери это назад домой и впредь такого никогда не делай, а то у папы могут быть неприятности.

На первый раз отца в школу вызывать не буду, — почти миролюбиво закончила завуч.

Злющий и слегка испуганный, я потащил тяжеленные журналы назад домой. Вечером я рассказал обо всем папе. Он меня не ругал, а даже как-то виновато посмеивался. Мне казалось, что в это вопросе была какая-то непонятность для меня.

Как-то я случайно услышал как мама уточняла за что папа по-мимо партийных взносов еще собирается платить.

— Ты забыла, что сейчас идет подписка на газеты и журналы на год, так что мне как члену партии в обязательном порядке надо подписаться как минимум на одну партийную газету и журнал. И если газету"Правду"он читал каждый вечер после работы, то журнал"Коммунист"никогда даже не открывал, я по крайней мере этого ни разу не видел.

А свой пионерский красный галстук я все равно любил.

Пишу стихи.

У нас в школе был литературный кружок, где мы читали стихи, учились как правильно создать рифму и пробовали писать собственные стихи. Там занимались ребята более старшего возраста, но меня приняли уже в пятом классе, так как руководителем кружка была тетя Света, подруга моей мамы. Они с мужем дядей Володей часто приходили к нам в гости. Тетя Света, вернее, Светлана Сергеевна, преподавала у нас в пятом классе русский и литературу.

Она всячески поддерживала мои ранние поэтическом начинании.

— Валера, запомни, что в стихах главное не только рифма, но еще очень важно передать свое настроение, — с жаром наставляла она меня.

Занятия в кружке меня необычайно увлекали. Я был готов часами заниматься в школе, а потом дома допоздна сидел за своим письменным столом пытаясь сочинить свои собственные стихи. Под настольной лампой всегда лежал мой любимый кот — Васька, периодически трогая своей лапкой мою шариковую ручку, которой я записывал эти стихи в блокнот, чтобы я не забывал его погладить. Конечно, в моих стихах было много заимствований как по стилю и слогу, так и по отдельным словам, но я пытался выразить свои мысли и настроение в поэтической форме и, как мне казалось, у меня получалось.

Вершиной моего поэтического творчества того времени стало стихотворение"О Руднегорске", которое я написал в шестом классе.

О Руднегорске.

Краски нашей природы не броски,

Им тепла не хватает порой,

Но мне нравится жить в Руднегорске,

В городке за полярной чертой.

Не хотел бы другого я детства-

Без метелей и звездных ночей…

Я люблю, чтоб со мной по соседству

Были горы и звонкий ручей,

Чтоб морошка была на болоте,

И на окнах морозный узор,

И осенних лесов позолота

Всякий раз услаждала мой взор.

А еще, чтоб сугробов седины

Мог бы видеть зимой из окна,

И отведать морозной рябины

И с друзьями гулять допоздна.

Мне судьбою дарована милость

Чем сумел я ее заслужить?

Почему так всё в жизни сложилось,

Что мне здесь посчастливилось жить.

Не могу для себя я представить,

Как случится такое, что вдруг

Навсегда мне придется оставить

Заполярный, суровый наш круг.

Ну а если случится такое,

Что уеду в другие края

Знаю я — мне не будет покоя

И душа изболится моя.

Я забыть не сумею с годами

Как пурга за окошком поёт,

Руднегорск, заметенный снегами

И счастливое детство моё.

Светлана Сергеевна была поражена моему творению. Во-первых, она была в восторге от того, что я четко выдержал ритм и рифму от начала до конца (на занятиях в кружке она много уделяла этому внимания), во вторых она оценила, что в стихах есть определенное настроение и смысл, но:

— Все таки, Валера, эти стихи соответствуют поэту несколько старше твоего возраста, хотя не знаю, но ты все равно большой молодец, — было видно, что она взволнована.

Затем мы всем кружком долго разбирали, чтО я хотел сказать этими стихами, какими словами я описал природу и родной город и в таком духе.

Потом я часто читал эти стихи на школьных утренниках и концертах художественной самодеятельности в нашей школе и даже в Доме культуры на каком-то большом городском мероприятии. Местная газета Руднегорска напечатала их в одном из номеров под заголовком"Молодые таланты нашего города".

Мне, конечно же импонировало, что учительница назвала меня поэтом, а в газете как бы приобщили к молодым талантам, но я совершенно не возгордился, а просто продолжил совершенствовать свои поэтические способности.

На какой-то праздник Светлана Сергеевна была у нас в гостях вместе с дядей Володей и всячески превозносила мой поэтический дар и конкретно стихотворение"О Руднегорске". Гости стали просить, чтобы я его прочитал, что я и сделал. Всем очень понравилось и я обратил внимание, что после моего стихотворения у друзей нашей семьи вдруг открылись глаза — а"маленький"Валерик-то уже вырос и стал совсем взрослым и пишет стихи.

В последствие, в своих стихах я стал больше обращаться к теме любви.

Конечно же все свои любовные стихи я посвящал Кате Поляновой. Порой, сочиняя очередной четверостишие, я надолго задумывался и, забыв о стихах начинал мечтать о нашей с Катей любви. Я продолжал мечтать, чтобы мы с ней вместе порхали с цветка на цветок, взявшись за ручки, но как-то незаметно добавилось еще желание обнимать и целовать её…

Люблю тебя, Катя, и знаю — мне рано

Мечтать о любви и о ней говорить,

Но все-таки это мне кажется странным—

Ведь я — человек, и обязан любить.

Покорны любви, как известно, все люди

И мальчики тоже не хуже других,

А сердце мое если хочет — пусть любит

Иначе зачем оно бьется в груди.

Я очень гордился этими стихами перед самим собой, считал, что они написаны по-взрослому, хотя с годами стал к ним относится с легкой иронией, но все равно их любил как напоминание о далеком детстве.

Мое первое предновогоднее счастье.

Новый Год в те поры был моим любимым и долгожданным праздником и даже не сама Новогодняя ночь, а вся предновогодняя неделя. Я каждый день посещал два магазина в городе, где продавались елочные украшения, и покупал по одной игрушке на елку в каждом из них. Выбор игрушек мало менялся в течение недели, но мне казалось, что завтра поступят новые, необыкновенные и я вплоть до тридцатого декабря наведывался в отделы новогодних украшений и подолгу рассматривал елочные игрушки на витрине и все-таки находил какую-то новую, которую раньше не видел, покупал её и радостно спешил домой с покупкой. Обычно таких новинок у меня набиралось к празднику штук семь восемь.

У нас дома было много разных замечательных елочных игрушек, но в связи с тем, что большинство из них были стеклянными, а кот Васька считал, что елку мы наряжаем исключительно для него и обожал лапой трогать красивые шары, а они в ответ начинали весело раскачиваться и котик бил лапой посильней и шарик в конце концов срывался с ветки и падал на пол разбиваясь на тысячи разноцветных осколков. Таким образом после очередного Нового Года запас игрушек активно редел.

