Зелёная земля

Евгений Клюев, 2008

В отечественной литературе книга эта – не только большое лирическое, но и историческое событие: стихи, десятилетиями ходившие «в списках», читавшиеся наизусть, передававшиеся из уст в уста и из сердца в сердце, перекладывавшиеся на музыку и в отрывках гулявшие по Интернету, наконец обрели авторство и оказались принадлежащими… Евгению Клюеву – знаменитому, особенно в последние годы, своими романами «Между двух стульев», «Книга теней», «Давайте напишем что-нибудь», сказками «на всякий случай» и виртуозными переводами произведений Эдварда Лира. У читателей впервые появляется возможность взять в руки печатное издание стихов этого «позднеклассического поэта», как в своё время отзывался о нём Д. С. Лихачев.

И Я БЫЛ МУЗЫКАНТ

1971–1975

И я был музыкант —

и пел стручок гороха

от выдоха и вдоха,

и я был музыкант —

и в золотых перстах

за хвостик искривлённый

держал мотив зелёный,

а это не пустяк!

И я был музыкант —

и слушал, как бессонно

звучат дождя канцоны,

и я был музыкант,

и у судьбы в руках

я успевал заметить

весёлый инструментик,

и я был музыкант.

Но, круглый идиот,

я растерял по свету

гороховую флейту

с горошинками нот.

* * *

Тут старинных строчек залежь

бес-тол-ко-ва-я…

ты прочти — и ты узнаешь,

что такое я:

карандаш, чернила, паста —

вот и весь состав,

а в других делах копаться —

ах, оставь, оставь.

Для чего, скажи на милость,

для чего, дитя,

ты хватаешься за малость

бытия-житья —

это из другого теста,

из другого дня!

Не ходи за кромку текста,

не ищи меня.

Там, дитя, ты не увидишь

золотого «там» —

там забытый хлам, да ветошь,

да забытый храм,

никакой земли и неба,

не горит звезда…

коль туда — так не ко мне бы,

не ко мне б туда!

По задворкам-то плутая,

долго ль до греха?

Скажем, эта запятая

чем тебе плоха —

плоше ли, чем день вчерашний —

выбитый из рук?

Спи, дитя, в высокой башне

за зубцами букв.

* * *

Какою музыкой плеснуло по губам!

Не всё бы сразу — по частям бы прозвучали:

отдельно — радости, отдельно бы — печали,

отдельно — скрипочки, отдельно — барабан…

Всё б в свой черёд: за тактом такт, за шагом шаг,

отдельно море, например, отдельно — горы,

отдельно то, отдельно многое другое,

чтобы друг другу не перечить, не мешать.

Сначала б арфа пошутила с ветерком,

потом бы горн вздохнул среди пространств застылых —

и всё на свете бы построилось в затылок,

и стало б в очередь, и побрело б гуськом.

Оркестр сразу б не сумел… он по частям,

он троекратно бы вступил — и дал нам в звуке

не то три радости, не то три смертных муки:

отдельно Бах — и Иоганн — и Себастьян.

* * *

А далеко ль поёт рожок?

Да далеко, мой свет.

На тот кисельный бережок

теперь дороги нет —

теперь, мой свет, хоть плачь, хоть вой,

а оставайся тут,

куда в ответ на голос твой

оттуда не придут.

А велика ль моя вина?

Да велика, поди,

раз та волшебная страна

осталась позади:

словарь — пустым твоим устам,

свирель — твоим мечтам,

они бывают только там,

да ты уже не там.

А я тогда пойду вперёд!

А ты иди вперёд…

Я покажу тебе, где брод,

а где наоборот:

нам всем не терпится прыжок

в куда-я-не-могу…

о том, дружок, и пел рожок

на дальнем берегу.

* * *

К серьёзности — каплю высокого вздора,

к печали — бессмертную детскую шалость:

и падала роза на лапу Азора,

и жизнь возвращалась, опять возвращалась,

и над переулочком — громким, булыжным,

морозное тихое небо вставало.

А Вы говорили: «Немножечко выждем,

мы прожили вечность, но это так мало!»

И точно: потом постепенно теплело,

в замёрзших руках появлялся багульник —

он был наш Вергилий, он вёл нас из плена

на волю, вперёд, в новый день, в понедельник!

И мы уже знали, что дальше всё просто:

каких-нибудь двадцать шагов — и, как прежде,

в малюсенькой лавочке у перекрёстка

опять продаются грехи и надежды.

* * *

Сидела в тиши субботы,

ткала своих строчек бязь,

за тоненький край свободы

свободной рукой держась,

пока — божества на страже

и цвета его чернил —

я жался в дверях, но даже

и в мыслях не позвонил.

Да благословенно соло

невежества, писчий раж!..

Какую ты чушь писала,

какую лелея блажь,

какие слетались осы

и пчелы на этот мёд,

бесстрашная поэтесса

в неполных осьмнадцать лет?

Вилось над тобою иго —

беспечнейшее из иг,

готовая за день книга

вымарывалась за миг.

В ней было всего немало —

поменьше б таких немал…

Ах, что бы ты понимала!

Ах, что бы я понимал…

* * *

У меня были стихи книжного мальчика

и остаются стихи книжного мальчика.

Иногда я даже читаю Мильчина —

правда, редко когда понимаю Мильчина.

У меня была любовь книжного мальчика

и остаётся любовь книжного мальчика —

цвета воздушного шарика или же мячика,

алого воздушного шарика, синего мячика.

У меня была жизнь книжного мальчика

и остаётся жизнь книжного мальчика:

она спрятана где-то на дне портфельчика,

а портфельчик заброшен на дно подвальчика.

У меня будет смерть книжного мальчика —

лёгкая смерть книжного мальчика:

вынул Боженька дудочку из чехольчика

и опять спрятал дудочку в глубь чехольчика.

Из комнат бросившись под дождь,

за хлеб не поклонившись дому —

что, птица божья, ты поёшь,

кто научил тебя такому?

Что, птица божья, ты поёшь!..

Таких стихов, таких мелодий,

летунья, не бывает в дождь

и вообще… при непогоде.

