Наш человек в Киеве

Евгений Зубарев, 2019

Работа российского журналиста на Украине трудней и опасней, чем в зоне боевых действий. Заранее не знаешь, когда покалечат националисты или власти решат «посадить». Предшественнику героя этой книги «повезло». Его лишь жестко депортировали из страны: «челюсть гуманитарно сломали при задержании, по почкам прошлись демократично. И еще два ребра у него вроде бы треснули, но это не точно…». Сможет ли «наш человек в Киеве» выполнить свой профессиональный долг журналиста и благополучно вернуться в Россию? Впервые, честный и правдивый рассказ тех, кто прошел через все это.

Глава третья

Посещение Дома учителя мне очень не понравилось. Было ясно, что я совершаю ошибку за ошибкой, и все это кончится быстрее, чем я предполагаю. Не видать Алене Григорьевне моих денег даже за две недели, если я тут буду так глупо ошибаться.

Для начала мне следовало действительно купить выносной микрофон — ведь если я работаю для радио, хоть бы и болгарского, хороший звук для меня должен быть обязателен.

Но даже эта задача оказалась непростой — среди множества специализированных магазинов, торгующих в Киеве подобной техникой, две трети оказались закрыты. На витринах у них висели разнообразной формы, но одинакового содержания таблички: «Аренда».

Наконец, в каком-то крупном торговом центре я нашел приличный радиомикрофон, но он стоил совершенно безумных денег, которые я был не готов платить даже ради такого важного дела, как убедительная легенда. Кончилось все тем, что я купил двадцатиметровый шнур и обычный микрофон на подставке. На подставку для микрофона с двух сторон наклеил распечатанные загодя логотипы радио «Авторевю», еще один лого приспособил на саму камеру. С учетом удостоверения на болгарском и английском языках, висевшего у меня на шее, я теперь ничуть не напоминал ненавистного аборигенам москаля, и это меня немного успокаивало.

Все время, пока я бродил по киевским магазинам, мне не давала покоя одна мысль. Как так может быть, что подавляющее большинство простых людей в частных разговорах со мной убедительно говорят о том, что не хотят разрыва с Россией, но при этом политики, которых эти люди, якобы, выбрали, яростно требуют не просто разрыва отношений, а полноценной войны с Россией?

Это выглядело какой-то шизофренией, раздвоением национального сознания. Добавляло красок в эту шизофрению и другое обстоятельство — по телевизору и на официальных мероприятиях все говорили строго на украинском языке или на суржике. При этом в частных беседах повсюду — на работе, в магазине, в кафе — все без исключения говорили на русском.

Это был какой-то театр, где все актеры старательно играли свои роли, но перед кем они так старались, я еще не понимал.

В конце концов, любопытство взяло вверх над осторожностью, и я решил провести опрос на эту тему прямо на улицах Киева. Кроме того, я бы уверен, что такой опрос станет хитом в Рунете, и директор агентства хотя бы на время перестанет упрекать меня в тунеядстве и разгильдяйстве.

Я вернулся на Крещатик, установил штатив и поставил камеру так, чтобы в кадре был виден Майдан и разные узнаваемые киевские здания. Размотал свежекупленный провод, взял микрофон с болгарскими наклейками и, бодро улыбаясь, отважно шагнул в сторону первого своего в Киеве респондента — симпатичной молодой девушки. Она неспешно вышагивала своими длинными ногами мимо витрин и всем своим видом показывала, что свободного времени у нее просто завались.

— Добрый день, вас беспокоит болгарское радио «Авторевю». Не ответите нам на такой вопрос: как вы считаете, нужно ли Украине восстанавливать нормальные отношения с Россией? И если да, почему ваши политики считают иначе?

Девушка поначалу ответила мне на улыбку, но, вслушавшись в вопрос, вдруг отскочила от меня, как от прокаженного.

— Я с москалями на такие темы не разговариваю! — обойдя широким полукругом мой штатив с камерой, она быстро зашагала прочь. Вот так заторопилась вся сразу.

