Акула пера в СССР

Евгений Капба, 2023

Молодой и перспективный интернет-журналист, вкусив горького московского хлебушка, возвращается в родную провинцию и находит временное пристанище в районной газетке, с которой и начинал свою карьеру. Пьянка на рабочем месте со старой акулой пера – редакционным долгожителем, которого настоятельно «уходят» на пенсию, приводит к закономерным последствиям: пробуждение в кабинете на письменном столе, в голове гудит, во рту как будто кто-то сдох… Вот только вместо компьютера почему-то – печатная машинка и бюст Ленина, а на календаре значится 1979 год…

Глава 6, в которой появляется прекрасная незнакомка

Мы умудрились до семи утра отснять оленей, я дочиркал в блокноте заметки для материалов о БООРовцах, с зеленой тоской вспоминая смартфон, который облегчал работу журналиста на триста процентов. Да и за обычный диктофон с мини-кассетами я бы многое отдал — например, постоянно лезущие в глаза Герины волосы, которые бесили и раздражали. Решил точно — раздобуду диктофон и постригусь.

В полвосьмого «козлик» Стельмаха уже въезжал в Дубровицу со стороны строящейся новой районной больницы. За окнами мелькали бесконечные домики частного сектора, редкие магазины и заспанные прохожие с насупленными лицами. Я боялся представить, на что была похожа моя физиономия: совершенно дикие последние три дня не могли на ней не отразиться.

Таким образом я оказался возле дверей редакции одновременно с уборщицей Лидой, которая подметала крыльцо.

— Герман! — удивилась она. — Вы почему так рано? И где пропадали?

— В лесу, Лидия Ивановна, в лесу! Есть кто в редакции?

— То-то я на тебя смотрю — ты весь всклокоченный, и травинки в волосах… Чисто — лесовик! А в редакцию только-только Шкловский пришел.

Даня Шкловский — это хорошо. У него можно одолжить кофе! Топоча ботинками по кафельному полу и цепляясь брезентовым рюкзаком за конченую штукатурку, я прошел по коридору и заглянул в отдел сельской жизни:

— Данил Давидыч, утро доброе!

— Ого! Гера, ты как на войне побывал! Два дня ни слуху, ни духу, потом шеф тут чуть ли не по потолку бегал — что-то ему там Привалов наплел… Хочешь кофе? — его лучащиеся добром и позитивом хитрые еврейские глаза выражали целый спектр эмоций.

— Да! Кофе, кофе, только кофе!

Никакого капучинатора, никакой микроволновки и электрочайника на редакционной кухне не было. Зато был холодильник, временами ревущий, как раненый зверь, и электроплитка, и много шкафчиков, и диван, и табуретки, и стол, накрытый клеенкой. С лимонами. Лимоны были нарисованы так кисло, что во рту тут же начала скапливаться слюна. Одним кофе тут не обойдешься — благо заботливые БООРовцы снабдили меня половиной буханки хлеба и здоровенным шматом вяленого браконьерского мяса… То есть мясо было кабанятиной, а не браконьерятиной, конечно. До такого в своей ненависти к классовым врагам егери еще не дошли.

— Кабанятину будешь? — спросил я у Дани.

— Буду, — сказал сей представитель избранного народа ничтоже сумняшеся.

Интересно, он неверующий, или дикий кабан и домашняя свинья в чем-то принципиально отличаются друг от друга? В общем, сварив на плитке в небольшом сотейнике, который выполнял роль кофеварки, крепчайший напиток, мы уселись за столом и вот-вот были готовы приступить к кофейной церемонии, как в кухню сунулась русая голова Жени Старикова — нашего фотокора.

— О! — сказал он.

— Садись! — сказали мы.

Женя был парень что надо, это память Геры тут же выдала. И с ним нужно было дружить, если хотелось получить снимки в срок. Он заведовал фотолабораторией.

— У меня есть коржики «дамские пальчики», — сунул Женя руку в свою сумку. — Папа испек.

Он уселся на табурет, налил себе кофе, а мы попробовали коржики.

— Пальчики оближешь, — сказал Даня.

Нам со Стариковым оставалось только закатить глаза — ох и шутник! По коридору строго зацокали каблучки, и мы переглянулись: это совершенно точно была Езерская. Арина Петровна зашла на кухню и воззрилась на нас, нахмурив бровки:

— Доброго утра! Белозор, вернулся? Зайдешь — расскажешь, что принес с задания.