Но у тебя есть свой аршин —

на всю твою пустую участь:

такому не научит жизнь,

любовь и слава не научат —

и неприкаянная песнь

есть у тебя в кашне грошовом:

не хочет пить, не хочет есть,

а хочет быть — да вот хоть шёлком,

и, оторвавшись от земли,

скитаться, бедствовать, лучиться —

одна, без близких, без семьи,

сама себе своя отчизна.

* * *

Там такие молодые небеса,

там урок правописанья начался:

пишут перьями на небе кто почём —

стриж за ласточкой, журавлик за грачом.

И вымучивает бедный дилетант

нескончаемо диктуемый диктант

про сначала было слово, а за ним…

так и жили — ожиданием одним,

что за словом поторопится строка, —

да строка всё улетала в облака,

как пушинка, как бумажка, как листва, —

и, конечно, за строкой не шла глава,

за главой не шла поэма — тормозя

на каком-то то ли «рано», то ль «нельзя» —

и за сколько-то ужасно много лет

недописанным остался наш завет…

Ты продлись, продлись, божественный ликбез —

пусть старательные писари небес

затвердят правописанье назубок

и напишут без ошибок слово «Бог» —

а уж там мы разберёмся как-нибудь,

где смолчать, где улыбнуться, где вздохнуть —

где начало, середина и края

в нескончаемом диктанте бытия.

* * *

Приволье музыки просторной:

на заливных её лугах

трубят медлительные горны

и пропадают в облаках.

Потом вступают барабаны:

они идут издалека.

Выходит вечность полупьяной

из бездны медного рожка.

Махнув платком у поворота,

растает время за углом,

как сон, как псовая охота,

как некогда огромный гром…

И всем нам хватит, не печалься,

на нашем заливном лужке

и этой музыки, и счастья —

и хватит вечности в рожке.

* * *

Океаны чужие, чужие ветра… в общем, Киплинг:

в общем, Киплинг, прекрасная Африка, бусы и шаль.

Видишь, буря в стакане воды, а флотилия гибнет —

гибнет где-то в стакане воды, и флотилии жаль.

И последнюю узкую шлюпку спускают на воду,

и последний бросают на воду спасательный круг… —

всё предвиделось, вроде бы, кроме такого исхода,

но флотилия гибнет — и буря отбилась от рук.

А в стакане воды под летучей лиловою тучей

с толку сбит адмирал — и ломается трубка во рту.

Но последний гуляет по тонкому ободу случай

нам с тобою спастись — на нечаянном нашем плоту.

* * *

Я не знаю, куда меня нимфа,

безрассудная нимфа моя —

я не знаю, куда меня рифма

уведёт, за какие моря…

но уже и трава поредела,

и уже небосвод мутноват —

мне не нравятся эти пределы

и не хочется так рифмовать:

мне б поближе куда-нибудь с домом,

курс держа на отеческий дым!

Я не знаю, что делать с изломом

плавниковым и плавным твоим —

принимать ли его искривленье

за игру, за судьбу, за строку?

Вся ты видимость, вся ты явленье,

вся ты шёлковый бант на боку —

и смешна тебе свежая ветошь

нежных слов, и идеи скучны,

и не знаешь сама, что ответишь

ты из-за моря, с той стороны!

* * *

За пчёлами скрипок! Музыка — как мёд,

а тесные ноты похожи на соты.

Пчелиное пенье — ему невдомёк,

какие оно покоряет высоты:

всё круче взвиваясь, всё легче виясь,

всё дальше и дальше пчелиная тема,

всё меньше в ней яви… какая ж тут явь,

когда уже, в общем, она улетела!

Но что-то жужжит ещё, что-то жужжит

и тонкую истину выжужжит вскоре,

что время бежит… ах как время бежит —

по узенькой, узенькой улочке к морю,

и нет ничего, что от нас не уйдёт

навеки, но… серп, полумесяц, улыбка —

светится, и всё продолжает полёт

последняя пчёлка и скрипка.

* * *

Кто там на облаке присел?

И я хочу, как эта птица.

На небе много места всем,

да отчего-то не летится —

не улетается никак.

И я не знаю, что нежнее,

чем этот ласковый пустяк —

пустяк земного притяженья…

пустяк земли, пустяк семьи,

знакомых скверов и скамеек!

Вот почему слова мои

летать по небу не умеют,

вот почему, мой поздний гость,

нам (невзирая на умелость!)

весь вечер чаю не пилось

и песен никаких не пелось.

Ничего не поделаешь: значит, блеснём

по далёким пространствам коротеньким сном,

муравьиным скользнём золотым миражом

по смешным рубежам в мирозданья чужом.

Это мелкая память о тропке земной:

насекомое, искрой кольнувшее зной,

и слеза — через несколько сотен веков —

из янтарных очей рыбаков.

И на небе, где кто-нибудь бродит всегда,

вдруг заметят случайно: упала звезда,

и, дорогами неба беспечно пыля,

вспомнят: кажется, это Земля.

А один безымянный ночной человек

прямо в это мгновенье посмотрит наверх —

и, упавшему свету навстречу идя,

загадает полдня без дождя.

* * *

Вот вам лестничка скрипучая:

это просто, как букварь!

А за нею — Царство Случая,

царство, где никто не царь,

где заманивает улочка,

незнакомая впотьмах,

как серебряная уточка

на ленивый полувзмах.

За китайским за фонариком

есть китайская страна:

мы с фонариком-судариком

там гуляем допоздна —

и, с обычной бестолковостью,

путатель всех наших карт,

вдруг пахнёт забытой новостью

полоумный месяц март.

* * *

Ну что, бессмертная строка,

не то ты, так сказать, игрива —

не то пишу я слишком криво…

но ты взмываешь в облака!

А больше вдоль страницы всей

нет ни крючка — такая жалость…

Не ты ли стайкою гусей

на белом небе задержалась —

там ветра нет, там воздух чист, —

не навсегда ль ты там повисла?

М-да, мне уже не различить

далёкого чужого смысла,

и я уже не знаю сам,

кто в направлении востока

так путано и так высоко

на небе что-то написал…

ПРАВИЛА ХОРОШЕГО СТОНА

Хороший Стон, господа, —

это когда:

цветок улыбки зажат

в зубах, но губы дрожат.

И смысл такого цветка

не в том, что жизнь коротка,

а в том, что жизнь весела,

как мало бы ни цвела.

