Безумные русские ученые. Беспощадная наука со смыслом

Евгений Жаринов, 2022

В этой книге мы не ставим перед собой задачи дать исчерпывающую картину отечественной науки. В истории нашей науки присутствует один глобальный конфликт – это конфликт между фаустианским началом и началом созерцательным, космическим. Проявление этого глобального конфликта мы и постараемся разглядеть в непростых судьбах отечественных ученых. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Николай Иванович Лобачевский

Если верно утверждение, что Ньютон с точки зрения его вклада в развитие культуры — фигура номер один XVIII столетия, то верно и утверждение, что Лобачевский — одна из самых заметных фигур, тень которых падает на весь ХХ век, а может захватить и XXI столетие. Открытия русского математика высветили такие неожиданные дали математического «ландшафта», особенности развития математики, которые затронули сердцевину европейского сциентизма (от лат. scient — наука).

Николай Иванович Лобачевский родился в 1792 году в Макарьевском уезде Нижегородской губернии. По другим сведениям, будущий великий математик появился на свет в самом Нижнем Новгороде. Одни источники указывают на то, что отцом Николая Лобачевского был мелкий губернский чиновник, уездный архитектор Иван Максимович Лобачевский (1760–1800). Другие утверждают, что настоящий отец Николая (как и его братьев, Александра и Алексея) — Сергей Степанович Шебаршин (1755?–1797), уездный землемер, обер-офицер, выпускник Московского университета.

Мать Н.И. Лобачевского — Прасковья Александровна — женщина загадочной судьбы, не известна даже ее девичья фамилия. Она вышла замуж за И.М. Лобачевского, но прожила с ним в браке только около года, а когда они разошлись, то развод не оформили (это было трудно и морально неприемлемо) и стали жить в разных домах. Через короткое время Прасковья Александровна уже состояла в гражданском браке с Сергеем Степановичем Шебаршиным.

Это была эпоха романтизма, и семейные тайны четы Лобачевских вполне вписывались в то, о чем грезили романтики и вздыхали сентименталисты. Семья жила бедно, а после смерти в 1797 году кормильца (именно такую дату смерти отца указывал Николай Иванович, тогда как Иван Максимович в это время был еще жив) совсем впала в нищету. Тридцатипятилетняя вдова, Прасковья Александровна (1762?–1840), мать будущего математика, вынуждена была в 1802 году перебраться с детьми в Казань.

Тремя годами раньше в Казань переехал и Сергей Тимофеевич Аксаков. Это событие писатель вспоминал так: «В середине зимы 1799 года приехали мы в губернский город Казань. Мне было восемь лет. Морозы стояли трескучие, и хотя заранее были наняты для нас две комнаты в маленьком доме капитанши Аристовой, но мы не скоро отыскали свою квартиру, которая, впрочем, находилась на хорошей улице, называвшейся «Грузинскою». Мы приехали под вечер в простой рогожной повозке на тройке своих лошадей (повар и горничная приехали прежде нас); переезд с кормежки сделали большой, долго ездили по городу, расспрашивая о квартире, долго стояли по бестолковости деревенских лакеев, — и я помню, что озяб ужасно, что квартира была холодная, что чай не согрел меня и что я лег спать, дрожа как в лихорадке; еще более помню, что страстно любившая меня мать также дрожала, но не от холода, а от страха, чтоб не простудилось ее любимое дитя…»

Понятно, что у бедной вдовы с тремя детьми на руках и сам переезд обстоял гораздо хуже, и страх за малышей был значительно сильнее и основательнее: не было у нее ни лакеев, ни заранее подготовленной квартиры на хорошей улице, ни повара, ни горничной. И хотя о Прасковье Александровне нам почти ничего не известно, есть все основания полагать, что женщина она была храбрая. К тому же грамотная, и сознавала пользу учения — достоверные сведения об этом сохранились в летописях Казанского Имперского университета. Так, сразу после открытия университета, совет обратился к родителям воспитывавшихся в Казанской Имперской гимназии детей с вопросом: «согласны ли они будут, чтобы дети их, по окончании курса в гимназии, поступили в открываемый вновь университет и в случае, если они будут обучаться на казенный счет, обязались бы прослужить университету 6 лет в учительской или какой другой, зависящей от университета, должности». В собрании ответов родителей мы находим следующее письмо П.А. Лобачевской — директору гимназии Яковкину: «Милостивый Государь, Илья Федорович! Два письма из совета гимназии от имени Вашего имела честь получить. Извините меня, что я по причине болезни долго не отвечала. Вы изволите писать, чтобы я уведомила Вас о своем намерении — желаю ли, чтобы дети мои остались казенными, дабы окончив ученический и студенческий курсы, быть шесть лет учителем. Я охотно соглашаюсь на оное и желаю детям как можно прилагать свои старания за величайшую Государя милость, особливо для нас, бедных».

Из всех матерей, приславших ответы, одна только мать братьев Лобачевских подписалась, по крайней мере собственноручно; другие же матери, стоявшие выше ее по положению, писать не умели!

К сожалению, нам больше ничего не известно о родителях Н.И. Лобачевского, но мы знаем, что все братья легко и успешно учились. Старший, Александр, был из числа первых студентов, но вскоре после поступления своего в университет утонул, купаясь в реке Казанке. Младший же, Алексей, с большим успехом занимался впоследствии химией. Очевидно, склонность к учению была свойственна всем членам семьи Лобачевских.

В том же 1802 г., 5 ноября, по прошению матери три брата были зачислены в гимназию «на собственное содержание до открытия вакансии на казенное». В сентябре 1803 года Николая переводят на казенный кошт (расходы на содержание).

Устав Казанской гимназии, утвержденный Павлом I в 1798 г., представляет нам учебное заведение с весьма широким спектром преподававшихся в нем дисциплин. Оно вело подготовку к разнообразным видам деятельности, и отчасти напоминало лицей. Кроме первоначальных общих предметов гимназического курса, здесь преподавали языки: латынь, французский, немецкий, татарский. Из философских наук изучали логику и практическую философию; из физико-математических — геометрию, тригонометрию, механику, гидравлику, физику, а также химию, натуральную (естественную) историю, землеведение (землемерие) и гражданскую архитектуру. Преподавали юридические и военные науки, рисование, музыку, фехтование и танцы.

