Продается дом

Дмитрий Яковлевич Оксенчук (2021)

Учитель на пенсии Арсений ищет большую сумму денег. Он готов на все, чтобы получить ее — даже продать свой родной дом. И только он один знает — для чего эти деньги нужны… В книгу лауреата национальной литературной премии "Золотое перо Руси", члена Российского союза писателей и Международного союза писателей "Новый современник" вошли повесть "Продается дом", а также рассказы "Терминальная стадия" и "Лестница Мебиуса".

II

Спится, как обычно, плохо. Сморило от усталости, а спустя часа три — проснулся и долго лежал, ворочался, сон не шел. Кажется, только где-то в пятом часу снова провалился в беспокойное забытье. Снилось что-то, вроде бы, дорога, деревья — лес или роща — темные, с опавшей листвой. Посреди леса стояли столы, за которыми сидели сотрудницы кредитных отделов и в один голос повторяли «Вам отказано!».

Просыпается в восемь. Головокружение не прошло. Меряет давление — тонометр всегда рядом на столе. Высокое. Снова пьет таблетку. Лежит, глядя в потолок. Там сеть трещин, знакомая еще с детства. Вон лодка с парусом, вон старушечье лицо, вон два листочка кленовых. Также как сейчас он лежал здесь и шесть десятков лет назад. Только чувствовал себя гораздо лучше.

Это дом его бабушки и дедушки. Первый раз его сюда привезли, когда Арсений был еще младенцем. И потом вся судьба его оказалась привязана к этим стенам.

Отец помер рано, когда Арсению было пять. Отца он почти не помнит. Говорят, запойный был. Мотылялся с одной работы на другую, таскался по вытрезвителям, зимой надрался до потери памяти и замерз в городском переулке. Мать горевала не долго, нашла ухажера, даже нескольких. Но замуж больше не выходила. Работала на фабрике верхней одежды, от безденежья вроде не страдали. Но заниматься сыном ей было некогда и не очень хотелось, потому на все будни отправляла Сеньку к бабушке с дедушкой. Поначалу на выходных забирала обратно к себе, а потом перестала. Только приезжала дважды в месяц, привозила еды и денег. Иногда — какую-нибудь игрушку. Трепала Арсения по макушке, чмокала мокрыми губами в щеку и улетала обратно в город, жить своей жизнью. Бабушка вздыхала, ворчала под нос. Дедушка пихал его в плечо, улыбался щербато и молча подмигивал: мол, ничего, Сеня, прорвемся.

Бабушка всю жизнь отработала бухгалтером в лесхозе, дед — трудовиком в местной школе. Но, несмотря на штампы, связанные с этой профессией, почти не пил. В праздники, разве что, позволял себе немного настойки.

В доме две комнаты, кухня и еще мансарда. Туда Сеньку и определили. Поставили буржуйку. Жаль, окно было всего одно, а свет не проводили. Но Сеньке даже нравилось сидеть с керосинкой или свечами. В детстве тебе не с чем сравнивать свою жизнь, и какой бы она ни была, считаешь, что так и должно быть. У него на мансарде был свой стол, стул, топчан — дедушка ему сделал. Еще сундук свой отдал внуку под вещи.

В семь лет Сенька пошел в деревенскую школу. Учился очень хорошо, оказался учеником старательным и примерным. Мать приезжала все реже. Ее повысили на работе, дали руководящую должность. А деньги присылала переводом на почту.

Когда Сенька был в шестом классе, умер дедушка. Мать организовала похороны, но сама лишь на часок заглянула на кладбище, когда хоронили. Привезла огромный венок, уронила пару слезинок и растворилась в ноябрьской темноте.

В деревне школа — до восьмого класса. Бабушка специально поехала в город к дочери, решать по поводу Сенькиной учебы. Он заканчивал круглым отличником. Нужно было учиться дальше, идти в старшие классы. Для этого ему предстояло перебраться в город.

Арсений вздыхает. Детство, детство… Сейчас, глядя на часы, просто физически ощущаешь, как секунда за секундой вытекает из тебя жизнь. А в детстве ее было еще так много впереди, и время можно было транжирить направо и налево. Теперь же ее очень и очень мало, и каждый миг хочется притормозить, задержать, продлить.