Некоторые игрушки разбивались частично и нам жалко было их выбрасывать и мы их аккуратно вешали на елку так, чтобы разбитая часть была не видна.

Так что мои новые покупки были совсем не лишние.

Мы с мальчишками с нашего двора ходили друг к другу в гости посмотреть на наряженные елки и сравнить у кого лучше. Коля-Калина очень ревностно относился к этому моменту, стараясь посетить как можно больше соседских мальчишек в их квартирах, чтобы убедиться, что его елка лучше всех. И наверное она действительно была лучшая в нашем доме. Дядя Вася, отец Калины, всегда умудрялся принести домой необыкновенно высокую и пушистую ель. На самом деле все наши ёлки по факту были соснами, но мы их упорно называли ёлками. Украшения на елке были обычными и, я бы сказал, не очень выдающиеся, но сама ель выглядела просто лесной царицей и от нее в добавок ко всему исходил удивительно яркий и свежий хвойный аромат.

В школе тоже готовились во всю. Мы в классе на уроках труда вырезали снежинки из папиросной бумаги, которыми затем украшали окна и стены. Большую елку устанавливали в актовом зале. Она была украшена хлопушками, бумажными фонариками и цветным серпантином и, конечно же, была опутана электрической гирляндой с многочисленными лампочками, которые светились и моргали разными цветами.

На новогодний праздник в школу требовалось приходить в карнавальном костюме. В четвертом классе я пришел в костюме мушкетера.

Папа с мамой чуть ли не две недели мастерили мне костюм. Из старой шторы бордового цвета мне соорудили накидку, по среди которой на груди золотой тесьмой мама изобразила как-бы три перекрещенные шпаги. Этой же тесьмой были окаймлены края накидки.

Вокруг шей наложили широкий воротник из куска старой белой тюльки, который ниспадал на плечи и грудь в виде полукруглого детского слюнявчика (как мне виделось) и тоже был окантован той же тесьмой( другой в доме просто не было) Из картона папа изготовил мне широкополую черную шляпу отороченную естественно все той же незаменимой тесьмой, а деревянную шпагу ему дали поблату на время в местном доме культуры. А еще мне сделали из черной бумаги карнавальную маску в виде узкой полозки с прорезями для глаз.

В школу меня провожал папа, он же одел меня в пустом классе и черной краской пририсовал мне тоненькие усики.

Я вышел гордой походкой ( мы репетировали дома). Меня никто не узнал. Многие ребята и девочки подходили и с восхищением разглядывали меня и спрашивали:

— Мальчик, ты кто?

Даже Катя смотрела на меня во все глаза и не узнавала и только когда я сказал:

— Здравствуй, Катя! — она засмеялась и воскликнула:

— Ребята, да это же наш Вирелка!

Сама же Катя была в костюме Царевны-лебедь, у неё на голове была корона с месяцем и звездой и вся она была в белом кружевном платье, а на спине были маленькие прозрачные крылышки ( вот она, моя Дюймовочка!). Мне очень понравился ее костюм.

Тут Снегурочка, ведущая праздника, возвестила, что сейчас начнется парад карнавальных костюмов. Все встали вкруг и стали водить хоровод вокруг елки и петь песню"В лесу родилась елочка"(я всю жизнь удивлялся почему поют"родИлась", когда правильно"родилАсь").

Потом объявили победителей. Среди девочек победила Катя Полянова, а среди мальчиков — я. Все зааплодировали, подлетел фотограф, быстро поставил нас с Катей возле елки и сфотографировал. Потом Дед Мороз вручил нам по большому пакету с подарком, а затем и всем остальным детям тоже.

Все тут же полезли смотреть, что находится внутри пакета. Там помимо традиционных шоколадных конфет, вафель, мандаринов и шоколадки на этот раз оказалась упаковка"бенгальских свечей"или огней.

Они представляли собой короткую (20-25 см) жесткую проволоку, на один конец которой была нанесена горючая, искристая смесь. Из чего — я, конечно, не знал, но когда поджигали кончик свечки спичкой, то она начинала разбрасывать яркие искры и забавно шипеть. В те времена мы, мальчишки, да и девочки тоже, любили поджечь бенгальский огонь и держа свечу за другой конец выписывать ей всякие круги и зигзаги. Получалось очень красиво и эффектно.

И вот мы достали эти бенгальские свечи и кто-то из взрослых поджег несколько штук, а другие ребята как бы"прикуривали"уже у тех, у кого свечки горели. Было весело и празднично. Как-то незаметно все встали в круг недалеко друг от друга и у каждого в руках был свой собственный фейерверк, и мы все были как маленькие волшебники, порождающие звездный огонь.

Катя тоже была вместе со всеми и стояла прямо напротив меня. Она радостно и беззаботно смеялась, и её свеча искрила белыми холодными звездочками.

Какой же она была красивой в тот момент в своем воздушном костюме Царевны Лебедь и в снопе искр. Я опять не мог отвести от нее глаз, хорошо, что все были заняты бенгальскими огнями и на меня никто не обратил внимания.

И вдруг я вижу, что карнавальный костюм Катя внезапно вспыхнул и загорелся одновременно со всех сторон. Я впал в ступор. Инстинктивно все от нее шарахнулись. Катя несколько секунд ничего не замечала, но потом увидела, как горят рукава ее платья и громко закричала, замахала руками, но горящий бенгальский огонь продолжала держать в руке.

От ее крика я пришел в себя. Бросив свой огонь на пол, я сорвал с себя мушкетерскую плащ-накидку, подскочил к Кате, выбил из её руки свечу, затем схватив свой плащ за разный концы как-бы обнял Катю этим плащом, сбивая огонь. Через мгновение меня оттеснили от Кати взрослые. Голыми руками и пиджаками довершили то, с чего начал я. Все продолжалось секунд десять. Катя стояла в обгоревшем платье и тихонько всхлипывала в объятиях Веры Николаевны.

Директор школы допытывались у завуча:

— Кто додумался положить в подарки детям бенгалки? Кто разрешил зажечь их в школе? Почему детей оставили бес присмотра?

Прибежала наш школьный врач. Катю увели в класс и вероятно полностью осмотрели. К счастью, все обошлось, как говорится, отделалась легким испугом. Кое-где для порядку помазали и все.

Я тоже отделался легким испугом, но Вера Николаевна смотрела на меня глазами, полными восхищения:

— Валера, кто тебя научил так тушить огонь?

— Я даже не знаю, мне как-то мама рассказывала, как в детстве, когда она возилась возле печке, у нее загорелось платьице, так бабушка схватила одеяло и маму затушила.

— Это замечательное качество — быстро принимать решение, не каждый взрослый так бы среагировал. Тебе это очень поможет во взрослой жизни, а вообще, я очень рада что у меня в классе учатся такие мужественные мальчики, — с пафосом закончила Вера Николаевна.

Я не стал ее разубеждать, но сам не был до конца уверен смог бы я также среагировать на ситуацию, если бы на месте Кати оказался кто-нибудь другой?