— Ариночка Петровночка! — сказал я. — Садись, кофею выпей. Вот, возьми мою чашку, я еще из нее ни глоточка не сделал. А я нового сварю, и заодно всем расскажу, что за дичь со мной происходила… И мысли в кучку соберу, перед тем как разворот писать.

— Как разворот? — удивилась ответственный секретарь. — Ты про оленей собрался тысячу строк наваять? Губозакаточную машинку выдать? Только со склада привезли партию…

— Губозакаточную не надо, а вот печатную — это я только за! — Вот тут я увидел три пары круглых глаз и понял, что прокололся.

Белозор очень долго привыкал к компьютеру, долбил клавиатуру одним пальцем и ничего кроме простейших функций Ворда не освоил. Видимо, так же дело обстояло и с машинками. Почерк у Викторовича был каллиграфический, и он наверняка отдавал рукописные статьи наборщице Фаечке. И вдруг просит печатную машинку!

Насыпая Данин кофе щедрой рукой в сотейник, я вспомнил про Штирлица, который знал, что лучше всего запоминается последняя фраза, и потому тут же зашел с козырей:

— Мы со Стельмахом поймали банду браконьеров! И Привалов разрешил сделать про это разворот!

Даня поперхнулся кофе, Женёк принялся стучать его по спине, а Арина Петровна вздохнула и покачала головой.

— В общем, мы поехали фотографировать стадо оленей, которое завезли к нам из Беловежской пущи, и наткнулись на какого-то типа, Чорбу — он чуть Стельмаха не пристрелил…

К концу моего рассказа на кухне собралось полредакции. Их недоумение было понятно — Белозор считался парнем нудным, кропотливым, флегматичным. А тут в него будто вселился кто-то — экспрессия так и прет, жесты размашистые, рассказ эмоциональный, в лицах… Когда я закончил, Женёк Стариков зааплодировал:

— Тебе, Гера, к нам в Народный театр надо. Ты, оказывается, талант!

— Мне не надо в театр. Мне нужно материал писать, — сказал я и пошел к себе в кабинет.

На столе стоял маленький Ильич и укоризненно на меня хмурился. Действительно — что-то я, кажется, перегнул палку сегодня. Мало ли что они подумают? С другой стороны, у меня была отличная отговорка. Гера только-только приехал из длительной поездки в Москву, потом вот жизнью рисковал… Может, у него в башке что-то переклинить или нет? Может, еще как.

Я честно попробовал писать от руки. Но пользоваться чернильной перьевой ручкой мне раньше не доводилось, да и вместо каллиграфического белозоровского шрифта получались мои родные каракули. Черт его знает, как это работало. А если нужно будет расписаться, я что буду делать? Эта мысль заставила меня полезть за паспортом, и я тут же, на листке бумаги принялся старательно копировать подпись — благо с этим было проще. Викторович просто писал свою фамилию — практически печатными буквами, и загогулисто ее подчеркивал. В основном я тренировал эту загогулину.

Вдруг дверь в кабинет с грохотом отворилась, и появились аппетитные ягодицы Арины Петровны, затянутые в узкую строгую юбку. И кто сказал, что в СССР одеваться не умели? Явно — было бы желание!

— Гера! Чего сидишь? Помоги! — прошипела девушка, которая пятилась задом, явно удерживая в руках что-то тяжелое.

Я вскочил и кинулся отбирать у нее древнего вида печатную машинку.

— Гордись! — сказала она. — Хотели в музей редакции ставить. Ундервуд! Довоенный еще!

— Ух ты! — сказал я. — Буду осваивать. Арина свет Петровна, проси у меня что хошь, так и знай — я твой должник.

Ответственный секретарь как-то безответственно смерила меня с ног до головы оценивающим взглядом.

— А что? Ты мне подойдешь… Гляди, только не испугайся в последний момент!

— Не испугаюсь. Приказывай, а я слушаюсь и повинуюсь.

Езерская совершенно по-злодейски улыбнулась, и я понял, что месть ее будет страшна и ужасна.

— Мы еще картошку не посадили. Муж на северах, отец в одиночку не может… Нужно навоз по огороду разбросать, потом конь перепашет. Так что суббота у тебя занята, так и знай.

