Слезы пасмурного неба

Евгений Борисович Магадеев, 2015

На первый взгляд, Ярослав довольно-таки зауряден; по образованию он биолог, по профессии – официант, а по призванию – бас-гитарист. Даже его девушка Лена не догадывается о второй жизни Ярослава: каждую ночь юноша переносится в мир, населенный разумными лягушками, и тут ему наконец удается почувствовать себя сильным и значимым. Уже много лет героические сновидения уравновешивают серые будни Ярослава – но будет ли это равновесие вечным?..

Глава 3

Последние дни словно поменяли местами сон и явь: еще недавно я сокрушался, глядя на затянутое тучами небо, которое грозно нависало над префектурой, изливая холодные потоки на головы досадующих граждан. И вот ливни ушли, переместились в реальный мир, но забрали с собой чувство острого интереса к происходящему, всегда радовавшее меня во сне. Что-то менялось — и там, и тут. Я ощущал это, впервые за долгое время засыпая в собственной постели, и удивлялся не столько трагическим событиям, каковых я повидал на своем веку немало, сколько появлению чего-то нового, жизнеутверждающего там, где ему, казалось, неоткуда было взяться.

Пробуждение в облике лягушки не вызвало во мне отчаянья: я точно знал, как следует вести себя дальше. Подтачивало же меня полнейшее непонимание конечной цели, к которой следовало стремиться. Рано или поздно наказание настигнет секту, принесшую беду в монастырь, бывший мне домом, забудутся товарищи — но что дальше? Я всегда был одинок в этом мире, однако лишь теперь осознавал, что и одиночество имеет меру, которую лучше не превышать. Оставалось тешить себя надеждой, что собственный разум не ввергнет меня в пучину бессмысленных скитаний, суливших мне превращение в одного из тех стариков, что с охотой рассказывают недоверчивым слушателям о своем героическом прошлом.

Вдова мельника Агафья, несмотря на траур, оказала мне потрясающе радушный прием. Стоило мне выйти из гостевой спальни, она тут же пригласила меня на чай с крендельками, после чего собрала кушаний в дорогу. Равно как и представителей закона, я не стал посвящать Агафью в подробности давешних событий: возможно, она уцелела лишь чудом, и обременять ее опасными знаниями было бы довольно глупо. Пообещав сурово отомстить за смерть Захара, я покинул мельницу и отправился на главную площадь Антипова, где всегда можно было застать свободного извозчика.

К обеду мы уже добрались до Белого камня — престольного града Южной префектуры, неприветливый вид которого крайне плохо сочетался с воодушевляющим названием. Угодные властям историки потчевали народ легендой, согласно которой на месте города некогда располагалась грандиозная крепость — разумеется, белокаменная, — но в это сложно было поверить, поскольку даже самые древние междоусобицы обходили стороной как эти места, так и вообще всю префектуру: тут попросту никто не жил. Гораздо более вероятной мне представлялась версия, озвученная в приватной беседе потомком одного из первых префектов. Он утверждал, что десяток унылых однотипных строений, помимо которых в городе, по сути, ничего и не было, возвели на пустом месте вдали от обжитых территорий целенаправленно, желая тем самым отделить правящую верхушку от челяди. Если это действительно было так, то задумка оправдала себя на все сто: редкий житель, пребывая в здравом уме, решил бы посетить Белый камень без особой на то причины.

У меня подобная причина имелась — и далеко не впервые. Государство никак не регламентировало свое отношение к религии, но чтило ее весьма высоко; по этой причине все церковное руководство традиционно размещалось как можно ближе к светскому, и это немудреное правило выполнялось на всех уровнях от престольного града Центральной префектуры до самых скромных поселков. Так и на окраине Белого камня проживал местный Владыка, с которым я хоть и не состоял в дружбе, но имел весьма регулярное общение. Как и большинство сановников, он уважал и даже немного побаивался меня из-за давно покинутого мною поста, но не видел во мне даже равного, никогда не оставляя напыщенного тона ментора.