Судьба не заставила себя долго ждать и через пару лет предоставила мне возможность снова проверить мою реакцию еще в более серьезном случае.

В праздничной новогодней суете я совсем забыл про то, что нас сфотографировали, и был удивлен, когда после зимних каникул ко мне подошел наш школьный фотограф (он же наш учитель физкультуры) и вручил мне фотографию. Я с интересом на нее взглянул и чуть ли не раскрыл рот от восторга — с фотографии мне скромно улыбалась Катя-Царевна Лебедь, а рядом ней стоял я в виде мушкетера, оперевшись на шпагу.

Фотография была большая и очень качественная. Мы были крупным планом и здорово смотрелись.

Фото было одно, может быть и Катьке тоже выдали такое же — я не знаю, но свое фото я сразу же решил никому не отдавать ни при каких обстоятельствах.

Я принес его домой и положил под стекло, которым был накрыт мой письменный стол. Теперь я мог любоваться на мою Катю каждый день и сколько угодно. Это было мое первое предновогоднее счастье. Я тогда и предположить не мог какая судьба ждет наш с Катей портрет и какие испытания, связанные с ним, мне предстоят пол века спустя.

Мое второе предновогоднее счастье.

В тот год, в преддверии новогодних каникул я находился на удивление в приподнятом настроении. Даже после по истине счастливого новогоднего праздника в школе и триумфа моего карнавального костюма, ощущение какого-то нового, радостного события меня не покидало.

Сколько не помню, последние дни декабря в Руднегорске были не очень морозные — не более пятнадцати градусов и с легким снежком. К этому времени в городе уже устоялись огромные сугробы, а наши любимые сарайки были заметены почти под крышу. Вечера стояли чрезвычайно тихие и удивительно звездные. Луна светила как мощный пограничный прожектор, освещая всё во круг серебряным светом. Это было наше ночное солнышко.

Мы так привыкали к Полярным ночам, что когда они заканчивались, первое время чувствовали себя неуютно — слишком светло.

Пришел Коля-Калина звать меня гулять. Он уже давно правильно произносил мое имя, но подойдя к дверям нашей квартиры по-привычки выдавал свое коронное:

— Вирелка дома? Подёшь гулять?

— Не, Калина, я читаю, может выйду позже, — разочаровал я его.

Колька процесс чтения не очень-то жаловал и с трудом понимал, как это вместо веселого гулянья на улице можно выбрать скучное чтение книги.

Для меня интересная книга могла заменить и гулянье и игры и даже мечты о Кате.

Однако, где-то через полтора часа чтения я почувствовал неодолимое желание покататься на санках. Быстро одевшись я лихо скатился вниз по перилам(санки своим ходом грохотали по ступенькам вниз) и пулей вылетел на улицу ( не помню, что бы в детстве мы обычным шагом спускались по лестнице).

Двор был пуст, за сарайками и на ближней горке никого не было видно — наверное в детском саду катаются, решил я.

Рядом с нашим домом стоял тоже четырехэтажный дом, с которым у нас был как-бы общий двор. Мы дружили с ребятами из соседнего дома и считали их единой с нами командой.

С противоположной стороны их дома на первом этаже размещался детский садик с обширной территорией, обнесенной высоким сплошным деревянным забором. Мы часто туда ходили, так как въезд в садик был через двор соседского дома и ворота почти никогда не запирались. Там были очень хорошие горки, где здорово было кататься на санках и лыжах.

Я не спеша двинулся по направлению к детскому садику, везя свои саночки за веревку. Ходьбы было минуты три. К моему удивлению там тоже не было ни души, но я не огорчился. Прокатившись несколько раз с горки, я опять поднялся наверх, катиться вниз не стал, а просто сел на санки и стал смотреть на звезды.

Звезд было огромное количество, они были яркие и волшебно красивые.

Незаметно пошел легкий снежок. Отдельный снежинки были очень похожи на те, что мы вырезали из бумаги в школе. Мне было интересно наблюдать, как снежинка опускалась мне на ладошку и превращалась в маленькую капельку.

Ни с того ни с сего фонарь, который находился прямо на горке начал мигать и потом совсем погас. Снег прошел и мне показалось, что я сижу на своих саночках совсем один в целом мире под огромным звездным куполом неба.

Внезапно на меня снизошло ощущения глубокого спокойствия и счастья. Да, да — это было именно ощущения полного счастья и покоя Какая чудесная ночь, как хорошо, что я живу в этом городе с папой и мамой и у меня есть сестренка Наська, как это здорово, что через несколько дней Новый Год и каникулы, какое счастье, что я просто живу на белом свете…

Это было мое второе счастье. Самое интересное было в том, что даже через много лет я мог его мысленно вызвать и в полной мере испытать то ощущение, которое я чувствовал в том далеком шестьдесят четвертом году прошлого века. Но с годами это делать было все трудней и длилось это чувство все меньше, а потом вообще исчезло навсегда.

Крутая улица.

В Руднегорске улиц было не так много и мы их все практически знали наперечет. Являясь ярыми патриотами родного Проспекта металлургов, на котором стоял наш дом, тем не менее больше всего мы любили небольшую улочку с блёклым название"1-я линия", которую никто так не называл, а в народе она была известна под названием"Крутая".

Она начиналась от проспекта Металлургов под прямым углом и шла достаточно круто вниз. Будучи совсем небольшой, всего метров двести, зимой она полностью превращалась в снежную горку-аттракцион.

В Руднегорске было мало машин, по Крутой даже летом редко когда проезжала какая-нибудь легковушка, а зимой и подавно три месяца практически никто не ездил, зато на ней устраивалась самая большая ледяная горка в городе шириной до пяти метров и длиной все сто. В воскресенье, в погожий зимний день вся улица была запружена народом: взрослые и дети, все вперемешку, кто на ногах, большинство на фанерках и на попах, по одному и паровозиком несутся вниз. Шумно, весело, раскрасневшиеся лица, озорные глаза — вот что из себя представляла улица Крутая зимой.

По краям Крутой с двух сторон были устроены тротуары, окаймленные от проезжей части невысокими рябинками, на которых почти всю зиму краснели ягоды, которые мы при случае обязательно рвали и с удовольствием ели. Прихваченные морозом ягоды почти не горчили, а съесть ягоду с дерева да еще в мороз — это еще то лакомство.

Крутую улицу от снега чистили мощные шнековые снегоуборочные машины, из раструбов которых снег ссыпался в самосвалы, которые увозили его неизвестно куда. Тротуары тоже чистились, но вручную, снег никуда не вывозился, а укладывался горкой вдоль всего тротуара с боков.

Со временем пешеходная дорожка превращалась в подобие бобслейной трассы. Снежные борта в виде сугробов были чуть ли не в человеческий рост. Для выхода с тротуара на Крутую по все длине делалось несколько проходов. Было забавно наблюдать, стоя вверху улицы и глядя вниз, как внезапно, как из снежной стены, появляется человек, который переходил с пешеходной части улицы на проезжую.