А самое обидное, что именно сейчас дни пролетают с бешеной скоростью. Кажется — только недавно он открыл глаза, а уже солнце висит на низких сосновых лапах дальнего бора, холодеет ветер… День кончается. Почему-то там, в далеком детстве каждый день был долгим, ярким, все тянулся и тянулся, не давая перепрыгнуть свои пределы и устремиться детской душе дальше, приблизиться к такой долгожданной взрослой жизни. А так хотелось, чтобы сутки промчались одним кратким мигом, за ними — другие, и так скользили безостановочно кадрами цветного кино, пока не грянул хотя бы шестнадцатый или семнадцатый день рождения.

Тогда время тянулось густой смолой от ночи ко дню, а сейчас, когда его осталось совсем мало — льется апрельским ручьем.

Давление «отпускает». Арсений поднимается с дивана, ставит чайник, включает электрический обогреватель — идти в сарай за дровами не хочется. Снова листает записную книжку в телефоне. Находит номер Вентеля. Минут пять сидит, глядя на экран «Сименса». Потом нажимает набор номера.

— Але? — в трубке сонный голос Теляева.

— Здорово, Веня.

— Иваныч, ты чего такую рань?

— Прости, я-то рано встаю. Думал, что и остальные уже на ногах.

— Не, я раньше десяти часов даже и не думаю просыпаться. А че, если возможность есть подрыхнуть? Мне ж в офис на работу не надо, — хохочет Вентель.

— Ладно, кто рано встает… Сам знаешь. Разговор есть, подскачу к тебе?

— Ну если разговор, тогда — конечно. Приезжай, я дома.

Вентель живет на окраине деревни, там выстроено несколько новеньких пятиэтажек, в одной из них бывший ученик Арсения недавно прикупил две квартиры на разных этажах и сделал себе двухуровневую. Соседи отчаянно возражали, боясь, что дом рухнет от такого ремонта, и даже пожаловались в полицию на неузаконенную перепланировку, но Вентелю было откровенно наплевать и на общественное мнение, и на полицию. Один из особо рьяных защитников целостности дома в итоге получил от Вени по лицу, подал на него заявление и узнал, что сам виноват, и вообще это он первый напал на Вениамина Алексеевича.

Арсений паркуется рядом с Вениным «Лексусом». От утреннего кофе и двух бутербродов с заветренной колбасой, урчит в животе. Морщась, Арсений ковыляет к подъезду. Вроде бы, давления нет, а все равно как-то «штормит». Набирает двадцать два, слышит искаженный плохим микрофоном голос Вени: «Заходи, Иваныч», и поднимается к нему.

Вентель — круглолицый, румяный, крепкий, с небольшим брюшком. Русые волосы аккуратно зачесаны на бок. Он широко улыбается, крепко жмет руку.

— Чайку, Иваныч? Или чего перекусить?

— Нет, нет, только что завтракал.

— Тогда проходи, присаживайся. Я тут себе пока яичницу сварганю, если не возражаешь.

Веня возится возле холодильника.

— Ты рассказывай, я слушаю. Что за разговор?

— Деньги нужны.

— Это понятно. Они всем нужны, — оборачивается Вентель, подмигивает. — Сколько надо-то?

— Шестьсот пятьдесят.

— Сумма приличная. На кой тебе такие деньжищи, Арсений Иваныч?

— Потребительские нужды, — усмехается Арсений.

— Понял, вопросов больше нет.

— Я подумал — может домик мой в залог возьмешь? Ты ж без залога не дашь.

— Без залога не даю. Даже таким старым знакомым, как ты, Иваныч. Брат придет — и то не дам. Тут дружба отдельно, бизнес отдельно — сам понимаешь. Домик, говоришь?

— Ну да.

— Ох, товарищ учитель… Ты представляешь, сколько процентов с шести сотен-то платить придется? Самый минимум пять в месяц.

— Тысяч?