В тот самый момент, когда моя коляска остановилась рядом с воротами резиденции Владыки, ее обитатели в полном составе готовились к обеденной трапезе, неспешно располагаясь за помпезным овальным столом, занимавшим большую часть пространства веранды. Завидев мое приближение, помощник Владыки Николай вскочил со стула и бросился навстречу.

— Главный инквизитор, какая честь! — торжественно воскликнул он, но я лишь поморщился в ответ.

— Оставьте, Николай, столько лет прошло.

— Для нас Вы всегда тот, кем и были, — парировал он и жестом пригласил меня проследовать за стол.

Владыке следовало отдать должное: в противоположность многим представителям высшего духовенства он не имел страсти к роскоши, хотя жил вполне-таки комфортно, никоим образом не опускаясь до аскезы, каковая, впрочем, и не предписывалась Матушкой. Яства за столом выглядели аппетитно, но без лишних изысков; тут были свежие овощи, грибы в сметане, мясо наподобие солонины, порезанное тоненькими, почти прозрачными на просвет кусочками. В центре же стояла глубокая плошка с вареным картофелем, кувшин смородиновой настойки и, конечно же, блюдечко деликатесных мух — единственного гастрономического диссонанса моих снов.

— Пожалуйте, пожалуйте! — пробасил сидевший во главе стола Владыка, и его широкие губы растянулись в потешной улыбке. — Вам, Ярослав, приглашение не требуется, Вам у нас рады всегда. Извольте откушать.

— Спасибо, Владыка Иннокентий, с превеликим удовольствием, — я опустился на стул напротив него, прислонив походную тросточку к вычурной дубовой столешнице, и прислуживавшие мальчишки тут же подали мне миску с обжигающе горячей похлебкой. — Мне хотелось бы сказать, что и я рад снова видеть Вас, но, боюсь, для радости это не лучший день.

— Отчего же? — нахмурился Николай, занимавший место подле Владыки. Он единственный из присутствующих, большей частью мне не знакомых, был облачен в парадную мантию, и она изрядно мешала ему: длинный рукав попадал то в миску, то в чашку, полную настойки. — Неужели Вы принесли печальные вести?

— К сожалению, это так. Вчера на монастырь Третьего испытания было совершено нападение. Жители пали.

— А настоятель? — встрепенулся Иннокентий.

— И он. Все пали.

Владыка выглядел так, будто в его безмятежный мир теплых красок внезапно вторглась непроглядная синева. Ошеломленный вестью, Иннокентий, вероятно, пытался понять, как это вообще могло случиться, ведь покушение на здоровье священнослужителя во все времена считалось одним из наиболее скверных и тяжких преступлений. Ко всему прочему оно представлялось вопиюще бессмысленным: набожные граждане справедливо почитали деятельность храмов и монастырей за проявление одного из высших благ.

— Вы видели тех, кто это сделал? — наконец произнес Владыка.

— Видел. И отчасти именно потому я здесь. Вы позволите? — я покопался в походной сумке, где все еще лежали остатки пирогов Агафьи, и достал со дна пишущие принадлежности, которые всегда носил с собой. Маленькая девочка, приходившаяся, видимо, дочерью кому-то из обитавших в доме Иннокентия чинов, привстала из-за стола и с наивным любопытством воззрилась на диковинную чернильницу, доставшуюся мне в подарок от заморских гостей, что посетили наш монастырь пару лет назад. Я подмигнул девочке, и она, смутившись, начала суетливо приглаживать оборки своего платья с бантами.

Взрослые наблюдали за моими действиями с не меньшим интересом. Покуда я щепетильно выводил тусклыми, давно требовавшими замены чернилами мудреные вензеля, увиденные мною на шкуре таинственного сектанта, окружающие не проронили ни слова, хотя до того не переставали перешептываться — очевидно, спеша выдвинуть свои предположения о подоплеке преступления. Закончив изображение, я передал его Владыке с извинениями как за скромные художественные таланты, так и за возможные неточности рисунка, связанные с тем, что я не так уж и долго видел оригинал. Тому, однако, вполне хватило увиденного; он внезапно переменился в морде и обратился к окружающим:

— Оставьте нас, пожалуйста, уважаемые господа!

