Изобретатель смысла

Дмитрий Шатилов, 2014

На далёкой планете Тразиллан, в великом и несравненном кантоне Новая Троя живёт Гиркас, наполовину человек, наполовину конгар. Ума у него нет, таланта – тоже, а потому именно он лучше всего подходит для того, чтобы занимать должность Дун Сотелейнена. Что это за должность и в чем ее смысл, в Новой Трое давно уже никто не помнит – все знают только, что на это место назначают людей пропащих, ненужных обществу. Таким же считал себя и Гиркас, пока в один прекрасный миг не оказалось, что именно от его, Дун Сотелейнена, решения зависит судьба войны, продолжающейся уже пятьдесят лет, войны, как эти ни парадоксально, выгодной всем народам, населяющим Тразиллан. Что важнее – совесть или общее благо? Стоит ли торжество справедливости тысяч искалеченных судеб? По чину ли «маленькому человеку» стопорить шестеренки истории, которые раскручивают лучшие люди своего времени? Прочитайте – и узнаете.

Глава первая

Блудная дочь Кантона Арк

Если верить Большой Одиссеевой книге, в кантоне Новая Троя насчитывается ровно тысяча сто тридцать четыре закона. Дун Сотелейнену один из них предписывает — в несколько старомодных выражениях — «всегда держать открытыми глаза и уши, встречать каждого просителя как собственную судьбу, не отказывая в помощи и не требуя никакой платы».

Вот почему Гиркас, рассказывая мне эту историю, находился в некотором смущении: мало чести в том, чтобы прятаться от судьбы в платяном шкафу, и не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом.

Именно так: когда в его конторе раздался звонок, он спрятался в шкафу. Меня всегда интересовало, зачем он держит в своём кабинете это громоздкое чудовище, и однажды, когда я был у Гиркаса в гостях, он позволил мне заглянуть внутрь.

Внутри на толстой перекладине висели пыльные брюки, пиджак в клеточку, подаренный, по словам Гиркаса, дядей (дядя этот и выхлопотал для него место Дун Сотелейнена), и выходные рубашки, пахнущие застарелым потом. Дно шкафа устилало толстое ватное одеяло, из складок которого Гиркас не без труда извлёк початую бутылку и бутерброд, предусмотрительно завёрнутый в целлофан.

Бутылку мы допили, и я, воспользовавшись гостеприимством Гиркаса, убедился, что всего пара глотков способна сделать это импровизированное убежище настолько уютным, насколько таким может быть помещение, где едва хватает места, чтобы сидеть, прижавшись коленями к подбородку.

И вот, неведомый гость жал на кнопку звонка, а Гиркас сидел в шкафу. В таких случаях он обычно затыкал уши ватой и ждал, но это, видно, был не его день: пять минут спустя, первым, что он услышал, вытащив затычки, был всё тот же гнусавый трезвон, доносящийся из прихожей. Гиркас вздохнул.

— Конкас, — хрипло позвал он, — Конкас, где ты, чёрт бы тебя побрал? Гони их!

Конкас был чистокровный конгар и занимал при Гиркасе должность секретаря. Отношения у них были сложные. Иной раз мне даже казалось, что ближе людей нет на свете — так ненавидели друг друга эти двое. Сейчас я уверен, что причина такой тесной связи была куда более прозаичной: поскольку в реестрах Новой Трои и в конгарских списках Конкас числился мёртвым, Гиркас с чистой совестью присваивал себе его жалование. Нельзя сказать, чтобы это было совсем уж несправедливо: единственное, что Конкас делал добровольно — это спал и ел.

Смирившись с тем, что его похоронили и отпели, он постепенно утратил инстинкт самосохранения и со временем сделался равнодушен даже к пожарам и ограблениям. А уж если Дун Сотелейнену, как теперь, всего-навсего угрожали посетители, Конкас готов был ругаться до хрипоты — лишь бы не двигаться с места.

— Да чтоб тебя! — проворчал Гиркас, не дождавшись ответа. Опять он зависит от Конкаса: всякий раз, когда тому неохота работать, приходится вылезать из шкафа и впускать в уютную контору суетливый раздражающий мир.

Гиркас вздохнул и, нашарив под столом домашние тапочки, поплёлся в прихожую, к зеркалу. Если уж открывать, то надо проверить, прилично ли он выглядит. В прошлый раз, не побрившись, он здорово напугал соседку, пришедшую одолжить карандаш. Кажется, она приняла его за конгара-насильника, даром, что на неё и конгар бы не польстился.

Зеркало, покрытое сетью трещин, послушно отразило бледное лицо, обрамлённое, в дополнение к немытой шевелюре, бачками, из которых левый был длиннее правого. Общую унылость физиономии лишний раз подчёркивали несколько волосков, торчащих из мягко очерченного женского подбородка — несмотря на все старания, Гиркасу никак не удавалось отрастить порядочную бороду. Разглядывая своё лицо, всё такое же наивное и по-детски пухлое, несмотря на двадцать три прожитых года, Гиркас поймал себя на мысли, что в дверь больше не звонят.

«Ушёл», — подумал он с облегчением.

— Конкас! — Гиркас подошёл к секретарю и пнул его в бок, — Проснись, дурак. Сколько раз я тебе говорил, что когда к нам кто-нибудь ломится, ты должен мне подыграть, а не лежать кулём!

— От всех не отплюётесь, — затараторил Конкас, не открывая глаз. — Да и не боится меня никто, вот вы знакомого вашего спросите. Ходит он сюда, когда вас нет, и берёт, что хочет, сахар берёт, вино, а вы на меня кричите, будто мне оно надо — себя обкрадывать. А мне, к слову, тридцать восьмой год идёт, не молодой уже. У нас, конгаров, так положено: дожил до сорока, значит, вовсе не помрёшь. Рассказывают, бабка моя и до ста жила бы, да только волк её на седьмом десятке загрыз. На куски, значит, порвал, а в юбке запутался. Вышел мой дед на крыльцо и видит: юбка туда-сюда мечется. «Совсем ополоумела, старая», подумал да и застрелил её от греха подальше. А как посмотрел, так ахнул: «Вот с кем я под одной крышей живу. А ну-ка соберитесь передо мной, сукины дети: кто из вас, как покойница, перекидываться умеет? Дядья от страха трясутся — выгонит ведь, а в степи одному — смерть. А батя мой взял рикайди, да и развалил деда надвое, вот так», — Конкас провёл линию от шеи до пупка, — Братья, конечно, не одобрили, ну он их и выгнал на мороз, дескать, мне тут волчьи прихвостни не нужны. Так мы вдвоём и остались. Я тогда к лету блесну мастерил, показал ему, он мне и говорит: «Недурная штучка, хоть на зычницу, хоть на маракчу». Что и говорить, хорошо жили…

— Ты мне зубы не заговаривай, — прервал Гиркас, раздосадованный тем, что Конкас так легко захватил инициативу. — Какой такой знакомый? Ты о чём мелешь?

— Тощий такой, чернявый, — охотно пояснил Конкас, — Он постучит в окно — я и впущу. Что я, изверг — не впустить? Скажу только: не трожь машинку печатную, добрый человек, я за неё головой отвечаю. Разговариваем с ним: очень сердечный, все, как здоровье спрашивает.

— Какой же это мой знакомый? Я такого не знаю.

— А я, что — спрашивал, что ли? Мало ли какой — может такой, что лучше и не знать.

После непродолжительного раздумья Гиркас не нашёл способ парировать этот аргумент. Он глубоко вздохнул и сосчитал про себя до десяти.

— В любом случае, — сказал он, наконец, — ты должен знать, что делать, когда у нас посетители.

