Цвет страха. Рассказы

Евгений Владимирович Кузнецов, 2021

Как быть человеку, когда он попал в тюрьму?.. Или в армию… Когда на него направлен ствол автомата?.. Или взгляд врача в реанимации… И вообще: как быть человеку, когда он попадает в эту самую жизнь, на этот белый свет? Кто и что его губит? Кто и что его оберегает? Об этом эти рассказы, главный мотив и важнейшая цель которых – предельная и запредельная искренность. Некуда и не к кому живущему идти – только к самому себе! Со своей смелой любовью к самой жизни. Автора интересует прежде всего человек как таковой. Рассказы публикуются в авторской редакции. На обложке фото из личного архива автора. Содержит нецензурную брань.

Хромосомы

Часть первая

Женщина

— Сначала поправь матрац на диване. Мне одной, я пробовала, тяжело.

Велела она ему руки мыть на кухне, так как, мол, в ванной замочено бельё.

Передумала же она сразу и велела ему мыть руки всё-таки в ванной: с бельём, дескать, ничего не случится, а на кухне нет чистого полотенца.

Велела было она ему убрать со стула свой свитер, лежавший подушкой, — и тотчас же возмущённо махнула рукой: садись, мол, прямо на него.

Говорила она то голосом словно бы слегка простуженным и прижимала ко рту пальцы, то вдруг голоском звонким, будто бы что-то весёлое вспомнившим…

Она сейчас всё держала в сердце, как искренне были удивлены его глаза, едва он переступил порог, — когда они увидели её новую откровенную блузу….

В ту минуту он, кажется, даже насмешливо мычал, целуя её в губы… притом целуя подряд дважды.

И когда он раздевался, она застыла на месте, сцепив пальцы у груди, — будто снимание им с себя куртки было неким трюком иллюзиониста.

Она сейчас, на кухне, обнадёженно догадывалась, что — на всю её болтовню — он молчит, скорее всего, от известной уверенности и, может быть, даже от настоящего, иного устройства, мужского покоя.

Когда она уже собрала на стол, он сразу не сел, а пошёл в комнату что-то глянуть по телевизору — и она, с нетерпеливой и мокрой поварёшкой, тоже пошла за ним в комнату к тому чему-то.

Наконец сели.

Она, как всегда, скороговоркой указала ему, в каком порядке и чего есть.

Пока он ел, она просто сидела — и переводила напряжённо глаза, следя за его движениями, будто бы он брал в руку не вилку и не ложку, а ту или другую шахматную фигуру.

Сидела она за столом не напротив его, а сбоку — чтобы он, среди ужина, смог, как обычно, протянуть к ней руку и тыльной стороной пальцев провести по её щеке…

Отвечала бегло, на его краткие призывы, что сама уже ела… хотя, как пришла, всего лишь чего-то пожевала.

Руки её лежали скованно на коленях. — Она боялась, что, вольные, они будут сумасбродно витать над столом.

— Ешь рыбу! Ты хочешь рыбы?

Ответила, однако, мгновенно, схватив мобильник, на звонок…

Поздоровалась. Послушала. Посмеялась. Передала привет. Сказала, что — нет, вино не пьём. Сказала, что привет сию минуту уже передаёт. Послушала. Посмеялась. Попросила сбивчиво извинения. Простилась.

Доложила же ему сходу со смехом, что звонила ей подруга — ну, та самая-то — и, дескать, сказала сначала, что выиграла где-то как-то миллион, а потом пьяненьким уже, мол, голоском, напомнила, что ведь сегодня первое апреля…

Добавила теперь ещё, что у подруги, когда та сейчас звонила, был её новый ухажёр… что она его, ухажёра этого, однажды видела… что он вообще-то женатый, но хороший человек…

Сказала заключительно и радостно, что у подруги, значит, в последнее время всё нормально.

— Ешь апельсин! Ты будешь апельсин?

И щёки её, после такого звонка, окрасились изнутри личным бархатным цветом.

Она вдруг требовательно погрустнела.

Она сказала — сказала наконец загадочно, что, хотя и ждала его, но не стала пылесосить ковры: и так, мол, она после работы немножко устала.

Она знала, что он прочтёт понятливо: побереглась… для чего-то…

И увидела, что он, и правда, сдвинул брови.

Пошли в комнату — в комнату…

Тут суетливо указала она, что пора бы, может быть, убрать вот новогоднюю ёлку — такую-то, как вспомнишь, для неё весёлую и, хотя и пластмассовую, нарядную. — И веселым, не забыть, был этот наряд — в четыре руки.

Но — не поторопила, не заторопила убирать ёлку её сию же минуту…

Словно бы любимая мелодия, пока откуда-то слабо слышная, — вдруг прорвалась и зазвенела наконец на всю квартиру.

Она — вместо всяких ёлок и вместо всего другого на свете — вдруг посмотрела на него широко раскрытыми и почти в ужасе глазами… будто он только что сейчас был каким-то образом невидимым и вот сию минуту, словно бы ангел, сделался реальным и видимым!..

А через минуту она — через одну-две минуты она уже восторженно и умилённо понимала… понимала… понимала, почему он сегодня был особенно молчалив. — Говорили зато теперь запальчиво — его руки, его ладони, его пальцы!.. его руки, его ладони, его пальцы!..

…Потом, как и лежали, смотрели сколько-то равнодушный телевизор. (Звук она ловко выключила пультом, когда чуть попятились к дивану.)