Утренние классы зимой начинались в восемь часов. В девять переменялись учителя, а в двенадцать классы заканчивались. В половине первого обедали. Летом классы начинались в семь часов и заканчивались в одиннадцать. Обедали ровно в двенадцать. Учение после обеда всегда начиналось в два и оканчивалось в шесть часов. Ужинали обычно в восемь и ложились спать в десять. Летом вставали в пять часов. И так каждый день.

Всякий человек, знакомый с провинциальной русской жизнью, в настоящее время может себе представить, чем была Казань почти двести лет назад. Смесь европейского просвещения с татарской дикостью придавала этому городу своеобразный характер.

Нечего говорить, что Лобачевский не мог получить дома никакой подготовки в гимназию. Его вырастило, выкормило, воспитало и выучило государство, и сама мать признавала это, называя своих детей «казенными».

Из «Семейной хроники» Аксакова мы узнаем, как несладко жилось в той же гимназии ему, барскому дитяти, и можно представить, сколь суровым было детство Лобачевского. Аксаков пишет: «Вставанье по звонку, задолго до света, при потухших и потухающий ночниках и сальных свечах, наполнявших воздух нестерпимой вонью; холод в комнатах (в спальнях держали двенадцать градусов тепла), отчего вставать еще неприятнее бедному дитяти, кое-как согревшемуся под байковым одеялом; общественное умывание из медных рукомойников, около которых всегда бывает ссора и драка; ходьба фрунтом на молитву, к завтраку, в классы, к обеду и т. д.; завтрак, который состоял в скоромные дни из стакана молока пополам с водою и булки, а в постные дни — из стакана сбитня с булкой; в таком же роде обед из трех блюд и ужин из двух».

В 1805 году в здании гимназии открывается Казанский Императорский университет, и через два года 14-летний Николай Лобачевский становится его студентом. Отныне и навсегда вся его жизнь будет связана с этим университетом, самым восточным из всех европейских. Пограничное расположение знаменитого высшего учебного заведения, словно в увеличительном стекле, отражало пограничное состояние самой России. Здесь сплелось все, и здесь наиболее ярко проявились основные особенности русского сознания.

В известной сказке М.Е. Салтыкова-Щедрина просвещение начинается по воле верховного правителя, орла-мецената, из-за скуки: «Скучно сам-друг с глазу на глаз жить. Смотришь целый день на солнце — инда одуреешь». И вот по настоянию расторопной совы царственная птица неожиданно гаркнула откуда-то из поднебесья: «А де сиянс академиям быть!» И на другой же день у орла во дворе начался «золотой век» просвещения.

А.С. Пушкин в своей пародии «Путешествие из Москвы в Петербург» на знаменитую повесть А.Н. Радищева пишет: «Не могу не заметить, что со времени восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно».

Казанский университет принадлежит к числу Александровских университетов, основанных в самом начале царствования Александра I. Это он прокричал из своего царственного поднебесья: «А де сиянс академиям в татарских степях быть!» С этой целью был выбран и попечитель — математик-академик Степан Яковлевич Разумовский. Ученик великого Эйлера, он долгое время прожил в Берлине, поэтому России не знал, и ехать в Казань боялся. Сказывался еще и возраст. Разумовскому в это время было уже за 70. По дороге его везде обманывали, за каждый приколоченный гвоздь требовали по 10 копеек. Экипаж, как на зло, ломался почти на каждом постоялом дворе. Вот она модель европейского просвещения, которая со скрипом и поломками едет в санях по заснеженным бескрайним просторам России! Вот он истинный контакт с западной цивилизацией. «Лениво и неохотно» следовал народ за своим просвещенным монархом часто не понимая, чего от него хотят.

Перед нами первое распоряжение Разумовского, с которого и начался Казанский университет. В середине января 1805 г. он дал предписание конторе Казанской гимназии об очищении и о протапливании надлежащим образом в нижнем этаже гимназического дома комнат, означенных № 8 и № 7. Распоряжение было отдано заранее — попечитель, видно, заботился о своем комфорте. Это вполне понятно: после всех дорожных тягот и беспросветного воровства старику невольно хотелось обрести хоть какое-то подобие западного комфорта, к которому он привык в Берлине. Директор гимназии Яковкин устроил все надлежащим образом, за что получил звание профессора и место ректора. Аксаков пишет по этому поводу: «Яковкин был прямо сделан ординарным профессором русской истории и назначался инспектором студентов, о чем все говорили с негодованием, считая такое быстрое возвышение Яковкина незаслуженным по ограниченности его ученых познаний». Но кто заботился об ученых познаниях? Все дело было в хорошо отапливаемых комнатах, и, видно, протопили их очень хорошо.

Аксаков вспоминает о некой пирушке, на которой и были приняты основные решения по устройству Казанского университета. Одним вечером у учителя математики собралось много гостей. «Гости все были веселы и шумны, — пишет Аксаков, — я долго не мог заснуть и слышал все их громкие разговоры и взаимные поздравления: дело шло о новом университете и о назначении в адъюнкты и профессоры гимназических учителей. На другой день Евсеич сказал мне, что гости просидели до трех часов, что выпили очень много пуншу и вина и что многие уехали навеселе». В этой пирушке участвовали два профессора, которых Разумовский привез с собой в Казань, а также правитель канцелярии попечителя — правая рука Разумовского — некто Петр Иванович Соколов, и все старшие учителя гимназии. Собрались они в доме Григория Ивановича Карташевского, который учил математике и Лобачевского, и Аксакова. Карташевский оказался человеком разносторонне образованным. Он прекрасно знал латынь, русскую литературу и театр. Это был любимейший учитель Аксакова, который приобщил его к православию.

Известно, что после радушного приема в Казани Разумовский буквально ожил. Яковкин поразил его своим гостеприимством, и пришелся академику по душе. Немалую роль здесь сыграли и «отопленные» комнаты. Он увидел, что и «среди татарских степей существует стремление к просвещению».