О женщины! Коварство ваше имя! И муж у нее, оказывается, есть! Какого черта Гера про это не вспоминал и почему это она кольцо не носит? С другой стороны, я что, имел на нее виды? Мутить с коллегой — это моветон и чревато. А потому — морду кирпичом:

— Ариночка Петровночка, предупреждаю сразу — я работаю за еду. А ем я очень много!

— Вызов принят, — сказала Арина Петровна. — Значит, в восемь утра, улица Первомайская, дом пятнадцать, в рабочей одежде, суббота.

— А суббота у нас…

— Послезавтра. Возьми у Фаечки ленту для машинки, если что, она тебе поможет разобраться…

А мне не нужно было помогать. У меня у деда нечто подобное стояло, так что с этими механическими монстрами я был знаком довольно хорошо. Самое главное — раскладка клавиатуры почти не отличалась от компьютерной клавиатуры, разве что буквы «ц» и «э» располагались черт-те где, но к этому можно было привыкнуть.

Мне понадобилось что-то около четверти часа, чтобы настроить и подкрутить и смазать этого зверя, по имени «Ундервуд», а потом я заправил в него два листа и копирку и с упоением принялся долбить по клавишам. Кажется, в качестве реакции на мои потуги изобразить дятла в кабинет заглядывали все, кто шел в туалет или на кухню, но мне было наплевать. В такие минуты отвлечь от работы меня было можно, только огрев по башке чем-то тяжелым.

* * *

Начинать с самого скучного — такое было правило. На сей раз скучного у меня не было, но перед тем, как сесть за написание разворота о браконьерской эпопее, я сделал заметку про оленей и три материала — о Стельмахе, Бышике и Пинчуке, героических егерях. Они получились не просто любителями поразвлекаться на охоте и пострелять по живым мишеням, а рачительными хозяевами, стражами леса и вообще — большими умницами.

— Гера! — сказал шеф, когда я принес ему первую партию макулатуры, покрытой машинописным текстом. — Я вас не узнаю. Кажется, Москва вас здорово поменяла.

— Переходный возраст начался, — пожал плечами я.

А что я должен был ему сказать?

— Это когда тридцатник на носу? — недоверчиво блеснул очками товарищ Рубан.

— Мы, Белозоры, поздние, Сергей Игоревич, — и поскорее сбежал, чтобы он еще чего-нибудь не спросил.

И пошел обратно, в кабинет — ваять нетленку. Хотя — какая нетленка? Газетное дело отличается тем, что написанный материал чего-то стоит только в данный момент времени. Может, и останется он где-то в подшивках, и обратит на него внимание какой-нибудь педантичный исследователь, но в целом уже через неделю всем становится наплевать. Газета — это не искусство и не творчество. Это производство. Здесь не нужны гениальные литераторы и тонко чувствующие натуры, зависящие от вдохновения. Нужны текстовики-ремесленники, которые сядут — и нафигачат столько строчек, сколько нужно.

Ремесленники, конечно, тоже могут быть разными: один клепает кирзовые сапоги, другой — пляжные шлепанцы. И журналисты в районках тоже разные: например, такие, как Белозор-настоящий, для которого главным всегда являлась фактология и точность, и текст у него получался таким, что ни один въедливый цензор не мог найти, до чего доколупаться. Правда времени на такие опусы уходила уйма. Или — такие, как я, которые пишут запоем, как Бог на душу положит, изгаляясь и играя словами, и стараясь поразвлечься во время работы. Даже если материал об очистных сооружениях городской канализации или каком-то проходном мероприятии в доме престарелых. За иронию и неуместные отсылки можно огрести по шапке, но можно и здорово поржать, встретив на улице понимающего читателя. Такие журналюги не встают с места, пока не сделают дело, а потом маются дурью — мячик о стенку бросают, чаи гоняют, кино смотрят на рабочем месте и по городу носятся в поисках всяких интересностей. И бесят коллег своим несерьезным поведением. Как же: не будешь притворяться занятым — нагрузят еще больше! Да ради бога, пусть грузят.

— Герман Викторович, я ключик вам запасной оставлю, замкнете редакцию, как закончите? — заглянула в кабинет уборщица Лида.

Я вздрогнул и сказал:

— Ага!