Мы обожали гонять по этой тротуарно-бобслейной трассе на санях, так как уже в декабре покрытие ее превращалось в твердый наст, по которому можно было даже ездить на коньках-снегурках. Санки у нас были алюминиевые с разноцветными деревянными рейками. Никаких спинок, естественно, не было. Нам, мальчишкам начала шестидесятых годов прошлого века было бы очень удивительно узнать, что мы тогда использовали стиль катания как в скелетоне, о котором мы и понятия не имели. Так же как в скелетоне мы разбегались, плюхались животом на сани и неслись вниз сломя голову, ловко управляя санками ногами.

В тот день на улице было достаточно морозно — градусов двадцать. Освободившись рано от школьных и иных дел я в одиночестве пришел на Крутую покататься на санках. Вся проезжая часть улицы и ее левая пешеходная часть абсолютно безлюдны.

Прокатившись по первому разу не быстро, притормаживая ногами, чтобы обследовать трассу, я лихо затормозил в конце, эффектно свалившись с санок и два раза перевернувшись в снегу. У нас это считалось особым шиком. Наст был твердый и слегка даже как бы с легкой ледяной корочкой, поэтому санки не очень слушались управления, зато скорость можно набрать большую.

Оглядев трассу в последний раз и не найдя на ней ни души, я разбежался как следует и полетел вниз с нарастающей скоростью. Когда я уже достиг середины, на пешеходную часть, словно из ниоткуда вдруг вышел какой-то дядька. Пройдя по прорытому проходу от проезжей части до пешеходной он вырос прямо передо мной метрах в двадцати и не глядя по сторонам не спеша двинулся вниз прямо посередине:

— Отойдите-е! В сторону! — заорал я одновременно пытаясь затормозить сразу двумя ногами, но скорость была большая, а наст очень скользкий. Меня неотвратимо несло к мужику, а он, не сразу сообразив в чем дело, сделал робкую попытку повернуться в сторону моего крика, но было поздно.

Со всего маху я шибанул ему сзади по ногам. Как подкошенный, он рухнул спиной на меня и укатился в сугроб. От его падения мне на спину у меня сразу сбилось дыхание. Слетев с саней я кувырком покатился по инерции вниз. Санки догнали меня и боднули в спину.

Мужик сидел на снегу, матерился почем зря и как-то странно сучил руками, как будто пытался сбросить с себя змею, оказалось что это была папироса, которую он курил и она попала ему за пазуху.

Но меня это мало волновало — я никак не мог вздохнуть. Вскочив на ноги и выпучив глаза я разинул рот, пытаясь сделать вдох. Наконец мне это удалось и я облегченно заорал что есть мочи. Избавившись наконец от папиросы, дядька поднял шапку и медленно пошел ко мне, но поскользнулся и опять шлепнулся на жопу. Я, не испытывая судьбу и продолжая всхлипывать, схватил санки и удрал через ближайший проход на улицу и на санках погнал дальше вниз уже по Крутой.

За мной никто не гнался. Улица оставалась все такой же безлюдной.

Середина"лысины".

Чувство одиночества, вернее, стремление побыть одному, было свойственно мне уже давно. Я мог с удовольствием играть дома один, читать книги, сочинять стихи или просто мечтать. Не знаю, может быть это чувство свойственно многим мальчикам в детстве, но знаю точно, что мне оно нравилось. Нет, я совсем не чурался нашей дворовой компании, не тяготился общением с Калиной или одноклассниками, но порой мне хотелось побыть наедине с собой.

Иногда получалось так, что в связи с моими занятиями в литературном кружке и участием в репетициях художественной самодеятельности школы, я выходил гулять в то время, когда все уже набегались и накатались до изнеможения на лыжах, санках и попах по снежным горкам, и теперь с аппетитом поглощали дома свои обеды.

Одно время меня зимой одолели ангины. Врачи сказали, что у меня слабое горло и его надо закалять. Я решил, что катание по лесу на лыжах — это то, что мне нужно.

Теперь каждый день после уроков, придя домой и быстро пообедав, я надевал лыжи и бежал к ближайшей сопке, благо до нее было каких-то пару километров, что для меня было совсем не расстоянием. В большинстве своем сопки вокруг Руднегорска были покрыты довольно-таки редким лесом, состоящем в основном из невысоких, два-три метра максимум, тонких и кривых березок, их еще называют карликовыми, а так же осин и сосен. Сосны могли быть вполне себе приличными по высоте метров до пяти самые большие, но бывали тоже кривоватые и даже загнутые в виде фиги.

Сами сопки состоят из скальных пород, часто выходящие на поверхность в виде небольших скал и огромных валунов, вросших в землю. Тысячи лет назад здесь прошелся огромный ледник.

Зимой это все сглаживается в единую абсолютно гладкую снежную поверхность. Снег на столько толстым слоем покрывает поверхность земли, что березки и осины превращаются в кусты не выше полутора метров, а на нижние ветки сосен мы порой могли садится не снимая лыж, лишь слегла подпрыгнув.

Все близлежащие к городу сопки были испещрены лыжнями в разных направлениях, но были главные, которые имели даже свои названия, например: Змея — протяженная извилистая лыжная трасса с плавным наклоном. Она проходила через условно густой лес и кустарник и была одной из живописных для этих мест. Добравшись до ее вершины и слегка оттолкнувшись палками можно было долго скользить по накатанной лыжне плавно набирая ход и еще успевать любоваться окружающей природой. В самом конце трасса резко уходила вниз превращаясь в непродолжительный, но крутой спуск и заканчивалась большой площадкой, на которой мы лихо тормозили подобно профессиональным горнолыжникам.

Еще была большущая и крутючая гора под названием Лысая. На ней вообще не было ни кустов ни деревьев, что было очень удобно для скоростного спуска и слалома. Через много лет я узнал что чуть-ли не в каждом городе есть гора с таким названием.

Лысая располагалась выше Змеи и обычно, накатавшись и нападавшись на горе, мы возвращались домой по Змее спокойно и расслабленно, отдыхая от экстремального катания.

И вот в одиночестве, наслаждаясь тишиной и морозным воздухом, я не спеша двигался в сторону Лысой. Это занимало приблизительно пол-часа. Гора была высокой широкой и крутой. Она состояла из двух частей: первая — от основания до середины была не совсем крутая, с наклоном градусов тридцать и довольно продолжительная по длине, вторая — имела небольшое плато на середине а потом угол наклона резко увеличивался наверное до сорока пяти градусов и так до самой вершины. Вторая часть по длине была короче первой, но скорость на ней набиралась мгновенно, а плато посередине, по сути, становилось трамплином после которого уже совсем на запредельной скорости тебя несло вниз. Оканчивался спуск невысоким холмиком буквально метра полтора высотой, вершина которого представляла собой довольно-таки широкую площадку метров восемь в длину и десять в ширину, совершенно без растительности, что было удобно для торможения. Благодаря этому холмику в конце спуска, ты как-бы выпрыгивал на площадку торможения, подлетая вверх наверное на метр. В воздухе ты должен был повернуться боком, наклониться, к примеру, вправо, чтобы в момент касания снежной поверхности сразу же начать тормозить. Момент торможения был опасен тем, что сразу за площадкой начинались кусты и деревья, куда тебя могло запросто вынести при запоздалом торможении.

