Невская русалка

Дмитрий Чудсков

Молодой поэт попадает в круговерть событий, предшествующих концу света 2012 года. Люди, животные, инопланетяне, ожившие изваяния и представители низшего астрала – вот персонажи стихотворной фантасмагории. Ну, и куда же без любви?!Куда мчится этот «мир, закусивший удила», не разболталась ли вконец наша старенькая земная ось?

Глава 2.

У пруда

Мечтал я осенью златой

Уже назвать её супругой,

Ну а пока, томясь разлукой,

Вёл образ жизни холостой.

Терзалась Люба той же мукой

В своей деревне день-деньской.

Ей было велено с семьёй

До свадьбы пребывать на даче,

Решать насущные задачи:

Полоть, бороться со стернёй.

Не помогли ни крик, ни плачи.

И я как мог искал покой.

Мы как-то засиделись с другом.

Его я до маршрутки проводил,

Да в темноте немного приблудил,

И пруд мы огибали кругом.

Мы — это я и пёс мой Нил.

Полночным возвращаясь лугом,

Нил вдалеке один гуляет,

Ко мне презрение храня.

Он игнорирует меня,

Поскольку пьянство осуждает.

То возле пня, то вдоль плетня

Всё рыщет. Пёс один лишь знает,

Чего он ищет, и на что-то щерится.

А то вдруг рявкнет в пустоту,

Сорвётся с места, за версту

Умчаться в чащу вознамерится.

Бессменны в небе на посту,

Хохочут надо мной Медведица

И присоседившийся Умка.

«Нил! Где ты, чёрт тебя дери?!»

Смеются даже фонари

Из полутёмного проулка,

Тут хоть ори, хоть не ори.

Виновна стременная рюмка.

А результат один — бойкот.

Но вот несётся, озорник,

Мой пудель. На плече язык,

И веток хруст, и в пене рот,

Но вдруг, издав тревожный рык,

Он словно вкопанный встаёт

У пру́да. Хвост приопустил,

И лапы широко в упор.

«Кому-то хочешь дать отпор?

Давно не дрался? Загрустил

И с кем-то затеваешь спор?»

Пёс на полшага отступил.

А после, выйдя на мостки,

К воде он голову пригнул

И воздух медленно втянул,

Но осторожно вдоль доски

Попятился. Никак струхнул?!

«Нил! Там опавшие листки

Да стебельками камышинок

Плотва играет — нету никого».

Собаку эту менее всего

Пугает рыба меж кувшинок,

Но неизвестность для него

Причина страха. Тут ужимок

И всех причуд его не счесть:

То гавкает, то след берёт,

Бросает, на дыбы встаёт…

Что в голове его — бог весть.

«Ну что тебе недостаёт?!

Несчастный трус! Утратил честь,

Мой пёс, отважный пудель мой?!

Считаешь драки ты забавой,

Покрытый шрамами и славой

В разборках с пёсьей гопотой.

Ну что?! Засел в пруду лукавый?!

Так ведь тебе он вроде свой.

Читали, помнишь, Гёте «Фауст»?

Там всё как будто про тебя.

Возьми уж в… лапы ты себя,

Уймись, и без тебя всё хаос…

И пруд, бессмысленно рябя,

Напоминает лишь, что август,

Что холодает. Что пора

Пришла уже идти домой».

Вдруг всплеск и голос за спиной.

Купальщица, да как быстра,

Плывёт ко мне: «Поэт, постой!»

Не разглядеть, темна, мутна

Водица, вроде голышом.

«Не пялься на меня, поэт».

«Да… я, простите… в смысле… нет…»

«Да ладно, все вы о большом

Твердить горазды столько лет,

Да после вертитесь ужом.

Да после девушки рыдают,

Да старятся в монастырях,

Да пропадают в полыньях,

Да — ужас! — в петлях повисают.

Ни в ад, ни в рай. Во всех краях

В непрошеных гостях блуждают.

И на Земле, и вне Земли

Они считаются за нечисть,

Они вне жизни. С ними встречи

Искать иль дружбы… можно ли?!

О том не может быть и речи».

Я перебил: «Вы б не могли

Напомнить мне, где мы встречались?

Вы, верно, знаете меня,

Коль, род мужской во всём виня,

Ко мне вплотную подобрались.

Перекупались вы и иссиня

Бледны. Видать, что обыскались

Вас санитары и врачи.

Вы б возвращались в заведенье,

Вам там помогут, без сомненья…»

«Поэт, ты лучше помолчи,

Вот пёсик твой другого мненья.

Сидит, внимает, не ворчит.

Идёт беда, послушай, ты.

Беда идёт, меня послушай.

Все неприкаянные души

Трясутся в страхе, что листы».

Мы с Нилом навострили уши,

Спросил я робко: «Кто же ты?»

«А я тут местная русалка».

Шагами смерил я помост:

«Ах вот как! Предъявите хвост.

Прицеплена у вас мочалка?»

«Хвост предъявить мне не вопрос.

Хвост предъявить совсем не жалко.

Я мигом». И на глубину

Ушла, и пруд застыл в тиши,

В сон погрузились камыши.

