Литературный призрак
Дебютный роман современного классика Дэвида Митчелла, дважды финалиста Букеровской премии – за «Сон № 9» и за «Облачный атлас» (недавно экранизированный Томом Тыквером и братьями Вачовски). Именно «Литературный призрак», с его фирменной митчелловской полифоничностью, в мгновение ока вознес молодого автора на британский литературный олимп. На этих страницах переплелись жизненные пути молодого сектанта, по указке Его Провидчества устроившего зариновую атаку в токийском метро, и начинающего саксофониста, который подрабатывает в магазинчике коллекционного винила, банковского менеджера из Лондона, отмывающего в Гонконге деньги русской мафии, и ветерана английской разведки, решившего опубликовать свои воспоминания, его «литературного негра» (по совместительству – лидера панк-группы) и витающего над монгольскими степями бесплотного призрака, женщины-физика с ирландского островка, за которой охотится Пентагон, похитителей эрмитажных картин, нью-йоркского диджея и многих-многих других… «Один из лучших романов, прочитанных мною за долгое время. <…> Я буквально не могла оторваться от книги – а еще больше удовольствия получила при перечитывании» (А. С. Байетт). Перевод публикуется в новой редакции.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Литературный призрак предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Токио
Дождливое утро. Весна опаздывала. Я тоже. Горожане спешили на работу, подняв воротники и зонтики. Вишневые деревца в переулке выглядели совсем по-зимнему — мокрые голые ветви, корявые стволы в оспинах. Я выудил из кармана ключи, поднял ставни и открыл магазин.
Пока закипала вода для чая, я просмотрел почту. Несколько заказов — отлично. Счета на оплату — плохо. Пара запросов от постоянного клиента из Нагано по поводу редких пластинок, о которых я никогда не слышал. И всякая макулатура. Совершенно заурядное утро. Пора выпить чаю. Ставлю очень редкий диск Майлза Дэвиса, который Такэси откопал в коробке со всякой музыкальной всячиной, купленной в прошлом месяце на аукционе в Синагаве{9}.
Это шедевр. «It Never Entered My Mind»[1]{10} — тут и счастье, и отчаяние. Ювелирная работа сурдиной, звук трубы сфокусирован в один луч. Медная тарелка солнца прячется в облаках.
Первым покупателем на этой неделе оказался иностранец — то ли американец, то ли европеец, а может, австралиец. Попробуй разбери их — они же все на одно лицо. Короче, долговязый прыщавый иностранец. Но коллекционер настоящий, не праздный зевака. В глазах — искра одержимости, пальцы привыкли быстро-быстро перебирать метровые стопки дисков: так кассир в банке пересчитывает банкноты. Он купил минтовый первопресс «Stormy Sunday»[2] Кенни Баррелла{11} и «Flight to Denmark»[3] Дюка Джордана{12}, пластинка 1973 года. Еще на нем была крутая футболка: летучая мышь кружит над небоскребом, а за ней тянется звездный шлейф. Я спросил, из какой он страны. Он ответил: «Большое спасибо». Все-таки европейцам плохо дается японский.
Чуть погодя позвонил Такэси:
— Сатору! Как вчера отдохнул?
— Да ничего особенного. Днем — урок игры на саксе, потом заглянул к Кодзи. А, еще помог Таро выгрузить доставленное пиво.
— Чеков на эпические суммы не присылали?
— Нет, ничего особо эпичного. Мелочевка всякая. А ты как провел выходные?
Собственно, ради этого вопроса он и звонил.
— Забавно, что ты спросил! В пятницу познакомился в одном клубе в Роппонги{13} с божественной крошкой! — (Даже по телефону почти слышно, как у него текут слюнки.) — Двадцать пять лет, прикинь! — (Для Такэси это идеальный возраст, он на десять лет старше.) — Помолвлена! — (А это обстоятельство привносит аромат адюльтера и снимает с Такэси ответственность. «Трахаться только с теми женщинами, которым есть что терять» — таков его девиз.) — Тусовались до четырех утра. Просыпаюсь в субботу после полудня в какой-то гостинице в районе Тиёда{14}, вся одежда наизнанку. Понятия не имею, как мы там оказались! Тут она выходит из душа — голая, загорелая, капельки стекают по коже! И опять хочет, прикинь!
— Да, райское наслаждение. Вы еще встретитесь?
— А как же, конечно встретимся. У нас же любовь с первого взгляда! Сегодня ужинаем во французском ресторане в Итигае{15}. — (Это означало, что им предстоит ночь любви в доме свиданий где-нибудь в Итигае.) — Серьезно, видел бы ты ее попку! Два спелых персичка! Едва коснешься — сок так и брызжет!
Лучше бы он не упоминал этих подробностей.
— Так говоришь, она помолвлена?
— Ага. С клерком из отдела конструкторских разработок производства чернильных картриджей для копировальных устройств компании «Фудзицу». Он знаком со знакомым начальника ее папы.
— Вот уж повезло парню.
— Да нет, все нормально. Никто ж не видал, верно? Из нее наверняка получится милая маленькая женушка. Просто сейчас ей хочется перебеситься, прежде чем заделаться домохозяйкой на всю оставшуюся жизнь.
Похоже, девица загуляла. А Такэси вроде бы забыл, что всего две недели назад пытался помириться с женой, с которой они живут раздельно.
А дождь все шел и шел — вместо покупателей: те сидели по домам. Дождь то усиливался, то затихал, то опять усиливался. В телефонных проводах шипело статическое электричество. Как перкуссия Джимми Кобба в «Blue in Green»[4]{16}.
Такэси на миг умолк — видно, ждал от меня какой-то реакции.
— А что она из себя представляет? Какой у нее характер?
— Отменный, — ответил Такэси так, словно я поинтересовался новым сортом рисового печенья. — Ну ладно, мне пора. Пойду взбодрю моего риелтора. А то вообще не шевелится, и дело не с места. А ты давай там, торгуй как следует, заработай мне побольше денежек. Если что, звони на мобильный.
Вот уж чего я никогда не делал. Он повесил трубку.
Двадцать миллионов людей живут и работают в Токио. Город так огромен, что никто не знает, где он заканчивается. Он давно уже вышел за пределы равнины и с запада карабкается в гору, а на востоке отвоевывает землю у залива. Город непрестанно перечерчивает свои границы. Путеводители устаревают, не успев выйти из типографии. Город раскинулся ввысь, вширь и вглубь. У тебя под ногами и над головой непрерывное движение. Люди, эстакады, автомобили, тротуары, пешеходные переходы, линии подземки, офисы, небоскребы, электрические провода, трубопроводы, жилые здания обступают со всех сторон, наваливаются на тебя. Нужно усилие, чтобы сопротивляться этой массе, иначе превратишься в пылинку, в муравья, затянутого в водоворот. В городах поменьше человек может использовать окружающее пространство, чтобы отделить себя от других, чтобы напоминать себе о своей сути. Другое дело — Токио. Здесь человек — за исключением президентов компаний, гангстеров, политических деятелей и императора — лишен этого пространства. В вагонах метро тела вдавлены друг в друга, несколько рук цепляются за один поручень. Окна квартир смотрят в окна квартир напротив.
Поэтому в Токио, если хочешь спастись, приходится создавать внутреннее пространство — у себя в голове.
Все решают эту задачу по-разному. Кто-то выбирает физическую нагрузку до боли, до седьмого пота, до изнеможения. Такие предпочитают спортзалы и плавательные бассейны. Они же бегают трусцой в маленьких вытоптанных скверах. Кто-то предпочитает другое прибежище — телевизор. Там ярко, шумно и весело, там вечный праздник и не смолкают шутки, а законсервированный смех на всякий случай подсказывает, когда хохотать. Новости из-за рубежа обработаны с тонким расчетом: волновать, но не слишком, а ровно настолько, чтобы дать человеку повод еще раз порадоваться, как ему повезло родиться в своей стране. Под музыку вам объяснят, кого ненавидеть, кого жалеть, над кем смеяться.
Личное пространство Такэси — ночная жизнь. Клубы, бары и женщины, которые там обретаются.
Есть множество других пространств такого же рода. Все вместе они образуют еще один Токио, только невидимый. Он существует лишь в нашем сознании — сознании его обитателей. Интернет, манга, голливудское кино, апокалиптические секты — это все своего рода укромные уголки, тайные прибежища, куда отправляется человек, чтобы ощутить свою индивидуальность. Иные с ходу начинают рассказывать вам про свой уголок и тараторят без умолку весь вечер. Другие хранят свое прибежище в тайне от чужих глаз, словно садик высоко в горах.
А те, кто не находит себе прибежища, в конце концов бросаются на рельсы подземки.
Мое прибежище — джаз. Джаз — самый прекрасный из всех укромных уголков на свете. Краски и чувства там рождаются из звуков, а зрение ни при чем. Ты словно ослеп, но видишь больше. Вот почему я работаю в магазине у Такэси. Только об этом никогда никому не рассказываю.
Зазвонил телефон. Мама-сан.
— Сато-кун, Акико и Томоми подхватили жуткий грипп, который гуляет по городу, да и Аяка еще не оправилась. — (На прошлой неделе Аяка сделала аборт.) — Поэтому я сама открываю бар. Придется пойти пораньше. Ты сможешь где-нибудь поужинать?