— Смеешься, Иваныч? Пять процентов. Это тридцатка в месяц. Где ж ты ее возьмешь? Да и твой дом, если продавать, максимум пол-ляма потянет. А тут правила тоже строгие — как говорят в банках: не более половины стоимости заложенного имущества. То есть двести пятьдесят смогу дать. Процентов, конечно, уже меньше платить, но тебе ж еще четыреста где-то искать надо будет.

— Слушай, я вроде в интернете смотрел — такие дома, как мой и по миллиону продаются.

— Это ты где, на «Авито» смотришь? — смеется Веня. — Там кто во что горазд ценники назначают. Есть и по миллиону, и по два. А ты попробуй продай. Тем более, если уж до реализации дело доходит, нужно продавать быстро. Не буду ж я сидеть и год ждать, пока дом купят. Мне надо за месяц отбиться максимум. Поэтому пятьсот красная цена. Да и то — дом вещь такая… Спрос низкий. Кому тут особо в нашу глушь хочется ехать? Была б тачка, или хата в городе под залог — другой разговор.

Арсений кивает. Вентель рассуждает правильно.

— Без шансов, стало быть?

На сковороде шипит яичница. Теляев разводит руками:

— Прости, Иваныч. Похоже, что без вариантов. Я ж примерно представляю, куда тебе деньги нужны. Мой тебе совет. Забей. Не надо. Ты ж потом не выплатишь эту сумму. Если у кого-то и возьмешь, особенно из наших — тебе потом конец будет. Подумай сто раз.

— Не могу забить, Вень. Никак не могу. И все уже обдумал. Ладно, спасибо, что выслушал.

Арсений встает, жмет на прощание руку Вентелю и выходит на лестничную площадку. Здесь силы его покидают окончательно, он прислоняется к стене и тихонько сползает на пол. И долго сидит, глядя в пустоту подъездного окошка.

Арсений возвращается домой. Включает свой старенький компьютер, тот надсадно жужжит, пиликает, через пару минут загружается. С экрана древнего ЭЛТ-монитора на Арсения смотрит красный спортивный «Мерседес». Это еще Витька заставку сделал. Давным-давно. Так и осталась.

Арсений открывает «Авито». Там у него даже есть личный кабинет — весной продавал резиновую лодку, пришлось завести. Объявление в раздел «Недвижимость». В одной из папок с фотографиями находит снимок дома. Сделан летом два года назад. Только обновил краску на стенах и ставнях. Стены темно-синие, ставни белые, дом увит плющом, из сада выглядывают две березки и рябина. Сейчас краска уже выцвела и местами облупилась, но надо же завлечь потенциального покупателя.

Долго думает над разделом «Описание». Наконец, просто указывает: «Продается дом. СРОЧНО!». Ставит цену — шестьсот пятьдесят тысяч. Потом меняет на шестьсот семьдесят — нужно оставить запас для торга. Тянет указатель мыши к кнопке «Разместить». Сердце неприятно бухает где-то в горле. В этот момент Арсений понимает, что решение это было принято уже давно, оттого сейчас далось так легко. Все его потуги взять кредит, занять у старых знакомых и барыг, были лишь попытками оттянуть окончательное принятие неизбежного решения.

Кликает.

Все.

Становится душно. Невыносимо душно. И хочется скорее уйти. Точно после размещения объявления, этот дом уже перестал быть его, а стал чьим-то. И находиться здесь неприятно. Арсений встает, не выключая компьютер, натягивает куртку, выходит во двор. Небо затянуто серым, тихо, только слышно где-то на соседней улице смеются дети. И одиноко кричит невидимая птица.

Арсений выходит за ворота, идет переулком, сворачивает к реке. Проход между двумя огородами зарос дурной крапивой почти в рост человека. После вчерашнего дождя еще сыро, кроссовки намокают. Арсений идет дальше, мимо полуразрушенной бани, заброшенного магазина, выбирается пригорком на ржавый мост. Стоит там минут пять, глотая холодный ветер и глядя, как прорывается сквозь трубы под насыпью-переездом темная речная вода. Потом идет вдоль берега. За насыпью он обрывистый, дыбится круто, осыписто. Потом выпирает островком с криво растущими березами, а дальше сбегает в пологую низину. Здесь тропинка обрастает коноплей, чертополохом и конским щавелем. Сухие колючки липнут к брюкам.