Ушла, с собой забрав волну,

И снова боле ни души,

И долго так. Всплывай же, ну…

Как не было, иль это сон?

А вдруг она уже у дна

Лежит и в ил погружена?

Коряги, лом со всех сторон,

Ей помощь срочная нужна…

Но нет. Она брала разгон.

Пруд разорвало сонмом брызг.

И брызги вод, и брызги света!

Русалка устремилась ввысь.

Не сыщут слов уста поэта!

Дельфин такого пируэта

Не сделает. Каков изыск!

Лес, очарованный, проснулся!

Однако… Завершён кульбит,

На ветви девушка сидит,

Мне позволяет прикоснуться.

Я хвост потрогал. Он блестит

И во всюда умеет гнуться.

И чешуя, и плавники —

Всё как у рыбы. И водица

По телу гибкому струится

На деревянные мостки.

А в остальном краса-девица.

Мне кровь ударила в виски.

«Поэт, оставь мои бока,

Мне, право, от смущенья жарко…

Уж Нил твой понял: я — русалка.

Нет, вы видали чудака?!

Укрыл бы лучше полушалком

Мне грудь и плечи хоть слегка.

Конечно, ты не взял платка,

Но дай же мне хоть что-нибудь,

Любую тряпочку на грудь,

Я возвращу, дай на пока».

И уж пытается стянуть

Футболку гибкая рука¹.

«Да на ж, возьми, да без умолку

Не тарахти, надень наряд,

Пусть на тебя все поглядят.

А вот возьми ещё бейсболку».

«Меня увидит парочка щурят,

Для них в нарядах мало толку.

Мы людям не тревожим взгляды,

Мы в параллели, мы — тот свет…

Ах! Что за душка ты, поэт!

Такого не носила кряду…

Да я не помню, сколько лет.

С тех пор, как выпила я яду.

Я помню, как деревней всей

Меня уж было откачали,

Но края не было печали,

Я с головою меж ветвей

Нырнула, люди закричали…

Куда там… Уж и сорок дней

Прошло, и сорок сороков —

Моя душа не улетала,

Но вот русалкою я стала,

Прохладный пруд — теперь мой кров.

Из камыша постель соткала

На дне, где каменный альков

Из валунов давно сложился.

Пришли два чёртика, рогаты,

Чертовки, с ними бесенята,

И старый водяной явился.

Все развесёлые ребята.

Мой друг, что на другой женился,

Меня коварно обольстив

И опозорив пред народом,

Однажды утро пред восходом,

Встречал в трактире. Прокутив

Всё с оголтелым, пьяным сбродом,

Вон вышел, но с собою прихватив

Двух размалёванных блудниц,

Что были из моих подружек,

Из двух русалок-лоскотушек².

Сквозь поволоку их ресниц,

Чуть жив от смеси бормотушек,

Не видел лиц и небылиц

Дурацких их не понимал,

«Полынь, — они его спросили, —

Или петрушка?» Тут Василий

Глазами хлопал да икал,

В глазах-то чёртики кружили,

И приговор он подписал

Себе, когда сказал: «Петрушка».

Они же ну его ласкать,

А после стали щекотать,

Да до смерти: «Ты наша душка».

Ну а с собою забирать

Не захотели, ведь полушка,

Да без рубля, его душа.

К чертям её препроводили.

Те и того не заплатили.

Воспоминанья вороша,

Всплакнётся иногда меж лилий,

Да тьфу! Не стоят и гроша

Все эти страсти, я-то знаю,

Ведь из-за ерунды, ей-ей,

Я вечность в обществе чертей

В пруду покорно коротаю

Да маюсь от тоски своей…

Смотрю я, пудель твой зевает,

Попасть домой скорей мечтает.

Что ж, разговоры с полурыбой

Навряд его увлечь могли бы.

К тому ж он пьянство осуждает.

Не хочет шляться с забулдыгой.

Когда ж ночлег, уж он не знает.

Свернулся бедненький у пня».

«Вы что, с собакой сговорились?

Хоть ты не упрекай меня, —

Ответил я, — уж сделай милость.

Не пили мы, а просто обсудили

Последнее. Я про себя

Немного другу рассказал».

Она: «О том, как ты влюбился?»

Последний хмель мой испарился.

«Как за газетами скакал?

И как потом ты очутился,

В её усадьбе, где снискал

Расположение родных,

Где, словно юноша робея,

Готовил речь свою, не смея

Благословления у них

Спросить на брак с «чудесной феей»,

Но наконец в словах простых

Негаданно нашёл решенье…»

«Да как же ты?..» Я обомлел.

Я, верно, сделался как мел.

Застыв в немом оцепененье,

Я совершенно протрезвел.

А ей смешно: «Оставь волненья.

Мы слышим лучше вас, поэт,

И я подслушала невольно.

Мне шёпота вполне довольно.

Да, мы другие, мы «тот свет»,

Мы проникаем к вам подпольно,

Вы, к сожалению, к нам — нет».

«И часто вы у нас гостите?»

«Что до меня, то вовсе нет.