Я смотрел ей вслед с изумлением, не понимая, что во мне вызвало такую реакцию. Да, с зубами у меня не очень, улыбка пока не голливудская, но те же два потерянных слева и справа зуба можно увидеть, только когда специально показываю, так-то дефекта не видно. Но ведь что-то во мне явно пугало добропорядочных киевлян.

Следующей жертвой стал седой высокий мужчина в потрепанном плаще из 90-х годов, красивый и уверенный, а-ля Ален Делон. Он оказался разговорчивей и откровенней:

— Ты москаль, что ли? Здесь такие вопросы только ваши задают.

— Но как бы вы ответили на этот вопрос?

— Никак. Я тебе отвечу, а ты потом это покажешь по своему телевизору. И что будет потом? Я человек серьезный, у меня бизнес.

— А что будет потом?

— Да ты дурак совсем, москалик. Или блаженный. Или прикидываешься, я вот тебя не пойму…

До меня вдруг дошло, что он просто боится отвечать на камеру. И длинноногая девушка тоже боялась, но прятала свой страх за деланной агрессивностью.

Я опустил камеру и тут же услышал от своего седого респондента обстоятельный разбор ситуации на Украине.

— Война простым людям не нужна, конечно. Война нужна только политикам.

— Так ведь вы же этих политиков и выбрали?

— Кто это «мы»? Я их не выбирал.

— Вы не ходили на выборы?

— Нет, конечно. Какой смысл? Из кого там было выбирать-то?

— А за каких политиков вы бы стали голосовать?

— Они должны быть вроде вашего Путина. Чтоб снаружи жестко со всеми врагами разбирались, а внутри страны — чтоб не давали пикнуть всякой мрази. Так победим.

Я совершенно запутался и некоторое время тупо смотрел на него, а он на меня. Наконец я спросил:

— Как вы догадались, что я москаль?

— У тебя сзади парашют болтается, Штирлиц хренов, — захихикал он и тоже пошел от меня прочь.

Я снял камеру и начал складывать штатив, когда на меня вдруг из ближайшего переулка целенаправленно вышли трое молодых парней в камуфляже.

— Будь здоров, громадянин. Вы с какого канала? — спросил один из них с позабытой мною уже интонацией уличного хулигана. В Питере, кстати, я на такой вопрос отвечаю просто: «С канала Грибоедова».

— Здравствуйте. Я от болгарского радио, «Авторевю» называется, — вежливо объяснил я.

— А будьте так ласковы, покажите нам свое удостоверение, — все с теми же блатными ужимками уличного гопника продолжил молодой человек, демонстративно почесывая жутковатый шрам на шее, видимо, чтоб я его увидел и испугался.

— А вы, собственно, кто такие? Полиция? — решил возмутиться я.

— Мы народная дружина. А вот ты что за фрукт? Что ты тут снимаешь, вопросы какие-то задаешь прохожим?

— А что, нельзя? У вас же вроде демократия, как у нас в Болгарии, можно всем гутарить…

— Гутарить?!

— Ну, балакать?

— Балакать?! Ты, наверное, хотел сказать — размовлять? По-украински так…

Я приуныл. Изображать болгарского украинца у меня явно не получалось. Гопник в камуфляже продолжил беседу, как бы незаметно отжимая меня своим худосочным корпусом к переулку.

— Не знаю, что там у вас в Болгарии размовляют. Если ты, конечно, из Болгарии. Да вы там, в Болгарии, кстати, с москалями взасос целуетесь. А у нас тут с ними война. Показывай-ка свое удостоверение, или сдаем тебя в полицию.

Я пожал плечами, встав на месте покрепче:

— Я — журналист и полиции не боюсь.

Но удостоверение все-таки вытащил из-за пазухи и повесил снаружи на куртку.

Наглый юнец со шрамом взял мое удостоверение в руку, вытянув шнур бейджа на всю длину, так что мне начало чувствительно резать шею, и после минуты пристального разглядывания заявил:

— Херня какая-то. Я сам такое могу распечатать на цветном принтере. Пошли в полицию, а по пути поговорим. Расскажешь нам все за себя, карманы нам покажешь, телефон…

Меня вдруг завел этот хамский тон, от которого я уже отвык со времен горячих 90-х.