Я ни разу не съезжал с самой вершины горы. У меня дух захватывало даже просто наблюдая за лыжниками, которые начинали свое движение с самого верху. Обычно мы, мальчишки, катались с середины первой части горы и то к концу спуска скорость для нас была очень высокой.

И все-таки так хотелось подняться повыше, хотя бы на середину Лысой.

Как-то раз я придумал для себя хитрый, как мне тогда казалось, план. Начав кататься с середины первой половины горы, я с каждым последующим разом поднимался на пять метров выше предыдущего уровня. Таким образом я привыкал к постепенно возрастающей высоте и скорости, не испытывая страха перед стартом после очередного повышения уровня начала спуска.

Мой план успешно претворялся в жизнь и вот незаметно я добрался до середины"лысины"( так мы называли меж собой середину горы).

Как это здорово осознать, что ты выполнил свою задачу и достиг цели. Гордость за себя и чувство самоуважения заполнили меня до краев.

Но остался еще один, последний незавершенный штрих, последний шаг к полной победе над своим страхом — надо съехать вниз.

Существовало негласное правило для начала спуска с горы — предыдущий лыжник должен полностью завершить свое движение, затормозив на площадке внизу и самое главное отойти в сторону, освободив зону торможения.

С раннего детства меня страшно раздражали дети, которые съехав с ледяной горки, начинали ползать по ней, стоять посередине и глазеть по сторонам, не давая начать кататься другим. Когда же их сбивали с ног последующие любители прокатиться, они начинали реветь противными голосами, распуская сопли и жаловаться маме.

Став подростками, эти дети продолжали мешать кататься с горок на санках и лыжах не освобождая опасную зону сразу же после спуска. С годами я пришел к умозаключению, что желание мешать другим кататься — это какое-то врожденное чувство и оно сопровождает человека всю его жизнь. Даже во взрослом возрасте эти люди продолжает мешать кататься другим и вообще — просто мешают людям жить.

И так, я готовился стартовать вниз с середины"лысины". На спуске и на площадке торможения никого не было. В обще-то на Лысой катались в основном далеко не"чайники"и люди, принимавшие и соблюдавшие общие правила. Парень, который съехал передо мной, удачно затормозил и отошел на безопасное расстояние. Никаких препятствий не было — можно стартовать, но вдруг в животе опять слегка похолодело и этот холод начал медленно подниматься к груди. Я снова начинал бояться спуска, однако справа от себя заметил девушку, которая с интересом за мной наблюдала и видно собиралась съехать с горы вслед за мной. Выбора не было. Я оттолкнулся двумя палками и понесся вниз, хотя можно было и не отталкиваться — лыжи понесли с места в карьер. Как учили, я согнул ноги в коленях и палки прижал подмышками. Лыжи у меня были не для скоростного спуска, но все равно с каждой секундой разгонялись все быстрей и быстрей.

Почему-то разница в скорости с моим последним спуском перед выходом на середину"лысины"оказалась очень большой. У меня напрочь пропало желание что-то доказывать себе и другим, малодушно хотелось просто сесть на попу, чтобы прекратить этот бешеный"полет в бездну", однако здравые мысли еще не до конца покинули мою голову, и я понимал, что сознательное падение на такой скорости может привести к серьезным травматическим последствиям.

Я весь напрягся, максимально собрал волю в кулак, хотя поджилки уже начинали потихоньку трястись в прямом смысле. И все таки мне удалось устоять. Теперь осталось удержаться после взлета на маленьком холмике в конце и грамотно завершить торможение.

И вдруг в последние мгновения завершения моего испытания прямо передо мной на площадке появилась фигура в синем лыжном костюме. На голове у него была синяя шапочка с помпоном — это был молодой мужчина.

Прошло пол-века, а я до сих пор хорошо его помню.

Не успев даже крикнуть, я инстинктивно раскинул руки и сел на попу, но это не поменяло ничего. Наехав на холмик, я подлетел вверх и пролетев метра три по воздуху ногами вперед ударил скользящими поверхностями лыж прямо в грудь, ничего не успевшего понять парня…

На удивление, я отделался легким испугом, хотя меня и прокрутило несколько раз вокруг себя по площадке, но я не покалечился и толком не ушибся, даже лыжи не сломались.Парень, которого я сшиб, пролетел через площадку и завалился в кусты вверх ногами. К счастью, у него видно тоже не было больших проблем, по крайней мере явных. Хорошо, что я не задел его острыми металлическими наконечниками своих палок.

Я немножко полежал на снегу переводя дух. Парень, которого я сбил медленно поднялся и подошел ко мне. Возле носа он держал горсть снега, видно я ему его разбил.

— Ну ты как, парнишка, — обратился он ко мне, — ничего не сломал?

— Да нет, вроде все нормально, а вы как? Я ведь не затормозить не свернуть уже не мог — скорость была очень большая, — оправдывался я.

— Да это я во все виноват, ты уж меня прости, — повинился он, повернулся и покатился по лыжне прочь от Лысой горы.

Лыжи и пончики.

По мимо моих самостоятельных прогулок на лыжах по лесу, я еще принимал участие во всех мероприятиях, связанных с лыжами, которые проводила школа. В марте, когда долгожданное зимнее солнце чуть-ли не ежедневно радовало нас своим присутствием на небосклоне, проводился традиционный всеобщий городской лыжный забег, так называемый"Весенний старт". Участие мог принять любой школьник по желанию, но с одобрения учителя физкультуры, чтобы не осрамить школу.

Старт давался на нашем местном простеньком стадионе, на котором помимо поля стояли еще футбольные ворота и всё. Трибун не было. За стадионом сразу начинались холмы и реденький лес. Лыжня трассы то ныряла в ложбину, то довольно таки круто шла на подъем, изобиловала разнообразными поворотами и вообще была очень интересна с точки зрения лыжника.

В тот день погода была идеальная для подобного соревнования — светило яркое солнце, снег искрился миллионами алмазов, стоял легкий мороз — все способствовало проведения успешных стартов.

Как всегда на таких мероприятиях встречалось много знакомых лиц. Среди ребят из нашего класса и школы я увидел Колю-Калину, его брата Федю-Фэда, но самое главное — Катю.

Она стояла вместе с двумя девочками из нашего класса. Увидев меня, она весело улыбнулась и сказала:

— Привет, Валера!

От этой нежданной радости, что она назвала меня Валерой, а не по фамилии и даже не Вирелкой, у меня слегка перехватило дыхание и я смущенно произнес:

— Здравствуй, Катя.