— Но, Владыка, куда же мы пойдем? — удивился Николай. — Обед в самом разгаре.

— Позже дотрапезничаете, — осадил его Иннокентий тоном, не терпящим возражений. — Уважьте старика, погуляйте где-нибудь подальше.

— Разумно ли это, Владыка? — выразил я свои сомнения, когда публика, стараясь не источать недовольство, покинула веранду и скрылась в неизвестном направлении. — Теперь господа будут считать, что у Вас от них тайны.

— Ради Матушки, пускай считают, — отмахнулся он. — Не стоит им видеть то, что я собираюсь показать Вам.

С этими словами Иннокентий закатал рукав рясы; на дряблом оголенном плече его красовались уже знакомые мне символы, и я обнаружил, что мое изображение и впрямь изобиловало ошибками, лишь отдаленно повторяя желаемое. Тем не менее многие черты были хорошо узнаваемыми, что подтверждалось той уверенностью, с которой Владыка продемонстрировал мне собственное клеймо.

— Видите? — произнес он, водя старческими желто-зелеными пальцами по причудливым изгибам линий. — Это стилизованные буквы «Т» и «В» — «тени войны». Так помечали контуженых, дабы людям неповадно было с нами общаться.

Я понимающе кивнул. Юные годы Иннокентия пришлись на тяжелый период шестилетней войны с Капотином — государством, занимавшим узкий, но удивительно протяженный клочок суши, полностью отрезавший нас от моря. Изнурительные попытки забрать эти берега силой так ни к чему и не привели, если не считать полного разорения Северной префектуры, непосредственно граничившей с Капотином, — ну и, разумеется, бесчисленных потерь с обеих сторон. Мирное соглашение было заключено на позорных — а в чем-то даже грабительских — условиях для пяти префектур, составлявших родную Долийскую империю, позже по велению моды переименованную в конфедерацию.

— Как биться перестали — так мы уже и не знали, чем себя занять, — продолжал Иннокентий, возвращая рукав рясы на прежний уровень. — На войне-то все было понятно: говорят «иди» — идешь, говорят «стой» — стоишь. А тут… право слово, и не разберешься. Неровен час — попадешь в передрягу, так никто и слушать не станет. Хоть в острог не сажали — клеймо ставили.

— И чем же Вы, Владыка, провинились?

— Да я все бродил по городам, искал, чем бы на хлеб заработать. Устроился в кабак полы мести — ну и прочий порядок наводить. Переусердствовал однажды.

— А как же Вы потом в церковь попали?

— Да куда ж еще идти? — криво усмехнулся он и, потупившись, отхлебнул настойки прямо из деревянного черпака.

— Выходит, и убийца воевал в Капотине, — поспешил я отвлечь Иннокентия от нахлынувших на него неприятных воспоминаний. — Я видел такие же знаки на его запястье. Вот только он не показался мне… простите, старым.

— Должно быть, годы пощадили. Второй брат милостив оказался, пожаловал молодость… Так Вы говорите, один вояка совладал с целым монастырем?

— Выходит, что так. И, к слову о Втором брате, — знакома ли Вам ересь, согласно которой братьев было более двух?

— Славные вопросы Вы задаете, Ярослав: кому бы рассуждать о ересях — инквизитору или обыкновенному старому священнику? Увольте, уважаемый, тут я Вам не ровня.

— И все же я пришел к Вам за советами, Владыка. Кем бы ни был наш недруг, он силен и весьма неглуп. О таком надо бы знать досконально — однако ни военное прошлое, ни особенная ересь нам не помогут, насколько я теперь могу судить.