— Да знаю я, — проворчал Конкас, умудрившийся за несколько секунд вновь задремать, — Сколько раз твердили, аж голова болит…

— Ах, знаешь! — в эти слова Гиркас вложил весь доступный ему сарказм, — Вот это что-то новенькое! Ну, раз знаешь — повтори.

— Это зачем ещё?

— А затем, что я хочу слышать, помнишь ты или нет.

— Незачем вам это слушать, — проворчал Конкас. — Что привязались? Разве это дело — так человека мучить? Я немолодой человек, в конце концов. У нас, конгар, говорят…

— Да плевать мне, что у вас говорят! — возмутился Гиркас. — Я тебя по-человечески прошу, а ты?

— А я что? Вот будет следующий раз, так я мигом! — и с этими словами Конкас перевернулся на другой бок и демонстративно засопел.

Глядя на его тощую спину, Гиркас поймал себя на мысли об убийстве. Нет, правда, отчего бы его не прикончить? Никто за это не накажет, ведь официально Конкас уже мёртв. Всё лишь вернётся на круги своя, а он подыщет себе нового секретаря. Пусть он будет кем угодно: вором, пьяницей, сумасшедшим, только бы не конгаром.

На минуту в апартаментах воцарилась тишина, прерываемая только свистящим храпом Конкаса и тиканьем часов в кабинете. Эти два звука обладали поистине чудесной способностью притуплять все имеющиеся у человека чувства: даже обозлённые кредиторы Гиркаса, услышав их, теряли напор и позволяли отвести себя на кухню, напоить чаем и выторговать ещё одну отсрочку.

На Гиркаса же они, в силу привычки, действовали как лёгкое успокоительное. В конце концов, сказал он себе, всё и так кончилось хорошо: посетитель ушёл, не доставив проблем, да и Конкас в этот раз не слишком капризничал. До аванса осталось потерпеть всего три дня, уж это время пролетит быстро, а там, если посчитать, и до зарплаты недалеко.

С зарплаты Гиркас рассчитывал пополнить гардероб парой носков — в отношении одежды он придерживался того мнения, что излишества вредны, — и заказать хвалебную статью о себе в «Голосе Новой Трои». Предыдущая статья о Дун Сотелейнене явно заставила горожан думать, что Гиркас не просто жалкий и никчёмный человек, но — и это намного хуже — ещё и бездельник, бесстыдно живущий на содержании у честных налогоплательщиков. Чем ещё объяснить то, что на другой день после публикации этого жалкого пасквиля он услышал на улице следующий разговор:

— Да этот малый даже не знает, каковы его обязанности! — хрипло говорил обладатель свежего «Голоса».

— Да уж, — вторил ему собеседник, — И где таких только берут!

— Нет, ты подумай, — горячился первый, — каких делов он может натворить, если…

— Если что? — спросил второй, не дождавшись продолжения.

— Ну, если он будет делать неправильно то, что делает…

— А что он делает?

— Да это же… Ну… Слушай, а ведь чёрт его знает, — растерянно произнёс первый. — Вот сроду не понимал, чем занимается Дун Сотелейнен.

— Это что, секрет какой-то? — недоверчиво спросил второй. «Очевидно, он из другого кантона», подумал тогда Гиркас.

— Да нет, какой тут секрет! — отмахнулся первый. — Хочешь, другого спроси. Хотя, знаешь, я вот только что подумал: а ведь этого никто не знает.

— И зачем он вам тогда вообще нужен?

— Ну как — зачем? — развёл руками первый. — Жалко! Какой-никакой, а человек. Что же, погибать ему, если он ни для чего не годится?

Разговором этим Гиркас остался крепко недоволен. Сказать по правде, он и сам не знал, в чём заключаются его обязанности. За то короткое время, что он успел пробыть Дун Сотелейненом, ему пришлось столкнуться с вещами, порою так далеко отстоящими друг от друга, что составить из них цельную непротиворечивую систему у него не было возможности. Однажды он пожаловался мне, что перестал различать «хорошо» и «плохо».

— Когда сегодня ты миришь враждующие стороны, а завтра помогаешь закапывать труп, — говорил он, — тебе становится не до обобщений.

Я думаю, что в какой-то момент он догадался, что за обязанности в его положении можно выдать всё, что угодно, даже сидение в шкафу, и служба волей-неволей стала для него полем для экспериментов. Проведя несколько опытов, он установил, что звание Дун Сотелейнена не даёт ему права трогать замужних дам в присутствии мужей, получать пособие по инвалидности или проходить в кино вне очереди, так что в своём стремлении зайти как можно дальше Гиркас счёл разумным ограничиться шкафом.

Туда он направился и в этот раз, но не тут-то было.

— Прошу прощения, — раздался за его спиной женский голос, приглушенный входной дверью. — Но я ещё здесь. Вы меня слышите?

Гиркас замер, как вкопанный. Голос — глубокий, тёплый и бархатистый — заставил его нервно сглотнуть слюну.

— Вы меня слышите? — повторила посетительница спокойно, но твёрдо, словно обводя каждое слово для пущей важности. — Я знаю, что вы стоите за дверью. Здесь находится офис Дун Сотелейнена? Мне нужно увидеться с ним по очень важному делу.

Невольно Гиркас послушался, и, стараясь не наступать на Конкаса, отпер замок. Полоска дневного света легла Конкасу на лицо, отчего тот недовольно заворчал, но Гиркас вдруг резко позабыл о нерадивом помощнике. Женщина, представшая перед ним, показалась ему прекраснее всех, кого он когда-либо видел.

Воистину, красота её не была ни хищной, ни злой, как это бывает у иных красавиц, напротив, всё в ней дышало гармонией и миром. Крохотные, едва заметные морщинки в уголках рта говорили о том, что она часто улыбается, и в глазах её при виде изумлённого Гиркаса нет-нет да мелькало весёлое любопытство, которое испытывает, глядя на мир, человек разумный и добрый. Это была живая дружелюбная красота, которая пусть и уступает своей жестокой родственнице в умении разбивать сердца, зато многократно превосходит её способностью любить.

Вместе с тем, несмотря на зрелость и мудрость, было в ней что-то от маленькой девочки — та живость и открытость вещам и людям, готовность всякий раз по-новому смотреть на то, что тысячу раз пережито, перепробовано, затёрто до дыр. Была она удивительно свежа, как свеж воздух после грозы — и вот, прекрасная в своей простоте, стояла на пороге затхлой каморки, из которой Гиркас уже две недели не выносил мусор.

А что же Гиркас? Он, конечно, ошалел, но уж точно не от её величия. Вот уже полгода он не видел так близко ни одной женщины, а это, как известно, дурно сказывается на душевном здравии. Теперь же, когда женщина, да ещё и столь красивая, сама постучалась к нему в двери, он буквально был вне себя от счастья.

И вот он стоял и глазел, глазел, глазел, пока незнакомка не выдержала:

— Что с вами? — спросила она. — Я вас не напугала? У вас очень бледное лицо.

— Н-ничего, — пробормотал Гиркас и сглотнул слюну. Вырез её платья, казалось, воплощал собой Тайну. «О, Афродита Пенорождённая!», — всплыли в памяти строчки стихов, однако во рту у него пересохло, и всё, что он смог из себя выдавить, было:

— Почему вы не заходите?

— Я кое-что прочла у вас на двери, пока ждала, — сказала гостья. — Это правда, что для усиления безопасности по всему помещению вашего офиса распылены семена растения хои-хои?

— Вы про эту записку? — Гиркас поспешно выглянул за дверь и сорвал клочок бумаги. — Это ерунда. Глупости!

— Но я точно знаю, что эти семена ядовиты, — незнакомка оказалась настойчивой. — Почему вы так спокойно говорите об этом? Ведь если случится утечка, под угрозой окажется множество жизней!