Она — явно безотносительно к экрану — засмеялась укромно-лукаво: мол, хотела бы выпить для сна молока, но вот почему-то лень вставать, идти на кухню, молоко разогревать.

Смеялась ещё — уже не объясняя причины ни ему, ни себе.

Оправдалась, мол, ей жарко, ей душно.

И нарочно немного успокоилась, чтобы дать ему понять, что она уже, да, успокоилась.

Спрашивать стала его обо всём подряд.

И разговорила его до того, что он, кроме прочего, сказал ей, мол, утром — от неё — вынужден будет зайти к себе домой; захватить какие-то, что ли, бумаги.

Она, конечно, иронично ему посочувствовала.

И она — после долгой паузы — решительно, наконец, сказала, что в будущие выходные поедет к сыну, потому что у внука как раз накануне, в четверг, будет день рождения…

Помолчала…

Пять уже лет! Скоро в школу…

Помолчала…

Она, говоря всё это, понимала-таки, что и он понимает, как ей интересно знать — очень интересно ей знать: звонит ли ему его дочка… или она, умница-студентка, следует обидам своей мудрой матери…

Но тут же она забоялась, что, пожалуй, лишка и неуместно сейчас волнуется.

И так, словно бы в воздухе растворено, понятно — всё понятно.

Она знает, что он знает, что она всё-таки думает, не может не думать, так не бывает, о своём бывшем…

И она знает, что он знает, что она ещё думает и о его бывшей…

Вспыхнула она, однако, от страха: вдруг он, даже в темноте и даже в этой тёплой темноте, слышит её мысли!

Хотя он уже спал.

Он, с его-то характером, — такой гордый, даже ранимо-гордый.

Ей ли не знать.

Бывали ведь иногда парой в гостях: у её подруг, у его друзей.

Такие ли, по поводу его норова и его принципов, случались ситуации!

(Можно, пожалуй, вообразить атмосферу в бывшей его семье…

Да и каково было ей… кого обманывали… обманывали…)

Но дышалось ей глубоко!

Было ей так — как бывает, когда действительно больше уже ничего не надо!

Абсолютно не было сейчас в её жизни причины беспокойно не спать.

Всем своим телом, всем своим голым телом она — вот ещё как странно! — вдруг ощутила вокруг себя… весь целиком ночной огромный город…

И тут же, в ответ на это окружение, почувствовала, что сейчас — в этот вечер и в эту ночь — весь город ей чужой, зачем он ей, весь город ей чужой…

И вдруг она — вдруг она, при свете немого телевизора, вскинула над головой свои голые руки!.. и стала голыми руками — танцевать! плясать!.. танцевать! плясать!..

И ещё!

И ещё…

Никакого другого мгновения — не было.

Она спала.

…Когда в глубокой непонятной темноте он медленно отвернул с себя горячее одеяло… сел и нащупал, еле слышно, голыми ногами тапки… когда он, опахнув её лицо невидимым движением, встал и мягко пошёл, всё-таки выставив вперёд в уютной темноте руку… когда он едва включил, чтобы, наверно, попить, на кухне свет — она уже стояла за его спиной:

— Ты чего?

Утром она долго, как всегда, собиралась на работу и, на его совет посмотреть на часы, ответила — ответила, теперешним утром, интимно-радостно, что она как раз и любит долго собираться.

Когда он, уже одетый и пока ещё в домашних тапках, отвязал верёвку от батареи, взял за макушку пластмассовую и всю густо увешенную и пёстро увитую ёлку, она была ему по пояс, и вынес её, будто некое живое существо, на балкон — она молча собрала с пола упавшие несколько шариков… словно бы жалея, что сама же велела ёлку убрать… будто, в самом деле, ёлка в чём-то виновата…

Не нужно было давно — третий уже год — ей требовать, чтоб он проводил её до остановки, дождался номера её автобуса и проследил, как она войдёт и благополучно ли там сядет, или будет вынуждена ехать стоя.

Часть вторая

Мужчина

И он шёл, сейчас утром, и шёл.

Шёл по ледяным узким, среди грязного рыхлого мартовского снега, тропинкам.

Не ехал на троллейбусе три бы остановки, а двигался, как всегда, не очень-то тут и далеко, через частный сектор напрямую.

В одном месте, на пустыре, тропинка была длинная прямая, немного в гору и особенно узкая.

На самой середине, на открытом тут месте, он даже слегка качнулся…

А это фигура, того же примерно возраста, впереди оказалась ему навстречу.

На этой-то узенькой и зыбкой тропиночке…

Разойтись — разумеется, разумеется — было попросту невозможно.

Они сближались…

Осмысленно он остановился!

Между ними, пешеходами, когда было ещё шагов достаточно — он строго глянул, примеряясь, вправо и влево… и широко шагнул в сторону: в мокрый снег…

Встал, утонув, оказалось, немного обеими ногами.

Только сейчас вспомнил, что на нём ведь уже не зимние сапожки, а обычные ботинки.

Смотрел он — задумчиво — в сторону.

Встречный, наконец-то, миновал.

Он тоже ступал неуверенно… и был, кажется, тоже в чёрной кепке.

…Невозможно — невозможно для него было допустить, чтобы они, два человека, на этой тропинке вплотную сблизились!

Ведь тогда бы они, оба, лицом к лицу и в полушаге друг от друга, — замерли…

И тогда бы, пусть на самое малое мгновение, — хочешь не хочешь — в этой точке мирового пространства вдруг явилось бы понятное замешательство…

А остановится друг перед другом даже и на тот пустяковый миг — означало бы: вступить в диалог.

2 апреля 2018, Ярославль