ВРЕМЯ ЛАСТОЧЕК. Роман о первой любви

ЕКАТЕРИНА БЛЫНСКАЯ

Действие в основном происходит с весны через всё лето и до глубокой осени в одной из южнорусских деревень Антоново и её живописных окрестностях, однако произведение насыщено самыми разными колоритнымисобытиями. И они вполне искупают отсутствие закрученного на парадоксах и неожиданностях сюжета. Перед нами обнажённо-безжизненная, местами даже колющая глаза наползающая разруха и проступающая обречённостьсоседствуют – по Высоцкому – «с гибельным восторгом» не собирающейсясдаваться жизни.

Глава первая

«Писаный-неписаный воровской закон…»

Дверь, разбухшая от дождя и влаги, плохо поддавалась под мерными ударами плеча Григорьича. Тот выносил ее, умело распределяя свой недюжинный вес, грохотом пугая Нину Васильевну и Лизу. И казалось, что этот неожиданно приобретенный дом не очень-то хочет впускать новых хозяев.

— Бабы! Побежали бы, нашли кого-нить подсобить мне, высадить эту дверь бессовестную… — бубнил Григорьич и снова бился с дубовыми досками.

— Сам справишься! Сам бессовестный! Надо было сначала с дверью разобраться, а потом нас перевозить в дождь! — сердилась Нина Васильевна и поправляла дорогие очки Prada на остром носу.

— Да иди, сядь в машину и сиди! Разговорчивая какая! — кряхтя, отвечал Григорьич.

— А Лизка?

— Лизка! Не сахарная, не растает.

Волосы Лизы намокли и завились от дождя, но она отчего-то не уходила, стояла среди двора и улыбалась отсутствующей улыбкой, словно что воля, что неволя — всё одно. Только Майк, совершенно черный персидский столичный кот, раздирал ее плечо, достав через плотную олимпийку коготками до кожи.

Лиза грустила оттого, что ее увезли в незнакомое место со старой дачи, где было по-родному тепло, где ее всегда ждали друзья, мелкий сосед Мясушко и бабульки с теплым молоком в жестяных кружках и маковыми булками. Было грустно, будто детство оборвали.

— Вот деятели! — ворчал Григорьич, налегая на злосчастное полотно хорошо сбитых дубовых плах. — Это ж надо так было сделать! На века! Вот, блин, дед Кожушок!

— Никандрыч! — поправила его Нина Васильевна, протирая забрызганные стекла очков о край джинсового плаща. — Какая-то баба сказала, что его звали Никандрыч. Сказала, что «приехал второй Никандрыч, дюже похож». Этот наш Вертолетчик, который дом продавал, наверное, после старого Никандрыча и дверь не поменял. Зачем… Тут скорее дом упадет, а она стоять будет.

— Хоть горшком на-зо-ви-те… — напирал Григорьич, и усы его словно распушались от неравной борьбы со столетним деревом.

— И что, мы теперь не попадем туда, что ли? — спросила, капризно надув губы, Нина Васильевна. — Или соседей все-таки позвать?

Нежилой какое-то время двор за последний год быстро утонул в крапиве, зацветшие мхом крыши полуразваленных соседских сараев зеленели неприятной, тянущей тоской, как бывает обычно в середине жаркого лета: суточный дождь, смена ветра, и уже пахнет осенью, тревожно, что не вернется тепло. Вертолетчик больше не мог приезжать сюда на дачу. Лечил дочку, заболевшую туберкулезом. С трудом он решился на продажу дома. А дочка его вообще ревела белугой в Сумах. В Антоново прошли ее детство и юность. Она тут каждое лето отдыхала.

Но еще только самое начало мая, погоды не было как таковой. Одно смешение ветра, дождей и мокрой молодой листвы и травы.