— Говорю вам, это враньё, — поспешил заверить её Гиркас. — Мы с Конкасом поспорили, что записка отпугнёт посетителей. Как видите, я проиграл.

— Кто это — Конкас? — во взгляде незнакомки светилось вежливое любопытство. Глядя на её лицо, прекрасное как у греческой статуи, Гиркас подумал: «Вот бы поцеловать её прямо в губы». Любой конгар на его месте давно бы это сделал, но Гиркас был цивилизованный человек, и потому сказал лишь:

— Конкас — ну, это Конкас.

— Я понимаю, — кивнула незнакомка. — Это он храпит сзади вас, в прихожей?

Действительно, Конкас храпел, и храпел громко. Начинался звук с тоненького, нежного свиста, затем набирал силу и завершался мощным рыкающим аккордом, от которого усы Конкаса поднимались, словно от сильного ветра.

— Какие ужасные звуки, — сказала гостья. — Вы, должно быть, совершенно не заботитесь о его здоровье. Так храпит человек, который находится при смерти!

— Ну и что? — пожал плечами Гиркас. — Подумаешь! Всё равно до сорока не доживёт. Но что мы с порога разговариваем? Проходите, располагайтесь!

Он снял цепочку с крючка, распахнул дверь как можно шире, а сам отступил вглубь коридора.

Женщина перешагнула через спящего Конкаса и наставительно произнесла:

— Любой человек заслуживает уважения. Помните это, пожалуйста.

— Обязательно, — сказал Гиркас, и, пропустив незнакомку, дал Конкасу пинка.

Пока глаза гостьи привыкают к сумраку прихожей — лампочку, перегоревшую в первый день службы, Гиркас так и не заменил, — я воспользуюсь случаем, чтобы описать обстановку в его офисе.

После предыдущего Дун Сотелейнена — тот сделал себе выгодную партию, женившись на дочери зеленщика (было время, когда Гиркас ему откровенно завидовал) — офис достался Гиркасу порядком запустевшим. Углы затянула паутина, на подоконнике скопилась пыль, а из мебели был только пресловутый шкаф.

Устроиться Гиркасу помогли соседи. Их стараниями в офис перекочевали письменный стол, тумбочка, массивное бюро из красного дерева, несколько разномастных табуретов и плетёный стул — всё это, находясь в одном месте, нисколько не сочеталось друг с другом, отчего комната больше походила на барахолку, чем на деловой кабинет.

Над столом, за которым Гиркас принимал гостей, прибитое к листу фанеры, висело рикайди. Это загадочное приспособление, служащее конгарам в качестве церемониального оружия, Большая Одиссеева книга определяет, как «нечто металлическое с характерным кислым привкусом». Результат его воздействия на человека разнится от свидетеля к свидетелю. Гиркас, подогрев воображение шампанским, хвастался однажды, будто бы при определённых обстоятельствах эта штука вызывает у противника приступ паники и жжение во рту. Вместе с тем в трезвом виде он не раз сожалел о потраченных восьми драхмах — именно столько, не считая налога, ему стоила эта туземная диковинка.

Сейчас кабинет Гиркаса носил на себе следы недавнего обеда. Незнакомка с вежливым любопытством осмотрела стол, остановившись взглядом на подсохшей лужице соуса и тарелке с недоеденной котлетой.

— Если хотите, я могу зайти попозже, — сказала она. — Я остановилась в гостинице неподалёку, и мне не составит труда вернуться в любое время. У вас очень красивый город, а люди очень милы.

— Ну да, — сказал Гиркас. — Ну да. Очень милы.

— Вы так не считаете?

Гиркас так не считал. Он, как и многие конгары, в душе не любил Новую Трою с её культом мужества, благородства, героизма и ответственности всех за каждого. Не то, чтобы это были плохие принципы, но Гиркас, будучи Дун Сотелейненом, просто не мог быть постоянно верным чему-то одному. Честность у него должна была быть уравновешена плутовством, усердие — леностью, уверенность в себе — приступами паники; одним словом, в поступках он был так непостоянен, как может быть человек, живущий на стыке двух улиц — Пряничной и Воинов-Освободителей.

— Эээ… — промычал он в ответ. — Ну, может быть…

— Понятно, — улыбнулась незнакомка. — Давайте знакомиться. Как вас зовут?

Гиркас представился.

— Гиркас, — повторила незнакомка. — Это конгарское имя. Вы конгар?

— Нет, — поспешно ответил Гиркас и пододвинул ей стул, — Конечно, нет! Я — чистокровный землянин. А почему вы так подумали?

— Не знаю. Не часто встретишь землянина с конгарским именем.

— Это каприз моей матушки, — сказал Гиркас. — Отчего-то ей вздумалось назвать меня именно так. Не желаете ли чаю?

— Чаю? Нет, спасибо. Мне хотелось бы знать, когда придёт Дун Сотелейнен. Мне нужно поговорить с ним по очень важному делу.

Тут Гиркас удивился, но виду не подал.

— Так ведь Дун Сотелейнен — это я! — сказал он с таким видом, будто это очевидная вещь.

Пауза.

— Вы? — незнакомка чуть подняла бровь. — Должна признать, я несколько обескуражена: готовясь посетить Новую Трою, я несколько раз прочла раздел Большой Одиссеевой книги, посвящённый Дун Сотелейнену. Среди прочего там говорится, что эту должность должен занимать человек мудрый и многоопытный.

— Именно так, — Гиркас подбоченился. — Рад соответствовать вашим ожиданиям.

Это была его любимая шутка. Обычно сразу после неё любой собеседник считал нужным заметить некоторое несоответствие слов и действительности. Как и всё остальное, Гиркаса это беспокоило мало.

— Ну, хорошо, — сказала незнакомка, и, помедлив, протянула Гиркасу руку. По выражению её лица он понял, что это решение далось ей ценой серьёзной внутренней борьбы. Мысленно он представил себе этот процесс, как щелчок некоего внутреннего переключателя из положения «нормальный человек» в положение «Гиркас». — В таком случае, я и есть та самая Седьмая. Приятно с вами познакомиться.

Гиркас осторожно пожал руку, отметив про себя, что кожа у неё нежная и необычайно гладкая, и сказал:

— Простите?

— Седьмая, — повторила незнакомка. — Это моё имя. Оно может показаться вам странным, но таковы традиции кантона Арк: все перфекты носят номера от одного до девяти. Я вышла из ёмкости под номером семь, и оттого зовусь Седьмой.

— Вышли из ёмкости? — совсем растерялся Гиркас. — Что вы имеете в виду?

— Разве вы не получали моего письма? — незнакомка слегка подняла бровь. — Две недели назад я отправила вам письмо, в котором объясняла свою ситуацию и просила о помощи.

— Ах, письмо! — Гиркас замялся, — Боюсь, оно затерялось в пути. Мне очень жаль.

В этот миг ему было ужасно стыдно. Все письма, не содержащие в себе денег, он выбрасывал в мусорную корзину, не читая.

— Ничего страшного, — мягко улыбнулась Седьмая, — не такая уж это долгая история, чтобы я не могла рассказать её ещё раз. Вы слышали когда-нибудь о кантоне Арк?

Гиркас призвал на помощь память.

— Он очень далеко, — сказал он, — власть там принадлежит женщинам…

— И это не самое страшное, что там творится, — засмеялась Седьмая. — Я тоже люблю эту шутку. В действительности всё обстоит не совсем так. Наш кантон — один из первых на Тразиллане, и такой же древний, как Новая Троя или Ханаан. Но если первый стоит на позициях силы, а второй не интересуется ничем, кроме того, что родит земля, мы придерживаемся мнения, что целью жизни является красота и гармония. Да-да, мы совершенно серьёзно, — она снова улыбнулась. — Не удивляйтесь, мы часто подтруниваем над собой, чтобы не казаться слишком напыщенными. Так нас учила наша основательница. Вы слышали о ней что-нибудь?