Днем основания Казанского университета считается 14 февраля 1805 г. Университет был открыт наспех. Сам Разумовский почти сразу же покинул гостеприимную Казань, чтобы уже никогда сюда не возвращаться. Всем завладел расторопный Яковкин, и начался «золотой век» просвещения. Обратимся вновь к свидетельству Аксакова, который пишет: «Конечно, университет наш был скороспелка… Преподавателей было всего шестеро: два профессора — Яковкин и Цеплин, — и четыре адъюнкта: Карташевский, Запольский, Левицкий и Эрих». Видя первых студентов, «просвещенные» лакеи, сидя у ворот господских домов и любезничая с горничными, нередко острили: «Ой, студено — студенты идут».

Наконец на исходе августа все было улажено, начались лекции. Карташевский читал чистую высшую математику; Левицкий — логику и философию; Яковкин — русскую историю, географию и статистику; Цеплин — всеобщую историю, Эрих — латинский и греческий языки; Запольский — прикладную математику и опытную физику. «Был еще какой-то толстый профессор, — пишет Аксаков, — Бюнеман, который читал право естественное, политическое и народное на французском языке; лекций Бюнемана я решительно не помню, хотя и слушал его».

Вот в каком смешении факультетов и младенческом состоянии открылся Казанский университет.

Поначалу профессора и адъюнкты занимались тем, что повторяли старший курс гимназии. Некоторые из отстающих студентов продолжали заниматься и в гимназии, и в университете. Было много и откровенной халтуры. Так, профессор Яковкин с марта до июня 1805 года прочел всю русскую историю и часть статистики. Возможно, он бы прочитал и больше, если бы знал, что читать. Но энтузиазм учащихся был поразительный. «Нельзя без удовольствия и без уважения вспомнить, — пишет Аксаков, — какою любовью к просвещенью, к наукам было одушевлено тогда старшее юношество гимназии. Занимались не только днем, но и по ночам. Все похудели, все переменились в лице, и начальство принуждено было принять деятельные меры для охлаждения такого рвения. Дежурный надзиратель всю ночь ходил по спальням, тушил свечки и запрещал говорить, потому что впотьмах повторяли наизусть друг другу ответы в пройденных предметах». Вот оно странное сочетание невежества и почти религиозного рвения к знанию, вот оно то самое учение о бытие — исключительно русское сочетание самого познания с хаосом непосредственного существования.

Однако результатом неразберихи и халтуры, возможно, было то, что будущий великий математик Лобачевский поначалу и не собирался заниматься геометрией. Его больше привлекала медицина. Влечение к математике у него возникнет лишь после приезда в университет иностранных профессоров. Разумовский по своей старости и слабости не мог постоянно заботится о вверенном ему университете, но он сделал, может быть, самое главное — устроил физико-математический факультет. Именно по его распоряжению и благодаря его заботам вскоре учителей гимназии сменили в университете профессора-иностранцы, пользовавшиеся известностью в Европе. Изменилось и отношение студентов к учебе.

В Казанском университете некоторое время спустя появились: М. Бартельс — профессор чистой математики, А. Ренер — профессор прикладной математики; И. Литтров — профессор астрономии и Ф. Брюннер — профессор физики. Беда была лишь в том, что эти уважаемые люди ни слова не знали по-русски. Несмотря на заботы инспекторов о наполнении аудиторий слушателями, то есть об отыскании студентов для вновь прибывших светил науки, аудитории были по большей части пустовали. Один, от силы два слушателя — вот то число студентов, перед которыми профессору приходилось излагать свою науку. Студентов привлекали к слушанию хитростями и увещеваниями. Профессор Литтров сообщал, что ему часто часами приходилось ожидать двух своих слушателей. Весной казенные студенты нередко прятались в беседках сада или в кустах. К началу лекций слушателей собирали инспекторы. Они часто доносили, что при утреннем посещении студенческих комнат, в лекционное время, заставали студентов спящими или играющими в карты. Дикость нравов доходила даже до того, что во время лекций неожиданно могли вспыхивать драки. Не было редкостью и пьянство. Студенты издевались над нелюбимыми преподавателями. Так, во время занятий латынью, когда преподаватель поднимался на кафедру и начинал громко зачитывать свои непонятные вирши, в аудитории обыкновенно воцарялся страшный шум. Слушатели в такт прихлопывали руками и притопывали ногами, что производило чудовищное шаривари.

В 1809 г. Николая Лобачевского, как наиболее отличившегося в учебе, назначают старостой казеннокоштных студентов и определяют ему стипендию — 60 рублей в год «на книги».

Если внимательно изучать все детали биографии этого необычного человека, то становится ясно, что юный Николай Лобачевский вел себя в университете из рук вон плохо. Позже его сын вспоминал, что отец не любил рассказывать об этом времени своей жизни, и он только от матери узнал, что отец его, будучи студентом, проехался верхом на корове и в таком виде попался на глаза ректору. Из записей тех лет узнаем следующее: «В январе месяце Лобачевский оказался самого худого поведения. Несмотря на приказания начальства не отлучаться от университета, он в Новый год, а потом еще раз, ходил в маскарад и многократно в гости, за что наказан написанием имени на черной доске и выставлением оной в студенческих комнатах». В другой раз Николай был наказан за то, что смастерил ракету, которую его товарищи запускали в 11 часов ночи в университетском дворе. За это и за то, «что учинил непризнание, упорствуя в нем, подверг наказанию многих совершенно сему непричастных», он был посажен в карцер по распоряжению совета. А будучи уже камерным студентом, т. е. назначенным администрацией для наблюдения за жизнью и поведением казеннокоштных студентов, живших с ним в одной комнате (камере) университетского общежития, Лобачевский был замечен в соучастии в грубости и ослушании. Он получил публичный выговор от инспектора и лишился звания камерного студента, а также 60 рублей, которые были ему только что назначены за успехи в науках на книги и учебные пособия. Все это происходило на святках 1810 года.

И, наконец, последняя характеристика перед присвоением звания магистра: «Лобачевский в течение трех последних лет был по большей части весьма дурного поведения, оказывался иногда в поступках достопримечательных, многократно подавал худые примеры для своих сотоварищей, за поступки свои неоднократно был наказываем, но не всегда исправлялся; в характере оказался упрямым, нераскаянным, часто ослушным и весьма много мечтательным о самом себе, в мнении, получившем многие ложные понятия… В значительной степени явил признаки безбожия». Не знаем, как обстояло дело с другими «шалостями» будущего великого математика, но за эти он, как видим, был строго наказан.