— Мне уже исполнилось восемнадцать! Я смогу где-нибудь поужинать, что за вопрос!
Она рассмеялась своим каркающим смехом.
— Ты славный мальчуган! — И повесила трубку.
Настроение как раз для Билли Холидей. Я имею в виду «Lady in Satin»[5], которую она записала после дозы героина и бутылки джина за год до смерти{17}. В голосе — обреченные ноты осеннего гобоя.
Интересно, что сталось с моей настоящей матерью. Нет, я не то чтобы сгораю от любопытства. Толку-то сгорать. Мама-сан сказала, что ее депортировали обратно на Филиппины и запретили приезжать в Японию. Но иногда, очень-очень редко, я думаю о ней — где она сейчас, что делает и вспоминает ли обо мне.
По словам Мамы-сан, когда я родился, моему отцу было восемнадцать. Теперь мне столько же. Его, конечно, выставляют жертвой. Этакий невинный парнишка, которого соблазнила коварная иностранка — сцапала, как акула, чтобы заполучить визу. Ясно, что правды я не узнаю, если только не разбогатею и не найму частного сыщика. Думаю, у семьи моего отца водятся денежки, если он в моем нежном возрасте захаживал в хостес-бары, а потом вышел сухим из этой скандальной истории. Интересно знать, какие чувства они с матерью питали друг к другу, если питали.
Он как-то раз заходил. Я почти уверен, что это был он. Крутой, на вид лет под сорок. Походные ботинки, темно-рыжая замшевая куртка. Серьга в ухе. Лицо сразу же показалось знакомым, будто я его где-то раньше видел, но тогда подумал, что он, наверное, музыкант. Он прошелся по магазину, спросил пластинку Чика Кориа{18}, которая у нас, к счастью, была. Он расплатился, я упаковал диск, и он вышел. Только тут я сообразил, на кого он похож. На меня.
Я попробовал рассчитать вероятность нашей случайной встречи в таком мегаполисе, как Токио, но калькулятор зашкалило — не влезали все знаки после запятой. Тогда я предположил, что он приходил посмотреть на меня. Может, думал обо мне, как и я о нем. Нам, сиротам, приходится всю жизнь трезво относиться к вещам, поэтому при первом же удобном случае мы начинаем все романтизировать, да еще как! Хотя, в общем-то, я не то чтобы настоящий сирота из детского дома. У меня всегда была Мама-сан.
Я на минутку вышел из магазина, чтобы почувствовать капли дождя на коже. Будто чье-то дыхание. Какой-то фургон резко затормозил и бибикнул старушке, которая толкала перед собой тележку. Старушка оглянулась и замахала на него руками, как ведьма. Фургон прерывисто забибикал, как оскорбленный пупс. Мимо проплыла длинноногая красотка в норковом пальто, ничуть не сомневаясь в своей безумной привлекательности. За ней вышагивал богатенький муж, вел на поводке пса с вислой складчатой шкурой. В белозубой пасти телепался громадный язык. Красотка перевела взгляд в сторону и, прежде чем скрыться из виду, мельком заметила меня — выпускника средней школы, гробящего свои молодые годы в убогой лавчонке, где и посетителей-то обычно почти не бывает.
Это мое прибежище. Еще один диск Билли Холидей. Она пела «Some Other Spring»[6]{19}, и слушатели аплодировали, пока не растворились в знойной душной ночи полузабытого чикагского лета.
Телефон.
— Привет, Сатору. Это я, Кодзи.
— Ничего не слышу! Что там у тебя громыхает?
— Я из институтской столовой.
— Как экзамен по машиностроению?
— Пришлось попыхтеть…
Ну ясно, сдал на отлично.
— Поздравляю! Значит, в храме побывал не зря? Когда объявят результаты?
— Недели через три-четыре. Главное, все позади. Уже хорошо. А поздравлять меня пока рано… Слушай, отец сейчас в Токио. Мама сегодня готовит сукияки{20}. Вот они и подумали: может, зайдешь, поможешь нам с ним управиться? Как ты, старик? А засидимся — переночуешь в комнате сестры. Она с классом уехала на экскурсию на Окинаву.
Я что-то промычал и мысленно вздохнул. Вообще-то, родители Кодзи — славные, порядочные люди, одно плохо — считают своим долгом наставлять меня на путь истинный. Никак в толк не возьмут, что меня вполне устраивает моя жизнь — с дисками, с саксофоном и с моим укромным уголком. Их участие объясняется жалостью, а вот жалости я не перевариваю, лучше буду дерьмо ложкой лопать, как и полагается сироте.
Но Кодзи — мой друг. Пожалуй, единственный.
— Спасибо, приду с удовольствием. Что захватить?
— Ничего, захвати себя.
Значит, цветы для мамы и пиво для папы.
— Я буду сразу после работы.
— О’кей, до встречи.
— До встречи.
Это время дня всегда ассоциируется у меня с Мэлом Уолдроном. Вечер подступил внезапно. Хозяин овощной лавки начал заносить внутрь ящики с белым редисом, морковкой и корнями лотоса. Опуская ставни, он заметил меня и сдержанно кивнул. Он никогда не улыбается. Прогрохотал грузовик, и стайка голубей рассыпалась в разные стороны. Нотки «Left Alone»[7] дробинками падали на дно глубокого колодца: звуки саксофона Джеки Маклина{21} кружили в воздухе, исполненные такой печали, что едва поднимались над землей.
Открылась дверь, пахнуло свежим воздухом, дочиста промытым дождем. Вошли четыре старшеклассницы, но одна из них — совершенно, совершенно особенная. Она сияла и переливалась невидимым светом, будто квазар. Я понимаю, это звучит глупо — но что поделаешь, если она светилась!
Три вертихвостки сразу бросились к прилавку. Хорошенькие, спору нет, но можно подумать, что все три вылупились из одного яйца. Волосы одинаковой длины, помада одного цвета, одинаковые фигуры в одинаковой школьной форме. Одна — видимо, заводила — жеманным и капризным голосом потребовала последний хит, от которого балдели все подростки.
Я не очень-то к ним прислушивался. Я не умею описывать женщин, не то что Такэси или Кодзи. Но если вы слышали «After the Rain»[8] Дюка Пирсона{22} — то вот, четвертая была так же чиста и прекрасна.
Она остановилась у окна и посмотрела на улицу. Что ее там привлекало? Чувствовалось, что она стесняется своих одноклассниц. Да и как могло быть иначе! Она была такая живая и настоящая рядом с этими картонными куклами. Она жила настоящей жизнью, которая и делала ее такой настоящей, и мне захотелось узнать эту жизнь, прочесть, как книгу. У меня возникло странное чувство. Точнее, я подумал… Не помню, что я подумал… Впрочем, вряд ли я думал вообще…
Она замерла и слушала музыку! Боялась шевельнуться, чтобы не вспугнуть музыку.
— Так есть у вас этот диск или нет, я спрашиваю? — визгливо осведомилась вырезанная по трафарету девчонка. Наверное, нужно долго тренироваться, чтобы голос зазвучал так противно.
Две другие захихикали.
У заводилы в кармане зазвонил телефон. Она его достала.
Я разозлился на девиц, потому что они мешали мне смотреть на четвертую.
— Слушайте, наш магазин для коллекционеров. То, что вам надо, продается в ларьках с игрушками у метро.
Богатые девчонки из Сибуи — болонки, откормленные трюфелями. Девушки в баре у Мамы-сан прошли суровую школу выживания. Им нельзя потерять клиентов, нельзя потерять лицо, нельзя потерять себя. Да, жизнь оставила на них глубокие шрамы. Но они себя уважают, и это сразу видно. Они уважают друг друга. И я уважаю их. Они настоящие.
А в девчонках, которые молятся на глянцевые журналы, нет ничего настоящего. У них журнальное выражение лица, они щебечут на журнальном языке и одеты все по-журнальному. Не знаю, можно ли их винить. Конечно, шрамы не украшают. Но посмотрите! Эти девчонки такие же пустые, глянцевые, одинаковые и бездушные, как их журналы.
— Мальчик слегка не в духе сегодня? Подружка продинамила? — Заводила наклонилась над прилавком, призывно раскачиваясь в нескольких сантиметрах от меня.
Я представил, как она с таким же выражением лица переходит из бара в бар, из бара в автомобиль, из автомобиля в дом свиданий.
Подружки прыснули со смеху и оттащили ее прежде, чем я успел придумать в ответ что-нибудь остроумное. Они направились к дверям.
— Ну, что я тебе говорила! — фыркнула одна девица.
Другая все еще болтала по телефону:
— Понятия не имею, где мы. Какой-то паршивый магазин возле паршивого сарая. А ты где?..
— Так ты идешь? — Заводила повернулась к ней, а она все так же стояла у окна и слушала Мэла Уолдрона.
«Нет, — гипнотизировал я ее. — Скажи „нет“ и останься со мной, в моем уголке».
— Повторяю, — отчеканила заводила. — Ты — идешь — с — нами?
Может, она глухонемая, подумал я.
— Да, пожалуй, — откликнулась она удивительным голосом. Таким живым и настоящим.