Хороший Стон, господа, —

это когда:

ты зонт на случай дождя

берёшь, на казнь уходя.

И смысл такого зонта

не в том, чтоб не намокать,

а в том, чтоб не намекать,

что жизнь почти прожита.

Хороший Стон, господа, —

это когда:

ты со своим палачом

заводишь речь ни о чём.

И смысл подобных речей

не в том, что жаль палачей,

а в том, что голову с плеч

и речь — нет смысла беречь.

* * *

День, играющий на флейте,

приманил игрою тьму —

мы давно живём на свете

и привыкли ко всему:

снова сыро и космато

станут сферы нависать,

только мы запанибрата

с облаками в небесах!

А с одной звездою ясной

мы знакомы целый век —

и такие уж друзья с ней,

что заходим к ней наверх,

ибо ей ли не увлечь нас —

той, кому всегда с руки

на лету болтать про вечность

и другие пустяки!

* * *

Если хочешь, считайся поэтом:

значит, вот тебе жизнь… Но, поэт,

почему ты опять не об этом,

почему ты о том, чего нет!

Вот деревья твои и дорога,

и в конце её узкий просвет:

это больше, чем есть, это много —

для чего тебе то, чего нет!

На, возьми себе домик с трубою

и возьми себе к домику след —

пусть они пребывают с тобою,

и забудем о том, чего нет!

Но оно золотое такое

это Точегонетникогда!

Как в густом вечереющем кофе

отражённая с неба звезда,

как пустое окно с поволокой,

как высоко зажжённый фонарь,

как далёкий, далёкий, далёкий

край — по имени Невспоминай.

* * *

А то, что совсем не приправлена

строка моя злобою-дня, —

прошу Вас понять меня правильно…

оно как-то не для меня:

я тень — и темны словеса мои,

и нет выраженья лица,

я прах, с тихих крыл отрясаемый,

я пыль или, скажем, пыльца.

И всё, что я навыборматывал, —

затем, чтобы так как-нибудь

намёком, налётом ли матовым

минувшее время вернуть —

убогое, грешное, сирое…

прекрасное, солнечный брег! —

легонечко так па-ти-ни-ру-я

наш новый с иголочки век.

Обуглено всё и оплавлено,

но мне ли за это пенять!

Прошу Вас понять меня правильно:

меня невозможно понять.

* * *

Немного листьев и скупого света —

и вот вам осень: больше не дано.

А в голове — понятье флажолета…

нет, только слово флажолет одно.

Есть всё-таки слова! Да все бездомны,

и все летают, над землёй виясь,

высоко воспарив, родства не помня,

с предметами утрачивая связь,

и сколько бы ни тщились тут поэты,

и сколько б ни клялись: азъ написах,

азъ улових понятье флажолета! —

ан… слово всё равно на небесах.

А здесь у нас сырые мостовые

и солнца не бывало много лет,

и как-то так случилось, что впервые

я встретил это слово — флажолет.

* * *

Ночь была как зона бедствия:

в развороченном дворе

слепо мыкались приветствия

всех на свете фонарей,

и бросались в окна бабочки

в распоследнем мятеже,

расшибаясь, погибаючи

и — не будучи уже.

Сад безумствовал — и далее

прямо в комнаты кидал

неживое мироздание

по кускам: за далью даль.

И не ощущалось разницы

между малым и большим:

ночь всю ночь впадала в крайности —

как искусство и как жизнь.

Но потом часов колесико

всех нас вывело из тьмы —

и высокое, как классика,

встало небо над людьми.

* * *

И это лето истекло —

и осень смотрится в стекло

холодных луж, холодный душ

дождя — тяжёл и неуклюж.

Уже раскручено на всю

катушку — лета колесо:

листва желтеет на лету —

и, вспомнив лета маету

я невпопад произнесу:

«И это — всё?»

И год помедлил — и истёк,

просыпался, словно песок

в часах песочных: старый сор

так грузен, что… что невесом.

Осталось несколько минут —

свить серпантинное лассо,

похлопать друга по плечу,

зажечь последнюю свечу —

и неожиданно вздохнуть:

«И это — всё?»

И жизнь, помедлив, истекла —

ещё немножечко тепла

витает облаком у рта,

и у носилок — суета:

по-деловому и без слёз

пока ещё глядят в лицо:

поправить шарф? подать пальто?

А на лице совсем не то —

там удивленье, там вопрос:

«И это — всё?»

* * *

Когда стоял сентябрь сентиментальный

без зонтика, на мокрой мостовой,

без слов и с непокрытой головой —

всё рушилось, но было жаль — деталей:

сырой листвы, которую сметали

без всякого смятенья с мостовой,

кривой метлы над этою листвой

и дворника при сей метле кривой —

когда стоял сентябрь сентиментальный

без зонтика на мокрой мостовой.

Уже прощались с неживой травой,

уже прощались с зарослями далий

и с ножницами возле самых талий

последних далий; вечность облик свой

утратила, но было жаль — деталей,

когда стоял сентябрь сентиментальный

без зонтика на мокрой мостовой.

* * *

Ты не то чтоб о древних рунах

и не то чтоб о дальних странах… —

добрый вечер, концерт для струнных,

для расстроенных и для странных.

Ты не знаешь, что значит вечность,

беспредельность и даже — дальность,

но ты знаешь, что значит личность,

одиночество и отдельность.

И ты знаешь, чего мы ищем

в тесном хаосе звукоряда

и что так и не стало общим —

ни для племени, ни для рода.

Значит, поговорим о бренных

или, лучше, о посторонних

о делах… о вещах нетленных —

не для всех, а только для струнных.

* * *

И я тогда пойду себе, пойду… —

уже я шёл за этим и за тем,

но множество осталось праздных тем,

мелькающих вдали — то тут, то там:

в раю, в аду или совсем в бреду.

Меня уводят, стало быть… крепись:

меня уводят разные слова,

и есть у них весёлые права

(хоть тут не обошлось без колдовства) —

на всю-то жизнь мою, на всю-то спесь!

Меня уводят — что это за путь? —

меня уводят: руки мне скрутив, —

один нежнейший уличный мотив,

и, руки заломив, — бездомный миф…

прости, я не успел тебе махнуть!