— Нет, — признался Гиркас.

— О, леди Лигейя была чудесная женщина: умная, храбрая, наделённая сильной волей! Покидая Землю, она мечтала, что другой мир станет родиной для нового человека — мудрого и устремлённого к добру. Так и родился наш кантон, названный в честь другой женщины, не менее отважной. Но была у нашей основательницы и другая мечта, которой не суждено было сбыться.

— Какая? — спросил Гиркас.

— Я вам подскажу, — сказала Седьмая. — Но сначала ответьте на вопрос, только честно. По-вашему — я красива?

Гиркас сглотнул.

— Конечно. То есть, я не хотел бы, чтобы вы думали…

— Спасибо, — Седьмая снова улыбнулась, на этот раз обезоруживающе. — Каждый комплимент, помимо того, что он приятен лично мне — это ещё и похвала тем, кто создал меня.

— Создал вас? — удивился Гиркас, — То есть как?

— Ну, создал — не совсем верное слово. Вырастил, так будет точнее. Я, как и мои сёстры, остальные Девять, выращена искусственно, путём клонирования и генной инженерии. Видите ли, наша основательница могла вести за собой, открывать новое, но… она не была красива. Эту её невысказанную мечту исполняем мы, перфекты. Я вижу, вам знакомо это слово?

— Да, — ответил Гиркас, — припоминаю что-то. Кажется, одна из вас заседает в Консультативном Совете, во всяком случае, я читал что-то подобное в «Голосе Новой Трои».

— Это Третья, — кивнула перфекта. — её в своё время передержали в родильном чане, а это отрицательно сказывается на характере. Наверное, поэтому она так хорошо разбирается в политике. Подобно мне, она была клонирована из нескольких клеток крови нашей основательницы. Это дань уважения и одновременно воплощение её замысла. Наша внешняя красота — это отражение той красоты, которую она всю свою жизнь хранила внутри.

— Перфекта — значит, совершенная, — продолжила Седьмая. — Совершенство, как умственное, так и телесное — вот что представляем собой я и мои сёстры. Такими мечтала видеть людей основательница нашего кантона. Вы, конечно, возразите (при этих словах Гиркас поспешно закивал головой), что попытка достичь совершенства путём вмешательства в генетический код ошибочна изначально — и будете правы. Но повсеместное механическое улучшение человеческой природы отнюдь не является главным методом Арка. Мы не утопия, чтобы совершать такие наивные ошибки. Да и создать подобным способом можно лишь нечто приблизительное. Собственно, этим приблизительным и являемся мы, перфекты.

Мы — это не сами люди будущего, а всего лишь маяк для всех остальных, своего рода модель, пример того, чем может со временем стать человек, если будет развиваться в правильном направлении. Людям нужны образцы, так ведь? А наилучшим, с нашей точки зрения, является такой образец, который, будучи достаточно совершенным, не вызывает у других людей зависти или ненависти. Мы совершенны настолько, насколько это сейчас возможно, но своим совершенством мы обязаны другим, совсем несовершенным людям. Наша красота — это результат труда биоинженеров, а наш интеллект насыщен пищей, подготовленной для нас поколениями мыслителей.

Вы смущены, не правда ли? Перед вами красивая женщина, чья красота и ум ей не принадлежат и не являются ни её заслугой, ни её достоянием. Кому-то это может показаться жестоким по отношению к нам. Для постороннего человека, возможно, так и выглядит. Но мы, перфекты, не считаем, что с нами обходятся жестоко. На своём примере мы учим других видеть своё истинное место в мире и преодолевать тем самым глубинный страх перед загадками жизни. Кто-то ведёт за собой, ослепляя блеском и обещая богатство и силу — мы предпочитаем быть безоружными. Зная, что всеми качествами мы обязаны своим создателям, мы лишены даже морального права принуждать кого-то следовать за нами. Идти за нами по дороге к совершенству или нет — человек должен решать добровольно, не подгоняемый ни током крови, ни урчанием желудка.

— Всё-таки я ужасная зануда, — улыбнулась Седьмая. — Но про Арк и вправду можно рассказывать часами. Знаете, у нас принято быть сдержанными в выражении чувств, но я, не стесняясь, могу сказать, что очень люблю свой кантон. Это никак не связано с моим искусственным происхождением (вижу, вы готовы счесть меня чем-то вроде робота) — как бы нас ни выращивали, чувства мы испытываем такие же, как и у всех, и предметы симпатий избираем сами. Вот, например, Третья — она, хотите верьте, хотите нет, всегда недолюбливала Арк. По её мнению, нам не хватает жёсткости и амбиций. Как она назвала однажды наш кантон? Ах, да — «четвёртый сон Веры Павловны». Мы тогда чуть не поссорились… То же самое касается и бытовых пристрастий. К примеру, Пятая превосходно играет на фортепьяно, а я вот совершенно равнодушна к музыке, предпочитаю хорошей симфонии хорошего человека. Шестая — лучший садовник нашего кантона, а Восьмая… Ну, вот мы и подошли к цели моего визита.

Перфекта вздохнула, и на лицо её, спокойное и прекрасное, легла тень.

— Как я уже сказала, всего перфект девять, и вместе мы представляем для Арка определённый духовный авторитет. Подобно обычным людям, мы стареем, и со временем состав нашей девятки обновляется. Приходят новые перфекты, перед которыми стоят иные задачи, отличные от тех, что были у предшественниц, и сообразно этим задачам меняется их генетический код и будущее воспитание. К примеру, я, пришедшая на смену прежней Седьмой, холодной и замкнутой женщине-учёному, была создана полной её противоположностью — учителем, способным щедро делиться знаниями, вдумчивым и терпеливым.

Не так давно, два года тому назад, у нас произошло одно событие. Скончалась Восьмая, старейшая из нас. Нейтралитет, которого последние несколько десятилетий придерживался во внешней политике Арк, во многом её заслуга. Но мир меняется, и мы должны меняться вместе с ним. После смерти Восьмой мои сёстры выступили за активное участие в жизни остальных кантонов, и нашей задачей стало создать на смену умершей такую перфекту, которая полностью соответствовала бы новому принципу. Это должна была быть девушка чрезвычайно восприимчивая, обладающая неистребимой жаждой познания, и вместе с тем глубоко человечная. Жизнелюбие и самые светлые идеалы, что когда-либо рождал человеческий разум — вот какой перфекте суждено было стать лицом Арка в глазах окружающего мира. Квинтэссенция нашего духа, посланец и одновременно послание!

— О! — только и сказал Гиркас, Седьмая же продолжила:

— Я помню день, когда впервые её увидела. Обычно перфекты не интересуются техническими подробностями, нас куда больше волнует «для чего», нежели «как», но тогда я не смогла сдержать любопытство. Наверное, это чисто женское — какой кумушке не интересно, кто сядет с ней на один насест, — и вот, договорившись с главным биотехником, я спустилась в зал под Великой Библиотекой, где находятся родильные баки.

В первое мгновение мне показалось, что она парит в воздухе — настолько чистой и прозрачной была жидкость в её «колыбели», огромной стеклянной ёмкости, от которой тянулись во все стороны разноцветные трубки.

Глаза её были открыты. Она увидела меня и улыбнулась. Я протянула руку, она сделала то же самое. С того момента, как наши руки соприкоснулись, я знала, что буду просить у сестёр права учить её, и день, когда это право было мне даровано, стал для меня счастливейшим за всю мою недолгую жизнь.

Восьмая всегда была особенной, — в голосе перфекты прозвучала гордость. — Уже в два года она целиком прочла Большую Одиссееву книгу (это собрание глупостей популярно, увы, и у нас) и с тех пор буквально заболела миром за пределами кантона. Расспрашивала всех проезжающих, старалась заполучить любую газету извне, живо реагировала на всё, что происходит в мире, иногда даже чересчур живо.