— Все верно. Теней по свету ходит немало, а уж кому какая блажь голову занимает — и вовсе не угадаешь, — Иннокентий пожал плечами с таким умиротворенным видом, будто мы обсуждали не насущную проблему, а выдуманный нами же самими шахматный этюд. Тут, однако, его взор обрел прежнюю озабоченность, и он твердо добавил: — Мы должны позаботиться, чтобы впредь подобное не могло повториться. Я буду ходатайствовать перед префектом о выделении охраны для наших монастырей.

— Я не думаю, уважаемый Владыка, что такие меры действительно необходимы. Этому сектанту был нужен я. Он желает заручиться моей поддержкой в распространении своего учения. Кроме того, он намекал, что не одинок.

— И Вы, Ярослав, полагаете, что эти господа пошли на столь дерзкое преступление единственно с целью обратить на себя Ваше внимание? Мне неприятно говорить об этом, но Вы несколько переоцениваете собственную важность. Если некто намерен насадить новое учение, то для него вполне естественно для начала избавиться от сторонников действующего порядка — Вы не находите?

Владыка был прав. Тяжкие думы о том, что гибель товарищей всецело, хоть и косвенно связана с моей репутацией, не имели под собой глубокого основания. Разумеется, монастыри и сами по себе стали бы помехой на пути любой секты: каждый их житель не только посмеялся бы над крамольными идеями, но и призвал бы к этому послушных мирян. Если так — еще на четыре монастыря префектуры ложилась мрачная тень нежданной угрозы. Хуже всего было то, что их опустошение могло уже и свершиться, но этими сомнениями Иннокентия не следовало тревожить — довольно было и того, что вся его паства в одночасье превратилась из громогласного восклицания в крайне зыбкий вопрос.

***

Намерениям Владыки не суждено было претвориться в жизнь. Пригласив недовольных домочадцев обратно к столу, он подозвал к себе молодого помощника, служившего писарем, и втолковал ему, какого рода послание следует доставить в дом префекта.

— Непременно подчеркивай, что дело срочное, — увещевал юношу Иннокентий. — А будут спрашивать, чего хотим, — отвечай, что тебе это неведомо. Даже не соврешь.

Тот послушно поклонился и рьяно убежал по поручению, но отсутствовал он недолго: еще не успел опустеть самовар, поданный по окончании основной трапезы, как писарь явился перед нами и доложил, что префект отсутствует.

— Вот окаянный, — возмутился Николай, которого к тому моменту успели ввести в курс дела. — Снова поди по бабам поехал.

Иннокентию ничего не оставалось, как умерить амбиции и вместо армии разослать по монастырям гонцов, каковых следовало ожидать назад с вестями не ранее, чем к заходу Солнца. Желая как-то занять себя до их возвращения, я наведался в церковную библиотеку, располагавшуюся неподалеку, и, с определенным трудом добившись разрешения вынести пару книг за стены заведения, отправился в рощу — единственное место культурного отдыха в Белом камне. Словно в пику главенствующей архитектурной задумке, роща была организована на удивление уютно: между тремя фонтанами, два из которых, правда, не работали, пролегали мощенные крупной галькой дорожки, предназначавшиеся для прогулок уставших за день чиновников. Вдоль дорожек стояли деревянные скамейки, намертво врытые в плотную почву — будто у кого-то могла возникнуть мысль унести их отсюда без разрешения.

Пришел я удачно: в это время дня роща была безлюдной, и только две дамы средних лет расхаживали вокруг работающего фонтана, весело переговариваясь между собой. Я расположился на скамеечке по возможности дальше от них и погрузился в изучение грузных церковных томиков, из которых надеялся почерпнуть хоть какие-то намеки на существование Пятого брата или связанной с ним ереси. Первая книга была посвящена апокрифам — но ничего нового в себе не несла. Пролистав главы, повествующие о бесчисленных житиях Отца, я мельком просмотрел ту часть, где говорилось о писании некоего монаха Евдокима, жившего около четырех веков назад и осуждавшего поклонение Матушке и Второму брату: он настаивал на том, что исключительно память усопшего творца по праву достойна упоминания, в то время как молитвы его никчемной родне — отвратительное кощунство. Евдоким, однако, не считал необходимым приводить аргументы в пользу своей точки зрения, всецело полагаясь на слепое согласие со стороны соратников. Его, конечно, не последовало, и незадачливого монаха благополучно забыли сразу после того, как он умер от чахотки. Книга содержала примеры и более удачной религиозной демагогии, но к настоящим событиям они никак не относились.