Арсений проходит мертвый тополь, уныло раскорячивший голые ветки по левую сторону от тропинки, потом сворачивает в одному ему приметном месте, и идет к реке, скрытой за густой ивовой уремой. Поодаль темнеет сосновый бор, между ним и рекой — несколько вразброс стоящих деревьев, точно солдаты, отставшие от войска после переправы. У крайнего из них, в зарослях лопуха и мать-и-мачехи, Арсений находит пенек, выкатывает его к воде. Специально здесь его оставил когда-то, потому что любит приходить сюда порыбачить. Река здесь чуть раздается вширь, а берег образует впадину, будто какой-то гигант ложкой отковырнул себе кусочек. Получается заводь. Довольно глубокая. Окуни и лещи здесь попадаются отличные.

Но сегодня Арсению просто хочется посидеть одному и вдали от всего. В том числе, от его дома. Ставшего в один клик чужим.

Возвращается домой к обеду. Готовить совершенно не хочется. Находит в шкафу лапшу быстрого приготовления, заливает кипятком. Режет остатки колбасы. Надо бы сходить в магазин. Потом, позже.

Набирает номер Людмилы.

— Арсений Иванович, как ваши дела? — голос у Людмилы чуть подрагивает. Видно, на нервах из-за дочери.

— Мои ничего. Как сама-то? Как в школе дела?

— А что в школе… Все нормально, учу наших балбесов. Хотя, знаете, мое ощущение такое, что учить их все труднее и труднее.

— Ну да. Будто бы они все меньше и меньше понимают — для чего им нужна учеба.

— Вот именно. Обидно, Арсений Иванович. Но нужно работать. До пенсии еще далеко. Вы-то не хотите к нам назад?

— Каждый раз спрашиваешь, Люд. Не пойду. Тем более пока Смирнова там у власти… Нет. Как Надя твоя?

Людмила молчит. Всхлипывает.

— Что? Плохо?

— Не знаю, Арсений Иваныч. Не знаю. Химию делают. Ее полощет постоянно. И волосы лезть начали. Мне жалко ее так. Сердце разрывается. Если бы можно было как в том фильме, помните? Где такой огромный негр был в тюрьме. Том Хэнкс там еще надсмотрщика играет. Вот если б можно было так — припасть к ней и в себя всю ее боль вобрать, я бы минуты не раздумывала.

— Ты держись, Люд. Давай, я зайду завтра. Варенья принести? У меня много, одному не съесть. Давай, вишневого? А то мне тут… уезжать скоро.

— Хорошо. А куда вы поедете?

— В город перебираюсь.

— А дом как же?

— А дом… продаю вот. Сегодня объявление дал. На сайте.

— Не может быть. Арсений Иваныч? Вы свой дом продаете? Вы же… всю жизнь в нем прожили. Как так?

— Люд, это ты еще молодая, а у меня уже здоровье не то. Устал я воду из колодца таскать, да печки топить. Поеду в город. Там комнатку себе какую возьму, или что-то навроде. Может, Витька поможет, насобираем на однушку. И буду жить-поживать. Но к тебе в гости обязательно приеду. Если ты, конечно, не против.

— За молодую — спасибо, — Людмила немного отвлекается от мыслей о больной дочери и даже, как кажется Арсению, чуть улыбается. — Приезжайте, конечно. Но… очень жаль, что вы нас покинуть решили.

— Покинуть. Что за слово такое? Я ж не помирать собрался, — смеется Арсений. — Жизнь, так сказать, продолжается.

Еще несколько минут они говорят о разном, о новостях, о погоде, потом Людмила спохватывается, что ей пора бежать — совещание в школе.

Арсений отключается. Вот теперь точно обратного пути нет. Он уже сказал о продаже Люде. Пойти на попятную не получится.

А значит — нужно собирать вещи.