Многое её беспокоило, что-то пугало, но я, к своему великому стыду, не заботилась о том, чтобы как-то оградить её от опасностей — слишком сильна была моя вера в принципы Арка, слишком хорошо меня учили, что важны только гармония, внутреннее спокойствие и красота, и что, усвоив это знание, можно совладать с чем угодно.

А она была другая: думала иначе, воспринимала всё глубже. То, что для меня было отдалённым шумом, её ранило. Вы меня понимаете? Как бы я ни любила Арк, должна сказать, что почти все события вашей истории — да-да, ваша история, не наша! — мы воспринимали достаточно равнодушно. Мировая война? Пф, и с чего это им вздумалось? Революция в кантоне Гранд? Бессмысленное занятие. Даже когда мы вмешивались в конфликт на стороне тех, кого считали правыми, мы не могли отделаться от ощущения… дайте минутку, подобрать слово… отстранённости, да. Мы делали то, что должны, но всегда держали дистанцию.

Не то, чтобы мы боялись запачкаться, нет, высокомерия в наших поступках не было, но какая-то толика чуждости по отношению к людям засела в нас крепко. Больше всего мы сторонились насилия. Даже теперь первое, что мы внушаем детям ещё в колыбели — это знание того, что мир за пределами Арка полон насилия, но их оно никогда не коснётся (а если и коснётся, то не изменит их сущности!).

Вот что создаёт барьер между гражданином Арка и любым другим тразилланцем — не замкнутость, не наша напускная таинственность, а молчаливое неприятие ключевой составляющей человека.

Восьмая же, согласно специально составленной программе воспитания, этого знания была лишена — ещё бы, ведь миссия, возложенная на её плечи, предусматривала такую гибкость мышления, которой ни я, ни мои сёстры достичь не в состоянии. По сути, она должна была стать обычной тразилланкой из плоти и крови, оставаясь истинной дочерью Арка. Безупречный план — неудивительно, что он провалился с треском.

Странно, как мы сразу не увидели того, что обязано было произойти. Представьте себе: Восьмая была воспитана среди умных доброжелательных людей, впитала в себя всё лучшее, что они могли дать, и одновременно сохранила непосредственность и свежесть восприятия. её готовили стать мостом между двумя разными мирами, она должна была принести вовне нашу мудрость и наше философское спокойствие — блистательное, великолепное спокойствие людей, познавших окончательный смысл человеческого существования!

Но вот, укоренившись ногами в родной почве, она протянула руки к миру за пределами Арка — и что увидела там? Боль, горечь, ненависть, поток страданий равномерный и бесконечный. Со всем, что мы вложили ей в голову, что ей оставалось делать? Отступить значило для неё предать дважды: сначала свой кантон, а затем и внешний мир, к которому она успела прикипеть сердцем.

Что же оставалось ей, кроме как броситься в жестокий, заранее проигранный бой против всей лжи и несправедливости, что есть в мире — ей, исполненной самых лучших побуждений?

Всё это я осознала задним числом, когда было уже поздно, а тогда, признаюсь, мне было непонятно, почему она, узнавая всё больше о Тразиллане, становится печальнее и печальнее. Если бы я спросила её тогда: в чём дело! Но я не спросила. Почему? Причина в одном из важнейших принципов Арка: никогда не вмешиваться в дела другого человека. Будь он проклят, этот принцип!

Последние слова дались перфекте нелегко: она некоторое время молчала, словно восстанавливая силы. Молчал и Гиркас, но не потому, что история его ошеломила (она, надо сказать, не произвела на него никакого впечатления), а из-за того, что грудь взволнованной перфекты вздымалась и опадала так сладостно, что замирало сердце. «Вот бы её потрогать, пощупать, потискать, — думал он, — а там будь что будет!»

— И вот, — продолжила перфекта, — Восьмая становилась с каждым днём всё мрачнее. Уже не радовалась она, как раньше, каждому новому уроку, не просила новых книг, да и старые бросила недочитанными, больше молчала, а иногда и плакала. Сёстры мои, с Первой по Девятую, пробовали её подбодрить — кто пением, кто вязанием, кто работой по саду, но без толку.

Наконец, мы, восемь Мудрых, восемь Великих перфект, сошлись на том, что виной её подавленному состоянию — слишком напряжённые занятия. «Бедная девочка перетрудилась, — сказала я. — Дайте ей немного отдохнуть. Пусть она купается, загорает и медитирует в своё удовольствие. Великая миссия может и подождать».

Удивительно, но первой меня поддержала самая холодная и чёрствая сестра, Третья. В тот месяц её опять исключили из Консультативного Совета, на сей раз за срыв голосования по вопросу о золотых пуговицах.

С её помощью мне удалось добиться для своей подопечной месячного отдыха. Целый месяц Восьмая была предоставлена сама себе — для перфекты состояние почти невозможное, поскольку мы, как правило, работаем день и ночь, ни на секунду не забывая о своём долге перед кантоном.

Целый месяц я наблюдала за ней издали: вот она в плавательном бассейне, вот в библиотеке, в гимнастическом зале — и мне казалось, что тяжкий груз с каждым днём беспокоит её всё меньше и меньше. Никто не рассказывал ей о тех ужасах, что творились за пределами кантона, она не получала газет и не слушала радио. Щёки её порозовели, в глазах появился прежний озорной огонёк — передо мной снова была та Восьмая, которую я поклялась научить всему, что знаю. Без сомнения, думала я, это был кризис, вызванный переизбытком информации, синдром «первого ученика». Отдохнув и окрепнув, она должна с новыми силами устремиться к идеалам Арка — гармонии, красоте и внутреннему спокойствию.

А ровно две недели назад, — голос перфекты дрогнул, — я нашла в её комнате газету со статьёй о Торакайской бойне. Вы знаете, что такое Торакайская бойня?

— Конечно, — кивнул Гиркас, не отрывая взгляда от её груди. — Самый масштабный конфликт за всю историю Тразиллана. Когда я был школьником, об этом много писали в газетах. Сейчас всё затихло. То ли битва кончилась, то ли ещё что…

— Битва продолжается, — покачала головой перфекта. — И вещи, которые там творятся, заставляют думать, что она продлится долго. В отличие от вас я узнала об этом конфликте совсем недавно, можно усмехнуться моему невежеству. Так вот, когда я нашла эту газету, то поняла, что ничего не изменилось. Она так и не оправилась, просто боль, которую вызывали у неё новости из внешнего мира, спряталась глубже. Я хотела посоветоваться с сёстрами, но было поздно. Когда я обнаружила газету, Восьмая уже оставила Арк. Я не знаю, как ей это удалось; все, что у меня есть — её прощальная записка. Посмотрите. Вы — Дун Сотелейнен, может быть, вам будет интересно.

Гиркас взял протянутый перфектой листок бумаги и прочёл на нём следующее:

Учитель!

Если вы читаете это письмо, значит, я покинула Арк и сейчас на полпути к Торакайскому заливу. Не вините меня за поспешное решение: если бы я продумала над ним ещё день, то не стала бы ничего делать. Мне не хватило бы сил: теперь я не боюсь признаться, что величайшая надежда Арка, как вы меня называли — трусиха, обычная трусиха.