«Оглянись, — мысленно взмолился я. — Оглянись. Взгляни на меня. Хотя бы раз — взгляни на меня».
В дверях она обернулась и посмотрела на меня через плечо. Мое сердце подпрыгнуло, как на батуте, а она следом за остальными вышла на улицу.
На вишневых деревцах набухали почки, их острые кончики распирали красновато-коричневую оболочку, надрывали ее изнутри. Голуби курлыкали и прохаживались с важным видом. Интересно, они напускают на себя важность, чтобы произвести впечатление на противоположный пол, или они по натуре пижоны? Вот что следовало бы изучать в школьной программе, а не всякую чепуху типа «как называется столица Монголии». Воздух стал теплым и влажным. На улице было душно, как в палатке. В соседнем здании дрель вгрызалась в бетон. Такэси сказал, что там готовится к открытию очередной магазин спортивного снаряжения для серфинга и водных лыж. Просто диву даешься, сколько у нас в Токио любителей серфинга и водных лыж.
Я включил сборник Чарли Паркера на полную громкость, чтобы заглушить скрежет металла. Чарли Паркер, пылкий и затейливый, уж он-то не понаслышке знал, что такое жестокость. «Relaxin’ in Camarillo», «How Deep is the Ocean?», «All the Things You Are», «Out of Nowhere», «A Night in Tunisia»[9]{23}.
Я мысленно нарядил ту девушку в ситцевое платье{24}, но она ускользнула в североафриканскую ночь.
Быть не таким, как все, вот как я, — ничего хорошего.
Однажды мы с Кодзи пошли в Роппонги, он был в ударе и завел знакомство с двумя девчонками из Шотландии. Я-то сперва подумал, что они учительницы в какой-нибудь задрипанной английской школе, но нет, оказалось — «экзотические танцовщицы». Кодзи здорово говорит по-английски — в классе всегда был одним из первых. Я-то не особо налегал на английский — это девчачий предмет, но, когда открыл для себя джаз, призанялся английским дома, сам, чтобы читать интервью с великими музыкантами, а они все сплошь американцы. Но читать — это одно, а говорить — совсем другое. Поэтому Кодзи приходилось работать за переводчика. Так вот, эти девчонки сказали, что у них на родине каждый стремится быть не как все. Ради этого красят волосы в такой цвет, как ни у кого, покупают одежду, как ни у кого, увлекаются музыкой, которой никто не знает. Просто не верится! Потом они спросили: отчего здесь наоборот, все девчонки хотят походить друг на друга? Кодзи ответил: «Потому что они девчонки! Почему все копы одинаковые? Потому что они копы, вот почему». Тогда одна из этих шотландок спросила: а почему японские ребята, как мартышки, подражают американцам? Одежда, рэп, скейтборды, стрижки. Я сказал, мол, дело не в том, что они так уж обожают все американское, просто отвергают все японское, доставшееся от родителей. Но поскольку собственной молодежной культуры у нас нет, вот им и приходится брать первое, что под руку попадется, а это, естественно, американское. Но вообще-то, не американская культура имеет нас, а мы имеем ее.
У Кодзи возникли трудности с переводом последней фразы.
Я начал расспрашивать девушек про личное пространство: есть ли у них по жизни свой уголок. Подумал, такой разговор как раз в тему. Но ничего путного не добился, если не считать того, что в Японии, дескать, квартирки ужасно маленькие, а вот в Англии все дома с центральным отоплением. Потом подошли их приятели-моряки, здоровенные американские гориллы. Они без особого интереса смерили нас с Кодзи взглядом, и мы отчалили, решив, что самое время пропустить по стаканчику в баре.
Да, жизнь у меня, конечно, не такая, как у всех. В старших классах ко мне прикапывались из-за того, что нет родителей. Даже подработать и то было сложно устроиться — все равно как если у тебя родители корейцы. Людям до всего есть дело. Проще, конечно, было сказать, что родители погибли в автомобильной катастрофе, но я не собираюсь врать в угоду каждой дубовой башке. К тому же, если говорить о человеке, что он умер, судьба сочтет это намеком и пошлет ему смерть. В Токио слухи распространяются телепатически. Город гигантский, но всегда есть кто-то, у кого есть знакомый, который знает твоего знакомого. Анонимность не исключает совпадений, она только делает их более поразительными. Вот почему я до сих пор убежден, что мой отец вполне может зайти к нам в магазин.
Так что с младших классов я вынужден был драться. Я часто проигрывал, но это не важно. Таро, вышибала в баре Мамы-сан, всегда говорил, что лучше терпеть поражение в драке, чем терпеть обиду. Проиграть бой лучше, чем отказаться от него: так закаляешь волю, а это главное. Таро внушал мне, что уважают того, у кого сильная воля, а труса не уважает даже трус. Он учил меня, как ударить головой, если противник выше ростом, как бить коленом в пах, как выкручивать руки. Поэтому в старших классах уже мало кто решался меня задевать. Помню, однажды возле школы меня поджидала шайка молодых якудза: чьему-то брату я на перемене раскровенил нос. До сих пор не знаю, кто предупредил Маму-сан — Кодзи, наверное, — потому что она в тот день попросила Таро меня встретить. Он выждал, когда в парке меня окружили, потом подошел и напугал их до усрачки. Вот так-то. Мне только сейчас пришло в голову, что Таро, по сути, всегда был мне как отец.
В магазин вошел заскорузлый тип в кроваво-красном пиджаке. Не обращая внимания на меня, он отыскал стеллаж с Чарльзом Мингусом{25} и скупил почти все, что было на полках, включая раритеты. Купюры в десять тысяч иен он комкал, как туалетную бумагу. Его глазные яблоки странно подергивались в такт басам. Он водрузил на стойку картонную коробку, сложил туда купленное и ушел. Даже скидкой не поинтересовался, хотя я готов был ее предоставить. Я остался один на один с кучей денег и сразу позвонил Такэси, сообщить хорошую новость, мол, пусть заедет вечерком, заберет деньги — у него же вечно проблемы с наличными.
— Вот это да! — обрадовался Такэси. — Тогда живем, малыш! Просто здорово, здорово, здорово!
В трубке слышались звуки галлюциногенной музыки, напоминающей мигрень, и стоны изнемогающей от щекотки женщины.
Сообразив, что вклинился не вовремя, я попрощался и повесил трубку.
А было еще только одиннадцать утра!
В старших классах Кодзи считался заучкой, а значит, тоже не таким, как все. Аутсайдером. Вообще-то, он мог бы пойти в школу гораздо лучше нашей, но, пока ему не исполнилось пятнадцати, отца часто переводили с места на место, и Кодзи нелегко было каждый раз заново приспосабливаться. К тому же у Кодзи всегда были страшные проблемы с физкультурой — спортсмен из него никакой. Клянусь, я не видел, чтоб он хоть раз за три года попал бейсбольной битой по мячу. А однажды, когда он размахнулся что было сил, бита вырвалась у него из рук, полетела, как баллистическая ракета, и угодила прямо в господина Икэду, нашего учителя физкультуры, который боготворил Юкио Мисиму, но вряд ли за всю свою жизнь хоть одну книгу прочел до конца.
От смеха меня скрючило пополам, поэтому я не видел, смеялся еще кто-нибудь или нет. Этот смех мне дорого обошелся: весь семестр мы с Кодзи убирали туалеты. Тогда-то я и узнал, что он увлекается игрой на фортепьяно. А у меня был саксофон. Так вот мы и подружились. Благодаря учителю физкультуры, из которого вышибло дух, и самым вонючим туалетам во всей системе национального образования.
В обед пришел один из наших завсегдатаев, господин Фудзимото. Прозвенел дверной колокольчик, и под порывом ветра затрепетали бумаги на прилавке. Господин Фудзимото засмеялся. Он всегда смеется, потому что рад меня видеть. Как обычно, он выложил на прилавок стопку книг для меня. Я каждый раз пытаюсь отдать ему деньги, а он каждый раз не берет. Говорит — это плата за мои консультации по джазу.
— Здравствуйте, господин Фудзимото! Как дела на работе?
— Отвратительно!
Господин Фудзимото говорит очень громко, при любых обстоятельствах, будто больше всего на свете боится, что его не услышат. А когда он хохочет от души, то просто чувствуешь, как звуковая волна толкает тебя в грудь.
Наш магазин находится между деловым кварталом Отэмати и издательским кварталом Отяномидзу, и наши покупатели, как правило, работают либо там, либо там. Отличить одних от других не составляет труда. У тех, кто имеет дело с большими деньгами, появляется сосредоточенный, голодный взгляд. Его трудно описать словами, но это так. Для таких деньги — внутреннее прибежище. К тому же деньгами можно измерять свою значимость.
А служащие издательств — совсем другой народ, они одержимы маниакальной веселостью. Господин Фудзимото — прекрасный тому пример. Он каламбурит без конца и бездарно. Вот образчик:
— Добрый день, Сатору-кун! Ты бы не мог попросить Такэси, чтобы он поставил сюда стул поудобнее? А то он, как всегда, гуляет, а тебе — сиди и сиди!
— Ну что вы! Я не сижу, я работаю, — с опаской возражаю я, предчувствуя развязку.
