Цвет страха. Рассказы

Евгений Владимирович Кузнецов, 2021

Как быть человеку, когда он попал в тюрьму?.. Или в армию… Когда на него направлен ствол автомата?.. Или взгляд врача в реанимации… И вообще: как быть человеку, когда он попадает в эту самую жизнь, на этот белый свет? Кто и что его губит? Кто и что его оберегает? Об этом эти рассказы, главный мотив и важнейшая цель которых – предельная и запредельная искренность. Некуда и не к кому живущему идти – только к самому себе! Со своей смелой любовью к самой жизни. Автора интересует прежде всего человек как таковой. Рассказы публикуются в авторской редакции. На обложке фото из личного архива автора. Содержит нецензурную брань.

Скелет генерала Верина

Верин — был он от самого своего начала, как он чётко всегда и помнил, Петей-Петькой Вериным.

Уроженец, как говорится, районного городка… Сплошь частный сектор… Печки, огороды…

Отец и мать — рабочие.

Молчаливые. Усердные.

На гвоздильном заводе. — Треск на всю округу… только и славы…

И — знают правду!

Правду — которая в том, что сразу видно, кто как живёт…

Кто и как — может взять и берёт!

Притом — кто-то может брать и берёт даже так, как другие — не могут брать: не допущены… не подпущены… ни в жизнь…

Вот вся и правда.

Ты из простых? — Не упустить бы взять то, что, по крайней мере, ты можешь взять!

На лицо был он, Верин, в мать. И характером. Только мать его была упрямая, как и все маленькие ростом, росточком. А он был и смазлив, и строен.

В армии, по всем простым причинам, он попал в саму Москву и даже в войска чуть ли не самих «органов»!

С этой — с той минуты, как увидел-услышал он совмещение одной-единственной звёздочки на погоне и сумасшедшего мата из тонких губ… перестал он раз навсегда и для всех на свете быть Петькой или Петей.

Дисциплина была всесторонняя и крайне строгая.

Лишился он, Пётр Верин, навсегда своих чёрных кудрей… но и столовая была особенная: по четверо солдат за столиком…

Привычка же у него появилась, сам он, Верин, не замечал: гладить одновременно — одной ладонью свою голову и другой ладонью свой живот.

И неустанные и неусыпные — физподготовка и политзанятия!

Вот и забрезжила… где-то как-то… мечта не мечта… а возможность, вероятность…

Стать таким, кто может то, чего не могут все!

Одно, на всю страну, слово: «органы»…

До головокружения… Спасибо ещё, что здоровье на зависть.

Сделался он, Верин, не только сосредоточен, но и целеустремлён.

На век.

И — по всему поэтому — после армии поступил он на факультет, разумеется, на юридический.

И в секцию записался — бокса.

Началась для него, для Верина, другая страда: как в армии, строгая, но только по-другому. — Лекции, семинары… библиотеки, конспекты…

Поразительным было лишь то, что на таком ответственном факультете чуть не все его сокурсники… курят и пьют пиво… курят по коридорам между каждыми звонками… пьют пиво в забегаловке недалеко от учебного здания сразу после занятий… а иногда и до…

Поразительно! — И то ещё, что все сплошь (притом некоторые, которые стажники, уже и члены партии!) «травят» такие анекдоты, что… что он, Верин, оказавшись случайно рядом, вольно-невольно оглядывался…

Есть, например, студенты — сыновья родителей солидных… так эти ещё пуще болтуны и пьяницы!

Они летом даже в стройотряды не ездят, нигде, тем более, не подрабатывают. — Завидуют иронично разве что вон Машкову, что устроился ночным сторожем на пивзавод.

В общежитии над его, Верина, кроватью висел, разумеется, известный всем со школы портрет…

Призывающий к священному долгу и чувству!

И прямо-таки возненавидел он сокурсника одного — этого самого Пичугина — за то, что тот, сын офицера в отставке и живущий в квартире-трёшке, зайдя однажды к нему в общагу, посмеялся открыто и чистосердечно:

– — Железобетонный Феликс!

А те, кто тут был в комнате, поддержали острослова общим хохотом…

После этого стал он, Верин, было шептать Машкову, с которым сидел рядом и который с тем Пичугиным дружил почему-то запросто:

– — Ты пойми, он же подонок!

Но тот на такую его строгость — хотя и с пониманием — молчаливо грустнел.

Полновесные юридические предметы — и самые бесшабашные разговоры… — Это наводило его, Верина, на самостоятельные думы…

Уж и под конец, кстати, армии он стал понимать, а с начала учёбы уже прямо и жёстко понял: «органов» по жизни ему, вернее всего, не видать…

Чересчур он прост происхождением, и чересчур он прям характером.

Вот вся и правда.

Посмотришь вокруг… да и почитаешь…

Поэты, композиторы, художники (чем талантливее, тем талантливее) — все умерли, померли в нищете и в долгах, да ещё и, по возрасту, до времени…

Ныне же — все кому не лень кормятся их способностями и трудами!

И все их превозносят и воздвигают им памятники…

А зачем? — Чтоб оправдать своё паразитирование на их именах и на их наследии!