Я вырвал у него из рук свое удостоверение, поставил сумку с камерой на брусчатку, положил рядом штатив в чехле и резко толкнул гопника в плечи освободившимися руками:

— Попробуй, сучонок, отведи меня куда-нибудь…

Юноша явно не ожидал отпора и от неожиданности сделал шаг назад. На него с чутким вниманием смотрели два его подельника, готовые, как водится, и бежать, если тот побежит, и нападать, если он нападет.

— Ты что, москаль, не подчиняешься требованиям народного дружинника?

— Не-а, — ответил я ему, широко улыбаясь.

Я не стал ждать атаки, а первым ударил слева своим коронным свингом. Дружинник мешком осел на асфальт, запрокинув побледневшее лицо к серому февральскому небу. Его товарищи с преувеличенной заботой принялись хлопотать возле него, не поднимая на меня глаз. Я поднял сумку и штатив и быстро пошел в сторону площади Независимости.

Пересидеть досадное происшествие я решил в очередной «Пузатой хате», что попалась мне на пути. Дешевая столовая была полна народу, туда на обед, похоже, явился офисный люд со всей округи, столики были заняты все до одного. Я подсел за столик с немолодой крашеной блондинкой, предварительно вежливо, хотя, может, и многословно, спросив разрешения.

— Конечно, садитесь, — отозвалась она весело. — Заодно расскажете мне, как дела в Москве.

Я шумно вздохнул и сел за столик, осторожно устраивая там свой поднос. Потом все-таки спросил:

— Как вы все тут узнаете, что я москаль?

Она захихикала, вполне доброжелательно глядя на меня:

— У вас очень правильная русская речь. Правильные интонации, ударения. Ну и акцент, конечно, его ни с чем не спутаешь. У нас последние годы так не говорят. Происходит смешение и упрощение языка. В Киев приехало много жителей окраин, они сейчас доминируют не только в политике, но и в бытовом общении. Эти люди говорят на маргинальном языке. Этих людей на этом языке называют гопниками.

— Вы — филолог? — догадался я.

— В прошлом — да, учитель русского языка. Сейчас бухгалтер. Олеся.

— Очень приятно, я — Игорь. Значит, дело в моей речи? Теперь-то мне все ясно, спасибо, — кивнул ей я и принялся за суп, тщательно следя, чтоб не звякала ложка, и ничего не хлюпало. Хотелось произвести хорошее впечатление на единственного доброжелательного человека, встретившегося мне за последние три дня.

— Так расскажите мне, Игорь, как там у вас, в Москве, сейчас дела? — все так же весело попросила Олеся, принимаясь за свой чай.

Я решил ей не врать, потому что здорово устал от вранья и актерства.

— Я из Петербурга. У нас там сейчас холоднее, чем у вас. А так в целом все похоже.

— Да ладно, похоже. У меня полно друзей и в Москве, и в Петербурге. И у вас нацики с факелами, я знаю точно, по городам пока не ходят.

Я отложил ложку и уставился на нее. Потом все-таки спросил:

— Смело вы выражаетесь. А вдруг я из СБУ и сдам вас в местное гестапо?

— Чушь. В Киеве надо бояться не СБУ, а вышиваты. Знаете, ходят такие, в шароварах или в камуфляже.

— Знаю, да. А вам-то они чем досадили?

— Мне лично пока ничем. Но они раздражают, понимаете? Самим фактом своего существования. А еще мне приходится переучивать всю свою бухгалтерию с русского языка на какой-то вздор. Вы бы видели эти термины. «Користувачі фінансової звітності», прости господи.

Она допила чай, встала:

— Ешьте уже свой суп, я же вижу, что мешаю вам его есть с удовольствием. Еще увидимся, наверное, я здесь всегда обедаю. Удачи.