— А я и сказал — тебе «си-ди», CD! — хохочет он.
Я невольно морщусь, но его это не смущает. По нему, чем хуже, тем лучше.
На этот раз господин Фудзимото искал чего-нибудь в духе Ли Моргана{26}. Я порекомендовал ему «A Caddy for Daddy»[10] Хэнка Мобли{27}, и он купил пластинку не раздумывая. Я знаю его вкус. Чем фанковей, тем лучше. Я вручил ему сдачу, а он неожиданно посерьезнел, снял очки с толстыми стеклами, протер их и сказал более официальным тоном:
— Позволь поинтересоваться, Сатору, не намерен ли ты в следующем году подавать документы в колледж?
— Да что вы, нет, конечно…
— Ты еще не выбрал профессию?
Он уже не раз заводил этот разговор. Я знал, к чему он клонит.
— Нет; правда, пока у меня нет конкретных планов. Поживем — увидим.
— Разумеется, Сатору, это абсолютно не мое дело, и прости, что вмешиваюсь. Я позволяю себе это лишь потому, что у меня на работе открылась пара вакансий. Конечно, скромных. Немногим лучше должности редакционного мальчика на побегушках. Но если ты заинтересуешься, с радостью дам тебе рекомендацию. И на собеседование устрою. По-моему, неплохой вариант. Знаешь, когда-то я сам так начинал. Отчего ж не пособить хорошему человеку.
Я обвел взглядом магазин.
— Это очень заманчивое предложение, господин Фудзимото. Но я не знаю, что сказать.
— Обдумай все хорошенько, Сатору. Я на несколько дней уеду по делам в Киото. Пока не вернусь, собеседования не начнутся. С твоим боссом я сам могу поговорить, если это тебя смущает. Я знаю, Такэси хорошо к тебе относится, так что не станет вставлять палки в колеса.
— Нет, не в этом дело. Благодарю вас. Просто я должен все хорошенько обдумать. Еще раз благодарю… Сколько с меня за книги?
— Нисколько. Это гонорар за твои консультации. Некоторые образцы мы раздаем бесплатно, для рекламы. Карманные издания классики в мягкой обложке. Помню, тебе понравился «Великий Гэтсби». Я принес рассказы Фицджеральда в новом переводе Мураками. А вот еще «Повелитель мух», очень смешно. И новый Гарсиа Маркес.
— Вы очень добры.
— Ерунда! Так ты всерьез подумай об издательской карьере. Не худший способ зарабатывать на жизнь.
Я все время думал о той девушке. Двадцать, а может, тридцать, а может, сорок раз на дню. Начинал думать о ней и не хотел останавливаться, как не хочется зимним утром вылезать из-под теплого душа. Приглаживал пальцами волосы и рассматривал себя в диск Фэтса Наварро{28}, будто в зеркало. Встретимся ли мы еще? Я даже не помнил точно ее лица. Нежная кожа, высокие скулы, миндалевидные глаза. Эдакая китайская императрица. Думая о ней, я вспоминал не лицо. Просто впечатление. Цвет, у которого еще нет названия. Звук, еще не сложившийся в слово.
Я сам на себя злился. Не то чтобы я рассчитывал снова встретить ее. Токио есть Токио, как ни крути. И потом, допустим даже, что мы встретимся. Из чего следует, что она обратит на меня хоть малейшее внимание? Моя голова так устроена, что я могу думать зараз только об одном. По крайней мере, надо думать о чем-то толковом.
Я решил обдумать предложение господина Фудзимото. И вправду — что я тут делаю, в этом магазине? Кодзи строит свою жизнь. Все мои одноклассники либо учатся в колледжах, либо пристроены в хорошие фирмы. Мама Кодзи регулярно докладывает мне об их успехах. А я что делаю?
За окном проехал тип в инвалидной коляске.
Нет уж, тут мой уголок, мое место в жизни. Пришло время слушать джаз.
«Undercurrent»[11] Джима Холла и Билла Эванса. Альбом то зыбкий, как океанская гладь под ветром, то тихий и медленный, как река под деревьями. А еще в нем есть композиции, где аккорды сверкают и рябят во внутренних морях.
И девушка тоже в нем была. Плыла на спине, обнаженная, течение ее покачивало{29}.
Я заварил себе зеленого чая и смотрел, как над чашкой поднимается пар и смешивается с заполошным днем. Кодзи постучал в окно, дурашливо улыбнулся, прижал физиономию к стеклу и стал похож на ехидного карлика.
Я улыбнулся в ответ. Он вошел своей размашистой прыгающей походкой.
— Где это ты витаешь? — спросил он. — Я по дороге заглянул в «Мистер Донат»{30}. Как насчет ванильного пончика?
— Отлично. Давай-ка налью тебе чаю. Вчера получили прекрасный диск Кита Джарретта, ты обязан послушать! Просто не верится, что он импровизирует все это на ходу!{31}
— Ну, это печать гения. Может, когда закончишь работу, сходим куда-нибудь, посидим?
— Куда?
— Не знаю. Туда, где бывают сексапильные девушки, которые изголодались по свежему мужскому телу. Может, в бар Студенческого союза? Но если ты сегодня вечером занят поиском смысла жизни, отложим до другого раза. Закурим?
— Давай. Бери стул, садись.
Кодзи очень нравится разыгрывать из себя прожженного волокиту с черствым сердцем, на манер Такэси. На самом деле сердце у него мягче ванильного пончика. За это я его тоже люблю. Мы закурили.
— Кодзи, а ты веришь в любовь с первого взгляда?
Он откинулся на спинку стула и плотоядно оскалился:
— И кто же она?
— Нет, нет, нет. Никто конкретно. Я спрашиваю в принципе.
Кодзи задумчиво посмотрел в потолок, выпустил колечко дыма и изрек:
— Я верю в страсть с первого взгляда. Только нужно сохранять твердость, иначе превратишься в слизняка. А в слизняков не влюбляются. Ни в коем случае не смей показывать свои чувства. Иначе ты пропал, — заявил Кодзи и продолжил тоном Хамфри Богарта: — Будь загадочен, малыш. Будь жесток. Понял?
— Понял, понял. Буду брать пример с тебя. Когда ты прошлый раз влюбился, ты был жесток, как Бемби. А если серьезно?
— А если серьезно… — Кодзи выпустил еще одно колечко дыма. — По-моему, любовь вырастает из понимания. Нужно очень хорошо узнать человека, чтобы полюбить его. Поэтому любовь с первого взгляда — явное противоречие. Если, конечно, с первым взглядом не происходит мистическая загрузка гигабайтов информации из одного мозга в другой. Но это ведь маловероятно, правда?
— Хм. Кто его знает…
Я налил другу чашку чая.
Вишневые деревья как-то внезапно зацвели. Волшебная кипень колыхалась над головой и наполняла воздух красками, которые невозможно описать обычными словами вроде «белое» или «розовое». Как невзрачным деревцам из безымянных закоулков удается породить эту нездешнюю материю? Ежегодное чудо, которое не укладывается у меня в голове.
Такое утро просто требовало Эллы Фицджеральд. На свете много чудес, что ни говори. Достоинство, благородство, доброта и юмор встречаются там, где не ждешь. Уже старухой, с ампутированными ногами, в инвалидной коляске, Элла пела как школьница, встретившая первую любовь.
Зазвонил телефон.
— Это Такэси.
— Привет, босс. Как дела? Все хорошо?
— Ничего хорошего. Хуже некуда.
— Что случилось?
— Я идиот. Полный идиот. Законченный идиот. Почему, почему люди так по-идиотски себя ведут? — (Он уже был пьян, а я успел выпить только чашку чая.) — Скажи, Сатору, в каком месте у человека рождаются такие желания? Нет, ты мне скажи! — требует Такэси, словно я наверняка знаю, но из вредности отказываюсь открыть секрет. — Полчаса судорожных объятий, несколько укусов, три секунды оргазма — если повезет, затем полчаса приятной полудремы, а когда очнулся — понимаешь, что ты просто мерзкий кобель и спустил в унитаз миллионы сперматозоидов и шесть лет брака. Почему мы устроены таким образом, ну почему?
Я не знал, как ответить и честно, и в то же время утешительно, поэтому так и сказал:
— Не знаю.
Тогда Такэси изложил мне всю историю, причем раза три.
— Понимаешь, за мной заехала жена. Мы условились пообедать вместе, хотели обсудить наши отношения, договориться до чего-нибудь… Я купил ей цветы, она мне новый полосатый пиджак… Ужасно отстойный, конечно, но главное — она помнит мой размер, понимаешь… Это как трубка мира… Мы уже собирались выходить, но тут она зашла в ванную, а там… Знаешь, что она там обнаружила?
Я хотел было сказать «труп медсестры», но благоразумно сдержался.
— Что?
— Косметичку медсестры. И ее халат. И еще записку. Губной помадой на зеркале.
— И что она написала?
Послышалось звяканье льдинок — Такэси долил бокал.
— Не твое дело. Короче, жена все прочла, спокойно вышла из ванной, облила пиджак водкой, подожгла и ушла, не сказав ни слова. Пиджак скукожился и расплавился.
— Такова сила письменного слова.