Можно предположить, что и остальные его проступки относились к разряду тех, о которых сказано: «то кровь кипит, то сил избыток». Что это? Издержки воспитания, результат отсутствия в семье строгого отцовского надзора или нечто большее? Нельзя ли увидеть в этих проявлениях сходство с поведением архетипического героя-трикстера? Известно, что многие гении как раз отличались явной нестандартностью поведения. О трикстере, который еще в древних мифах своими проделками либо помогал, либо мешал герою (испытывая его) известно следующее. Эта древнейшая пара героев «протагонист — трикстер» кладет начало великой традиции. Она проходит через древнеегипетские, греческие, римские мистерии и, отчасти, драматургию и относится к игровой, смеховой, карнавальной культуре. Трикстер оказывается здесь далеким предшественником средневековых шутов, скоморохов, юродивых, а также философов и ученых.

Лобачевского, несмотря на все издержки поведения, из Казанского университета, однако, не выгнали. Правда ему всерьез грозила распространенная в то время сдача в солдаты, но заступничество Бартельса, Литтрова и Броннера спасло беспокойного юношу и позволило ему в 1811 году стать магистром, а в 1814 году — адъюнктом чистой математики.

Кто же были эти чудесные спасители будущего гения? Почему именно профессора-немцы решили вступиться за бесшабашного студента Лобачевского, который имел реальный шанс навсегда затеряться в солдатской среде? Конечно же, здесь дал себя знать альтруизм, свойственный любому настоящему ученому. Но имелось и еще одно важное обстоятельство, связанное с немецким расчетливым характером. Вспомним: у немцев почти не было слушателей. Однако из летописи Казанского университета мы узнаем, что именно Лобачевский был их прямым переводчиком. Именно он переводил мудреные пассажи своих преподавателей на понятный русский язык, именно он после занятий растолковывал нерадивым, о чем шла речь на лекции. Все это привлекало слушателей, а значит, давало немцам работу.

Каковы бы ни были причины, неоспоримый результат оказался весьма благотворным для всей русской науки. Иностранцы, занесенные разными обстоятельствами, в основном нуждой, в татарские степи, и спасли одаренного юношу от него самого. Их стараниями будущий гений был направлен в нужное русло, избежал сладостного соблазна собственных демонов, порожденных его неуемной натурой. И здесь нам следует сказать об этих людях особо.

Иоганн-Мартин-Христиан Бартельс был учителем и великого Гаусса, и Лобачевского. В Германии шестнадцатилетний Бартельс служил помощником учителя в частной школе города Брауншвейга. Он чинил перья и помогал ученикам в чистописании. В числе слушателей школы находился тогда восьмилетний Гаусс. Математические способности талантливого ребенка обратили на себя внимание проницательного Бартельса, и между ними завязалась тесная дружба. Бартельс доставал книги, задачи и изучал их вместе с Гауссом.

Разумовский, любивший и знавший математику, конечно, не мог не заметить Бартельса. Ему известны были также обстоятельства жизни последнего. Вследствие бедственного положения Германии ученым в этой стране жилось нелегко. Русский академик предложил своему немецкому коллеге оставить родину, верных друзей и без знания русского языка пуститься в опасное путешествие. Бартельс не сразу принял предложение Разумовского. Однако обстоятельства все же принудили математика покинуть родину.

На немецком языке в российской глуши этот выдающийся математик пытался познакомить своих немногочисленных (1–2 человека) слушателей с классическими математическими сочинениями того времени. Широкой кистью этот энтузиаст рисовал величественную картину достижений человеческого ума в области математики. Можно себе только представить, какой «энтузиазм» должен был возбуждать немецкий профессор в тех немногих студентах, которым знание языка и математики, а также здоровье, изрядно подорванное после очередной пирушки, давало возможность хоть что-нибудь понять из сказанного. Лобачевский же, «отдавая дань молодости и окружающей среде» все же четыре часа в неделю занимался у немца на дому и вскоре стал его любимым учеником и переводчиком, а заодно и переводчиком других немецких профессоров. Благодаря Бартельсу Лобачевский отказался от медицины и стал заниматься геометрией. Бартельс познакомил его с той проблемой постулата Евклида, над которой уже давно ломал голову другой его знаменитый ученик, Гаусс.

В лице же Броннера Казанский университет приобрел удивительного человека и пылкого масона. В молодости он был монахом-католиком, а потом примкнул к ордену иллюминатов. Броннер то писал поэтические идиллии, то занимался механикой и физикой, перемежая их историей и статистикой. Его увлечения не оставались словами, а всегда переходили в дело. Например, увлечение некоторыми идеями французской революции дошло у него до того, что он отправился пешком во Францию, питаясь кореньями, ягодами и грибами. К французской границе он добрался в состоянии такой экзальтации, что стража поначалу приняла его за сумасшедшего, но потом обошлась с ним очень милостиво. Вскоре, однако, Броннер разочаровался, увидев, что во Франции не было терпимости и уважения к старым верованиям народа. Ему не нравились эти «храмы разума», в которых сообщали только о военных известиях и не говорили ничего душе и сердцу. Он переехал в Швейцарию и целовал землю мирной страны, уважающей права человека.

Броннер прибыл в Казань, успев многое пережить, передумать и приобрести широкое философское образование. «К полезнейшим действиям иллюминатского ордена, — пишет современник, — принадлежали воспитательные институты. Эти рассадники просвещения пробуждали и развивали любовь к наукам, внушали восприимчивость ко всему хорошему и благородному».

«Орден иллюминатов» означает «орден просвещенных» (от лат. Illuminator — освещающий; ср. иллюминаторы на корабле). Эпоха Просвещения своей идеологией во многом обязана обществу «вольных каменщиков», деятельность которых была необычайно активной в то время, как в России, так и в Западной Европе. Масонами были Г.Р. Державин и Н.М. Карамзин, декабристы и А.С. Пушкин, а русское Просвещение в лице Н.И. Новикова считало образцом именно масонскую просветительскую деятельность. Членами самого ордена иллюминатов были высокопоставленные чиновники, родовитые дворяне и даже европейские правители: Эрнст, герцог Саксен-Готский, брат его Август Саксен-Веймарский — друг И.В. Гёте, сам Гёте и Фердинанд, герцог Брауншвейгский.