Не знаю, с чего начать, так много надо сказать, и так мало времени. Собственно, его у меня не было никогда. Как только я покинула родильный бак, я сразу начала учиться, и…

Нет, не так. Сейчас я кажусь себе чудовищно, преступно неблагодарной. Я просто обязана, учитель, сказать вам: вы учили меня видеть окружающий мир, и учили хорошо. Не ваша вина, что мир не настолько замечателен, как бы вам хотелось. Вот здесь-то и виновато время: будь его побольше, я бы сумела примириться с недостатками Тразиллана, я бы смогла понять, зачем, для чего нужны боль, смерть, унижение и страх, а ведь они для чего-то нужны, раз никто от этих демонов не свободен. Но у меня нет времени, а сердце, которое во исполнение грядущих великих задач сделали чутким, заставили болеть, требует отчёта. Потому не пытайтесь понять мои мотивы разумом, если не хотите разочароваться в самой преданной ученице. Не надо: вам ещё предстоит учить других.

Узнавая окружающий мир, одни вещи я любила, других боялась и стыдилась. Это было частью моего воспитания: я должна была закалиться, нарастить защитный слой, скорлупу, хранящую нежную мякоть. Одни удары были точно рассчитаны — минимум вреда, максимум знания, другие подвергали сомнению мою прочность, но я держалась.

Я думаю, душа каждого человека — это рисунок шрамов. Мы — я, вы — плохие художники в сравнении с жизнью. Картина, начертанная во мне, неточна, пусть и мучает не меньше подлинных полотен. Я еду на Торакайскую Бойню сражаться с призраком, рождённым, возможно, лишь моим разгорячённым воображением. Что ж, пусть так.

Но почему Торакайская бойня? Это хороший вопрос. Читая о нашей истории — все эти войны, споры, месть, пролитая кровь — везде я замечала одно и то же. Человек хочет иметь, и не имеет. Что именно? Банальные вещи: дом, семью, друзей, уверенность в завтрашнем дне, дело, которому можно посвятить жизнь. Вот он, двигатель мира, могучий и неостановимый — гигантское солнце, которому можно лгать, но обмануть которое нельзя.

Или можно?

В газетах, книгах, и не только, я встречала людей, обещавших соплеменникам счастье — стоит встать под правильные знамёна: политической партии, клуба, фирмы.

«Неужели вы не хотите, чтобы вашим жёнам, мужьям, детям и внукам жилось лучше, чем сейчас, чтобы их мечты воплотились в жизнь? — говорили эти люди. — Разве вы враги самим себе? Разве вы враги жизни, счастью, радости?».

Есть маленькие гнусности, и есть гнусности большие. Маленькая гнусность — это лгать человеку, что его осчастливит банка консервов или новый автомобиль. Большая состоит в том, что огромным массам людей — обычных людей с обычными, человеческими желаниями — внушают, что исполнение их желаний требует истребления других людей, требует крови, боли и смерти, причём неукоснительно, а иначе — не видать счастья, не видать любви. Скажите, учитель, разве это не самое гнусное дело на свете: вытирать ноги о глубинные, самые нежные, самые беззащитные человеческие инстинкты, давить на ту слабую струнку, заглушить которую человек самостоятельно не способен, а если и способен, то достигается это путём душевной ампутации? Разве это не отвратительно? Разве не нужно с этим бороться? Вот и ответ на вопрос: почему именно Торакайская Бойня.

То, что происходит там, происходит ежечасно, ежеминутно, ежесекундно — недопустимо, и должно быть остановлено. Вы знаете, о чём я говорю: именно мы подкармливаем тот страшный огонь, что горит уже пятьдесят лет. Мы.

Не наша вина, что конгары есть те, кто они есть, но кто мешал нам оставить их в покое? Разве они виноваты в том, что желают лучшей жизни? Кто бы не желал этого? Вдоволь изголодавшись, поесть по-человечески; носив всю жизнь грубую одежду — надеть в кои-то веки добротно скроенный костюм; будучи существом второго сорта — стать, наконец, равным нам, землянам. От этого не откажется ни один конгар, за это он готов рвать зубами горло своему ближнему — и рвёт, с нашего позволения. Его можно понять: разве не достоин любой, даже самый захудалый конгар, всего самого лучшего в этом лучшем из миров?

Один журналист сравнил Торакайскую бойню с грызней собачьей своры: дескать, бросил солидный упитанный господин (кантоны) кость — хорошую кость, с мозгом и порядочным шматком мяса — собакам (конгарам), а те и начали возню. Замечательное развлечение! Отчасти он прав, но в реальности дело обстоит куда гнуснее: ведь тот господин, бросая кость, не собирался делать это своей привычкой, и уж тем более не думал открывать мясную лавку с тем, чтобы собаки, глодающие кости неподалёку, делали ему рекламу. Но именно так и поступают кантоны, которые в огонь Торакайской Бойни подбрасывают всё новые и новые поленья! Ради прибыли они готовы давить на все болевые точки: страх перед смертью, перед неопределённостью, желание быть здоровым, счастливым, желание наслаждаться, страх перед одиночеством. Как только верхняя оболочка зачерствела, они сдирают её, и веселье начинается опять. На сколько ещё хватит конгаров? Я не знаю. Меня пугает другое — и мне стыдно признаться в этом, ведь по своему масштабу предмет моего страха и близко не может сравниться с Торакайской Бойней. Я боюсь за Арк.

Сегодня, когда даже боль и страдания превращаются в капитал, нам, с нашей гуманностью, красотой и прочими замечательными добродетелями следует остерегаться вдвойне — именно за добродетель примутся, когда иссякнут пороки, а не принялись только потому, что она скучна и хорошо выглядит лишь на телеэкране. Мы как дети: сперва съедаем сладкое, а шпинат едим только тогда, когда ничего другого нет. И всё же дойдёт очередь и до шпината. Сначала его объявят чудодейственным средством — он и перхоть вылечивает, и слепоту — затем расфасуют на порции, и подадут, как последний писк, и всё это под их обычным соусом: вы хотите быть счастливыми, чтобы вас любили, принимали как своего, хотите иметь свой дом, драться за общее дело, плечом к плечу, желаете соответствовать идеалам — тогда покупайте наш продукт. «Только сегодня — Арк со скидкой! Гармония никогда не была так близко!». И вот я спрашиваю вас, учитель: когда на нас устремятся взоры, сколько продержится Арк? Сколько он продержится, когда все, во что мы верим (вы — целиком и полностью, я с этого момента — лишь отчасти), будет поставлено на службу гнуснейшей из гнусностей?

Этого я не могу допустить. Хотя нас, перфект, часто обвиняют в том, что любовь к Арку в нас запрограммирована, я не боюсь сказать, что люблю Арк — люблю по-настоящему, так, как можно любить лишь то, что вот-вот потеряешь. Поэтому я его покидаю его не только с грустью, но и с надеждой увидеть вновь — спокойным и безмятежным. Где-то далеко, в гуще Торакайской бойни, меня ждёт человек, подобный мне — тот, кого мы знаем под именем Дун Сотелейнен («подобный мне» значит разрывающийся между двумя мирами, — и для него, как и для меня, это не проклятие, а лишь особенность жизни). С ним я предприму попытку остановить Торакайскую бойню — ради тех, кто сражается в ней и ради нас самих.

Прощайте, учитель, и знайте: где бы я ни была, вы всегда останетесь со мной.

VIII

— Не очень-то умно с её стороны, — начал было Гиркас, но осёкся. На какой-то миг ему показалось, что этими неосторожными словами он насквозь пробил броню олимпийского спокойствия перфекты, и в этой рваной ране мелькнуло её подлинное лицо, в котором не было ни спокойствия, ни уверенности — только мука, отчаяние и неизбывный страх.

Так иногда бывает: в минуту страдания или неудержимой радости с людей облетает всякая шелуха, и под слоем наносной дряни обнаруживается брат, твой и мой. Если на пороге Гиркас столкнулся с таинственной незнакомкой, полной достоинства, то теперь перед ним сидела обычная женщина, испуганная за близкого человека.