— Пошел к черту, Сатору. Мне бы твои годы! Как тогда все было просто! Что я наделал? Скажи, откуда пошел этот миф?
— Какой еще миф?
— Такой, который отравляет жизнь всем мужикам. Что жизнь без секса, без обмана и без тайны — только полжизни. С чего это взяли? И ладно бы встретил королеву красоты, потерял голову. Так нет же, нет. Тупая шалава-медсестра. Ну почему? Ради чего?
Мне же только девятнадцать. Окончил школу в прошлом году. Я и правда не знаю.
Он так убивался, что мне стало его очень жалко. Слава богу, в магазин вошли Мама-сан и Таро, и я с чистой совестью оставил без ответа вопросы Такэси, на которые ответа нет и быть не может.
Если бы Мама-сан была птицей, то, наверно, вороной — доброй, белой.
Таро никак не может быть птицей. Он, скорее, танк. Уже много-много лет он повсюду сопровождает Маму-сан. Это началось задолго до моего появления. Я не могу полностью оценить всю глубину их отношений. На старых фотографиях шестидесятых-семидесятых годов Мама-сан и Таро выглядят прекрасной парой, в своем роде, конечно, а сейчас больше напоминают хрупкую госпожу и ее верного бульдога. Поговаривают, что в молодости Таро выполнял кое-какую работенку для якудза — выбивал долги и тому подобное. У него до сих пор остались дружки в этом мире, и эти связи очень кстати, когда «Дикой орхидее» приходит время платить за крышу. Мама-сан получает шестидесятипроцентную скидку. Те же дружки, связанные с городской администрацией, помогли мне получить полноценное японское гражданство.
Мама-сан принесла мне обед.
— Я знаю, ты проспал сегодня утром, — прохрипела она. — И все из-за ночного разгула.
— А у вас когда разошлись последние посетители?
— В полчетвертого утра. Люди из «Мицубиси»… Один положил глаз на Юми-тян. Настаивает на встрече в субботу.
— А что сказала Юми-тян?
— Сотрудники «Мицубиси» всегда платят в срок. Им каждый месяц выделяют определенную сумму на развлечения, и ее обязательно нужно потратить. Я пообещала Юми-тян новый наряд, что-нибудь пошикарнее, если она согласится. Кроме того, клиент женат, так что осложнений не предвидится.
— А вы с Кодзи вчера гуляли? — Таро оглядел помещение, как телохранитель, который оценивает варианты для отхода.
— Да. Я выпил лишнего, потому и проспал.
Таро хохотнул:
— Он славный парень, твой Кодзи. На него можно положиться — не обосрет. Цыпочек подцепили?
— Только таких, которых интересует одно: тонированные у тебя в гоночной машине стекла или нет.
— Слушай, у женщин ведь, кроме головы, есть еще кое-что, — опять хохотнул Таро. — Как раз сегодня утром Аяка сказала, что парням твоего возраста нужна бурная жизнь — для здоровья…
— Таро, оставь Сатору в покое, — ласково улыбнулась мне Мама-сан. — Сакура зацвела — как на картине, правда? Мы с Таро пройдемся по магазинам, а потом поедем в парк Уэно. Девочки госпожи Накамори пригласили наших на праздник цветения сакуры{32}, и мы с Таро заглянем проверить, не натворят ли они чего. Ах да, чуть не забыла. Госпожа Накамори спрашивает, не сможете ли вы с Кодзи в следующее воскресенье сыграть в ее баре? Тромбонист из ее постоянной группы сломал руку. Попал в переделку, какая-то мутная история с погнутой водопроводной трубой и зверинцем, я не вникала в подробности. Короче, бедняга сможет разогнуть руку не раньше июня, так что группе пришлось отменить все выступления. Я сказала госпоже Накамори, что не знаю, когда у Кодзи снова начнутся занятия в колледже. Может, ты сам позвонишь ей сегодня или завтра? Что ж, пойдем, Таро. Нам пора.
Таро взял книгу, которую я читал.
— Что за штука? «Мадам Бовари»? Чудик-француз написал? Как тебе это нравится, Мама-сан? Шесть лет учился через силу, как из-под палки, а теперь на работе читает! — Он продекламировал строчку, которую я подчеркнул: «До идолов дотрагиваться нельзя — позолота пристает к пальцам»[12], — и на мгновение призадумался. — Забавная штука книги. Да, Мама-сан… Нам и впрямь пора.
— Спасибо вам за обед, — сказал я.
Мама-сан кивнула:
— Аяка приготовила. Знает, как ты любишь угря на гриле. Не забудь поблагодарить ее вечером. До свидания.
Небо прояснилось. Я ел обед и мечтал, что хорошо было бы тоже оказаться в парке Уэно. Девушки у Мамы-сан очень славные. Относятся ко мне как к младшему брату. Наверное, они расстелют под деревом большое одеяло и будут петь старинные песни, а слова придумают сами. В Сибуя и тому подобных местах мне доводилось видеть, как иностранцы напиваются и звереют от спиртного. С японцами так не бывает. Они расслабляются от выпивки. Для японца это способ выпустить пар. А у иностранцев спиртное, похоже, разводит пары. И еще они целуются на людях! Я своими глазами видел: засовывают девушке в рот язык и тискают ее за грудь. И это в баре, у всех на виду! Я к такому никогда не смогу привыкнуть. Мама-сан велит Таро говорить иностранцам, что у нас в баре нет мест, или требует с них такую астрономическую плату за вход, что в другой раз они уже не суются.
Диск закончился. Я доел последний кусочек жареного угря с рисом и маринованными овощами. Аяка готовит вкусные обеды.
Заболела спина. Рановато. Молод я для болей в пояснице. Наверное, из-за неудобного стула: на нем не распрямиться. Когда Такэси выкарабкается из очередного финансового кризиса, попрошу его купить новый стул. Однако, судя по всему, ждать мне придется долго. Что бы еще послушать? Я порылся в ящике с неразобранными пластинками, который Такэси оставил на полу за прилавком, но меня ничего не привлекло. Нет, ну, что-нибудь найдется — все-таки у нас в магазине двенадцать тысяч наименований. И вдруг мне стало страшно — а что, если музыка больше меня не греет?
День выдался хлопотливый. Наплыв и просто зевак, и покупателей. Я не заметил, как наступило семь часов. Снял кассу, положил выручку в сейф, который стоит в крошечном чулане, включил сигнализацию и запер дверь в чулан. Потом засунул в сумку «Мадам Бовари», коробку из-под обеда и диск Бенни Гудмена{33}, который собирался послушать вечером, — вот они, прелести служебного положения. Погасил свет, вышел и закрыл входную дверь на замок.
Я уже опускал ставни, когда в магазине зазвонил телефон. Черт подери! Первое желание было притвориться, что не слышу, но потом сообразил, что весь вечер промаюсь догадками, кто бы это мог быть. Начну обзванивать одного знакомого за другим, выяснять, не звонил ли он мне. А если окажется, что звонил, придется объяснять, почему я не взял трубку… Нет уж, к черту! Проще открыть магазин и ответить.
Потом я много раз об этом вспоминал: не зазвони телефон в тот момент, не реши я вернуться и снять трубку — не произошло бы то, что произошло.
Незнакомый голос, глухой и напряженный, произнес:
— Говорит Квазар. Собаке нужен корм.
Фигня какая-то. Я подождал, что будет дальше. В трубке слышался шорох, похожий не то на шум волн, не то на гул в галерее игровых автоматов. Я молчал — чокнутым лучше не отвечать. Далее ничего не последовало. Словно на том конце тоже чего-то ждали. Я оказался терпеливее и, когда там дали отбой, повесил трубку, ничего не понимая. А, фиг с ним.
Я стоял спиной к двери. Она открылась. Звякнул колокольчик, и я подумал: «Нет, только не это! Рабочий день уже закончен!» Я обернулся и чуть не упал прямо на лимитированный бокс-сет Лестера Янга{34} — пол «Джазовой лачуги Такэси» почему-то качнулся под ногами.
«Это ты!»
Она всматривалась в сумрак моего уголка.
Она заговорила. Она на самом деле стояла передо мной. Она пришла одна. Я часто представлял себе нашу встречу, но первый шаг всегда делал я. Я даже не понял, что она сказала. Она пришла!
— Вы еще работаете?
–…Да!
— Как-то не похоже. Свет уже погашен.
–…Да. Э-э, дело в том, что я собирался закрывать, но еще не закрылся, а пока я не закрылся, я работаю. Вот, пожалуйста! — Я включил свет. — Видите?!
Надо говорить спокойнее. Выгляжу, наверное, как младшеклассник.
— Не хотелось бы вас задерживать. Вам, наверное, пора домой.
— Задерживать? Что вы, вы меня нисколько не задерживаете. Ничуть. Я к вашим услугам. Пожалуйста, проходите.
— Спасибо.
«Я», живущее в ней, глядело из ее глаз мне в глаза, на «я», живущее во мне.
— Знаете… — начал было я.
— Понимаете… — сказала она.
— Простите. Продолжайте, — сказали мы хором.
— Нет, продолжайте вы, — повторил я. — Вы дама.