Второй томик являл собой обширнейший трактат об истории появления официальных церковных текстов, но содержал настолько пространные рассуждения, что я был вынужден закрыть его раньше, чем дошел до интересующего меня текста о Трех испытаниях. В конце концов, мне хватало здравого смысла, чтобы не верить россказням о древних менестрелях, якобы живших при дворе Отца и его семейства, а после — то ли сосланных, то ли направленных сюда с просветительской миссией. Не то чтобы у меня было объяснение получше — напротив, я даже не мог себе представить, каким образом смертные могли бы разведать мельчайшие детали биографии богов без их собственного вмешательства. Но менестрели не упоминались более ни в одном из известных мне источников, да и эта книга деликатно уходила от объяснений, откуда эти персонажи взялись и куда потом делись.

На очереди был потрепанный фолиант, имевший воистину исполинский формат при относительно скромной толщине, но прежде, чем я успел раскрыть его, на обитую тонким слоем металла обложку пала тень, и я обнаружил, что замеченные мною ранее дамы приблизились и теперь выжидали удачного момента, чтобы отвлечь меня от дел. Я намеренно не стал реагировать, надеясь, что они разочаруются и уйдут восвояси, но вскоре одна из них обратилась ко мне, прошлепав своими лягушачьими губами что-то нечленораздельное. Поначалу я не сообразил, что дама заговорила на национальном языке префектуры, и вознамерился переспросить, однако вовремя опомнился. Мне часто приходилось слышать этот далеко не самый благозвучный диалект общепринятого долийского: многие южане считали своим долгом общаться между собой именно на нем, хотя родным он был, пожалуй, только для старожилов самых глухих деревень, названия которых также сохраняли черты самобытности. В их речи я не узнавал ни единого слова и даже не мог убедить себя в родственности наших языков, несмотря на то, что, по уверениям лингвистов, они имели общее происхождение и были крайне близки. Усиленно скрывая раздражение, я попросил даму говорить на долийском — если она, конечно, желает быть понятой.

— Пожалуйста, извините, — наконец последовала внятная речь. — Я не думала, что Вы приезжий.

— И были правы, — буркнул я, но в подробности вдаваться не стал. — Прошу простить мою резкость, но Вы очень обяжете меня, если перейдете к сути. Полагаю, Вас привело ко мне не только праздное любопытство?

— О, отнюдь! Видите ли, дело в моей подруге, но сама она стесняется с Вами заговорить, — при этих словах стоявшая позади дама смущенно отвернулась, будто притворяясь, что говорят вовсе не о ней. — И это не странно: у нее проблема этического характера. Мы подумали, что ею нужно поделиться со священником.

— Я признателен за такое доверие, но в чем, собственно, эта проблема состоит?

— Видите ли, — все же промямлила виновница беседы. — Я позволила себе… неподобающую раскованность в отношении постороннего мужчины, понимаете?

— Изменили мужу? — уточнил я. Она неуверенно кивнула и снова завертела головой по сторонам, абстрагируясь от щекотливой темы. — Вероятно, он обо всем узнал и теперь затаил на Вас обиду? Злится?

— Но я раскаялась! Как ему это объяснить?

— Что ж, для начала попробуйте объяснить это мне. Если бы Матушка не проявляла почтения и верности своему супругу, то как бы он уверился в себе настолько, чтобы создать нас по своему подобию? Нет, он думал бы о том бесславном положении, в котором оказался, и лишь искал бы из него выход. Вдумайтесь — наш мир навсегда остался бы безжизненным! И, быть может, ровно так же, подорвав доверие мужа, Вы обрекли на нерождение целую цивилизацию — смогли бы Вы это объяснить?