И мне сразу показалось, что вокруг никого нет, что мы с ней только вдвоем и осталось только взяться за руки и расправив крылышки порхать с цветка на цветок…

Но тут в мегафон громко объявили регистрацию участников старта и все, как всегда, шумной толпой, бросились отмечаться и получать стартовые номера. Оказалось, что на улице зима и нет никаких цветов, и вообще между нами оказались какие-то мальчики и девочки с лыжами в руках — я в очередной раз очнулся от своих сказочных иллюзий.

Соревнования прошли весело и азартно. Меня, как и всех мальчишек, всегда захватывал дух соперничества и я полностью погрузился в процесс лыжной гонки, опять, как уже не раз бывало, забыв на время про разные там любови.

Время пролетело быстро и вот, слегка уставшие, мы не спеша разъезжаемся по домам. Лыжи снимать было не охота, да и в лыжных ботинках не удобно идти по улице, покрытой скользким настом.

Меня догнал Калина и мы заскользили рядом, обмениваясь впечатлениями от прошедших соревнованиях. За разговором не заметили как оказались возле недавно открывшемуся кафе"Пончики". Возле него стояла Катя, держа лыжи в руках, видно кого-то поджидала, так как внимательно оглядывала всех проходящих мимо. И я вдруг подумал, как было бы хорошо, чтобы мы с Калиной и Катей зашли в кафе и с съели по паре пончиков с кофе. Я мгновенно загорелся этой идеей и тут же рот наполнился слюной в предвкушение горячих пончиков с сахарной пудрой.

На днях я нашел на улице целый полтинник единой монетой. Он был прямо впечатан в снег и ярко блестел на солнце. Как его до меня никто не нашел — не понятно. Я берег свою находку до особого случая и всегда носил с собой, правда я не знал какой он, этот особый случай, но сейчас я понял, что он настал.

Калина мою идею тут-же поддержал он обожал всякие столовки и кафешки, заметив правда, что у него нет с собой ни копейки, но обещал тут же отдать, придя домой.

— Катя, ты что здесь мерзнешь в одиночестве, — выдал я довольно-таки дерзкую, по моим понятием фразу, — давайте зайдем в кафе и выпьем горячего кофе с пончиками, — удивляясь на себя, смелым и энергичным тоном продолжил я.

Надо сказать, что Коля-Калина тоже учился в нашей школе только в другом классе, и Катя была с ним знакома. Сознательно акцентируя на горячем кофе, я подозревал, что Катя после соревнований уже давно"остыла"и порядком подмерзла, кого-то ожидая.

— Да я тут девочек жду, — неуверенно начала Катя, но было видно, что идея ей явно пришлась по душе, — правда у меня и денег с собой нет, — несколько смутившись призналась она.

— У меня деньги есть — угощаю, — провозгласил я и тут же понял, что прозвучало как-то театрально и покровительственно.

— Да я просто на днях нашел на улице пятьдесят копеек, так что мы их как-бы вместе и потратим, — не давая никому опомнится закруглил я"острые углы"предыдущей неудачной фразы.

И случилось чудо. Посмотрев на меня каким-то удивительно доверчивым взглядом Катя смущенно произнесла:

— Ну, тогда наверное можно и зайти — все равно девочки видно меня потеряли и ушли домой.

Быстро сняв лыжи и стянув их как положено сверху и снизу ремешками, а в середину вставили пробковую распорку( как учили), мы вошли в кафе.

Кафе нас встретило уютным теплом и ни с чем не сравнимым ароматом свеже-испеченных пончиков. Лыжи предварительно оставили в тамбуре при входе.

Я обожал пончики в этом кафе. Они здесь получались всегда большими, толстыми и румяными. Мне доставляло огромное удовольствие наблюдать, как в аппарате для производства пончиков, кусок белого теста в виде мягкой баранки плюхается в кипящее масло, затем превращается в румяный пончик и скатывается по металлической горке на поднос. Там его буфетчица обильно посыпала сахарной пудрой.

Хочу заметить, что другого кафе, где бы делали пончики, в Руднегорске не было, а в других городах, где мне довелось в дальнейшем пробовать пончики они были гораздо тоньше и меньше в диаметре.

Народу было много, но мы быстро нашли столик возле окна (прямо при нас его освободили две девушки и один парень). В те годы многие кафе были по типу"стойла" — за столами не сидели, а стояли.

Девушка за аппаратом работала быстро, да и народ брал почти одно и тоже: кофе и два-три пончика к нему. Надо сказать, что цены на пончики были три копейки за штуку, а стакан кофе с молоком (другого не предлагалось) стоил десять копеек. Таким образом за троих я заплатил сорок восемь копеек и мне еще две копейки дали сдачи.

Оставив Катю караулить стол, мы с Калиной подошли к столу раздачи и получили наш заказ. И вот уже стаканы с горячим кофе и тарелки свежеиспеченных, румяных пончиков, со снежной горкой сахарной пудры на них стояли перед нами.

Какое это было наслаждение откусить большой кусок от вкуснейшего пончика, запив его глотком ароматного кофе из граненного стакана после лыжного пробега по морозцу. Первый пончик съели молча, не глядя по сторонам просто наслаждаясь едой. Потом почти одновременно оторвали глаза от тарелок и взглянули друг на друга.

От взрыва смеха за нашим столом посетители кафе все как один удивленно посмотрели на нас: у Кати, Калины и у меня на носах были белые пятачки от сахарной пудры, что нас очень развеселило.

Я засмотрелся на Катю — какая она была красивая, какие у нее голубые глаза и, внезапно, в первые за пять лет совместной учебы, мне захотелось ее поцеловать в губы.

Шел последний год моего детства.

На следующий день Колька принес мне двадцать четыре копейки, то есть ровно половину потраченных мною вчера в"Пончиках". Я ничего не взял, хотя он и настаивал. Смирившись с тем, что я денег не возьму, он вдруг сказал:

— Ты влюблен в Катю, я видел как ты на нее вчера смотрел, а она на тебя.

Мне показалось, что в голосе его прозвучала не характерная для него грусть.

Коля-Калина — сосед или друг?

В школе, особенно в младших классах, на уроках часто рассказывали о дружбе, верных товарищах, о преданности Родине, партии и Ленину. Нас, родившимся через семь-десять лет после окончания войны, не надо было учить патриотизму и прививать любовь к своей стране — с молоком матери мы, мальчишки и девчонки, впитали в себя эти понятия, но мы не совсем понимали: кто такой Ленин и что такое партия, и почему мы должны им быть верны. Быть верным Родине — это понятно и не обсуждается, а вот на счет Ленина и партии — всё было как-то не очень внятно…

Однажды в процессе разговора во дворе было произнесено имя Ленина и я спросил у старших ребят:

— А кто такой Ленин, — на что один из мальчишек мне категорично заявил:

— Он всё придумал!

— И домА? — уточнил я,

— Всё!

И долгие годы я жил с этим постулатом, он меня полностью устраивал и не вызывал желания его опровергнуть.