— Вы подумаете, что я чокнутая. Я была здесь дней десять назад. — Она непроизвольно покачивалась с пятки на носок. — У вас играла музыка. Она не выходит у меня из головы. Фортепьяно и саксофон. Ну, вряд ли вы помните тот день, и ту музыку, и меня… — Она помолчала.
У нее была необычная манера говорить. Может, из-за акцента, не знаю. Мне это очень понравилось.
— Вы были здесь две недели назад. Точнее, две недели и еще два часа.
— Так вы меня помните? — обрадовалась она.
— Еще бы! — Я засмеялся и не узнал собственного смеха.
— Со мной была кузина с подружками. Они ужасно противные. Считают меня дурой, потому что я наполовину китаянка. Мама у меня японка. А вот отец — китаец из Гонконга. Я живу в Гонконге, — сказала она с вызовом, это надо было понимать так: «Да, я не чистокровная японка и не скрываю этого, нравится вам или нет».
Я вспомнил барабаны Тони Уильямса в «In a Silent Way»[13]{35}. Точнее, даже не вспомнил, а почувствовал, глубоко внутри.
— Ну и что? Какая разница? Я сам наполовину филиппинец. А та мелодия называется «Left Alone»[14]. Ее написал Мэл Уолдрон. Хотите послушать?
— А можно?
— Конечно можно. Мэл Уолдрон — я на него просто молюсь. Готов встать на колени, когда слушаю. А Гонконг — он какой? Похож на Токио?
— Приезжие говорят, он грязный, шумный и противный. А по мне, так ничего лучше нет. На всем белом свете. Устанешь от Коулуна — можно сбежать на острова. На остров Лантау, например. Там на холме сидит большой такой Будда…
У меня вдруг возникло странное чувство, будто я — персонаж в книге, которую кто-то сочиняет, но потом оно рассеялось.
Вишня отцветала. Молодые зеленые листочки, пока еще шелковистые и гибкие, сохли на ветвях деревьев в переулках. Живые и легкие, как мандолины и цитры. В потоке прохожих на улицах не было ни одного в пальто. Иные даже пиджаки скидывали. Что ни говори — эта весна уже не первой свежести.
Забренчал телефон.
— Привет. Кто она?
Кодзи звонил из студенческой столовой.
— О ком ты?
— Не валяй дурака! Ты прекрасно понимаешь, о ком я! О девушке, которая вчера у госпожи Накамори ловила каждую ноту в твоем исполнении. Погоди-ка, по-моему, ее имя начинается на «Томо», а заканчивается на «ё». Точно-точно, Томоё!
— А, вот ты о ком…
— Ну хватит! Я что, не видел, как вы переглядывались весь вечер?
— Тебе показалось.
— Нет, вы переглядывались! Все в баре заметили! И крот бы заметил! Ее отец заметил. Таро заметил. Потом подошел ко мне спросить — кто такая. Я-то надеялся у него что-нибудь разузнать. Он велел допросить тебя с пристрастием. Сам знаешь, Таро долго ждать не любит. Так что давай колись.
— Да нечего мне рассказывать! Она заходила ко мне в магазин четыре недели назад. На прошлой неделе пришла опять. Мы поболтали, в основном о музыке. Потом встретились на неделе еще разок-другой. Вот и все.
— Ага, встретились разок-другой, а то и семь!
— Ну ты и сам понимаешь…
— Не вполне. Я вчера не успел перекинуться с ней словечком, так, из чистого любопытства. А скажи, пожалуйста, ты уже успел… ну там, развязать ленточку, содрать обертку…
— Она порядочная девушка!
— А что, порядочная девушка — не женщина?
— Нет. У нас ничего такого не было.
— Да, ты всегда был тяжел на подъем, Сатору. Что тебе мешает?
— Что мешает…
Диву даюсь, сколько воспоминаний хранит моя память. Помню, как я накинул свою куртку ей на плечи и мы бродили по улицам, укрывшись под одним зонтом. Помню, как в кинотеатре весь сеанс держал ее за руку. Помню ее зажмуренные от смеха глаза, когда мы наблюдали за уличным артистом — он неподвижно стоял на пьедестале, но как только ему в ящик бросали монетку, тут же оживал и принимал другую позу, до следующей монетки. Помню, как она пыталась сдержать смех, глядя, как я катаю шары в боулинге, — полная катастрофа. Помню, как мы лежали на одеяле в парке Уэно и лепестки сакуры падали нам на лица. Помню, как она сидела на этом самом стуле в этом самом магазине и делала домашнее задание под мою любимую музыку. Помню ее сосредоточенное лицо и прядь волос, которая почти касалась страницы. Помню, как поцеловал ее шею в кабине лифта и как мы отпрянули друг от друга, когда двери внезапно открылись. Помню, как она рассказывала мне про своих золотых рыбок, про маму, про Гонконг. Помню, как она заснула на моем плече вечером в автобусе. Помню, как она сидела напротив меня за столом, а я не сводил глаз с ее лица. Помню, как она рассказывала мне про исторический период Дзёмон{36} и древние племена, которые хоронили своих вождей в курганах на Токийской равнине. Помню взгляд, которым она смотрела на меня вечером у госпожи Накамори. Мы с Кодзи сыграли «Round Midnight»[15]{37} так здорово, как никогда раньше. И еще сколько всего я помню!
— Не знаю, Кодзи, что мне мешает. Может быть, то, что ничего не мешает.
Так ли это? Сколько раз мы с ней в принципе могли зайти в дом свиданий. Конечно, я хотел ее. Но…
— Не знаю, Кодзи. Нет, я не увиливаю. Я правда не знаю.
Кодзи глубокомысленно засопел, как в тех редких случаях, когда ничего не может понять.
— Когда же я сподоблюсь увидеть ее снова?
— Возможно, никогда. — Я сглотнул. — Она возвращается в Гонконг, в международную школу. В Токио она приезжает с отцом, раз в два года, на несколько недель. Повидать родственников. Нужно смотреть правде в глаза, Кодзи. Встреча маловероятна.
— Это чудовищно! Ужасно! — Кажется, Кодзи огорчился сильнее моего. — Когда она улетает?
Я посмотрел на часы:
— Через полчаса.
— Сатору! Останови ее!
— Я думаю… ну, в смысле, что…
— Не думай! Действуй!
— Что ты предлагаешь? Похитить ее? Она сама распоряжается своей жизнью. Она хочет поступить в университет в Гонконге, изучать археологию. Мы встретились, нам было хорошо вместе. Очень хорошо. А теперь пришла пора расстаться. В жизни такое случается сплошь и рядом. Можно писать письма. В конце концов, мы ж не влюблены так, что жить друг без друга не можем. Ничего подобного…
— Бип-бип-бип!
— А это еще что?
— Извини, у меня тут лажометр зашкалило.
Я откопал старый альбом Дюка Эллингтона. Он напоминает мне о допотопных граммофонах, дурацких усиках и довоенных голливудских мюзиклах. Обычно от него у меня поднимается настроение. «Take the „A“ Train»[16]{38} — в этой композиции столько непрошибаемого оптимизма!
Хмуро уставившись в темную лужицу на дне чайной чашки, я размышлял о Томоё в пятидесятый раз за день.
Зазвонил телефон. Я знал, что это Томоё. Так оно и оказалось. В трубке слышались гул самолетов и голос диктора.
— Привет! — сказала Томоё.
— Привет.
— Я звоню из аэропорта.
— Слышу.
— Ужасно жаль, что вчера мы не смогли попрощаться по-человечески. Мне так хотелось поцеловать тебя.
— И мне. Но кругом было столько народу…
— Спасибо, что пригласил нас с папой к госпоже Накамори. Папа тоже благодарит. Он уже сто лет ни с кем так весело не болтал, как вчера с Мамой-сан и Таро.
— Да, они тоже уже сто лет ни с кем так весело не болтали. А о чем они говорили?
— О делах, наверное. У папы доля в одном ночном клубе. И концерт нам очень понравился.
— Да разве это концерт! Просто мы с Кодзи.
— Вы оба прекрасно играете. Папа только о вас и говорит.
— Ну… Прекрасно играет только Кодзи. Благодаря ему и я звучу сносно. Он позвонил двадцать минут назад. Надеюсь, вчера в баре мы не слишком липли друг к другу. Кодзи говорит, все что-то заметили.
— Пустяки, все в порядке. Слушай! Надо знать папину манеру выражаться намеками. В общем, он приглашает тебя приехать в отпуск. Говорит, что найдет бар, где ты сможешь играть на саксе. Если захочешь, конечно.
— Он знает? Про нас?
— Понятия не имею.
— Вообще-то, Такэси до сих пор ни разу не давал мне отпуска. Точнее, я ни разу не просил…
— Скажи, а… — Она решает сменить тему. — Сколько времени нужно заниматься, чтобы достичь такого уровня исполнения?
— Да разве это уровень? Вот Колтрейн — это уровень. Погоди секунду!
Я быстренько поставил «In a Sentimental Mood»[17]. Мирра и фимиам. Минутку слушаем вместе, как Джон Колтрейн{39} играет вместе с Дюком Эллингтоном{40}. Мне хотелось так много ей сказать.
Вдруг в трубку ворвались короткие гудки.
— Деньги кончились. Где-то была еще монетка… Ой, ну ладно! Пока!