Арсений на втором этаже своего дома бывает редко. Пол там давно требует ремонта, а руки все не доходят. Тех двух комнат, что на первом этаже для жизни вполне хватает, и на второй Арсений поднимается только чтобы подыскать там место очередной ненужной вещи.

И вот теперь пришло время генеральной уборки. Нужно привести в порядок последние семь лет своей одинокой жизни.

Арсений долго собирается с силами: греет на плитке два ведра с дождевой водой для мытья пола, готовит метра три ветоши, аккуратно режет ее на относительно равные по величине куски. Перетягивает потуже медной проволокой начавший разваливаться можжевеловый веник. Отыскивает поржавевшую швабру с сучковатым, полированным десятками рук древком. Готовит три холщовых мешка под мусор, отрезает цветной ленты для завязок. Потом делает передышку, смотрит рябящий телевизор, не вникая в то, что происходит на экране. И поднимается на второй этаж.

Он со вздохом осматривает свой склад прошлого. Вот картонная коробка с фотографиями. Сверху цветные, а под ними — несколько альбомов еще черно-белых. Иные уже совсем пожелтели. Ну как их выбросить? И с собой все не заберешь. Нужно будет выбрать самые дорогие и их взять на новое место жительства. Арсений стирает с коробки пыль, аккуратно спускает ее на первый этаж. Оставляет возле дивана. Вечером будет отдыхать после уборки и рассортирует

Вот старинный комод. Еще бабушкин. Настя очень любила этот громоздкий, полинялый и потрескавшийся комод. На нем ручки сердечками, верхний ящик закрывается на ключ. То есть закрывался. Ключ давно потеряли. В ящиках лежат Настины вещи. Надо что-то придумать. Раздать их что ли по соседям. Добрые люди-то может и не взяли бы после покойницы, прости Господи, а эти живоглоты… Оторвут с руками.

За комодом мертвое дерево. В глиняной кадке с отбитым краешком, засохшее, оно топорщит кривые сучья, изломанные, будто сведенные судорогой. Его придется выбросить. Уже не оживет. Настя за ним ухаживала, Арсений тоже пытался, но через год после смерти хозяйки и оно погибло. Хоть и поливал. И подкармливал, и даже пересадил в кадку побольше. Не помогло.

Дальше шкаф. Одна стеклянная дверца на месте, другой нет. Витька разбил ее, озорничая. Новую створку так и не купили. В нижних ящиках валяются бумаги — отчеты, учебные планы, рабочие записи со школы. На верхних полках — три модели кораблей: «Паллада», «Варяг» и «Петр 1». Витька был просто помешан на море и всем, что с ним связано. Фрегаты, бригантины, линейные корабли. Крейсеры и эсминцы. Арсений доставал по блату дорогущие модели, собирал их вместе с сыном. Собрал, наверное, больше десяти. Куда все подевались? Только три стоят перед ним на полке. Вещи имеют странное свойство бесследно пропадать так, что даже ума не приложишь — куда. Точно растворяется в воздухе иная вещь — и не предположить даже: куда исчезла. Может, стащил кто? Арсений и эти оставшиеся крохотные кораблики поставил здесь, чтобы кто-нибудь из его частых гостей их с первого этажа не увел.

На мансардном этаже Арсений возится долго. Результатом трудов становится коробка с вещами, которые точно едут с ним вместе в город. И забитые под завязку мешки с мусором. Часть мебели Арсений решает раздать соседям.

Стаскивает коробку на первый этаж, ставит ее посреди комнаты и долго сидит, глядя на эти десять или пятнадцать килограммов своего прошлого.

Первый потенциальный покупатель звонит Арсению уже вечером.

— Здравствуйте! Вы дом продаете, да?

— Да, я, — с небольшой паузой выдыхает Арсений.

— А поселок — Луговое?

— В объявлении же написано, — Арсений понимает, что ему неприятно разговаривать с позвонившим. Точно этот человек уже живет в его доме.

— Да, да, конечно… Я… я просто уточняю. Мне повезло, знаете… Что я увидел это объявление… Я… А дом хороший? Он в хорошем состоянии?