Да ещё и — чтобы подбивать нынешних дураков из талантливых быть столь же, как те образцовые труженики, безмолвными и бескорыстными.

Посмотришь-то вокруг…

Есть ли ему, Верину, хоть бы какая-то исключительная отрада?..

И в областном этом университетском городе — обнаружил он, Верин, что ведь он… симпатичный брюнет… целый из себя Ален Делон!

Заметил он — заметил со временем уже смело, что именно на него обращает женский пол пугающее, откровенное, внимание… в троллейбусе ли, в кинотеатре ли… особенно — в ресторане, куда он, трезвенник, попадает случаем за компанию с Машковым…

А он знал и видел, что таким женским вниманием пользоваться — о как престижно.

И он, Верин, уже с отчаяньем стал опрокидывать себе в рот отвратительную водку и коньяк…

Ведь женщина — даже вслух он вдруг брякал — это и успех, и здоровье!

Этого нельзя было упустить…

Только — потом-то — на эту тему не надо лишка с друзьями болтать…

Тем более, начитанному Машкову, чуть выпьет, только бы поразглагольствовать об этом самом… об искусстве.

Подрабатывал он, Верин, в пожарке — сильный и дисциплинированный — в простом расчёте при тревоге.

С самим, однако, начальником этой пожарной части, старшим лейтенантом, делился своей прошлой службой в столице в элитарных войсках.

Слово за слово. И выяснилось кое-что, прямо сказать, из ряда вон…

Вот эта сотрудница «пожарки»… невидимая, неслышимая, сидящая безвылазно в своём кабинете на каких-то документах…

А у неё брат, родной её брат — там, в Москве, в аппарате, трудно даже сформулировать должность, самого министерства!

Что как раз по профилю его, Верина, будущей профессии.

Забрезжило опять… и уже не где-то и не как-то…

Только, само собой, никому на свете об этом — ни слова!

И женился.

Так устроена жизнь. — Стержень её, жизни, её остов.

Ведь жениться всё равно надо…

Так устроена правда.

То есть, раз уж жениться, то…

Учиться вдруг стал он, на третьем более-менее свободном курсе, — особенно усердно, чем вызывал у однокашников простодушные насмешки.

В рестораны, между тем, уже сам инициировал походы. И на пару — чтобы «снять» — с тем приятелем, кто поактивнее…

Не упускать же взять, что можно взять!

На пятом курсе он уж с таким же ехидством, с каким в его адрес обращался Машков на первом курсе, напоминал этому самому Машкову его давнишние заповеди:

– — Не рвусь я грудью в капитаны и не ползу в асессора!

Тот подрабатывал теперь каким-то помощником декоратора в местном театре…

После университета стало всё — как никогда определённо: а именно поступательно.

Всё — в смысле: в жизни.

Распределились кто куда.

Он, Верин, в милицию следователем. Сначала — в райотделе, здесь же, в областном центре. — Ведь тут теперь у него семья: жена и дочка.

Друзья-однокурсники — на разные, тоже юридические, специальности.

С расчётом — на что-то?.. А кто знает… Что у кого на уме… Никто ничего друг о друге, по правде, в точности никогда не знает…

И не узнает.

Вот он, Верин.

Звание за званием, стал работать уже в областном следственном отделе.

Только бы на должности — не на руководящей: чтоб нервы себе не трепать и не наживать себе на шею чужих просчётов.

И в партию не вступал — не отдавать же просто так деньги: на те взносы живут люди, которые умеют жить — вообще недосягаемо.

Потом — и Москва.

Хотя семья, жена с дочерью, уже студенткой-историком, оставались в областном центре: дешевле и спокойнее.

А у него в столице — для порядка и для здоровья — имеется «постоянная».

Затем.

Дочь окончила вуз, но не выходила замуж — не за кого.

Жена вышла на пенсию — и была на заслуженном отдыхе.

Затем.

В Москве — он, Верин, знал только тех, кто его знал.

И его, Верина, знали только те, кого он, Верин, знал.

Служил.

Работал.

Должность за должностью.

И — всё, как и должно быть!

Дослужился.

Получил генерала.

Получил… большую звезду…

И дочь вышла замуж, в смысле — за рубеж.

Затем.

Затем…

Да какое теперь там: затем…

Пенсия! — Как сравнишь с другими служаками областными — так губы сами туго сжимаются…

Только — как всегда — ни-ни!

Он вышел в отставку.

Купил ружьё.

Охота ведь — под стать всему опыту жизненному: всё даром — кого подстрелил, то и твоё.

Тем более, по лесам и среди полей есть деревни совершенно пустые… в этих деревнях — дома совершенно заброшенные… в тех домах, где-нибудь на чердаках, среди всякого хлама — иконы, самовары… самые настоящие!..

И всё он — один. Кого бояться бывшему боксёру, да и с ружьём.

Один…

Номер мобильника разве кое-кто из бывших здешних коллег знает.

А если кому-то приспичит из одноклассников — так на то есть дома стационарный телефон и жена возле него.