Она ушла, и я начал есть свой суп с удовольствием.

Пообедав, я глянул в Сети анонсы, и выяснилось, что через полчаса у Оболонского суда пройдет акция, на которой схлестнутся борцы за равноправие и неонацисты из «Правого сектора». Радикалы в ходе так называемого «Марша равноправия», прошедшего минувшим летом в Киеве, жестоко избили два десятка милиционеров и несчитанное количество представителей сексуальных меньшинств, но были, как ни странно, задержаны, и теперь их всерьез собрались за это судить. Такую удачу упускать было нельзя, и я понесся на метро, потому что тратить деньги на такси мне внезапно стало жалко. Настиг приступ скупости, со мной это бывает периодически.

Оболонский районный суд города Киева разместился рядом с типовым советским жилым домом, хрущевской пятиэтажкой, отделанной такой знакомой плиткой, что я даже подошел вплотную к стене и потрогал ее руками, вспоминая ощущения детства. Двадцать лет я прожил в таком доме, пока не переехал в другой, такой же типовой, но иного проекта. Да здравствует Советский Союз, который будет жить вечно на одной шестой части мировой суши, аминь.

А вот к роскошному пятиэтажному зданию суда мне подойти не удалось, как не удалось это и десятку активистов «Правого сектора», выстроившихся клином перед цепочкой полицейских. Все правосеки были одеты в камуфляж или черные крутки с нацистскими эмблемами, и я насторожился, ожидая увидеть знакомые морды с Крещатика. Но юных гопников я не увидел — все здесь были взрослыми мужчинами за сорок, поэтому разговаривали обстоятельно и даже вежливо.

— Вот я хочу пройти в суд. Я же имею право? Суд у нас европейский, публичный, верно? Почему же вы меня туда не пускаете, а, пан полицейский, какова этому причина?

Пан полицейский вежливо улыбался и отвечал не менее обстоятельно:

— Вы, уважаемый громадянин, будете там, в суде, вести себя непотребно. А мы тут обеспечиваем порядок, нам беспорядка в суде не надо.

— Громадяне, что же это делается, — картинно вскидывал руки к небесам чубатый активист. — Гомосекам можно в суд, а честным гражданам нельзя! Где справедливость?!

— Да ведь вы же их бить будете, проходили мы с вами уже все это, — устало отвечал ему полицейский.

— Будем бить, да, — легко соглашался чубатый нацик. — Потому что не будет на святой украинской земле места москалям, жидам да гомосекам! Вобьем всех в землю до ноздрей! Смерть ворогам!

Я вскинул камеру на плечо и начал снимать эту сцену. Рядом со мной работала еще одна камера с логотипом DW, но когда нацик снова начал предметно прохаживаться по «жидам и гомосекам», я услышал за спиной резкий женский голос:

— Олексий, это не снимай. Давай перебивки нам собери.

Мой коллега тут же отвернул камеру, сосредоточившись на «перебивках» — деталях крупным планом, они всегда нужны для последующего монтажа.

Я доснял этот эпизод и повернулся посмотреть, кто там командует. Командовала оператором маленькая светловолосая девушка в сине-белой куртке с лого DW на всех возможных местах. Она перехватила мой взгляд:

— Привет. Я тебя не видела раньше. На кого ты работаешь?

Я решил говорить резко и отрывисто, чтобы мой акцент и слишком грамотная речь больше меня не выдавали.

— Привет. На болгарское радио. «Авторевю» называется.

— Ага. А я Дина. Работаю на Deutsche Welle. Приехала из Германии.

Я кивнул ей и пробормотал:

— Я Игорь.

— Ты в Киеве живешь?

Изображать болгарина я не решился.

— Да, в Киеве. А где ты выучила русский?

— Родители русские, уехали двадцать лет назад туда, — пожала узенькими плечами она. — А где ты подцепил болгарскую халтуру?

— В Сети меня сами нашли, предложили поработать, — аккуратно сформулировал я свою легенду.

— Сколько платят? — деловито вмешался в разговор оператор Дины.