— Супер, — бурчит Арсений, его начинает раздражать этот сбивчиво изъясняющийся молодой человек. — Дальше-то что?

— Я его куплю у вас, — неожиданно слышит в трубке Арсений. — Ну то есть… я скорее всего куплю! Шестьсот семьдесят тысяч, да? Это нормально…

— Так что же, не глядя?

— Я… нет… я погляжу. Давайте я завтра приеду. Я знаю дорогу к вам. И… с женой мы приедем. Вместе. Только вы никому его пока не продавайте… И не показывайте! Я завтра же… После обеда… Хорошо?

— Да почему нет-то, — Арсений в растерянности, не ожидал, что все решится так быстро. Думал — неделя-другая. А тут нате вам — в тот же день, и уже все, готов купить человек. Неожиданно.

— Отлично! — восклицает покупатель и отключается. Через полминуты звонит снова, долго извиняется, спрашивает адрес и еще раз просит, чтобы Арсений дождался его и дом другим не показывал.

«Странный тип», — качает головой Арсений, подходит к окну. Стекло в окне — старое, рябое и наклоняя голову можно видеть, как искривляется и ползет кирпичная стена соседского дома. Когда-то давно, мальчишкой, он любил стоять здесь и просто смотреть на улицу села. Особенно в субботу, когда приезжали гости. Что сейчас может так обрадовать, как приезд гостей тогда?

В это мгновенье Арсений ощущает, что все, касающееся продажи дома, реально. Если до этого звонка продажа дома была идеей, замыслом, абстрактным шагом на пути к осуществлению цели, сейчас она стала реальностью. Этот покупатель, чей голос звучал из трубки, был реальным человеком. И завтра он реально приедет. И заветная сумма в шестьсот пятьдесят тысяч рублей тоже стала реальной. Арсений даже представляет ее себе — перетянутая резинкой пачка купюр. И теперь только Арсений понимает, как жаль ему расставаться с родным домом. Как не хочется ему, чтобы эти стены, этот двор, это ласточкино гнездо под стрехой, эти трещинки на ставнях, пожелтевшие листья на рябине — все превратилось в стопку бумажек и резинку поверх них. Квадратные метры легко перевести в деньги, а вот чувства и воспоминания — никак нельзя… И даже не понятно, какой может быть компенсация за потерю большого куска его души. Наверное, только реализация задуманного. Цель, которой он добивается, оправдывает любые средства.

Почему мы так привязываемся к тому месту, в котором живем? Арсений пытается убедить себя, что его дом — эти лишь стены. И крыша. И бездушные предметы внутри: бездушная кровать, бездушный телевизор и не менее бездушный комод. Но чем больше он себя в этом пытается убедить, тем яснее понимает, что ему нужны именно эти стены и именно этот комод, стоящий именно внутри этих стен. И никак иначе. Точно бездушные вещи каким-то непостижимым образом врастали в душу человеческую. Или душа растворялась в них, и посему вещи обретали совсем иную суть.

Через час после звонка покупателя является Ефимыч. Долго скрывать переезд от старого товарища, конечно же не удалось. Людмила — его соседка — видимо, первому же ему и рассказала.

— Ты негодяй, Сеня! — гремит Ефимыч. — Ты иезуит! Изверг и инсинуатор!

— Родной мой, не кричи, пожалуйста, — морщится Арсений. — Дело решенное. Уезжаю я.

— Инквизитор! Ирод!

— Буду в гости наведываться. Что ты так распалился? Надеюсь, иностранные слова на букву «И» в твоем лексиконе закончились? Может, заберешь себе что-нибудь? Отдаю бесплатно.

— И старье твое — мне оно не надо! Потому как ты предатель и нет тебе моего прощения никакого!

— Ну телек хоть забери. Не на помойку ж его выносить!

— Ладно, — ругательства у Ефимыча иссякают. — Заберу. Но исключительно из-за остатков моего былого уважения к тебе. Как к человеку близкому. Нет… Ну это же надо! На старости лет — в город собрался! Ты ж сгниешь там. От тоски выть будешь! Чего не живется тут? На свежем воздухе, а? Обормот старый!