Оказалось, за окном уже был вечер, на столе лежали проявленные и отпечатанные Стариковым снимки, и в редакции разве что перекати-поле не телепалось по пустым кабинетам и коридорам. Вместо статьи у меня получился остросюжетный приключенческий рассказ, основанный на реальных событиях, и я понятия не имел, пустят такое в печать или нет. Вся надежда была на Привалова — если полковнику понравится, то и все остальные скушают, и не поморщатся. На фото он получился красиво, в тексте его сотрудники выглядят настоящими героями — почему бы и не одобрить?

С другой стороны, «яканье» даже в моей незалежной синеокой республике не любили, наверняка и в СССР предпочитают замятинское «МЫ». А у меня — я то, я это… Гонзо-журналистика провинциального пошиба.

Наконец, я встал из-за стола и с хрустом распрямился. Грехи мои тяжкие! Один экземпляр статьи — криминального триллера оставил на столе, второй — вместе с фотками сложил в самопальный бумажный конверт. Конечно, оставил тот, который через копирку, а важному милиционеру показывать буду неповторимый оригинал.

Редакцию закрывал с чувством выполненного долга.

* * *

К остановке у городского Дома культуры подошел желтый «Икарус»-гармошка и с грохотом распахнул двери. «Икарус» — это к удаче. Почему? Потому что ездить в ЛАЗах решительно невозможно, особенно — если ты большой и крепкий мужчина и совесть постоянно заставляет уступать место маленьким и слабым, так что лучше и не садиться вовсе. А стоять в проходе салона ЛАЗа — мука мученическая.

«Икарус» же — по местным временам просто чудо венгерской инженерной мысли, шедевр пассажирского автомобилестроения. Просторный, высокий, тут и перила удобные — есть, за что ухватиться и на что опереться… В общем, сплошное счастье. Тем более салон был полупустой, и мне даже удалось присесть на обитое дерматином сиденье и поклевать носом минут пятнадцать, пока автобус не затрясло на железнодорожном переезде — скоро должна была быть родная Слободка.

Засиделся я в редакции серьезно, и желудок мой подвывал от голода — на часах стрелки стремились к девяти вечера. А потому домой я летел как на крыльях, грели душу воспоминания о перловой каше с говядиной — консервах, которые хранились как НЗ в буфете. Соседские собаки за заборами принялись брехать одна за другой, передавая эстафету друг другу и обеспечивая мне звуковое сопровождение на протяжении всего пути.

«Волга» у калитки Пантелевны так и стояла — гости, видимо, приехали надолго. Через свой забор я перегнулся, нащупывая рукой щеколду, и удивленно хмыкнул — она была открыта. Наверное, забыл закрыть, когда торопился к Стельмаху. По дорожке, вдоль которой росли увядшие без полива и заботы цветы, прошел к дому, отпер дверь и швырнул рюкзак в сени. Туда же отправилась и провонявшая майка с рубашкой. В одних брюках и тапках на босую ногу пошел в баню — в баке должно было хватить воды, чтобы обмыться, это было насущной необходимостью.

В траве стрекотали кузнечики, дуровато орала какая-то ночная птица, доносилось сумасшедшее кваканье лягушек с реки. Звезды были невероятно яркими, неиспачканными яркой иллюминацией и неоном рекламы. Засмотревшись на небо, я так и дошел до баньки и потянул на себя дверь за металлическую ручку — и только потом осознал, что в бане горит свет!

Испуганный женский вскрик заставил меня немедленно дверь захлопнуть и попытаться осознать: что за дивное видение передо мной предстало мгновение назад?

— Милая девушка, — сказал я громко, глядя на оструганные доски двери и пытаясь собраться с мыслями. — Я вовсе не имел намерения вас пугать и, можно сказать, даже рад встрече. Но так уж вышло, что это моя баня, и я только что приехал, и хотел бы ей воспользоваться. Но вы не стесняйтесь, заканчивайте спокойно — я пойду чаю заварю.

И пошел себе обратно к дому, а перед глазами у меня стояли распахнутые в испуге зеленые глаза, четкие линии скул, разрумянившиеся щечки, прикушенная нижняя губа… А еще руки, прикрывающие высокую грудь, стройная талия, отличные спортивные ножки и… Ну и всё остальное, на что смотрит мужчина, неожиданно встретивший в своей бане красивую молодую женщину в наряде Евы.

Если бы я верил в любовь с первого взгляда, то, наверное, влюбился бы. А так — открутил вентиль газового баллона, зажег плитку, поставил чайник и задумался — одну чашку доставать или две?