— Пока!
— Когда прилечу, я…
В трубке одинокий гул.
В обед зашел господин Фудзимото, увидел меня и захохотал.
— Добрый день, Сатору-кун! — радостно возгласил он. — Погодка сегодня — загляденье! Что скажешь об этой красоте?
Положив на прилавок стопку книг, он с гордым видом приподнимает брови и слегка оттягивает свой галстук-бабочку. Совершенно нелепый: лягушачье-зеленый, в горошек.
— Уникальная вещь! — откликнулся я.
— И я так считаю! — Он прямо задрожал от удовольствия. — Мы устроили на работе конкурс на самый безвкусный галстук. По-моему, я всех сделал!
— Как съездили в Киото?
— Киото есть Киото. Храмы и святилища. Встречи с полиграфистами и печатниками. Надутые лавочники воображают, будто только им ведомо, что хорошо, что плохо. Слава богу, я дома. Родился токийцем — умрешь токийцем.
— Господин Фудзимото! — начал я заранее заготовленную речь. — Когда я рассказал Маме-сан, что вы любезно предложили мне помочь с устройством на работу, она велела передать вам и вашим коллегам вот это. Пригодится на вечеринке в честь цветения сакуры.
Я водрузил на прилавок огромную бутылку рисовой водки.
— Сакэ! — воскликнул господин Фудзимото. — Вот уважил так уважил! Царский подарок. Мои коллеги его оценят, не сомневайся. Огромное спасибо.
— Нет, это вам спасибо за вашу заботу. Только, пожалуйста, извините и не обижайтесь на меня, но я не могу принять ваше великодушное предложение. Я слишком невежественен для такой работы.
— Ну что ты, какие там обиды. Я все понимаю, ей-богу. Просто я хотел на всякий случай… — Господин Фудзимото, сильно моргая, поискал подходящее слово, не нашел и рассмеялся. — Я нисколько не обижаюсь. Тебе вряд ли хочется стать таким, как я, верно?
Это соображение развеселило его, похоже, гораздо больше, чем меня.
— Мне не пристало о вас судить, — ответил я. — Но я был бы рад походить на вас. У вас замечательная работа. Невероятные галстуки. Отличный музыкальный вкус — вы прекрасно разбираетесь в джазе.
Улыбка вдруг сошла с его лица. Он перевел взгляд за окно.
— Вот последний цветок сакуры. На дереве он все время меняется, стремясь к совершенству. А достигнув его, опадает. Когда коснется земли, его неминуемо растопчут. Вот и получается, что абсолютно прекрасен он только то мгновение, пока находится в полете… Мне кажется, только мы, японцы, в состоянии это понять. Как ты думаешь?
По улице, скрежеща словно захмелевший Бэтмобиль, проплыл фургон, установленные на нем колонки голосили:
— Голосуйте за Симидзу! Только он знает, как победить коррупцию! Симидзу не подведет! Симидзу не подведет! Симидзу не подведет!
— Почему все происходит именно так, как происходит? — Господин Фудзимото шевельнул ладонью в воздухе. — После газовой атаки в метро, насмотревшись телерепортажей о том, как полиция ведет расследование со скоростью слепых черепах, я все пытаюсь понять… Почему вообще что-либо происходит? Какая сила удерживает мир и не дает ему рассыпаться в прах?
Я не всегда понимаю, когда господин Фудзимото спрашивает всерьез, а когда его вопросы риторические.
— А вы знаете?
— Не знаю. — Он пожал плечами. — Честно, не знаю. Порой мне кажется, что это главный вопрос жизни, а все прочие — только притоки, которые в него вливаются. — Он провел рукой по редеющим волосам. — Как ты думаешь, может быть, ответ — любовь?
Я не смог заставить себя думать — в уме мелькали разные картинки. То отец — человек, которого я считаю отцом, — глядел на меня через заднее стекло автомобиля. То какой-то бизнесмен, который три или четыре года тому назад упал на тротуар с девятого этажа, когда я выходил из «Макдональдса». Человек лежал метрах в трех от меня, изумленно разинув рот, из которого стекала темная струйка, расплываясь на тротуаре между осколками зубов и стекла.
Потом вдруг я представил брови Томоё, ее нос, ее шутки, ее акцент. Томоё летела в Гонконг.
— Тут нужна мудрость, господин Фудзимото. Я еще слишком молод, чтобы ответить на этот вопрос.
Улыбка вернулась на лицо господина Фудзимото, его глаза скрылись в морщинках.
— Очень мудрый ответ, Сатору!
Он купил диск Джонни Хартмана с прекрасной версией «I Let a Song Go Out of My Heart»[18]{41} и попрощался.
Комар жужжал над ухом, как миксер на третьей скорости. Я дернул головой и прихлопнул мерзавца. Начался сезон комаров. Я как раз собирал останки комара в бумажку, когда вошла жена Такэси, с которой ему так и не удалось помириться. Она подняла солнцезащитные очки на макушку, и они утонули в густых волосах. Ее сопровождал одетый с иголочки господин — адвокат, сразу догадался я. Они оглядывали все вокруг. Когда я устраивался на работу, то провел целый вечер у них с Такэси, в Тиёда. Но сейчас она еле кивнула, словно не узнала меня. Адвокат, тот вообще не замечал моего присутствия.
— Помещение он арендует. — Жена Такэси произнесла местоимение с особой горечью, как и подобает бывшей жене. — Но стоимость товара довольно высокая. По крайней мере, он всегда хвастал своим ассортиментом. Хотя, конечно, реальную прибыль приносят парикмахерские салоны. Этот магазинчик — всего лишь его хобби. Одно из многих, между прочим.
Адвокат молча слушал.
Они направились к выходу. В дверях жена Такэси обернулась и сказала:
— А тебе, Сатору, пусть это послужит уроком. Под влиянием чувств не следует принимать важных решений, от которых зависит жизнь! Того и гляди подсунут тебе закладную на карточный домик! Попомни мои слова.
И вышла.
Я размышлял над ее словами, а сам слушал Чета Бейкера. Труба без особой спешки стремилась в никуда. А его голос — дзенское бормотание в ласковой пустоте. «My Funny Valentine». «You Don’t Know What Love Is». «I Get Along without You Very Well»[19]{42}.
Телефонный звонок. Такэси вне себя. И снова пьян.
— Не впускай! — истерически орал он. — Ни за что не впускай эту бешеную корову!
— Кого?
— Ее! И чертова кровопийцу адвокатишку сраного! Который должен был представлять меня! Они ж намылились с тесаком по мои яйца! Не позволяй им рыться в дисках! Не показывай счета! Они не имеют права! Срочно спрячь лимитированный первопресс Армстронга! И золотой диск «Maiden Voyage»![20]{43} Засунь хоть в трусы, слышишь?
— Такэси!
— Что?
— Уже, Такэси.
— Что — уже?!
— Они уже приходили. Пробыли несколько минут, адвокат просто осмотрел помещение, и все. Они не проверяли счета и ничего не пытались оценивать.
— Офигеть! Просто офигеть. Нет, ну какова, а! Это не женщина, это коровье бешенство на двух ногах! Правда, на каких ногах… — Он повесил трубку.
Солнечные лучи ластились и чуть не мурлыкали. На стене едва заметно колыхались тени ветвей и листьев. Вспомнилось, как много лет назад девушки Мамы-сан катали меня на лодке по озеру. Это одно из самых первых воспоминаний моего детства.
Забившись в свой уголок, чувствуешь себя безопасно, но порой так одиноко.
Что же мне делать? Я закатал рукав рубашки и посмотрел на предплечье. Томоё синей ручкой вчера нарисовала там змейку. Я спросил: почему змейку? А она рассмеялась словно шутке, понятной только ей.
У меня в голове встретились две мысли.
Первая прошептала: мы не переспали друг с другом, потому что секс завершил бы начало наших отношений и положил бы начало их завершению.
Вторая настоятельно потребовала действий.
Может, жена Такэси и права — нельзя принимать жизненно важные решения, руководствуясь только чувствами. Такэси, кстати, частенько говорит то же самое. «Наутро после блядок может выясниться, что они тебе не по карману», — любит он повторять. Да кто они такие, в конце концов, Такэси и его жена, чтобы учить жить других? Если не любовь, тогда что?
Я посмотрел на часы. Пятнадцать ноль-ноль. Ее отделяли от меня тысячи километров и один часовой пояс. Можно позвонить и оставить Такэси деньги, чтобы не удивлялся, когда придет квитанция.
— Приветик! — откликнулась Томоё, словно я звонил из автомата за углом. — А я распаковываю чемоданы.
— Соскучилась?
— Капельку, совсем чуть-чуть!
— Ну ты и врушка! Не сомневалась, что позвоню?
В ее голосе звучала улыбка.
— Не сомневалась. Когда ты прилетаешь?
И мы с ней говорили, говорили и не могли наговориться: каким рейсом лучше лететь, куда пойдем в Гонконге, что она скажет отцу и как мне разумней распорядиться своими жалкими сбережениями. Так из моего укромного уголка я попал прямиком в рай.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Литературный призрак предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания Александра Питчер
9
…очень редкий диск Майлза Дэвиса… откопал в коробке со всякой музыкальной всячиной, купленной… на аукционе в Синагаве. — Синагава — район Токио к востоку от императорского дворца, где сосредоточены посольства иностранных государств и штаб-квартиры крупных японских и международных компаний.