Меня уводят — по одной тропе

и по другой, по разным мостовым,

по всем дорогам — тёмным и кривым,

сквозь весь туман, весь морок и весь дым…

Возьми улыбку: это я тебе.

Всех благ, мой ангел!

На щелчок дверной,

на взмах сачка, на экивок сучка,

на ослепительный обман крючка —

меня уводит за собой строка

туда… куда ты не ходи за мной.

* * *

Значит, этого не было вовсе — не правда ли?

Небродили невмарте невпарке несвами,

несмотрели невнебо, незвёзды непадали,

неменялись немыслями и несловами.

Небежали недни, нечужая неженщина

небыла невблизи…

Тут одни небылицы.

Незвенел немороз, невиднелась нетрещина

неотсердца нексердцу — невдоль нестолицы.

Ненесли нетоску непустыми невёдрами,

непугались непрошлого — и, неконечно,

невдвоём невладели небесными недрами,

как недавно: нечаянно, немо и нежно…

* * *

А. Г.

…я за это заплачу

связкою морских ракушек,

парою разбитых чашек

я за это заплачу,

и матерчатым цветком,

и щепоткой свежей пыли,

и понятьем вольной воли

я за это заплачу,

нерешительным звонком,

и решительным отказом,

и немедленным конфузом

я за это заплачу,

и пустым черновиком,

и грядущим чёрным веком,

и вечерней птицы криком

я за это заплачу,

и белеющим флажком…

а когда уж будет нечем —

жизнью, смертью или прочим

задушевным пустяком.

* * *

Весёлый рой ночных букашек,

луны высокий абажур:

что ж, мой японский карандашик,

твой час теперь — иди, дежурь!

Паси крючки и закорючки,

чей лёгкий лаконичный строй

громоздкой и не снился ручке —

ни стержневой, ни перьевой;

блюди на узеньких дорогах,

пока верна тебе строка,

свой одинокий иероглиф —

прирученного паучка.

Но ты, не начиная вахты,

каким сомненьем обуян,

всё кружишь над страницей?

Ах, ты

опять выпестываешь план

произведения простого,

на языке своём сухом:

два полуночных полуслова,

зачёркнутых одним штрихом!

* * *

Дай Бог, чтоб не был твой отвергнут дар

тем или той, кого… — не в этом дело, —

тогда твой дар становится: удар —

лети назад, стрела… летите, стрелы!

Даритель глуп, а одарённый слеп,

и дар напрасен, ибо не к рукам он:

лежавший на твоей ладони хлеб

в одну секунду превратился в камень.

А радость постояла и ушла,

забыв сказать куда… такая малость:

всего-то лишь что вздрогнула душа,

но вздрогнула — и только: не сломалась.

ГИЙОМ АПОЛЛИНЕР

А Париж начинался за словом «Париж»:

чуть пройдёшь — и направо, всего-то и дела!

И тогда открывалась бескрайность предела —

так бывает… но, видимо, всё-таки лишь

в этом самом Париже, где прямо с угла

начинаются крохотных улочек вальсы:

там-то и открывалась… подвал открывался —

«Closerie de Lilas»!

Это кончилось всё — это было уже

много жизни назад или много искусства,

от которых — беспутное наше лоскутство

и паскудный испуг на крутом вираже.

А мелодия — что ж ей? Осталась цела,

и цвела, и цвела — чтобы мы не грустили, —

лиловатым цветком уцелевшего стиля

closerie-de-lilas, closerie-de-lilas.

По подвалу металась мечта без хвоста —

подвизаться на поприще импровизаций,

и предметы умели не быть, но казаться —

ни себе не чета, ни другим не чета…

ни черта не понять очертаний крыла!

И у Бога была своя свита — богема,

и светилась над нею высокая тема —

closeriedelilascloseriedelilascloseriedelilas…

СТИХИ ОБ УЖАСНОЙ ДАМЕ

(1)

Опять не те у Вас в гостях:

опять какой-нибудь Пустяк

присел на краешек дивана,

имея вид кота-баюна;

опять какая-то Причуда —

откуда-то, но не отсюда —

безостановочно трещит

и открывает суть вещиц…

Ах, Вы всегда то с тем, то с тем:

у Вас на всех достанет тем,

а в Вашем кофе — вечный пепел,

и, будь я Вами, я бы не пил!

Но Вы твердите: хватит маний —

и кажетесь мне ненормальной —

всех обвинив и всех простив,

забью на полуслове стих

и — понимая, что некстати, —

лепя случайный хвост к цитате!

Потом у вас в гостях Озноб —

с обычным ворохом обнов,

потом Мигрень, потом Пардон,

потом — открыв тетрадь с трудом

и спичкою рисуя жжёной —

Вы кажетесь мне раздражённой,

и злой, и полной мелочей,

и милой… свет моих очей!

(2)

Покатаемся на дрожках

по столице пустоты —

у истерики на рожках

молчаливые цветы,

руки тряски, плечи зябки,

молниями отмерцав —

гнева знойные голубки

разлетаются в сердцах!

Поворачивайте влево,

нет, направо… нет, пешком —

куролесит королева,

королесит куролева,

правя правым сапожком:

это гости, это нервы,

разговоры до утра… —

ах, маневры, ах, минервы,

ах, военная пора!

Сбросив шапку, сбросив шубку —

в бой за право быть ничьей,

прямо в уличную пробку,

в бездну, в пекло, в мясорубку —

не бывает горячей.

Выскользнула из одёжки —

и пропали все следы…

И везут пустые дрожки

страшной нежности издержки,

горькой прелести плоды.

(3)

Завтрак отложен на завтра — беспечной рукою,

книжку листающей, — и золотые слова:

«Если б смогла, то оставила Вас бы в покое —

или, скорее, подсыпала яду в Ваш кофе», —

завтрак отложен на завтра, и дремлет Москва.

А разговор состоит из вчерашних обрезков,

древних обломков, осколков случайных пород,

отблесков, отзвуков и подозрительных всплесков,

из отклонённых и вновь предъявляемых исков…

всё отслужившее — снова пускается в ход.

Ан — не заводится день: барахлит зажиганье,

перетрудилась и больше не хочет свеча,

звёзды с рассветного неба украли цыгане…

Шмыганье носа и узеньких плеч содроганье,

кошки лукавство и честные трели грача!