Появление в России в эпоху Александра I такого человека, как Броннер, было закономерно. В этот период после гонений Екатерины II масонство в России возродилось с необычайной силой. На заре царствования императора русские масоны различных направлений объединены были одною мыслью: вернуть Ордену вольных каменщиков утраченное им в России значение. Так, в Москве в это время открылась тайная ложа под председательством сенатора П.И. Голенищева-Кутузова. В 1802 году действительный камергер Александр Александрович Жеребцов учредил в Петербурге ложу под названием «Соединенные друзья», куда входили брат царя Великий князь Константин Павлович, церемониймейстер двора, граф И.А. Нарышкин, А.Х. Бенкендорф, А.Д. Балашов (министр полиции при Александре I) и др. В числе почетных членов этой ложи следует назвать И.А. Фесслера. В Россию он был приглашен в 1809 году М.М. Сперанским для преподавания еврейского языка в Санкт-Петербургской Духовной академии. Известно, что и Сперанский, идеолог реформ эпохи Александра I, также принадлежал к масонской ложе. Нужно сказать, что и образование новых университетов не было бы столь интенсивным без участия масонов. Впоследствии, став ректором, Лобачевский в своей первой речи, произнесенной перед преподавателями и студентами, будет открыто цитировать одного из столпов ордена иллюминатов — барона Адольфа фон Книгге. Влияние Броннера не прошло бесследно.

Итак, с одной стороны, православие Карташевского, первого гимназического учителя Лобачевского, и Аксакова, будущего основателя течения славянофилов, полностью отрицающих всякое благотворное влияние западной культуры на Россию, а с другой, — иллюминат Броннер и изощренная немецкая ученость. Добавим сюда беспорядок и дикость российской глубинки, необузданный нрав самого будущего великого ученого, — и мы можем составить приблизительную картину тех странных и противоречивых влияний, которые формировали будущего создателя неевклидовой геометрии. Такое совмещение несочетаемого как нельзя лучше подготавливало ту почву, на которой только и мог появиться человек, усомнившийся в основах божественного миропорядка. Эту особенность российского космоса косвенно признавали и сами учителя Лобачевского. Так, оказавшись вновь в Европе Литтров в своем сочинении «Картины из русской жизни» признается, что после той шири и того простора, к которым привыкаешь в России, дома чувствуешь себя точно в клетке. Здесь, на бескрайних российских просторах, где нет и не может быть никакой стабильности, где взор твой теряется вдали, поневоле поверишь, что параллельные прямые обязательно пересекутся.

И тут мы подходим к самому важному событию в жизни любого гения — к его открытию.

Известно, что Лобачевский является одним из тех, кто создал так называемую неевклидову геометрию, но без общей характеристики эпохи нам не удастся проникнуть в саму суть совершенного им открытия. Нужно сказать, что ни один обширный раздел математики и даже ни один значимый прорыв в этой науке никогда не были детищем лишь одного какого-либо человека. Также и неевклидова геометрия развивалась совместными усилиями многих известных и неизвестных математиков. И в данном случае имя Лобачевского лишь одно из имен тех, кто так или иначе принял участие в этом открытии.

Девятнадцатый век начался для математики очень хорошо. Активно работал Лагранж. В зените славы и расцвете сил находился Лаплас. Фурье (1768–1830) упорно работал над статьей 1807 года, впоследствии включенной в его ставшую классической «Теорию теплоты» (1822). Карл Фридрих Гаусс опубликовал (1801) свои «Арифметические исследования» (1801), ставшие заметной вехой в развитии теории чисел, и был на пороге множества новых достижений, снискавших ему титул «короля математиков». А французский конкурент Гаусса Огюст-Луи Коши (1789–1857) продемонстрировал свои незаурядные способности в обширной статье, опубликованной в 1814 году.

Выдающиеся результаты Гаусса, Коши, Фурье и сотен других математиков, казалось бы, неоспоримо подтверждали, что наука все точнее описывает истинные законы природы. В неудержимом порыве устремились ученые на поиск математических законов природы, словно загипнотизированные идеей, что именно они призваны раскрыть схему, избранную Богом при сотворении мира. Интересно, что тогда же появилась повесть Мэри Шелли о докторе Франкенштейне, создавшем искусственного человека-монстра.

Когда смотришь на портрет Лобачевского, то поражает его сходство с портретами поэтов Байрона и Рылеева, музыканта Бетховена. Художники-романтики изображали этих бесспорно разных людей в схожей манере: у всех тот же беспорядок в прическе, словно сильный порыв ветра растрепал волосы, такой же мечтательный взгляд, обращенный больше в свой собственный душевный мир, чем на зрителей, такой же большой отложной воротник сюртука, черный тугой шарф вокруг шеи и небольшой стоячий воротник белой сорочки, показавшийся у самого подбородка, упрямо прижатого к груди. Кажется, что все эти романтические портреты слегка «набычились». Здесь чувствуется внутренний протест, несогласие с окружающим миром, словно во всех этих людей вселился «бес противоречия».

Лобачевскому суждено было совершить свое открытие в эпоху, когда в Европе и России безраздельно властвовало мировоззрение романтиков, бунтарей и ниспровергателей общепринятых ценностей. Ю.М. Лотман так охарактеризовал этот период: «Отрицая весь порядок мира, романтизм превращает бунт в норму отношения личности к действительности. Бунт этот может облекаться в пассивные формы — романтик может отказаться от всяких контактов с жизнью и погрузиться в мечтания — или принимать формы активного протеста. Но всегда романтизм связан с отрицанием действительности… Романтический бунт грандиозен. Романтик не довольствуется протестом против политического деспотизма или крепостного права. Предметом его ненависти является весь мировой порядок, а главным врагом — Бог. Бог утверждает вечные законы вечного рабства — Демон проповедует бунт. Бог представляет как бы начало классицизма в космическом масштабе — Демон воплощает мировой романтизм».

Почти всем учителям Казанского университета не нравилось «мечтательное о себе самомнение, излишнее упорство, вольнодумствие… и признаки безбожия» у Лобачевского.