Мне ваша суета сует

Без интереса. Вы влачите

Своё житьё, мой мир согрет

Не космоса лучом, поймите.

Утробное тепло Земли

Нас греет, любит и хранит.

Так кто же Землю защитит,

Когда напасти к нам пришли?

Ведь ты поможешь мне, пиит.

Глухим остаться можно ли

Перед бедой? Беда идёт

Одна на всех, пред ней немеет

Весь наш народ и каменеет

В предчувствии, но что грядёт,

Увы, понять он не умеет

И помощи твоей лишь ждёт.

Ты разберёшься, что к чему,

Когда большой Луны восход

Случится. Завтра. Небосвод

Предстанет взору твоему,

А что уж там произойдёт,

Поэт, тебе лишь одному

Увидится. Или приснится.

Ах, я ждала тебя давно.

Пообещай ты мне одно:

Как будет солнышко садиться,

Открыть Луне своё окно.

Авось наш мир ещё продлится.

Возьми бумагу и перо.

Пиши немедля всё подряд,

Всё то, что твой увидит взгляд,

Услышит ухо, ощутит нутро.

Но коль напрасно всё галдят

Мне голоса, смеясь хитро,

Не упрекни меня наутро.

Ошибке рада буду я…

Но нет! В опасности Земля!

Я вижу, вижу, только смутно,

А чётко разглядеть нельзя.

В тебя ж я верю почему-то».

И вдруг собака зарычала,

И вроде тень мелькнула чья-то.

«Вон, — говорю, — трава примята».

На что русалка отвечала:

«Опять соседей бесенята.

Эй вы! Ваш омут у причала

Уж мал для игр и проказ?!

И нужно по чужим прудам,

Устраивая тарарам,

Козлами прыгать?! Ну я вас!

Ох, я сейчас вам наподдам!»

В траве блеснул зелёный глаз.

Трава от смеха затряслась.

Под громкий хохота раскат

Нам показали голый зад.

Поскольку шутка удалась,

Свистя и хрюкая не в лад,

Чертят ватага унеслась.

«Невинные на первый взгляд,

Но я слыхала не однажды,

Что черти подлы и продажны,

Под видом игр проследят,

Подслушают… Да мне не важно.

Тому лет триста пятьдесят

Я умирала, мне не страшно.

Отсюда гонят, эти ждут,

Сегодня дом мой — чёрный пруд.

А ты, Никита, как… отважный?»

«Смельчак! А как тебя зовут?»

«Русалка я одна же тут,

Так Руською за веком век

Ближайшие меня и кличут,

Хоть имена не наш обычай,

Их больше любит человек,

А нам же для своих обличий

Они нужны как талый снег».

«Я буду звать тебя Руслана.

Позволь, а то мне не с руки».

«Зови, коль хочешь, по-людски

Иль именем другого клана.

Мы на Земле все земляки…

До послезавтра… Утром рано

Я буду ждать тебя с рассказом,

Теперь ступай к себе домой,

Поспи, чтоб завтра под Луной

Готовым быть к её проказам.

Пиши. А мне бы на покой».

И, подмигнув зелёным глазом,

Футболку сбросила на ветки.

«Пока, поэт!» И в воду прыг.

Я лишь вослед бессвязно: «Дык…»

А по воде круги лишь редки.

Мой пёс издал прощальный рык,

И мы пошли по доскам ветхим,

Как вдруг: «Что „дык“?» — из-за спины.

Я обернулся, скован весь,

Спросил: «Что ж, вы и вправду есть?»

Её глаза были полны

Недоуменья, в них прочесть

Я мог обиду, но вины

Не находил я за собой.

Она пробормотала что-то

И уплыла в своё болото.

Мы с Нилом поплелись домой,

Где у меня была забота —

Мечтать об осени златой.

Примечания

1

Из большей части народных рассказов, русалки не имели одежды, ходили нагими и без головного убора, но при случае были бы рады одеться. Одетых русалок чаще всего видят в рваных сарафанах. Способ, которым русалки добывают себе одежду, поэтически описывается в восточнославянских песнях: У ворот берёза зелена стояла, на той на берёзе русалка сидела, веткою махала; рубахи просила: «Девки-молодухи, дайте мне рубаху: хоть худым-худеньку, да белым-беленьку!»

2

Лоскотухи — русалки, души девушек, умерших зимою, весною или летом. В полях они «залоскачивают» (защекочивают) насмерть парней и девушек. Самое верное средство, чтобы русалки отвадились, — полынь, «трава окаянная». Уходя после Троицына дня в лес, следует непременно брать эту траву с собою. Русалка — девка любопытная, непременно подбежит и спросит:

— Что у тебя в руках: полынь или петрушка?

— Полынь, — следует ответить.

— Брось её под тын! — громко выкрикнет она и побежит мимо, и тут-то надо успеть бросить эту траву в глаза русалке: никогда она тебя больше не тронет.

Если же ответить: «Петрушка», — то русалка с криком: «Ах ты моя душка!» — набросится на человека и примется щекотать до тех пор, пока он не упадёт бездыханным.