— Да, — тихо сказала Седьмая. — Это было не очень-то умно с её стороны. Это лучший поступок, который когда-либо видел Арк, но это действительно было не очень-то умно с её стороны.

— Простите, я не хотел, — сказал Гиркас и с досады прикусил язык.

— Ничего. Кто-то должен был это сказать, и лучше вы, чем сёстры. Я так и слышу их: «Это вопиющее нарушение Кодекса Арка!», «Наблюдать, но не вмешиваться!», «Мы не можем запретить остальным кантонам уничтожать друг друга, наше дело — переждать невзгоды и сохранить ростки гуманизма и нравственности на этой Богом забытой планете!». Как будто, если быть честным до конца, проблема Торакайской бойни не касается всех и каждого!

— Ну… — задумался Гиркас.

— Вы так не считаете? — спросила перфекта, вновь скрываясь под маской безмятежного спокойствия. — Что ж, это я могу понять. В Большой Одиссеевой книге сказано, что Дун Сотелейнены зачастую личности эксцентричные, и не склонные принимать близко к сердцу проблемы общества. Сейчас я постараюсь объяснить вам, что к чему.

Если вкратце, ситуация такова. Испокон веков конгарские племена враждуют между собою. Причин для вражды много: и нехватка еды, и личные разногласия вождей, и природная кровожадность конгаров, и множество других…

— Это правда, — перебил Гиркас перфекту. — Взять того же Конкаса — дня не было, когда бы он не приходил домой в синяках. За хлебом отправишь — и то найдёт с кем подраться!

— Важно другое, — дождавшись, пока Гиркас закончит, продолжила Седьмая, — то, что с первого дня пребывания на Тразиллане земляне научились оборачивать конгарские междоусобицы себе на пользу.

— Как это?

— Очень просто. Вспомните Мировую войну: кто сражался по обе стороны баррикад? Конгары. Кто понёс самые тяжёлые потери? Конгары. Кто по итогам войны получил меньше всего? Конгары. Почему же они, спросите вы, соглашались помогать землянам? А почему к человеку льнёт приблудный пёс? Потому что надеется на хорошую кость. Видите, я уже пользуюсь примером Восьмой.

Как бы мы ни презирали конгаров, они тоже живые существа, у них есть свои надежды и страхи. И с самого первого дня хомо сапиенс, человек разумный, играл на них. Пообещаешь дать немного еды — и конгар готов служить. Обещаешь больше — и он согласится убить собственного брата. Посулишь золотые горы — и нет такой гнусности, которую он не совершил бы. Что и говорить, натура их слаба, и чем она слабее, тем сильнее для землянина соблазн воспользоваться этой слабостью себе во благо. Двести пятьдесят лет тразилланской истории мы эксплуатировали конгаров, а последние пятьдесят лет эксплуатация приобрела чудовищные размеры. Я, разумеется, говорю о Торакайской бойне.

— Я понял, — сказал Гиркас, которого эта беседа, несмотря на красоту перфекты, начала утомлять.

Однако перфекта продолжала:

— Как известно каждому, война — явление зрелищное, и не лишённое определённой эстетики. Глупо отрицать красоту военной формы, ещё глупее не признавать того поистине магического воздействия, которое оказывают выстроившиеся в каре батальоны. Нет ничего красивее рукопашного боя, пусть и нет ничего страшнее. И всё же на Земле мы сравнительно редко задумывались о том, чтобы сочетать с приятным полезное, извлекать из преклонения перед войной выгоду. Говоря «сравнительно редко», я не имею в виду отдельных личностей, сделавших состояния на торговле оружием — это пусть останется на их совести. Я говорю о государствах и политиках, что ими управляют: на Земле у них считалось хорошим тоном, по крайней мере, говорить о мире. Здесь, на Тразиллане, они отбросили и эти условности.

Не знаю, как сказать лучше, но Торакайская бойня сегодня — огромная биржа, активы которой — конгарские жизни. Чем сильнее разгорается война между конгарскими племенами, тем больше денег зарабатывают фирмы, которые поставляют конгарам оружие, пищу и одежду. Мало того, сам факт войны обеспечивает повышенное внимание мирного населения к торговым маркам, которыми пользуются конгары. Таким образом, война становится ещё и хорошей рекламой, она как бы двигает торговлю, и при виде огромных денег мало кого волнует, что в основе богатства лежат человеческие жизни. Думаю, именно это и возмутило Восьмую…

— Всё это старо, как мир, — не выдержал Гиркас. — Война — это основа прогресса, и всё такое. Лично я проходил это в школе. И потом: рассуждения о жестокости войны — это прекрасно, и Восьмую мне по-своему жаль, однако я до сих пор не понял, зачем вам я. Не поймите неправильно, вы мне нравитесь, я смотрел бы на вас целую вечность, но я очень устал, а понять до сих пор ничего не понял. Какое я имею отношение к Торакайской бойне и к вашей пропавшей сестре? Чем я могу вам помочь, как Дун Сотелейнен?

Перфекта молча смерила его взглядом, и Гиркас вдруг понял, насколько холодной и жёсткой она может быть, если захочет. Дружелюбное её лицо сменилось каменной маской, а глаза, глубокие и тёплые, словно заледенели.

К счастью, длилось это лишь мгновение.

— Если в двух словах, — заговорила Седьмая необычайно мягко, — мне требуется от вас вот что. Как Дун Сотелейнен, вы пользуетесь у конгаров определённым уважением…

— Ну, это как сказать, — буркнул Гиркас.

— Неважно, заслуживаете ли уважение вы лично. Значение имеет то, что должность, которую вы занимаете — почётная и гарантирующая определённую безопасность даже в военное время. В сущности, от вас требуется немногое: сопровождать меня на Торакайскую бойню, где я рассчитываю найти пропавшую сестру. Справитесь с этим?

— А оплата? — спросил Гиркас.

Перфекта подняла брови.

— Оплата? — переспросила она. — Разве Дун Сотелейнен требует оплаты за свои услуги?

— Ну-у, — замялся Гиркас. — Я не это имел в виду… Понимаете ли…

Он мялся, переступал с ноги на ногу, руки его хватали воротничок рубашки, словно ему было нечем дышать, но самый страшный провал в его жизни просто не мог не произойти. Самая страшная его тайна должна была вылезти наружу.

— Гиркас, — сказала перфекта спокойно, — скажите мне, каковы обязанности Дун Сотелейнена? Только, пожалуйста, не надо врать.

Сперва Гиркас сказал «уф».

Потом он сказал «ох».

Наконец, он покраснел и уставился в пол.

— Вы не знаете, — констатировала перфекта. — Что ж, этого следовало ожидать. Почему-то я поняла это сразу, как только вас увидела. Гиркас, неужели вам не стыдно?

Гиркас молчал. Стыдно ему не было, но хотелось, чтобы перфекта побыстрее ушла и оставила его в покое. «Думай о шкафе, — велел он себе. — Шкаф, тёплый, удобный шкаф. Сейчас она уйдёт, и я допью портвейн и съем бутерброд с копчёной рыбой».

Бутерброд ждал его в шкафу, но и перфекта ждала тоже, и она оказалась упорнее.

— Нет, — сказал он. — Мне не стыдно. Я перепробовал чёртову кучу работ и ни на одной не задерживался дольше полугода. Что мне — застрелиться, если я ни на что не гожусь?

Он подождал, не ответит ли перфекта, но та молчала и глядела на него спокойными карими глазами, не осуждая, но и не поощряя рассказывать. Просто ждала.

— Знаете, — сказал он, набравшись смелости, — может быть, я и не знаю, что должен делать Дун Сотелейнен, но это первая работа, на которой я делал хоть что-нибудь! Ко мне приходили конгары, я выслушивал их, шёл и что-то говорил. Не знаю, слушали они меня или нет, но это было что-то!