Тем не менее, все ребята в нашем дворе были истинными патриотами. За любое высказывание, бросавшее хоть малейшую тень на подвиг советских бойцов во время Великой Отечественной войны можно было тут-же заработать по морде и клеймо"предатель", которое подразумевало полную обструкцию в дворовом социуме.

Был у нас один такой, который не смотря на возраст, обзывал все и вся грязными ругательствами при любом удобном случае, особенно доставалась девочкам. Его одергивали даже старшие ребята, а ему как с гуся вода. Однажды он грязно и глумливо высказался по поводу Зои Космодемьянской.

Во дворе всегда исповедовали принцип драки один-на-один и ему строго придерживались, но в том случае мы"отметЕлили"подлеца, позабыв о дворовой этике — каждому хотелось хоть один раз да двинуть по поганой роже.

Клеймо"предатель"ему приклеили надолго. С ним не здоровались и не принимали в игры. Так было при мне, что было после — не знаю.

Слово дружба было понятно всем. Нам прививалась мысль, что у каждого должен быть друг, с которым можно делить и горести и радости. Следуя в русле педагогических рекомендаций, я начал выбирать себе друга.

В классе у нас был мальчик Юра Рыкин. Естественно, его все звали просто Рык, причем произносили это с рычащей буквой"р", так как он еще и сильно картавил.

— Ну-ка, Р-р-рык! Р-р-рявки гр-р-ромко! — была заезженная дразнилка в его адрес, которая по причине трудного произношения применялась редко и к пятому классу незаметно забылась.

Мы с Рыком часто играли в шахматы, обменивались книгами, обсуждали любимых героев.

А еще он собирал марки…

Одно время в Руднегорске было повальное увлечение коллекционированием марок. Это была как эпидемия. После уроков мы собирались и группами и парами и часами могли выменивать друг у друга ту или иную марку. Покупка и продажа марок между филателистами не практиковалась — только обмен.

Боже, какая это была радость когда после долгих (от пару часов до нескольких дней) торгов ты получал заветную марку взамен одной своей, а то и нескольких своих марок в зависимости от котировки их в Руднегорске.

В ходу были только марки иностранных государств (советские не пользовались успехом), особенно ценными считались так называемые колонии.

За одну невзрачную колонию можно было выменять две, а то и три марки Болгарии или Чехословакии.

Как-то папин знакомый, дядя Боря, узнав, что я собираю марки подарил мне блок из двух марок Сан-Марино. Марки были совершенно новые, яркие, красочные с изображением раритетных автомобилей. В то время для меня это был самый желанный подарок. Вся наша школьная филателистическая братия облизывалась на эти мои сокровища. Год я стойко держался, но потом все-таки променял их на марку колонии Микелон. А потом всю жизнь жалел — на кой мне сдался этот Микелон, я даже не знал, где он находится, а Сан-Марино мне посчастливилось посетить через сорок лет и будучи в этой карликовой стране, я вспомнил свои марки с грустью и ностальгией.

Вся это филателистическая эпидемия в течении нескольких лет незаметно сошла на нет. В седьмом классе я уже сразу не мог вспомнить, где у меня лежат кляссеры с марками. Несколькими годами позже, при переезде я взял в руки один из них открыл и не испытал ровным счетом ни каких чувств.

Страсть угасла навсегда.

Но тогда, в начале шестидесятых я считал, что раз нас с Юрой Рыкиным объединяет любовь к филателии, значит он и будет моим другом.

Как-то Вера Николаевна на уроке внеклассного чтения попросила нас рассказать о своем друге или подруге, не называя имен. Я поднял руку и рассказал о Юре.

— Да. Валера, все ты хорошо рассказал, а вот можешь вспомнить момент, когда ваша дружбы была подвергнута испытаниям?

Я вспомнить не смог.

Юра вообще рассказал не обо мне. Он рассказал, что его друг играет на баяне и ничего не сказал на счет того, что пишет стихи, а значит не пишет и это совсем не я.

Меня постигло глубокое разочарование — мой друг оказался мне не друг.

А рядом со мной по-соседству жил Коля-Калина, которому я обо всем рассказывал и который печально выслушивал все мои горести о моей не состоявшейся дружбе с Рыком. И мне тогда было невдомек, что Калина печалится не из-за сочувствия ко мне, а совсем по другому поводу, о чем я узнал позднее совсем случайно.

Мы с Колькой учились в разных классах, но часто встречались на переменах. Как и везде в те времена классы были очень не однородные по составу учащихся. Большинство были обычные дети, но были и неуправляемые оторвы, в основном среди мальчиков.

В нашем классе это был Генка Хряпов. Его звали или Гендосом и Хряком. Зачем он ходил в школу — не понятно. Он постоянно что-то выкрикивал, вертелся, плевал из трубочки горохом, стрелял из рогатки, то есть делал все, только не учился, и тем не менее исправно переходил из класса в класс. Еще этот Хряк не давал покоя девочкам: говорил им непристойности (в наше время это называлось — похабщиной), дергал за косички, хватал за грудь и задирал подолы юбок.

Мальчишки с ним не очень-то связывались, так как он был рослый и, в добавок ко всему ходил в секцию бокса ( как таких принимали?)

Семья у него была не благополучная, пили оба родителя. Мать как-то соизволила прийти в школу на собрание — всем нахамила и родителям девочек, которых третировал Хряк и учительнице:

— Вы — школа, вот и воспитУйте(дословно), а не можете, так неча тогда здесь работать. Если что, то мы на вас управу найдем! Мы — рабочий класс и сейчас вам не старый режим!

Об этом возмущенно рассказывала моя мама дома после собрания.

Как-то на одной перемене этот Гендос прицепился к Кате Поляновой. Он не давал ей проходу, распускал руки, говорил сальности и в конце концов задрал ей подол. Катя вспыхнула и заплакала, а он стоял и цинично скалился. Забыв обо всем я подлетел к нему и со всего маху залепил пощечину.

Пощечина получилась на редкость звонкой, так что все в коридоре обернулись в нашу сторону, но насладиться возмездием я не успел.

В то же мгновение Хряк врезал мне кулаком прямо в левый глаз. Я совершенно не ожидал такой реакции и был не готов к удару. Говорят от сильного удара в голову искры сыпятся из глаз — и это была полная правда. Яркие желтые звездочки заплясали у меня перед глазами. В первую минуту я ничего не видел, ощущая только нестерпимую боль в глазу. Слезы полились градом. Я забился в ближайший угол и через какое-то время почувствовал, что кто-то осторожно вытирает мне лицо платочком:

— Тебе больно, Валерочка, бедненький, как мне тебя жалко, — произнесла Катя.

Это была она. Я благодарно посмотрел на нее влюбленным глазом.

А в это время вдруг откуда не возьмись примчался Калина и с разбегу мастерски врезал кулаком снизу вверх Хряку по челюсти. То, не ожидавший от Кольки такой прыти пропустил удар и клацнул зубами. Видно было больно, потому что Хряк растерялся, а Калина быстро присел схватил того за пятки обеих ног и дернул на себя. Гендос рухнул на спину, одновременно долбанувшись головой о пол и, как говорят боксеры — "поплыл".