Но до чего же мне всё-таки по сердцу каюсь,

эта напрасная жизнь… до чего ж дорога!

Ну, не милы ли — и весь Ваш задумчивый хаос

(день не завёлся — и вышел пешком, спотыкаясь),

и неполадки при взятьи быка за рога…

Тряпка состарилась красная, вялых движений

мирные волны уже никому не во вред,

копья летят наугад, не касаясь мишеней, —

кружево жизни: тяжёлая дурь поражений,

лёгкая дурь перемирий и тщетность побед.

(4)

Долгого романа

белые знамёна

бьются у дверей.

Это всё Измена,

это всё Йемена

с музыкой своей…

Три-четыре ноты —

наши карты биты,

и с ночных высот

сыпятся планеты:

все со всеми квиты —

не горюй, рапсод!

Если нету слада —

так пора отсюда,

стало быть, в полёт…

Да одна Засада,

да одна Досада

песенку поёт.

Да одна Причина

(поздно, дурачина!)

держит за грудки,

да старинной клятвы —

накануне битвы —

светят огоньки.

(5)

Так, за «простите», и душу отдашь…

Лгать — Ваша участь, и лгать — Ваш талант:

бывшего — не было, всё это блажь —

шпилька, булавка, заколка и бант!

Вам ли смущаться, теряться, краснеть —

ангел мой, всё ведь на свете игра, —

а на подносике — райская снедь,

а за плечами — пустыня Вчера.

Всё передёрнуть, но всё объяснить:

чудом вскочив на Корабль Дураков,

снова связать ту же самую нить —

всю состоящую из узелков…

…верую — не приставая с ножом,

верую — не приглашая на суд:

так же, как дети, когда мы им лжём,

верую, верую, ибо — абсурд.

Впрочем, однажды и это пройдёт:

выйдешь, вздохнёшь и — айда на Арбат!

Что ж это было с тобою? Да вот…

шпилька-булавка-заколка-и-бант!

(6)

Впрочем, может быть, ужин в «Шоколаднице»

за каким-нибудь блинчиком шальным

нас подружит опять — и всё уладится,

и полюбит нас Бог и иже с ним.

А на улице будет гололедица —

и все прочие собьются с пути,

но огромная Малая Медведица

будет нас очень тщательно пасти.

И одна за другою неурядицы

разбегаться начнут — кто куда,

и минувшее будущим нарядится,

но его мы узнаем без труда… —

ибо школьница, злюка, привередница

собирательница редких камней

всё равно уж едва ли переменится

и едва ли приблизится ко мне,

ибо жрица, святая, проповедница,

возжигательница нового дня

всё равно уж едва ли переменится

и едва ль удалится от меня.

(7)

Ну и что ж у нас теперь… да ничего:

утомился колокольчик речевой

волочиться по запутанным следам

всяких глупостей и всяких разных дам.

У него теперь заботы поважней,

чем тащиться позади беспутных дней,

семенящих вслед за дробью каблучков

по подвалам кабаков и кабачков!

У него теперь серьёзные дела:

надо сделать, чтобы жизнь была цела, —

между тем как жизнь давно уже, боюсь,

вся рассыпалась куда-то — ниткой бус…

Я за бусинками бегал с бечевой —

и смеялся колокольчик речевой:

потому что, напевал он, только звук

возвращает мир, отбившийся от рук.

Погоди, мой колокольчик дорогой,

я-то знаю ведь, какой в тебе огонь

и как быстро ты распугиваешь дни —

драгоценные пока… — повремени!

Я, пожалуй, задержусь ещё на час:

пусть бокалы побренчат — и постучат

каблучки, а я наслушаюсь их впрок

у начала новых строк или дорог…

(8) Письмо к Ужасной Даме

Здравствуйте опять, Не Было Забот!

Там у Вас июль, а у нас — февраль…

там у Вас всегда всё наоборот —

только, чтоб войти, надо знать пароль.

Там у Вас есть страж — очень строгий стриж,

и к нему с утра — запись на приём:

чуть не так споёшь, чуть не так состришь —

и не пустит к Вам… разве — напролом!

Я боюсь того — жуткого — стрижа,

так что мне туда больше — ни ногой.

Только я скажу, что — стрижа держа —

Вы ведь не могли стать совсем другой.

Хрупкая судьба — королевский паж:

сеешь да не жнёшь, несмотря на прыть…

бедный, бедный стриж, бедный, бедный страж:

задержать — не жать, сторожить — не жить.

Славная судьба — аутодафе!..

Бог упас, я — пас: ураган затих.

А найти меня… на углу, в кафе —

где в ходу пароль «кофе для двоих».

(9)

Всё начнётся сначала: закрутится явь заводная,

и опять, проклиная себя, ты проглотишь клинок,

балаганный шутник… и хохочет собранье, не зная,

что клинок застревает навеки — груди поперёк.

Шут с тобой, балаганный шутник, потешатель собраний!

Никаких словопрений — приказом капризного рта

ты направлен туда, где отныне — ни боли, ни брани:

жизнь опять прожита.

Сколько было их — жизней-то… много — не сбиться б со счёта:

со щитом приходил и потом — прибывал на щите.

А последний круг ада, должно быть, и есть — круг почёта:

запоздалый венок — Суете, Пустоте и Тщете.

Три сестры развеселых ведут тебя, стало быть, прямо —

в преисподнюю, где бездыханный кружит хоровод,

и платочком в слезах провожает несчастная дама

твой счастливый уход.

(10)

Ещё одну минуту —

я что забыл сказать:

за эту же монету

Вас ангел впустит в рай.

Цена — она едина,

набор услуг — другой,

но яркость сновиденья

сильна и там, и там.

Мы свидимся — не думай…

сновидимся ещё:

Вы — той же самой дамой,

я — тем же, кем и был.

Простив мою фривольность,

примите от меня

последнюю реальность —

монетку… на проезд.

* * *

Виде Груздите

— А что между нами было,

Заезжий-на-Час-Ездок,

когда Вы промчались мимо?

— Любовь как короткий вздох.

Ещё между нами было

не столько часов езды,

как до… например, могилы,

до сердца или звезды.

— А что между нами стало,

Заезжий-на-Час-Ездок,

потом, в тесноте вокзала?

— Любовь как короткий вздох.