Продолжая высказывать свое негодование, Ефимыч осматривает телевизор марки"Рубин", включает, тыкает в кнопочки переключения каналов, крутит винтики настройки, выключает, после чего садится за стол, который теперь наискосок стоит посреди кухни, и вытаскивает из-за пазухи бутылку коньяка.

— Нее. Фима… Пить не буду. У меня еще дел невпроворот.

— Ты соображаешь? Нет, ты, вообще, соображаешь, чего ты говоришь? — подскакивает Ефимыч. — Я значит навсегда теряю своего верного товарища, друга дней моих суровых, а он отказывается со мной выпить? Нет, ты вообще соображаешь?! Неси закуску.

Ефимыч хмелеет быстро. Он сидит, подпирая рукой голову и чуть заплетающимся языком, рассуждает.

— А вообще, Сенька, хорошо… Все хорошо… Уезжаешь… и хорошо — есть куда уехать! Завидую тебе, друг. Вон, сына какого вырастил! Примет на старости лет, поможет… Золотой парень…. А я ведь один совсем, Сеня… Леха, тот, что… Племяш…. Приехал сегодня, завтра уехал… А сыночек мой… сам знаешь…. Только-только пятерик отмотал. Откинулся, родимый. Не видал его еще, сволочь такую… Как так получается, а? Я всю жизнь на производстве отработал, ты ж меня знаешь, дорогой мой… Никого не грабил, не убивал. А супруга моя? Царствие небесное…Та вообще — тише воды, ниже травы, слова обидного сыну не сказала. Как же из него-то такое выросло… За что наказание этакое? А у тебя… Вот молодец….

— Ага, — кивает Арсений. — Витька, конечно, поможет.

— Любит батю… Не то что мой… отморозок, прости господи… Я так полагаю, родной мой, что это тебе вознаграждение за всю твою жизнь нелегкую. Чтобы продолжение твоего рода достойное было. Не пьянь-рвань какая-нибудь, а настоящий человек. С большой буквы Человек. И умный. И заботливый о старых. И сильный. Мужик! А мне вот… радость какая теперь, на старости лет? Никакой…

— Да… Ванька вот твой жаль…

— Эххх… Ванька. Почто пропал парняга. Золотой человек был… Пожарный! Людей спасал… Черт его дернул на этот перевод согласиться…

— Квартиру давали…

— Вот она квартира… Ценой жизни досталась…

— Невестка-то твоя чего?

— Пьет по-черному. С бандитом спуталась каким-то… Ничего хорошего, Сеня. Ни-че-го.

— Да она вечно шалавой была, ты уж меня прости…

— Можешь не просить прощения, друг. Я согласен. И вот смотри, как оно все сложилось: Витька твой вырос и все как надо делает по жизни… И как же их, отпрысков наших, воспитывать… Любил ведь его, гада. Темку-то. Маленький еще когда был — приду с работы, он ручонки тянет:"Папка!"… Возьму его, обниму… Эх… Черт, что ж за нескладуха такая вышла?

— Не все от нас зависит, Фим…

— Верно говоришь. Верно… Слушай, дружище мой. Но ты хорошо подумал-то? Я про дом все. Сильно я обеспокоен. На фига продавать-то его? Пусть стоит. Я пригляжу. Ты же знаешь. Буду смотреть в оба. И днем, и ночью. Чтобы там приезжие чего не натворили, зимой протапливать буду. Оставь дом-то. Вон особняк какой — два этажа! А земли сколько? Внук родится — где ему, в городе вашем хрен пойми на каком этаже расти? Надо ж его к земле поближе, чтобы здоровым рос, чтобы сил набирался, воздухом свежим дышал.

— Нет, Фим. Я ж говорил: не могу так. А на что я в городе-то жилье буду покупать?

— Не. Я так считаю, что тебе сын может и помочь. А ты ему в наследство двухэтажный дом да пятнадцать соток земли оставишь. Вот это история правильная. Я понимаю.

Арсений только качает головой.