10
«It Never Entered My Mind» («Мне и не приходило в голову») — композиция из мюзикла Ричарда Роджерса и Лоренца Харта «Выше и выше» («Higher and Higher», 1940); Майлзом Дэвисом исполнена на альбоме «Workin’ with the Miles Davis Quintet» (1956).
11
…«Stormy Sunday» Кенни Баррелла… — Кенни Баррелл (р. 1931) — американский джазовый гитарист, пластинку «Stormy Monday» («Бурный понедельник») выпустил в 1978 г.
12
…«Flight to Denmark» Дюка Джордана… — Дюк Джордан (Ирвинг Сидни Джордан, 1922–2006) — американский джазовый пианист, с 1978 г. жил в Дании. «Flight to Denmark» («Полет в Данию», 1973) — первая из множества его пластинок, выпущенных датским лейблом «SteepleChase».
13
…в одном клубе в Роппонги… — Роппонги — престижный токийский квартал, известный своими ночными клубами, барами и ресторанами, куда стекаются иностранцы.
14
Тиёда — экономический и политический центр Токио, именно там находятся императорский дворец и значительная часть токийских достопримечательностей.
16
Как перкуссия Джимми Кобба в «Blue in Green». — Джимми Кобб (1929–2020) — известный джазовый барабанщик, участник записи альбома Майлза Дэвиса «Kind of Blue» (1959); «Blue in Green» («Синее на зеленом») — третья композиция с этой эпохальной пластинки.
17
Настроение как раз для Билли Холидей. Я имею в виду «Lady in Satin», которую она записала после дозы героина и бутылки джина за год до смерти. — «Lady in Satin» («Дама в атласном платье») — последний альбом Билли Холидей (1915–1959); записан в феврале 1958 г., выпущен в июне.
18
Чик Кориа (1941–2021) — американский джазовый пианист и композитор, в 1970-е гг. один из лидеров стиля фьюжн.
19
Еще один диск Билли Холидей. Она пела «Some Other Spring»… — «Some Other Spring» («Будет другая весна») — песня Артура Херцога-мл. и Айрин Китчингс, записана Билли Холидей в 1939 г.
20
Сукияки — тонко нарезанные ломтики говядины, овощей или тофу, которые во время трапезы опускают в котелок с кипящим ароматным бульоном.
21
Это время дня всегда ассоциируется у меня с Мэлом Уолдроном. <…> Нотки «Left Alone»… звуки саксофона Джеки Маклина… — Мэл Уолдрон (1925–2002) — американский джазовый пианист, с 1965 г. в Европе; титульная композиция с альбома «Left Alone» («Одиночество», 1959), написанная в соавторстве с Билли Холидей, стала его визитной карточкой. Джеки Маклин (Джон Ленвуд Маклин, 1931–2006), альт-саксофонист и флейтист из Нью-Йорка, играл на этой композиции.
22
…«After the Rain» Дюка Пирсона… — Дюк Пирсон (Коламбус Кэлвин Пирсон-мл., 1932–1980) — американский джазовый пианист и композитор, одна из самых ярких фигур хард-бопа 1960-х гг. «After the Rain» («После дождя») — композиция с его альбома «Sweet Honey Bee» (1966).
23
Чарли Паркер, пылкий и затейливый, уж он-то не понаслышке знал, что такое жестокость. «Relaxin’ in Camarillo», «How Deep is the Ocean?», «All the Things You Are», «Out of Nowhere», «A Night in Tunisia». — «Relaxin’ at Camarillo» («Отдых в „Камарильо“») — композиция записана в 1947 г. («Камарильо» — психиатрическая клиника, в которой Паркер перед этим провел полгода). «How Deep Is the Ocean» («Как глубок океан», 1932) — песня Ирвинга Берлина, Паркером записана в 1947 г. «All the Things You Are» («Все это — ты», 1939) — песня Джерома Керна и Оскара Хаммерстайна, впервые записана Паркером в 1946–1947 гг., однако наиболее известно исполнение (вместе с Диззи Гиллеспи и Чарльзом Мингусом) на концерте «Jazz at Massey Hall» (1953). «Out of Nowhere» («Из ниоткуда», 1931) — композиция Джонни Грина и Эдварда Хеймана, записанная Паркером в 1946 г. «A Night in Tunisia» («Ночь в Тунисе», 1942) — композиция Диззи Гиллеспи и Фрэнка Папарелли, записанная Паркером в 1946 г.
24
Я мысленно нарядил ту девушку в ситцевое платье… — аллюзия на песню «A Gal in Calico» («Девушка в ситцевом платье», слова Лео Робина, музыка Артура Шварца) из фильма «Время, место и девушка» («The Time, The Place And The Girl», реж. Дэвид Батлер, 1946), вошедшую в репертуар многих известных исполнителей (Гленн Миллер, Бенни Гудмен, Бинг Кросби, The Manhattan Transfer и др.).
27
…«A Caddy for Daddy» Хэнка Мобли… — Хэнк Мобли (1930–1986) — тенор-саксофонист, исполнял хард-боп и соул-джаз. Пластинку «A Caddy for Daddy» («Кадиллак для папочки») выпустил в 1965 г.
28
Фэтс Наварро (Теодор Наварро, 1923–1950) — американский трубач, один из пионеров бибоп-импровизации.
29
«Undercurrent» Джима Холла и Билла Эванса. Альбом то зыбкий, как океанская гладь под ветром, то тихий и медленный, как река под деревьями. А еще в нем есть композиции, где аккорды сверкают и рябят во внутренних морях. / И девушка тоже в нем была. Плыла на спине, обнаженная, течение ее покачивало. — «Undercurrent» («Подводное течение», 1963) — альбом гитариста Джима Холла (1930–2013) и пианиста Билла Эванса (1929–1980). В оформлении конверта использована знаменитая фотография Тони Фриссел «Дама в воде» («Weeki Wachee Spring, Florida», 1947).
30
«Мистер Донат» («Mr. Donut») — популярная американская сеть пончиковых, основанная в 1956 г.; действует в Японии с 1971 г., где ее часто называют «Мисдо».
31
…диск Кита Джарретта… не верится, что он импровизирует все это на ходу! — Кит Джарретт (р. 1945) — выдающийся пианист джазового и классического репертуара, импровизатор, композитор.
32
…в парк Уэно… на праздник цветения сакуры… — Уэно — один из самых известных и посещаемых парков Токио, где традиционно проходят праздники любования сакурой.
35
…барабаны Тони Уильямса в «In a Silent Way».? — «In a Silent Way» («В тишине», 1969)? — первый фьюжн-альбом Майлза Дэвиса; именно барабанщик Тони Уильямс (1945–1997) привлек к его записи гитариста Джона Маклафлина, прославившегося уже в 1970-е гг.
36
Период Дзёмон — период японской истории с 13 000 по 300 г. до н. э., примерно соответствует мезолиту и неолиту.
37
«Round Midnight» («Около полуночи», 1944) — композиция Телониуса Монка, ставшая джазовым стандартом.
38
«Take the „A“ Train» («Сядь в поезд „А“», 1939) — композиция Билли Стрейхорна, записанная оркестром Дюка Эллингтона в 1941 г.; через три года появилась и версия с текстом, который сочинила Джойя Шеррил.
40
…«In a Sentimental Mood». <…>…Джон Колтрейн играет вместе с Дюком Эллингтоном. — «In a Sentimental Mood» («Сентиментальное настроение», 1935) — композиция Дюка Эллингтона. Совместная с Колтрейном версия была записана в 1962 г. для альбома «Duke Ellington and John Coltrane».
41
…диск Джонни Хартмана с прекрасной версией «I Let a Song Go Out of My Heart»… — Джонни Хартман (1923–1983) — джазовый певец, баритон, известный исполнитель баллад; в 1963 г. записал классический альбом дуэтов с Джоном Колтрейном. Песню Дюка Эллингтона, Ирвинга Миллса, Генри Немо и Джона Редмонда «I Let a Song Go Out of My Heart» («Пусть песня рвется из моей груди») записал в 1947 г., но содержащий ее лонгплей «Just You, Just Me» вышел в 1956 г.
42
…слушал Чета Бейкера. Труба без особой спешки стремилась в никуда. А его голос — дзенское бормотание в ласковой пустоте. «My Funny Valentine». «You Don’t Know What Love Is». «I Get Along without You Very Well». — Чет Бейкер (1929–1988) — американский трубач, звезда кул-джаза, а также певец, мастер романтической баллады. «My Funny Valentine» («Моя смешная голубка», 1937) — песня Ричарда Роджерса и Лоренца Харта. «You Don’t Know What Love Is» («Ты не знаешь, что такое любовь», 1941) — песня Джина де Пола и Дона Рэя. «I Get Along without You Very Well» («Я без тебя прекрасно поживаю», 1939) — песня Хоаги Кармайкла. Были исполнены Бейкером в середине 1950-х гг. и собраны на пластинке «The Best of Chet Baker Sings» (1956).