Говоря это, Гиркас почувствовал, что в глубине его разгорается давно забытое чувство: праведный гнев. Давно он не злился ни на кого всерьёз — с тех пор, как рабочие котельной застукали его за просмотром порножурнала. Кажется, над ним месяц потешались из-за того, что он, вроде бы нормальный парень (пусть и конгар), до сих пор ни разу не был с женщиной.

Да, Гиркас почувствовал себя злым, очень злым. Глаза его сузились, рот перекосился, и он, сделав паузу, заговорил тяжёлым сдавленным голосом.

— На чем я остановился? Ах, да, на работе. Работал я спокойненько, горя не знал, и тут приходите вы — красивая, с вечными ценностями и рассказом, трогающим до глубины сердца — и попрекаете тем, что я, дескать, не знаю, в чём заключаются мои обязанности! Мало того, вы ждёте, чтобы я по первому требованию бросился за вами и таскал для вас каштаны из огня! Да как бы не так! Где это написано, что я обязан вам помочь? Где? Ах, да, это следует из ваших нравственных принципов! «Помогай другому, и тебе помогут!», да? Ну, так вот: мне никто никогда не помогал! Да-да, никто! Даже эта работа — подачка! И с чего это, спрашивается, я должен помогать вам? По какой такой причине? А? А?

Это, конечно, была ложь. Дядя, устроивший его на должность Дун Сотелейнена, любил его, пусть и по-своему, да я и во время оно подыскал Гиркасу по дружбе пару мест. Но такой уж был он человек, что не мог жить без мелодрамы, и, натешившись вдоволь своим гневом, частенько переходил от негодования к восхвалению собственной особы, как делают все конгары.

Случилось так и на этот раз. Выпалив тираду, Гиркас отдышался, вытер со лба выступивший пот и заговорил спокойнее:

— А самое страшное, что вы, милая, совершенно не знаете конгаров! Вам кажется, будто стоит хорошенько попросить, и они помогут вам отыскать эту самую Восьмую, да ещё и преподнесут вам её на блюдечке! Трижды ха! Хороший я Дун Сотелейнен или плохой, но конгаров знаю получше вас! Во-первых, твари это зловредные и подлые, а если взять того же Конкаса, моего слугу, то ещё и вонючие!

— А во-вторых? — улыбнулась перфекта. Её, женщину мудрую и опытную, не мог не забавлять этот человечек, который, повинуясь непонятным импульсам, кидался из крайности в крайность.

— Во-вторых, все они, как один, мерзавцы, и способны на любое коварство!

— То есть без вас мне никак не обойтись?

— Конечно! — выпалил Гиркас и замер в ожидании ответа. Вид у него в этот момент был преглупый.

— Значит, договорились, — сказала Седьмая. — Теперь слушайте мой план. Отъезжаем мы завтра…

— Завтра? — переспросил Гиркас, — Нет, завтра я не могу. Я должен… У меня много дел!

— Завтра, — повторила перфекта. — Мы отъезжаем завтра.

— Ну, хорошо.

— В десять часов утра.

— Это слишком рано! Я не могу так!

— В Дипгородке мы должны быть к вечеру. Там нас встретит военный комиссар Торакайской бойни, которому я отправила письмо. Будем надеяться, — вздохнула перфекта, — что он окажется приличным человеком, не то, что…

И вновь Гиркас взвился на дыбы:

— Не то, что я? — чуть ли не закричал он. — Вы хотели сказать: не то, что я?!

— Да, — ответила Седьмая. — Я хотела сказать: не то, что вы. Раз мы с вами отправляемся в опасное путешествие, давайте будем друг с другом честны. Вы — совсем не тот человек, которого я хотела бы видеть на своей стороне. Вы неряшливы, истеричны, невежественны и грубы. Когда я увидела вас впервые, я подумала, что вы — конгар. Тем не менее, вы вполне можете сыграть свою роль. Ничего страшного, что вы не знаете, кто такой Дун Сотелейнен и что он должен делать. Большая Одиссеева книга говорит, что и сами конгары затрудняются сказать, кто это и какова его роль. Говорит она, правда, и о том, что любой, кто пытается выяснить у конгаров правду о Дун Сотелейнене, сам Дун Сотелейненом являться не может — поэтому держите язык за зубами, хорошо?

— Договорились, — мрачно сказал Гиркас. Запрет чесать языком пришёлся ему не по вкусу. Недаром он звался Гиркасом, что буквально в переводе с конгарского значит «большой рот». Трепло, если по-простому.

— Далее, — продолжила перфекта. — Во время путешествия я требую, чтобы вы:

А) не пили ничего крепче чая,

Б) как можно чаще мылись,

В) каждый день меняли нижнее бельё.

Всё остальное за вас сделает ваша должность. Вы поняли, Гиркас? Теперь об оплате. Больших денег я вам заплатить не смогу, предупреждаю сразу. Десять тысяч драхм вас устроит?

— Двадцать, — сказал Гиркас.

— Пять.

— Ну, хотя бы пятнадцать?

— Три. Помните, Дун Сотелейнен обязан работать бесплатно!

— Дайте мне хотя бы пять, вы же предлагали!

— Договорились, — перфекта вновь улыбнулась, на этот раз — устало. Глядя на её бесконечно красивое лицо, Гиркас вдруг отчетливо понял, какого напряжения стоил ей этот разговор. А ведь впереди её ждут конгары, ужасные, отвратительные, грубые конгары! И всё-таки, какая у неё грудь…

— Хорошо, — сказала перфекта, — я рада, что мы пришли к соглашению. Перед тем, как я уйду, могу я попросить вас о маленьком одолжении?

— Конечно, — встрепенулся Гиркас. — Что угодно!

— Дайте лист бумаги.

Гиркас обшарил все ящики стола, заглянул в шкаф и, наконец, не выдержав, крикнул:

— Конкас! Конкас, где ты, чёрт бы тебя побрал?

— Здесь, — раздался из прихожей голос Конкаса, сиплый после сна. — Чего тебе?

— Где бумага?

— Там!

Следуя этому сомнительному указанию, Гиркас пошарил на подоконнике и извлёк из-под горшка с геранью серую четвертушку бумаги.

— Я хочу написать вам записку, — сказала перфекта. — А то вдруг после моего ухода вы вновь спрячетесь в шкаф… Не подсматривайте, не надо. Вот, готово. А теперь — до встречи, жду вас на вокзале в десять утра. Постарайтесь не опоздать, пожалуйста.

Проводив перфекту, Гиркас некоторое время стоял в коридоре. Зеркало по-прежнему показывало не цивилизованного землянина в расцвете сил, а конгара, побитого жизнью.

— Ну-ка, посмотрим, — сказал Гиркас и развернул записку. Вот что там было написано:

Держу пари, что вы прочли это сразу после моего ухода. Думаю также, что вы уже плюнули и на меня и на мою просьбу, а завтра решили весь день пробездельничать. Так? Ну, конечно, так! В таком случае, напоминаю: ЗАВТРА НА ВОКЗАЛЕ, В 10:00, И ПРОШУ НЕ ОПАЗДЫВАТЬ! Помните, у нас с вами уговор! Пять тысяч драхм на дороге не валяются!

P. S. Не пинайте своего помощника, он и так достаточно натерпелся.

P. P. S. Не переживайте из-за того, что вы не настоящий Дун Сотелейнен. Может быть, это путешествие — ваш шанс стать Настоящим?

Желаю удачи, и не жуйте, ради Бога, чай —

запах это нисколько не отбивает.

С уважением, Ваша VII.ПОМНИТЕ: ЗАВТРА, В 10:00!

— Ах, ты, чёртова баба! — сказал Гиркас и прибавил ещё пару слов, к счастью для наших ушей — по-конгарски.