Ещё между нами стало

несходство двух языков

и то, что Вам лет… так мало,

и то, что я… был таков.

— А что между нами будет,

Завезжий-на-Час-Ездок,

когда всё опять забродит?

— Любовь как короткий вздох.

Ещё между нами будет

зима, а потом весна

и много похожих судеб,

Ваш муж и моя жена.

— Не слишком ли тонки нити,

соткавшие этот миг?

Прощайте, Ездок, простите

мой возраст и мой язык…

И, взгляд опустив на плиты

холодной своей Литвы,

Литвой, как будто молитвой,

себя утешили Вы.

* * *

Не идти — бормотать по пути

без разбора и прямо хоть так:

не печалься, до встречи, прости,

навсегда, никогда — бормотать.

Просто несколько слов, словно снов,

бормотать, стало быть, невпопад —

никаких не тревожа основ,

беспорядочно, как снегопад.

Из-под ног устремляется лёд,

удаляется мир — словно миф,

и душа уже не узнаёт

ничего, всё на свете забыв:

ей легко в этом сонме потерь

на последнем висеть волоске

и легко обвенчаться в метель

в дальней церкви неведомо с кем.

* * *

У зимы недолгий срок:

хватит взгляда… полувзгляда,

двух десятков беглых строк

на обёртке шоколада —

шоколадного суфле!

Как живёшь? То чёт, то нечет,

но на всей этой земле

нечего увековечить:

небосвод и тот поник

головой своей умнейшей!

Если что-то длится миг —

век мерещится, не меньше.

Но сейчас и век пройдёт —

как тоска по дальним странам,

как забавный анекдот,

показавшийся — романом.

* * *

Я забыл мой зонт в передней

на чужом крючке.

И строки одной, последней,

нет в черновике,

а была…

И, холодея,

я увидел, как

лучшая моя идея

скрылась в облаках.

А весёлая богиня,

скушавши обед,

улетела за другими,

прокричав: привет!

Но трепал один тромбончик,

глядя на луну,

на задворках, возле бочек

музыку одну:

так, пустяк, три такта, шалость… —

зная наперёд:

всё, что за день растерялось,

музыка — вернёт.

* * *

Мотылёк на еловую лапу присел

и блестел изо всех своих сил.

А плоды привезли из серебряных сёл,

где серебряный дождь моросил.

Мы украсили ими наш нищенский рай,

чтобы каждый обрёл, что просил.

Мы воздели звезду и сказали: сияй

и блести изо всех своих сил!

И сияла звезда, высока и светла,

и блестела как только могла,

и, когда накалилась она добела,

вдруг наладились наши дела.

Но, едва накалилась она добела,

как внезапно сгорела дотла —

и опять вдруг разладились наши дела,

я уж точно не помню какого числа —

шестизначного, что ли, числа…

* * *

Душа моя, оставим разговоры:

я молча побреду по склону дня

в надежде, что Казанскому собору

нет никакого дела до меня.

И то, что он никак не отзовётся

на голос мой — такая благодать…

а каменного жеста полководца

я ведь могу всерьёз не принимать!

Блуждая в трёх колоннах, как в трёх соснах,

я наконец подумаю о том,

что всё в моей судьбе довольно сносно

и всё прекрасно на ветру крутом,

что пробежит и этот день весенний —

день-ветреник, день-щёголь, день-пижон…

И пусто на душе, как в воскресенье —

как в воскресенье в городе чужом.

* * *

«MyDogandMyself»

Дорога была песчаная:

растаивал день у дюн.

Картина была печальная —

и сбоку стоял один

какой-нибудь куст, а спереди —

ни дерева, ни жилья…

И шли по пустому берегу

Моя Собака и я.

Тянуло прилежной свежестью

от вечера и от дум —

и юное побережие

казалось почти седым.

Брели и тихонько мыслили

о том, чтобы стать скромней,

счастливей и многочисленней

Моей Собаке и мне.

И так продолжалось несколько

столетий — за веком век.

И длилось всё то же действие,

и берег уже привык

встречать нас заливом пасмурным

и холодом пустыря.

Страдали приморским насморком

Моя Собака и я.

Планета была пустынная.

Планета была Земля.

Дорога была постылая —

ни дерева, ни жилья.

И бойкий прибой под дюнами

плескался как заводной.

Собака была придумана

Моей Собакой и мной.

* * *

Музыка-музыка, что тебе нужно,

что тебе, музыка, нужно от нас!

Время нам чуждо, пространство нам чуждо —

что тебе, музыка, нужно от нас!

Жизнь пролетает — и жизнь, пролетая,

с вальса собьётся на марш столько раз!

Красною тянется нить золотая —

что тебе, музыка, нужно от нас!

Красною тянется нить золотая.

Время ложиться: двенадцатый час.

Птичка, на лапку одну припадая, —

что тебе, музыка, нужно от нас!

Сядь-ка на кухне да выпей-ка чая —

хочешь, я встану зажгу тебе газ?

Птичку всю ночь из силка выручая…

Что тебе, музыка, нужно от нас!

Нить золотая да чашечка чая,

птичка в силке, то ли марш, то ли вальс —

то ль обольщая нас, то ль огорчая,

то ль отвергая нас, то ль привечая:

радости птичьи и птичьи печали,

чашка в силке да двенадцатый час!

* * *

Время: сумерки, дымчатый войлок —

нет ни года тебе, ни числа:

веселящийся рой недомолвок,

и зелёная чушь ремесла,

и зелёная глушь совершенства,

до которой полвека пути,

и — старательность детского жеста

в направленьи «ти-ти-улети!»

Столько тайного смысла в копилке!

Может, кто-нибудь да разберёт

чистый день для прозрачной сопилки

на отдельные вишенки нот,

и разрушит из кубиков стену,

и опять возведёт: вот стена.

Лишь одни над землёй неизменны —

небеса, паруса, имена.

* * *

Тихое воспоминанье —

ни о чём таком:

как болтала тишь лесная

птичьим языком,

как в пруду была печально сть,

и потом — в саду,

и как сумерки сгущались…

и как сумерки смущались,

глядя на звезду,

и как в воздухе висела

тенью небольшой

тучка — в образе костёла

с тонкою душой.

И как боги поглядели

на двоих людей —

и как длился две недели

ненаглядный день.