— Сто баксов за готовый репортаж, — сообщил я, мысленно удвоив ставки родной конторы.

— А текст ты тоже пишешь? — уточнила Дина.

— Нет, я им отдаю только видео. Дальше они сами сочиняют, — подстраховался я на случай претензий по содержанию.

— Ну, тогда нормальный расклад. Мне вот меньше полтинника за съемочный день обламывается, да еще в гривнах, — пожаловался оператор.

— Леша, а ты на бюджетных киевских каналах не хочешь поработать за пять евро в день?! — вдруг рявкнула на него Дина.

Олексий вздрогнул и быстро пошел менять точку съемки.

Клин «правосеков» пришел вдруг в движение и попер на полицейских. Я поднял камеру и начал работать. Полицейские оборонялись очень деликатно, даже не пытаясь использовать дубинки, висевшие у них на поясе.

С обеих сторон доносились примирительные крики: «Да вы шо, хлопцы, спокойно!», «Тихонько-тихонько», «Не дозволено дальше!».

Возня продлилась минут десять и закончилась ничем. Я разочарованно опустил камеру, оглядываясь по сторонам. Дина ткнула меня в плечо:

— Вон там стоит Маша, у ограды, с плакатиком. Она лесбиянка, активистка, красавица. Возьми у нее интервью. Она тебе все четко расскажет, кто тут и зачем, отличный спикер для любого уличного сюжета. Мы всегда ее работаем, безотказная девушка.

Я благодарно кивнул и в самом деле пошел к активистке Маше с заранее включенной камерой.

Маша нервно курила, стоя возле помпезной ограды здания суда. Когда она поняла, что я направляюсь к ней, заметно вздрогнула и затянулась сигаретой, прикрывая лицо.

— Болгарское радио, — успокоил ее я.

Она, действительно, успокоилась, поправила челку, выбившуюся из-под вязаной шапки, и робко улыбнулась:

— Ничего, что я в кадре курю?

— Не проблема.

Я дал ей затянуться еще пару раз, затем спросил:

— Что вы ожидаете от суда? Какого наказания для виновников?

— Наказание определит суд, — ответила она осторожно.

— Так у вас на плакатах написано, что дело не передано в суд.

Она щелчком отбросила сигарету в сторону.

— Да, пять дел было возбуждено по нападению на участников марша. И они до сих пор не переданы в суд.

— Так, может, они прекращены?

— Мы надеемся, что нет.

Она отвечала скучно и предсказуемо, поэтому быстро мне надоела. Перед тем, как отойти, я спросил:

— Вы ведь боитесь «правосеков», верно? Даже сейчас, когда рядом стоит милиция^[3]?

— Боюсь. Они нападают на беззащитных и слабых. Нападают на всех, кто защищает права человека. И милиция тут не поможет, милиционеры сами нациков боятся.

Я опустил камеру, и девушку тут же прорвало:

— Господи, вы бы знали, какие они все мрази. Они били меня несколько раз, по лицу, в живот били, ребятам нашим ломали ноги, представляете? Возле дома отлавливали и ломали им ноги железными прутьями, отрывали уши, если видели тоннели там, сожгли наш микроавтобус…

Она стала рассказывать подробности, и я послушал их минут пять, ужасаясь, конечно, но также дожидаясь и паузы в ее внезапной яростной обвинительной речи. Когда она, наконец, умолкла, я спросил:

— А вот в Одессе «правосеки» людей сожгли. Тоже нарушили права людей вроде как. Тех, кто выступал против украинского национализма. Вы русскоязычных антифашистов тоже защищаете, или только за своих вступаетесь?

Она отшатнулась от меня, как от прокаженного, помолчала с минуту, выуживая сигарету из кармана куртки. Я тоже молчал, но не уходил. Тогда она ответила:

— Это грязная политика, мы в это не лезем. Не надо мне задавать провокационные вопросы.

Я кивнул ей на прощание и пошел прочь.

Примечания

3

Так «полиция» или «милиция», чего у них там?