По некоторым проблемам — и сам он, Верин, случается, кому-то позванивает…

Как оказалось, в жизни, вообще-то говоря, две заботы — продукты питания и собственное здоровье.

Только это, хочешь не хочешь, теперь и брезжит…

Он, Верин, в одной деревне, по совету старого университетского товарища Пичугина, у тамошнего соседа Пичугина покупает поросёнка. — Тот сосед разводит на продажу.

Сначала — приедет посмотрит, выберет, так сказать, примет…

Поросёнок не отравленный: не какой-нибудь «гэмэо».

Теперь он с Пичугиным — из всех сокурсников-однокашников — только и общается.

Только с ним теперь он — в какой-нибудь кафешке — выпивает.

Друг друга они — Пётр! Михаил!

Вспоминают студенческие годы… Обсуждают судьбы однокашников…

С ним, с Вериным, всё ясно: все знают — генерал и генерал.

А тот, Пичугин, уже лежал в больнице с сердцем… из-за домашних, конечно, скандалов…

Ради смеха вспомнить хоть Машкова: как он, ещё студентом, в том своём театре однажды, спьяну заблудившись, вылез во время спектакля на сцену…

Похохотать-то от души нельзя: вредно.

Год, что ли, за годом.

Верин — он, Верин, стал вдруг чувствовать в себе какое-то… спокойное беспокойство…

…Странно, честное слово, устроено это самое, как говорится, общежитие!

Пять лет выстоял он в пивнушках с однокашниками, курильщиками и пьяницами, молчаливо-стойко присутствуя при их полупьяном бреде: критике всех напропалую властей и эрудиции со всевозможными цитатами, — но, с другой стороны, как же было совсем без каких-никаких друзей…

Когда-то, работая следователем и сажая каждый день в тюрьму, не боялся ходить в общественную баню (не упускать же взять, что можно взять… и со своим, конечно, веником) — а ныне, когда достигнуто всё, ради чего это всё, став генералом… разве мыслимо хотя бы выйти в парадном мундире на улицу!..

Служил в армии в войсках строгих, связанных с «органами», защищая с оружием в руках социализм, и потом тайно болел мечтой об этих «органах», которые особо строги к врагам социализма, — а дочка оказалась именно в той стране, чтобы тех врагов размножать!..

Не брал в рот ни на миг табак, занимался спортом и режимом — а теперь знаком со всеми врачами… в своей родной специализированной больнице…

Всю жизнь оберегал и питал своё тело — а теперь оно, тело… как бы не послушно ему… словно оно, тело, само наметило для себя какой-то план и путь…

Какой?!

Известно какой…

…На похоронах Пичугина встретил — Машкова!

Сергея, да, Сергея…

Тот, уж тоже пенсионер, опять работает кем-то в своём театре…

Верин в некотором даже смущении — бодрясь и поглаживая одной ладонью голову и другой ладонью живот — спросил у него про здоровье:

– — Сколько у тебя давление?

– — Какое ещё давление!

Машков, оказалось, ни разу в жизни не был даже на больничном…

…В городе — невыносимо ходить по улицам. — Всё и все вокруг — понятно и понятны.

Все деревни глухие — в окрестных, более-менее безопасных, областях — облазаны…

Карьера — по причине возраста и ресурса связей — вся исчерпана…

Но нет, получилось и получается, полного покоя!

Смысл — он ведь смысл.

И теперь.

Что же и как взять — чтоб можно было взять.

Ещё.

И лучше б ещё — и после ещё.

Куда девать нажитую привычку и цель?

Чтоб — главное, самое главное — знать о себе самом, что ты не в дураках и даже не в простаках…

И вот.

После долгих ночей и одиноких лесов… странная догадка!

Взять ещё — чтоб не быть и не остаться навек в простаках — можно… только в самом себе.

Ну что ж.

И это неплохо.

Даже хорошо. — Ты сам перед собой как никто доступен.

Но ведь ты… хочешь не хочешь, надо признать… такой же, как все!

В чём же догадка?..

Тем более — в любую минуту, не завтра, так через год, ты можешь, как вон сплошь и рядом, умереть, помереть…

А в том и догадка. — Не зря она такая неожиданная.

Даже прямо-таки открытие!

Ведь если он, Верин, умрёт — с ним случится, с ним произойдёт… нечто необычное, необыкновенное.

Да… кожа, мясо, кишки и всё прочее… да, сгниют…

Но!

Вот это и есть находка…

Жутко-сладко её даже самому себе мысленно промолвить…

Скелет — скелет его не сгниёт!

Вон по телевизору: там и тут раскопки…

Всё от тела и одежда на теле, и сам гроб — всё сгниёт, а скелет его, Верина, — останется цел.

Цел как-то так — что цел, да и всё.

Навсегда не навсегда… это лишь пустые красивые слова…

И что потом будет там, вверху, — то есть здесь, где он пока, — тоже: какая нафиг разница…

Главное, главное: что бы и кто бы, и как бы — а его скелет цел-целёхонек!

Ярославль. 6 и 7 октября 2021