Пять лет Григорьич с женой и дочерью приезжали на лето в эти края. Точнее, на родину его матери, бабы Наташи. А когда баба Наташа умерла, им остался мазаный домик в Обуховке, где они были полными хозяевами. Но только постоянные разговоры о том, что в Обуховке нет ни леса, ни реки, ни искупаться, ни сходить по грибы, нарушали мирный отдых.

Дом в «неудачной деревне» бросили и, попросив у старшей дочери Ленуси необходимую сумму, купили домик в Антоново.

— Мам… а как я буду ездить к куме, смотреть своего крестника? Ведь до нее теперь километров двадцать пять, не меньше… — чувствуя щекотание в глазах, сказала Лиза и вспомнила, как на днях, еще недели не прошло, они крестили маленького Юрчика в Суджанском храме.

— Ладно ныть. Надо будет — сами приедут. И вообще эти ваши крестины… Кому они нужны, кроме тебя. Ты же понимаешь, что кума твоя сильно мудрая девица. Ты же из Москвы, вот она и захотела, чтобы ты была крестной.

— Теперь мне что, вечно оглядываться, если мы из Москвы? Москва как будто это Америка какая-нибудь. Или Австралия.

— Для них — да! И Америка, и Австралия. Даже я думаю, кума твоя и надеялась…

— Мам! — перебила Нину Васильевну Лиза. — Но Мясушко-то меня честно любит… и Васька говорил, что любит.

— И Мясушко! И Васька! Им просто скучно. Магнитофон Васька крал из хаты, как мы в Харьков ездили? Крал.

— Ну вернул же потом…

— Вернул! Конечно! Японские детали забрал, а насовал туда черти чего.

Лиза зарыла нос в черную шерстку Майка. Ну что же… Был такой случай. Но Ваське тогда было тринадцать… Потом его бабка стыдилась за проделки дурачка-внука, а он еще лез целоваться.

На новом месте предстояло много работы. Побелить расцветающий сад, сделать грядки и посадить картошку, подправить сараюшку для кур. И иногда придется ездить на старую дачу, потому что там-то картошка уже посажена, да еще как… Под плуг, с веселой соседской помощью, с красным борщом и посиделками… Ее тоже нужно будет ехать копать. Много дел. Успеть бы, желательно до осени. Осенью Лиза должна ехать учиться. Куда она пока сама не знала. После отчисления из театрального училища она не хотела больше в творческий вуз. А учиться было нужно. Девятнадцать лет, каждый год дорог.

Кот мурчал на руках, мяукал и выворачивал голову на все звуки. Все ему было ново. Округлив глаза, он вытягивал шею, мяукал, снова подныривал под волосы хозяйки и пыхтел.

— Ничего, Майкуша, я тоже волнуюсь. Я тоже здесь впервые. Привыкнешь, найдешь себе жену, и не одну… — успокаивала его Лиза.

Внезапно за воротами сильно зашуршало, стукнуло и несколько раз пыхнуло. Это соседская корова, возвращаясь домой, хватила травы под забором новых дачников, наедаясь напоследок. Раздался щелкающий звук, и кот, больно оцарапав Лизу, метнулся вверх, на столбик, поддерживающий виноград, а оттуда — на шиферную крышу веранды. Лиза, почесав шею, дернула тяжелые ворота. Они со скрипом отворились.

Бело-рыжая корова, приподняв голову, мыкнула почти ей в лицо, Лиза, скорее от неожиданности, прижалась к доскам ворот.

— Ты чего, шальнуха… мычишь… топай… топай… — услышала Лиза голос из палисадника.

Она повернула голову на голос, и тут же ее оглушил щелчок. Корова, топнув двумя ногами, резко вывернула от ворот и помчалась на дорогу, подняв хвост.

— Что, теперь и яблок у вас не потыришь… беда какая…

Из палисадника, где усыпанные белыми цветами росли две старые, раскоряченные от времени яблони, вылез незнакомый человек с выгоревшими почти добела волосами. Он тащил за собой плеть, заплетающуюся в густой поросли травы, и к груди прижимал несколько красных тюльпанов с махровыми лепестками.