Колька любил и умел драться, плюс уроки Фэда, его брата-боксера, не прошли даром.

И вот перед моими глазами, нет, перед моим глазом предстала картина: Коля-Калина сидит верхом на груди Хряка и молотит его почем зря по морде при этом приговаривая:

— Это тебе, гад, за моего друга!

Так вот оно что!?

Коля меня считает своим другом, а я, глупый, ищу друга на стороне, когда он сколько лет всегда со мной рядом!

Мой левый глаз почти совсем заплыл, вокруг него зловещим синим цвет сиял классический фингал. Все-так он мне профессионально врезал, этот Гендос, но и сам он выглядел не намного лучше. Калина его разукрасил, как новогоднюю елку: синяки и ссадины у него были по всему лицу, кровоподтек на губе и нос опух, видно туда тоже основательно"прилетело"от Колиного кулака. Похоже, Хряпов так же плохо тренировался как и учился.

И вот, благодаря фингалу я узнал, что у меня есть преданный друг и что у Кати такая нежная рука.

Страшная тайна.

Детство заканчивалось. Я стал больше времени уделять своему внешнему виду и как и большинство ребят в нашем классе да и во всей школе в целом, приобрел себе зеркальце и расческу, которыми порой пользовался прямо во время урока. Это была какая-то мальчишеская мода на зеркала и расчески. Девчонки нас за это, как не странно, не высмеивали, похоже — им это нравилось, ведь получалось, что мы прихорашивались для них. Однако эти прихорашивания быстро нам наскучили и мы зеркальцами стали просто пускать солнечных зайчиков и светить друг другу в глаза, за что нас нещадно ругали учителя. А еще с помощью зеркальца можно было незаметно за кем-нибудь наблюдать, например за Катей.

Она постепенно превращалась в девушку. У нее явно стала прослеживаться грудь, на которой весело подпрыгивали две косы, когда она бегала на физкультуре, что стало меня почему-то приводить в волнение. Возникало непреодолимое желание погладить Катины округлости, но я пугался и стыдился этих своих желаний…

И все-таки детство не отпускало. Когда Калина заходил за мной и мы с ним съезжали с третьего этажа по перилам и выбегали во двор, где нас радостно встречали наши друзья-товарищи и всей гурьбой мы неслись за сарайки, чтобы там организовать очередную игру — восторг и радость охватывали меня и хотелось бегать, прыгать, просто озорничать и купаться в этом безмятежном детстве.

Играли в казаков-разбойников. Суть игры: разбиться на две команды — одна прячется, другая ищет, задача-поймать всех спрятавшихся или выведать тайный пароль у тех кого поймали. Для взятых в плен применяют разные"пытки" — щекочут, пугают паучком или жуком, червяка могут засунуть за шиворот или крапиву. Девчонки раскалывались сразу же при виде паука, чаще все сдавались уже от щекотки.

В этот раз нам досталось прятаться в нашем доме, то есть в подъездах, подвале, на чердаке и в таком духе. В этой игре была одна тонкость: если в начале игры кого-то поймали и он сдал пароль, то игра по сути заканчивалась, но остальные этого не знали и продолжали прятаться и получалось как в том известном анекдоте:

"Четвертые сутки скачет по прериям Неуловимый Джо, но не потому он не уловимый, что его поймать не могут, а просто он никому и на фиг не нужен!"

Мы с Калиной забрались на чердак в первом подъезде, чтобы затем пройти по крыше дома и выйти в третьем. Стоит уточнить, что ни чердак ни выход на крышу толком не запирались, правда на чердаке посередине была стена, разделяющая его на две части, поэтому чтобы добраться до выхода в третий подъезд надо было пройти по крыше, с крыши войти во вторую половину чердака и из нее уже спокойно добраться до цели.

Скажу откровенно, что это идея была Колькина — я вообще эти шляния-болтания по крышам не любил и попросту боялся, да и толком смысла в этом переходе из подъезда в подъезд для игры не видел. Но с Калиной спорить не стал — не хотел показаться трусом, что в нашем дворовом кодексе чести по позорности стояло на втором месте после предательства.

Без проблем забрались на чердак — замок висел в душке, но не был защелкнут, прошли до середины чердака и через маленькую дверцу выбрались наружу.

Наш дом был четырех этажным, учитывая, что потолки в квартирах были трехметровые и плюс высота чердака — в общем, смотреть вниз было страшно. Крыша была двускатная, покрытая железом. По краям крыши шло ограждение из металлического прутка высотой где-то пол-метра. Ограждение было сплошь ржавым, в некоторых места повалено и вызывало ощущение полной ненадежности.

Не смотря на то, что угол наклона крыши был не очень крутой, у меня сразу ослабели ноги от страха, как только я выбрался из чердака на поверхность. Захотелось тут же лечь на конек крыши, а лучше спуститься назад на чердак и поскорей выйти на улицу, но сзади был Колька, поэтому пришлось все-таки кое-как продвинуться вперед, давая ему возможность вылезти наружу.

Калина всегда вначале делал, а потом задумывался: а правильно ли он сделал? Это его качество очень помогало ему в драке: он вначале вступал в драку, а уже потом разбирался, а в чем, собственно, дело? Честно говоря я в этом ему завидовал, так как у меня всегда получалось наоборот.

Вот и в этот раз, выбравшись из чердака, Колька бодро зашагал вперед по деревянному коньку, не за задумываясь об опасности. Его совсем не пугала высота. Обернувшись ко мне и увидев, что я в нерешительности топчусь на месте, он иронично спросил:

— Что, струсил? — это был его коронный вопрос, — иди, не бойся!

И я, чувствуя, как холодеет где-то в животе, мелкими шажками, чуть ли не волоча ноги, двинулся к нему.

Надо сказать, что стоял конец апреля и на крыше кое где еще лежали клочки серо-белого снега, да и кровля выглядела в некоторых местах довольно-таки мокрой и на вид скользкой. Кое-как я добрался до Калины, который в нетерпении слегка подпрыгивал на месте.

— Ну вот, видишь, совсем не страшно. Вот смотри, — и он вдруг повернулся в сторону края крыши и правым боком стал осторожно спускаться к ограждению.

— Коля, не надо! — в ужасе закричал я,

— Что ты все время боишься, здесь же забор, — бодро возвестил он, и вдруг левая нога у него поехала…

Она тут же подсекла правую, которая была ниже и Коля упал на левый бок. Тут же перевернувшись на живот он попытался руками за что-нибудь ухватиться, но крыша была гладкая, ухватиться было не за что. Какие-то секунды он лежал неподвижно, но когда попытался привстать, его медленно потащило к краю крыши.

— Вирелка! Держи меня! — вскричал Коля.

До сих пор он называл меня Вирелкой, как в раннем детстве, только когда сильно волновался или нервничал.

Я стоял оцепенев от ужаса, воля моя была подавлена, тело отказывалось повиноваться,

Конец ознакомительного фрагмента.