— Но… неужели все так… А как же мне теперь быть?

— Вспомните назидание Матушки: «Летопись ваша — бумажная книга, скучною будет — читать не станут»…

— «Лучшие книги читают вечно, лучшие книги не забывают», — подхватила моя собеседница, и вышло это очень кстати: я не был уверен в концовке цитируемого фрагмента. — Я все знаю, Матушку надо радовать поступками. Но могу ли я вырвать несколько страниц из своей книги? Как мне искупить вину?

— Вырвите страницы — и никто уже не пожелает прочесть то, что осталось: какова цена повести, из которой изъяли середину? Пусть лучше середина эта будет дурна, но славное завершение повести навсегда запечатлеет ее в Вашем уме.

— Вы хотите сказать, что мне теперь надо вести себя хорошо — и все забудется?

— Ничто не забудется. Но оно может быть уже не так важно, если впереди многие годы почета, уважения и поддержки, что Вы окажете супругу, с которым имели неосторожность обойтись столь неприятным образом. Будет счастлив он, будут помнить о Вас окружающие, будет довольна Матушка.

Просияв, дама окатила меня приторным потоком благодарностей и пообещала неуклонно следовать полученному совету. Глядя, как подруги степенно зашагали к выходу из рощи, весьма одухотворенные моими наставлениями, я вдруг подумал: «Вот шлюхи!» Но тут же одернул себя: к чему вульгарная грубость, если эти создания придуманы мною самим?

***

Утро я начал в приподнятом расположении духа: из памяти еще не истерлось ликование, охватывавшее дом Владыки с возвращением каждого из гонцов. Они все как один сообщили о благополучии монастырей, а также передали искренние соболезнования настоятелей в связи со случившимся. Некоторые особенно оплакивали своего собрата Михаила — им не раз приходилось обращаться к нему за советом в делах, требующих особой рассудительности. Глава монастыря Третьего испытания был примером для многих, и тем более шокирующей представлялась безвременная кончина этого мудрого весельчака. Гонцы привлекали все свое актерское мастерство, но гримаса скорби, искажавшая их морды, не могла затмить облегчения, посещавшего нас, когда изнурительные дурные предчувствия вновь оказывались неоправданными.

Сны нередко задавали тон моему грядущему дню, и сегодня я намеревался сберечь хорошее настроение как можно дольше. Способствовала этому и ночная смена: спешить было некуда, я отлично выспался, провалявшись в постели аж до полвторого, а впереди меня ожидали часы приятного одиночества. Раскрыв глаза и ритуально глянув на свою бледно-розовую вполне человеческую ладонь, я дотянулся до телефона и, прочитав давно набившее оскомину пожелание доброго утра от Лены, попытался снова заснуть. Она присылала подобное сообщение ежедневно — если не считать периоды ссор между нами, — и по первому времени это было довольно забавно и даже приятно; но в дальнейшем фантазия Лены иссякла, чего никак нельзя было сказать об энтузиазме. Я привык не отвечать ей подолгу, хотя не ответить вовсе тоже было бы неправильно: во-первых, меня мучила совесть, отчаянно убеждавшая в наилучших намерениях девушки, а во-вторых, такое поведение было чревато унылыми последствиями. Обиды на недостаточное проявление внимания были столь характерны для Лены, что уже первые месяцы нашего общения выработали во мне стойкий иммунитет, и я приучился делать вид, что ничего не замечаю.

Мои сомкнутые веки не были помехой для тусклого света, пронзавшего белоснежный тюль на окнах. Он будто вынуждал меня признать, что настало время окончательно прийти в себя, и в какой-то момент я сдался — резким движением сбросил с себя добротное пуховое одеяло и опустил ноги на пол. Дома, разумеется, никого не было, и я в душе поблагодарил родителей за то, что они догадались отвести брата в детский сад вместо того, чтобы понадеяться на мою опеку. Ткнув пальцем в огромную прямоугольную кнопку на системном блоке компьютера, я отправился в ванную, намереваясь успеть почистить зубы прежде, чем закончится загрузка.