Лиза заметила, что человек этот, вернее парень, может быть, чуть старше ее. Только на других деревенских, которых она видела до того, он был не похож. Лиза посчитала, что разглядывать его стыдно, и, потупив глаза, ждала, когда он сам заговорит.

— А вы к нам надолго? Дачу купили? А Вертолетчик будет приезжать? Вам работник не нужен? — спросил он Лизу сразу обо всем. Голос его был мягкий, подходящий под его какую-то тонкую, неместную внешность.

— Работник? — переспросила Лиза, потирая оцарапанную шею двумя пальцами, наконец взглядывая на собеседника. — Мы же дачники… думаю, не нужен…

— А вы спросите у вашего батька.

Треск дерева и радостный вопль Нины Васильевны возвестили победу Григорьича над дверью.

— Лизка! Идем, отец дверь открыл!

Лиза наклонила голову и сказала с досадой.

— А вот это… плохо тюльпаны красть в чужом палисаднике.

— Ну, тут никого не было… Да и это я невесте своей… Она ваша соседка. Лелька. Такая вот… бокатая… А больше цветов пока не наросло нигде. А у вас их завал. Гляньте сами. Там этих тульпанов красных хучь могилку засыпь.

— Невесте… — улыбнулась Лиза, — тогда берите, я не жадная, берите, если хотите. Вы что тут, пастух?

— Да, что-то наподобие того.

Лиза кивнула.

— Хорошая профессия, а я боюсь коров. Они большие. Я Лиза. А вас как?

— Меня Глеб.

— Непривычное имя для деревни.

Назвавшийся Глебом вздохнул.

— Да я и неместный. Так, волей случая занесло. Теперь, видно, навсегда… Дзякую за ваши лохматые тульпаны.

Лиза двинула плечами и, молча отвернувшись, толкнула воротину.

Глеб, достав из кармана семечек, поплевал, прислушиваясь, что делается у дачников, и неслышно пошел к дому.

Две подросшие рыже-белые телки лесника бежали ему навстречу, думая еще попастись.

— А н-ну! Недраные, пошли до кордона! — специально погромче крикнул Глеб и так отчаянно завернул плетью, что телки припустились бежать, как сайгаки.

Нина Васильевна уже гудела из пустого дома гулким голосом, который бывает только в необставленном и просторном жилье.

Григорьич возился с вырванным с корнем замком, ковыряя отверткой в ржавой ране личинки.

— Кот-то рванул в хату… — сказал он задумчиво. — А ты треплешься… с кем-то.

— Брось ты свои жаргонизмы, не в хату, а в дом! Мне только что один перец сказал знаешь что? Дзякую! — усмехнулась Лиза.

— Ну тут же суржик, чего ты хочешь. Язык такой. Русский с украинским.

— Понятно.

— Иди в хату, — строго сказал Григорьич. — И помни, что ты сама на четверть хохлушка! Да! И волоса заплети, ходишь, как ведьма.

Лиза, пнув обломанный кусок дверного косяка, вошла в старый дом, с сегодняшнего дня ставший им своим.

Снаружи он казался совсем маленьким, а внутри удивил. Две комнаты, как у всех местных традиционных домов, узкая печь-труба, отапливающая пятую, внутреннюю стену, камин в дальней, «вулишной» комнате и плита в «огородной».

В маленькой веранде можно было спать, а еще стояли стол со стульями. В небольшой кладовке — кухонька и даже ванная. Можно там было готовить, а есть уже было негде. Решили есть на веранде, а Лиза собралась там обосноваться.

Между комнатами были двери. Редкость в деревне. Обычно никто не делал дверей в домах. Вешали шторки или портьеры, и все. Никакого личного пространства не полагалось. Только если была подросшая дочка, ей отгораживали в вулишной одно окно шифоньером, и там делалась «каюта». Откуда это слово пришло — с суши в море или с моря на сушу — было непонятно Лизе.