* * *

Бормотать чепуху умирать со стыда

и отчаянно века да рока бояться —

всё бросает нас жизнь то туда, то сюда:

из объятий в объятья.

Мы не помним, какое сегодня число,

ибо мы не обучены этой науке,

и не ведаем, как нас опять занесло

в чьи-то нежные руки.

Эти руки… ах как они знают игру

обладания, но на мгновенье — и только!

Нам трепещется в них огоньком на ветру

так недолго, так тонко —

голубой лепесток, золотистый лоскут,

полоумная бренность во всех ипостасях…

И опять мы не знаем, когда нас зажгут

и когда нас погасят.

ТРИ ПЕСЕНКИ ТРЁХ МАСОК

Коломбина

Жизнь летучая, жизнь каруселья,

жернова… карнавал, кутерьма!

И — в зените чужого веселья —

полумаски моей полутьма,

полуарочка — полуворота:

Вам их, видимо, не миновать!

Но — простите: петля поворота —

и опять я лечу мимо Вас.

Ах, веселье продлится недолго —

ах, какой-нибудь год или век!

Но, покуда не смолкнет франдола

и покуда не кончится бег,

Вам ловить мои пёстрые платья

за мгновенья цветных рукавов —

и узнать Вам, разжавши объятья,

что под платьями нет никого.

Вы, мой рыцарь, летели за тенью —

то есть в прошлое, то есть назад, —

и прогнали своё сновиденье

слишком грозным бряцанием лат.

Я — не всё ль, что Вы прежде любили

и оставили… это ль не я?

Так ловите своей Коломбины

полумаску и ворох тряпья!

Арлекин

Ромб сложи с таким же ромбом,

бубенец — со звуком дробным,

лоб… да хоть и с местом лобным,

а печаль откинь.

Но с десяток старых шуток

собери — и пусть вошьют их

там, где сердца промежуток:

будет Арлекин.

Смех да грех… средневековье,

счастье заперто в подкове,

нет надежды пустяковей,

чем улыбка… эх,

чем улыбка Коломбины,

чем улыбка злой судьбины!

Мы друг друга так любили —

просто смех и грех…

Ромбов плоское мельканье,

вечный праздник на аркане,

правды в вашем Арлекине

нету ни на грош.

До чего ж неладно скроен,

до чего ж наряд нескромен,

но народ пришёл с окраин

и кричит: хор-рош!

Говорила маска маске:

мы нелепы, мы громоздки,

нам оставить бы подмостки

жизни кочевой!

Говорила слёзка слёзке:

мы с тобою просто блёстки,

просто смеха отголоски —

больше ничего.

Тарталья

Вы летали без участья Тартальи,

а Тарталью вы за фалды хватали

и за букли из растрёпанной пакли,

но Тарталью не поймали, не так ли?

С чем мне вас и остаётся поздравить,

ибо всё на белом свете игра ведь —

в догонялки, и особенно в прятки,

и особенно в у-нас-всё-в-порядке.

Ну, в порядке так в порядке — и ладно,

только выглядите вы неприглядно…

но, должно быть, это я с непривычки

или где-то не поставил кавычки!

Вы летали без участья Тартальи,

вы слова свои, как шпаги, глотали,

а Тарталья удалился в аллею

и не в силах был помочь — сожалею!

Но не то чтоб он там был чем-то занят

и совсем не мог вмешаться, мерзавец,

только музыка уже отзвучала —

не потребовалось злого начала:

ибо что же… вы и сами с усами —

и со счастием расправились сами:

поздравляю, Ваша Честь, Ваша Милость, —

у меня бы лучше не получилось!

* * *

Какого чёрта, милое кончерто?

Оставь меня, иди к своим богам!

Душа пережила своё треченто

и кватроченто — и сказала: тщетно,

напрасно, ни к чему весь этот гам.

Забылось всё: как слушалось и пелось

и как игралось ниточками хорд,

как радовалось, как пилось и елось, —

сыта обременительная зрелость

и любит положительный исход,

а всё же, всё же… образы, стрекозы,

и ласточки, и ранняя весна:

глубокие февральские наркозы,

но сразу после — розы-грёзы-слёзы

и древняя, как небо, новизна.

* * *

Два левкоя на балконе —

знаете левкой?

Это облачко такое

и такой покой,

мотылёк такой поблёклый,

розовый такой,

огонёк такой далёкий

в поле за рекой,

поцелуй такой воздушный

из нездешних уст,

дудочки такой пастушьей

узенькая грусть.

Значит, мы простимся вскоре

с нашею тоской!

— Вы о чём?

— Я о левкое —

знаете левкой?

Итак, отказавшись от таинств,

ты хочешь от песни опять,

чтоб — кроме того, что летает, —

могла б ещё и объяснять?

Но нету у песни весенней

ни опыта, ни существа —

и нет никаких объяснений,

а только пустые слова.

И если ты можешь плениться

словами — пленись наконец:

ты арфа, ты райская птица,

ты, как тебя там… бубенец!

И ты подымаешь, как знамя,

как пламя, как пенный бокал,

своё золотое незнанье

навстречу идущим векам.

ГЕРМАНИЯ

Там музыка на дереве росла,

там что-почём совсем не понимали —

однажды в марте или позже, в мае,

какого-то безумного числа.

Там зрели на церквях колокола,

и падали, дозрев, и разбивались,

и говорят, что рядом жил Новалис,

но это очень старые дела.

А новые… запретная страна

отпетая — и сильно виновата,

и ни ответа больше, ни привета,

пал колокол, и лопнула струна.

И всё же… до всего, до нас с тобой,

до всех вокруг — однажды было: детство —

до юности, до этого вот текста,

до памяти с походного трубой,

до — до Второй октавы мировой,

до Чаплина… до всей этой печали!

Что ж… — скрипочки одни, виолончели,

да Бах, да Бог — тогда ещё живой,

да Лорелей (почти палеолит!),

да полчаса покоя nach dem Essen…

Каких потом не досчитались песен,

каких стихов, и сказок, и молитв!

* * *

Апрелем — ветреным, ничейным —

в кашне — завязанном узлом —

тоскует мир по приключеньям,

и забывает о былом,

и ходит быстрыми шагами,

и, оступиться не боясь,

почти что скачет — отвергая

весь список зимних постоянств!