Я точно знал, чем займусь в ожидании нынешнего трудового вечера, — эта идея пришла мне в голову еще накануне и не покидала моих мыслей, вселяя необъяснимо сладкое предвкушение, будто от ожидания награды, за которую я долго и тяжело боролся. Закончив умываться, я вернулся в комнату и, плюхнувшись в полуразвалившееся компьютерное кресло, подтянул к себе мышь и клавиатуру. По запросу «принц каспиан скачать» нашлось более ста тысяч результатов, и, немного полистав предложенные поисковиком ссылки, — что примечательно, большей частью это были ссылки именно на книгу, а не на фильм, который мне уже приходилось видеть, — я нашел ту, которая всецело меня устраивала.

Когда на мониторе уже красовался стройный ряд букв, начинавших произведение, я вдруг осознал, что так и оставил сообщение Лены без ответа, и поспешил исправить это положение. «Добрый день, я только проснулся. Как ты?» Убедившись, что сообщение отправлено успешно, я отложил телефон и предался чтению, но не успел дойти и до второй страницы, как предательская трель возвестила о том, что Лена по своему обыкновению не была особенно занята. Ее послание гласило: «Последняя пара, потом все. Придешь за мной? Погуляем».

Я был готов смириться с печальной необходимостью строчить сообщения через каждую минуту, хотя это отвлекало и выкрадывало уйму времени, но перспектива отказаться от чтения ради сомнительного променада казалась вопиюще безрадужной. Нет, я определенно не собирался покидать свое кресло до самого вечера — но об этом следовало заявить с известной долей осторожности.

— Прости, я сегодня должен отдохнуть перед работой, — написал я, рассчитывая не столько на понимание, сколько на сочувствие со стороны девушки.

— Хорошо. А хочешь, я приеду к тебе? — последовало почти тут же. Это было немногим лучше изначально предложенного варианта, но выкрутиться красиво уже не представлялось возможным.

— Не стоит, поздновато, мне скоро идти, — ответил я, понимая, что эта отговорка смотрится довольно нелепо, но ничего лучше просто не нашел.

— Ты не хочешь меня увидеть?

Я не хотел. Вне всяких сомнений — не хотел. Но какой могла бы быть реакция на подобное заявление? Я и сам был бы в ярости, скажи мне Лена нечто вроде этого… как-никак, мы должны были ценить общество друг друга.

— Мне просто надо полежать немножко, — уклонился я, заранее обдумывая дальнейшее развитие диалога. Надо было как-то перевести его в более благоприятное русло, иначе ближайшие дни грозили превратиться в непересыхающий поток жалоб и обвинений.

— Ты плохо себя чувствуешь?

— Нет, все в порядке. Слегка устал. Не переживай.

Некоторое время телефон молчал, и я даже начал думать, что все обошлось. Расслабившись и расположившись поудобнее, я вернулся к роману, но не успел им толком насладиться, как снова прозвучал назойливый сигнал.

«Иногда мне кажется, что ты меня совсем не любишь». Воображение живо нарисовало передо мною мученическое лицо девушки, свидетельствовавшее о подступавшей истерике. Теперь уже назад пути не было, и никакие мои увещевания не могли предотвратить бурю; роль же моя сводилась теперь исключительно к демонстрации небезразличного отношения к происходящему. Пара дюжин фраз, лучащихся теплом и сожалением, разрешила бы ситуацию, пусть в отместку я и узнал бы о себе много обличительного; даже не было нужды думать над ними: важно лишь не молчать…

Немного поколебавшись, я перевел аппарат в беззвучный режим, оттолкнул его на дальний край стола и теперь уже надолго погрузился в похождения детворы из семейства Пэвэнси.