Но почему же тогда именно геометрия древнегреческого математика и мага Евклида (III век до н. э.) стала излюбленным объектом нападок в научном мире эпохи романтизма во всей Западной Европе, и Лобачевский лишь увенчал эту атаку несомненным успехом?

Утверждение о том, что современная наука родилась тогда, когда на смену пространству Аристотеля (представление о котором было навеяно организацией и согласованностью биологических функций) пришло однородное и изотропное пространство Евклида, высказывалось довольно часто.

Механистическая модель мира, которая лежит в основе ньютоно-картезианского представления о мире, окончательно сложилась в XVII столетии. Галилео Галилей, Роберт Бойль и Исаак Ньютон видели цель своих изысканий в доказательстве наличия божественного плана и высшего вмешательства во все происходящее в мире. Так, Ньютон в глазах современной Англии был «новым Моисеем», которому Бог явил свои законы. Мир представлялся управляемым универсальными законами, чье действие распространяется на движение как небесных, так и земных тел. При этом обнаруживалось полное соответствие между предвидением и результатами наблюдений, что свидетельствовало о высоком совершенстве таких законов. «Природа весьма согласна и подобна в себе самой», — утверждал Ньютон в Вопросе 31 своей «Оптики» (1704). По Ньютону, не существует ни одного природного явления (будь то горение, ферментация, тепло, силы сцепления, магнетизм), которое не было вызвано силами притяжения и отталкивания: теми же действующими силами, что и движение небесных светил и свободно падающих тел.

Не случайно представитель английского Просвещения, поэт Александр Поуп воспел научные открытия своего великого соотечественника:

Кромешной тьмой был мир окутан,

И в тайны естества наш взор не проникал,

Но Бог сказал: «Да будет Ньютон!»

И свет над миром воссиял.

Но вот на смену Просвещению пришел романтизм, и другой английский поэт, Уильям Блейк, пишет по-другому:

…От единого зренья нас, Боже,

Спаси, и от сна Ньютонова тоже!

Нидэм рассказывает об иронии, с которой просвещенные китайцы XVIII века встретили сообщения иезуитов о триумфах европейской науки того времени. Идея о том, что природа подчиняется простым познаваемым законам, была воспринята в Китае как пример человеческой недальновидности.

В Европе накануне прихода эры романтизма появляется философия Юма, которая отрицала само существование независимых и единственно верных истин. Теория Юма не только объявляла несостоятельным все, что было достигнуто в математике и естествознании ранее, но и поставила под сомнение ценность самого разума. Эта философия словно подготавливала будущую почву для будущей борьбы между романтиками и просветителями, между теми, кто отстаивал завоевания Разума, и теми, кто уповал на чувство, интуицию и верил в торжество высших неведомых человеку сил. Однако теория Юма встретила резкое неприятие у большинства мыслителей XVIII века. Возникла острая потребность в ее опровержении.

Приблизительно в это же время к новым философским веяниям добавились и новые научные открытия, которые не совсем вписывались в механистическую картину мира, созданную Ньютоном. Новая картина мира, рожденная новой «наукой о сложности», может быть датирована 1811 годом, когда барону Жан-Батисту Жозефу Фурье, префекту Изера, была присуждена премия Французской академии наук за математическую теорию распространения тепла в твердых телах. Благодаря этому открытию научный взгляд больше не видел в твердых телах нечто незыблемое и неизменное. Но при чем же здесь геометрия Евклида?

А. Пуанкаре пишет: «Геометрия Евклида — это геометрия твердых тел. Если бы не было твердых тел в природе, не было бы и геометрии». Но открытие Фурье нарушило представление о неизменности окружающих нас твердых тел, а значит, совершенно естественно вставал вопрос и о научной точности той геометрии, которая описывала пространство, основанное на этих самых представлениях.

Знаменитый бельгийский физик ХХ века Илья Пригожин писал: «Два потомка теории теплоты по прямой линии — наука о превращении энергии из одной формы в другую и теория тепловых машин — совместными усилиями привели к созданию первой «неклассической» науки — термодинамики. Ни один из вкладов в сокровищницу науки, внесенных термодинамикой, не может сравниться по новизне со знаменитым вторым началом термодинамики, с появлением которого в физику впервые вошла «стрела времени». Известно, что в основе термодинамики лежит различие между двумя типами процессов: обратимыми процессами, не зависящими от направления времени, и необратимыми процессами, зависящими от направления времени. Понятие энтропии для того и было введено, чтобы отличить обратимые процессы от необратимых: энтропия возрастает только в результате необратимых процессов.

«На протяжении XIX века в центре внимания находилось исследование конечного состояния термодинамической эволюции. Термодинамика XIX в. была равновесной термодинамикой. На неравновесные процессы смотрели как на второстепенные детали, возмущения, мелкие несущественные подробности, не заслуживающие специального изучения. В настоящее время ситуация полностью изменилась. Ныне мы знаем, что вдали от равновесия могут произвольно возникать новые типы структур. В сильно неравновесных условиях может совершаться переход от беспорядка, теплового хаоса, к порядку. Могут возникать новые динамические состояния материи, отражающие взаимодействие данной системы с окружающей средой».

Это представление о сосуществовании порядка и хаоса, известное еще с древних времен, когда слагались мифы о сотворении мира, было близко западноевропейским романтикам, стремившимся во что бы то ни стало поставить под сомнение Порядок и Разум как силы, управляющие мирозданием, с точки зрения Ньютона и Декарта. Таким образом, эпохе Разума была «подброшена» неевклидова геометрия, и ее возникновение нанесло сокрушительный удар по позициям человеческого ума, казалось бы, всемогущего и не нуждающегося ни в чьей помощи.

Первые попытки решить проблему, связанную с аксиомой Евклида о параллельных прямых, были предприняты еще математиками Древней Греции. Но наиболее значительные результаты получил Джироламо Саккери (1667–1733), священник, член ордена иезуитов и профессор университета в Павии. Идея Саккери состояла в том, чтобы, заменив аксиому Евклида о параллельных ее отрицанием, попытаться вывести теорему, которая бы противоречила одной из доказанных Евклидом теорем. Полученное противоречие означало бы, что аксиома, отрицающая аксиому Евклида о параллельных — единственную аксиому, вызывающую сомнения, — ложна, а, следовательно, аксиома о параллельных Евклида истинна и является следствием девяти остальных аксиом.