Прощай, классическая пьеска:

нам, стало быть, не удались

единство времени и места,

единство действующих лиц,

прощайте, боги и богини, —

недолог был ваш строгий срок!

Никто, и Некто, и Другие

теперь вступают в диалог —

и мы уже знакомы с каждым,

они теперь в любом из нас —

как знать, что мы сегодня скажем,

а завтра сделаем… как знать!

* * *

Вот так и жизнь: шумнёт, сомнёт

цветок, платок, письмо,

упустит птичку из тенёт,

вздохнёт, всплакнёт — и всё.

Поди поймай её потом

какой-нибудь из линз!

Уже не в фокусе твой дом,

уже другая жизнь

сверкнула и почти прошла —

успеть хотя б за ней,

чтоб, скажем, с этого числа

не пропадало дней,

чтобы каждый день — на цвет и вес —

ты сразу б опознал!

Но нет, рассеянный ловец,

опять ты опоздал.

И за весёлой суетой —

поодаль, стороной —

мелькает хвостик золотой

судьбы — ещё одной.

* * *

А там — что же там… там одно никогда —

такая пустая идея!

Вертятся колёса, струится вода —

и мельница жизни поёт никогда, —

куда же ещё никогдее?

А срок… всякий срок — это несколько строк:

четыре обычно — под ними

подводит черту Иоганн Будденброк:

на нём и закончится, стало быть, срок —

куда ж ещё лишнее имя?

В домовую книгу вписав соловья,

грача и ещё куропатку,

задуматься: что за чужая семья,

и кто из них кто, и какой из них — я?

Возврат — это дело порядка.

Всё кончится там, где оно началось, —

из просто пристрастия к ритму:

и злость, побывавши любовью, во злость

вернётся: домой… — заблудившийся гость,

подмявший в пути маргаритку.

Тому-то и учит нас рифмы урок —

мятущейся странницы, давшей зарок

вернуться однажды к обеду:

и сколько б ни виться верёвочке строк,

а будет петля — и на это есть Бог,

оставивший нас на одной из дорог,

но пообещавший: приеду.

* * *

Окарина на окраине —

на окраине чего?

Окарина на окраине…

на окраине — всего.

Громыхает в кухне супница,

задевая за игру, —

если музыка оступится,

я, наверное, умру.

Ходит дудочка на цыпочках

по обрыву бытия

с горсткой нот своих рассыпчатых,

отнятых у забытья.

О, карина, как я верю Вам

в час, когда почти бегом

сон учёный с плоским веером

бродит по цепи кругом!

Стой, попавшая на удочку

вечной музыки одной,

жизнь длиною в эту дудочку,

в эту музыку длиной!

* * *

В этом возрасте стихи

никакие не стихи,

а такие пустяки!

В этом возрасте слова

никакие не слова,

а крутящиеся лихо

золотые жернова:

не порхай над ними, птаха,

улетай, пока жива!

Размолотят подчистую —

превратишься в золотую

пыль, и все тебе дела…

В этом возрасте хвала

значит больше, чем победа,

братство — больше, чем свобода,

верность — больше, чем любовь,

и смешит любая явь,

хоть никто об этой яви

всё равно судить не вправе

в этом возрасте пока.

В этом возрасте легка

мысль, и речь легка, и память,

и Господь у них — бубенчик,

а отнюдь не кто-нибудь,

ибо, мастер пустословить,

он смешлив и беззастенчив

и, конечно, знает путь!

* * *

И открытку от Вас получить вскоре —

голубую открытку, моя радость:

на одной стороне у неё — море,

на другой стороне у неё — адрес,

и немного любви, и лихой росчерк

«Ваша…» — следует имя, за ним — дата.

Впрочем, имени может не быть — впрочем,

даты может не быть: просто — ког-дата.

Впрочем, может не быть и любви, если

море будет большое, моя радость, —

и любовь не поместится: нет места —

будет море и адрес, хотя адрес

может не уместиться… тогда, кроме

повсеместного моря (вдали — парус),

не придёт ничего… — и само море

тоже может застрять посреди пауз!

Если так, то, пожалуй, моя радость,

мне не нужно от Вас ничего вскоре —

ни к чему, моя радость, мне Ваш парус —

что мне в парусе Вашем, раз нет моря?

МАЛЕНЬКАЯ ТРАГЕДИЯ

Мне заказали музыку: не некто-

одетый-в-чёрное, не чёрный человек —

таких ко мне пока не заходило,

и слава Богу: было б слишком рано, —

но некая бесцветная особа:

не то чтобы учтиво поклонившись,

а просто так — придя и заказав…

произнеся при этом: «Я заказчик».

И что-то было у неё в руке —

конверт какой-то: «Тут вознагражденье», —

она сказала и — вознаградив —

уже хотела было удалиться

куда у них ведётся: восвояси,

но я её немножко задержал

и предложил: «Присядьте, поболтаем:

тут кофе и хороший шоколад».

Присели… «Вот что, дорогой заказчик, —

я произнёс: — Вы, стало быть, не в чёрном,

и это — Ваша первая ошибка… —

Вам с молоком или без молока? —

поскольку, по характеру событья,

Вам следовало бы прийти не в этом…

в чём Вы пришли, но выбрать чёрный цвет:

так делают заказчики, поверьте.

Потом, и это будет во-вторых,

Вы ни вчера ко мне не заходили,

ни поза… — как я думаю — вчера.

Вы только раз пришли: застали дома

и думаете, так оно и надо,

хотя разыгрываемый сценарий

визит предполагает троекратный

с заказом музыки на третий раз.

Очередное Ваше упущенье

в том, что вошли Вы так, как входят в лавку, —

напомню: неучтиво поклонившись,

а словно делая мне одолженье…

заказчики себя так не ведут:

они воспитанны, они смиренны —

и в руки не суют конверт с порога…

возьмите шоколада наконец.

И я Вам так скажу: поскольку, значит,

Вы слишком плохо знаете сценарий,

я музыки для Вас писать не буду —

вот Ваш конверт: вознаградитесь им.

А я… я подожду — пока у двери,

на третий раз, учтиво поклонившись,

появится мой чёрный человек,

единственный и истинный заказчик.

Держите хвост морковкой — и привет!»