— Отец-то, вот ведь, дверь-то на себя открывалась! — шурша мимо с мешком вещей, хихикала Нина Васильевна.

— Ну, чего, расцвет маразма, — добавила Лиза, оглядывая пустые комнаты и наблюдая за котом, на полусогнутых лапах ожесточенно обнюхивающим плинтусы. — Альцгеймер недалеко.

— Дура! Русские мужики до Альцгеймера не доживают! — бросив среди комнаты мешок, сказала Нина Васильевна.

— Ну Паркинсон…

— Иди, таскай вещи из машины, Паркинсон!..

***

Григорьич был недоволен запущенным двором, странными соседями-новаторами и «забавными идиотами», как он сразу же их назвал, а главное — продавцом дома, усатым Вертолетчиком из Сум, который обещал объявиться на днях и забрать «кое-что свое» со двора.

В результате приехало человек пять местных ребят на грузовике, и стали собирать по двору трубы, лопаты, весла, а главное они увезли две лодки, с которыми дом якобы продавался, и красивейшую резную деревянную лавку, стоящую в передней комнате, и две тысячи кирпичей для обкладки сруба, и детские переносные легкие качели. Григорьич как раз в этот нехороший час рыбачил. Весь этот переезд к реке был придуман для него. Он ведь яростно мечтал о рыбе, о большой рыбе и раках к пиву и теперь ходил на надувной лодке с видом, словно управляет парусником «Крузенштерн». Мечта его ловить щук и судаков, просиживая на воде и лениво покуривая, слушая дальние вопли весенней выпи, наконец осуществилась.

Нина Васильевна громко, из-за окон веранды, стыдила прежнего хозяина, а тот даже не вышел из кабины грузовика, пока его товарищи-пособники перетаскивали «его» имущество в кузов, глухо бахая по дну тяжестью лодок и поддонами с кирпичом.

Наконец Нина Васильевна, вся изойдясь недовольством и угрозами, громко включила на магнитофоне Лизы группу «Лесоповал»:

Писаный-неписаный

Воровской закон!

Голова-головушка

Ставится на кон!

Как вода глубокая,

Не достать до дна,

Ах, голова-головушка,

Ты всего одна, —

гласила эта оригинальная укоризна.

Лиза стояла на крылечке и, по отцовскому наущению увязав длинные, бесстыдно-рыжие волосы в узел, наблюдала за здоровенными парнями, таскающими лодки, трубы и поддоны.

Того, что нагло воровал «тульпаны» в палисаднике вчера вечером, среди них не было. И Григорьич не спешил с рыбалки, чтобы переругаться с нечестным Вертолетчиком и его местными друзьями. Одна только Нина Васильевна без утомления полоскала их и их родственников, но несмотря на ее богатую выражениями русскую речь, парни таскали молча и даже попросили у Лизы попить, подмигивая ей на голубом глазу.

Томный вечер, отгромыхав наполненным кузовом грузовика, перетек в чуть слышное потрескивание стрекозиных крыльев, недовольный бубнеж Нины Васильевны и легкий скрип вторых, оставшихся качелей, на которых сидела Лиза и кот.

Лиза еще не выходила за ворота. Она привыкала ко двору, к новому месту, к дому, в котором запах старого дерева тяжело мешался с плесневой отдушкой.

Она выбрала себе место на веранде, куда затянули старую, подранную котом тахту. Но спать было еще страшновато, окно закрывалось с трудом и только на один кривой шпингалет.

Лиза готова была зареветь от тоски по старой даче, где сейчас наверняка ее соседи Попенок и Мясушко катаются по асфальту на великах до свинарника и обратно, а Василька уныло, втихаря покуривает в ветлах, вспоминая ночные посиделки с покером и «Мафией».

Все было чужим. Но лес, опушенный по краю акациями, не пугал. Он светился белым песком, и от новой реки, мощной, незнакомой и широкой, пахло весенним половодьем даже через бесконечный частокол сосняка.