Над этой проблемой работали также такие математики XVIII века, как Г.С. Клюгель (1739–1812), И.Г. Ламберт (1728–1777), А.Г. Кестнер (1719–1800). Но самым выдающимся математиком среди взявшихся за решение проблемы, возникшей в связи с аксиомой Евклида о параллельных прямых, был Гаусс. Он прекрасно знал о безуспешных попытках доказать или опровергнуть аксиому о параллельных, ибо такого рода сведения не составляли секрета для геттингенских математиков. Историю проблемы параллельных досконально знал учитель Гаусса — Кестнер. Много лет спустя (в 1831 году) Гаусс сообщил своему другу Шумахеру, что еще в 1792 году, когда Гауссу было всего 15 лет, он понял возможность существования логически непротиворечивой геометрии, в которой постулат Евклида о параллельных прямых не выполняется.

Но еще более значительный вклад, чем Гаусс, в создании неевклидовой геометрии внесли два других математика: Николай Лобачевский и Янош Бойаи. В действительности их работы стали своего рода эпилогом длительного развития новаторских идей, высказанных их предшественниками, однако, поскольку Лобачевский и Бойаи первыми опубликовали дедуктивное изложение новой системы, их принято считать создателями неевклидовой геометрии.

Янош Бойаи (1802–1860) был офицером австро-венгерской армии. Свою работу (объемом в 26 страниц) по неевклидовой геометрии под названием «Приложение, содержащее науку о пространстве, абсолютно истинную, не зависящую от истинности или ложности XI аксиомы Евклида, что a priori никогда решено быть не может, с прибавлением, к случаю ложности геометрической квадратуры круга» Бойаи опубликовал в качестве приложения к первому тому латинского сочинения своего отца «Опыт введения учащегося юношества в начала чистой математики». Эта книга вышла в свет в 1831–1832 гг., после первых публикаций Лобачевского 1829–1830 гг. Бойаи, по-видимому, разработал свои идеи о неевклидовой геометрии уже в 1825 году и убедился, что новая геометрия непротиворечива. В письме к отцу от 23 ноября 1823 года Бойаи сообщает: «Я совершил столь чудесные открытия, что не могу прийти в себя от восторга».

Гаусс, Лобачевский и Бойаи поняли, что аксиома Евклида о параллельных не может быть доказана на основе девяти остальных аксиом и что для обоснования евклидовой геометрии необходимо принять какую-то дополнительную аксиому о параллельных прямых. А поскольку дополнительная аксиома не зависит от остальных, то, во всяком случае, логически вполне допустимо принять противоположное ей утверждение — и далее выводить следствие из новой аксиомы.

С чисто математической точки зрения содержание работ Гаусса, Лобачевского и Бойаи просто. Ограничимся лишь рассмотрением варианта неевклидовой геометрии, предложенного Лобачевским, так как все трое сделали по существу одно и то же. Русский математик допускает сначала, что через точку можно провести несколько прямых параллельных данной прямой. Кроме этой все другие аксиомы Евклида он сохраняет. Из этой гипотезы он выводит ряд теорем, между которыми нельзя указать никакого противоречия, и строит геометрию, непогрешимая логика которой ни в чем не уступает евклидовой геометрии. Теоремы, конечно, весьма отличаются от тех, к которым мы привыкли, и на первый взгляд кажутся несколько странными.

Например:

— Сумма углов треугольника всегда меньше двух прямых углов; разность между этой суммой и двумя прямыми углами пропорциональна площади треугольника.

— Невозможно построить фигуру, подобную данной, но имеющую другие размеры.

— Если разделить окружность на n разных частей и провести в точках деления касательные, то эти n касательных образуют многоугольник, если радиус окружности достаточно мал; но если этот радиус достаточно велик, они не встретятся.

Не станем множить число этих примеров; теоремы Лобачевского не имеют никакого отношения к евклидовым, это так называемая «воображаемая геометрия», но они логически связаны между собой.

Итак, геометрия Лобачевского включает в себя геометрию Евклида не как частный, а как особый случай. В этом смысле первую можно назвать обобщением геометрии нам известной. Пространство Лобачевского есть пространство трех измерений, отличающееся от нашего тем, что в нем не действует постулат Евклида. Свойства этого пространства в настоящее время уясняются при допущении существования четвертого измерения. Но этот шаг сделан уже последователями Лобачевского.

Естественно возникает вопрос, где же находится такое пространство. Ответ на него был дан крупнейшим физиком ХХ века Альбертом Эйнштейном. Основываясь на работах Лобачевского и постулатах Римана, он создал теорию относительности, подтвердившую искривленность нашего пространства.

Начало педагогической и серьезной научной деятельности Лобачевского совпало с неблагоприятными для Казанского университета веяниями. Безграничное самовластие ректора Яковкина не шло во благо возглавляемому им университету. В одночасье возвысившись из директора гимназии в профессоры, человек этот заботился не столько о нуждах университета, сколько об удовлетворении своих собственных непомерно возросших потребностей. Постепенно слухи о беспорядках, творившихся в университете, дошли до Петербурга. Из столицы полетели запросы. Яковкин со своими приближенными все свалили на иностранцев, вследствие чего уже с 1815 года министерство народного просвещения стало хуже относиться к немцам-профессорам. Знавший жизнь и людей Броннер почувствовал приближающуюся реакцию и, взяв шестимесячный отпуск, навсегда уехал в Швейцарию. Деятельность иллюмината-просветителя в России продолжалась около пяти лет. Другие иностранцы также поспешили оставить Казанский университет. Бартельс взял профессуру в Дерпте. Литтров переехал в Пражский университет. Беспорядки и казнокрадство не прекратились, а, наоборот, только усилились. Яковкин был снят. Государь отправил в Казань М.Л. Магницкого с инспекцией. Ревизор начал с осмотра университетских зданий и посещения лекций, а кончил донесением, имевшим важные последствия для Казанского университета. Магницкий нашел, что студенты не имеют должного понятия о заповедях Божьих, и писал, что для отечественного просвещения должна настать эпоха благочестия. Именно в благочестии ревизор видел единственное спасение от распущенности, привнесенной Яковкиным.

Так как кафедры после быстрого отъезда иностранцев остались без руководства, Лобачевский был назначен экстраординарным профессором. Казанский университет к этому времени так опустел, что профессора вынуждены были возглавлять по несколько кафедр. Лобачевскому приходилось в буквальном смысле рваться на части, воплощая в своем лице преподавательский состав всего математического факультета.

Вскоре государев ревизор был назначен ректором и принялся за исправление как студентов, так и профессоров. Для студентов Магницкий составил такие правила поведения, что они больше напоминали монастырский устав, чем обычный распорядок учебного заведения. Провинившихся называли грешниками, а карцер носил название «комнаты уединения», на стенах которой можно было видеть изображения сцен Страшного суда. Об этих «грешниках» молились в церквах, к ним посылали духовника. По торжественным дням приготовлялись в университетском дворе обеденные столы для нищих и за столами этими должны были прислуживать студенты — дабы смирялась гордыня и воспитывалось послушание.

Молодого профессора Лобачевского студенты слушали неохотно. Они предпочитали ему некоего Никольского, который учил математике гораздо веселее, в духе дня, каждый раз повторяя: «С помощью Божьей эти два треугольника равны».

В эту странную эпоху торжествующего благочестия даже деловые бумаги писались особым слогом, сильно напоминавшим богословский. Но вера и благочестие не помешали Магницкому воровать так же, как и его предшественник.

Грянула новая ревизия. 6 мая 1826 года Магницкого отстранили, и попечителем был назначен граф М.Н. Мусин-Пушкин. А 3 мая 1827 года совет университета избрал профессора Лобачевского ректором, не взирая на его молодость (ему тогда было всего тридцать три года).

Однако эпоха «благочестия» Магницкого сыграла-таки свою положительную роль в жизни великого математика. Не имея возможности активно участвовать в работе университета, еще в 1823 году Лобачевский начал свои исследования в области неевклидовой геометрии. В должности ректора у него уже не было такой свободы действий и такого большого количества праздного времени, без чего никакая серьезная научная и творческая деятельность невозможны.

15 сентября 1845 года совет университета единогласно подтвердил назначение Лобачевского ректором на очередной четырехлетний период, но в следующем году его отстраняют от должности под благовидным предлогом повышения по службе: ученого назначают помощником попечителя Казанского учебного округа. Вынужденный уход из университета обидел и опечалил Лобачевского. Теперь он занимался только училищами и гимназиями. Материальное положение его ухудшилось.

В 1852 году умирает от туберкулеза старший любимый сын Лобачевского Алексей, студент университета. В следующем году бросает университет и уходит на военную службу второй сын — Николай. Брат жены оказался картежником. Пришлось заложить дом. Над семьей нависло разорение. Здоровье самого Лобачевского было подорвано, слабело зрение. Кто-то, пользуясь его слепотой, украл все заслуженные им ордена. Слуга Лобачевского дал следующие показания: «Во время дня, когда происходила перестройка в доме, украдено платье, принадлежащее помещику моему, а именно: черный и синий форменный фрак и бывшие на оном ордена св. Анны 1-й степени со звездою и орден св. Станислава без звезды и двое брюк, черные и синие». Ученый просит единовременного пособия для поездки на лечение в Москву. Извещение о выделении ему 1 500 рублей лечебных денег приходит за 12 дней до его смерти.

Дети Лобачевского не имели представления, чем знаменит их отец. Даже когда неевклидова геометрия получила признание в России, шестидесятипятилетний Николай Николаевич продолжал твердить, что его отец прославился своей «Алгеброй».

За год до смерти отца Николай отправился на Крымскую войну, потом служил частным приставом в Казани, перебрался в интендантство. Хозяйственник из него был плохой. Вскоре за разбазаривание провианта его сослали в Сибирь, где он содержался на средства, высылаемые Казанским университетом. Газета «Новости» писала о нем: «Сын Лобачевского живет в настоящее время в Сибири, разбитый параличом, и пробавляется скудным подаянием сестры». Николай скончался в 1900 году, оставив двух сыновей: один работал телеграфистом в Самаре, другой служил сотником в Оренбургском казачьем войске.

Другому сыну Лобачевского, Александру, повезло больше. Он попал в Павловское военное училище и дослужился до полковника в Техническом комитете главного интендантского управления. Был судебным следователем в Казани. Математика из него не получилось.

Дочь Софья рано вышла замуж за помещика Казина. Умерла она в двадцать два года, оставив мужу пятерых детей: Николая, Федора, Петра, Александра, Нила.

Неудачно сложилась семейная жизнь и у старшей дочери — Вари. Отставной поручик Ахлопков бросил ее с двумя маленькими детьми. После смерти отца Варя поселилась с матерью в Петербурге. На какие средства они существовали, трудно сказать. Не имея диплома, Варя не могла получить казенного места. Ей приходилось содержать мать, брата Алексея, страдавшего умственной отсталостью, и ссыльного Николая. В конце концов после разных мытарств ей пришлось зарабатывать содержанием меблированных комнат. «Волжский вестник» 7 ноября 1893 года сообщал: «В настоящее время дочь Лобачевского содержит весьма плохие, дурно оплачиваемые меблированные комнаты и сама занимает наихудшую комнату, какую-то темную, зловонную конуру. Она страдает ожирением сердца и близка к совершенной нищете… За неимением средств Варвара Николаевна не могла поехать в Казань на чествование юбилея своего отца».

Вся жизнь Николая Ивановича Лобачевского — трагедия непризнанного гения, борьба с издевательством невежд и унизительным сочувствием. И, конечно же, — непрестанное преподавание.

Масштаб идей нашего великого соотечественника стал понятен только в последнее время. И это типичная судьба русского ученого, которая чаще всего осуществлялась по одному и тому же сценарию, известному по библейской книге Екклесиаста: «Горе от ума».

24 февраля 1856 года Николай Иванович Лобачевский умирает от «паралича дыхательного центра». Доктор не верил, что все кончено. В течение ночи он несколько раз приезжал и капал на лицо покойного горячий воск со свечи, стараясь уловить движение мускулов.