Дубровский. Дело князя Верейского

Дмитрий Сергеевич Сивков, 2022

1812 год. Князь Василий Верейский – сотрудник недавно созданной российской военной разведки, после провала в Париже выходит отставку. Василий Михайлович отправляется в своё поместье. В военном министерстве его просят оказать содействие губернским властям в поимке разбойника Дубровского. Тот в свою очередь охотится за семейной реликвией Верейских – саженьем великих князей Тверских. Его должна одеть на свадьбу невеста Верейского.За княжеское украшение Наполеоном обещано триста тысяч франков. Саженье – один из символов феодальной власти. После захвата Российской Империи, её планируется превратить в конфедерацию удельных княжеств. Артефакты должны придать реформам исторический антураж…

У «Ивана Ёлкина»

I

Толстой открыл глаза, как если бы мысли попутчика явились ему наяву. Мельком, словно дама в стеклянную витрину третьеразрядной шляпной лавочки, глянул в мутное оконце и потянулся. От души. Натужный звук не уступил бы тому, с коим дюжий канонир вытягивает «единорог» из склизкой ловушки прусской грязи. Упражнение отозвалось в большом здоровом теле приглушёнными раскатами грома.

Затихнув, «громовержец» нетерпеливо постучал по стенке кареты. «Тпру-у-у-у!» — немедля отозвался возница — русский мужик, севший на козлы на границе. Попутчики отошли до ветру. Остановка выдалась на краю рощи, за ней уже маячили окраины Брест-Литовска. Мужчины с облегчением изучали их сквозь ветви лип в бахроме молодых листьев. Толстой хмыкнул:

— Мы будто отливаем в строю Ольвиопольских гусар.

Князь оценил армейский юмор — гусары полка из резерва Дунайской армии носили доломаны зелёного цвета.

— Да вы и впрямь художник, граф.

По возвращении к карете рядом увидели ещё одну. Её пассажиры направлялись в обратную сторону — к границе. Лошади стояли по разные обочины тракта и тоже воспользовались санитарной остановкой по назначению. Около дымящихся кучек, оставленных их парой гнедых, попрыгивала стайка воробьёв.

— Смотрите, Василий Михайлович, до чего в России-матушке предпочтенье всему заграничному дошло, — шутя, но с ноткой досады сказал Толстой. — Даже воробьёв лошадиное дерьмо из-за кордона манит больше, чем родимое.

— Эка вы, Фёдор Иванович, загнули, — отозвался добродушно князь и добавил с улыбкой: — А потом, может, овёс у ляхов действительно слаще.

Граф ничего не ответил и первым забрался в карету.

II

— Эх, князь, вы всю жизнь по заграницам, — обратился к шефу помощник, как только они тронулись. — И вам сложно понять моё неприятие лизоблюдства российского дворянства перед Европой.

— Вот уж не ожидал встретить в вас такого патриота. Вы так органично вписались в европейскую жизнь… Впрочем, это может быть свойством натуры. Слышал, алеуты предлагали вам стать их вождём?

Американец лишь отмахнулся, не принимая лёгкого тона разговора:

— Дело не в этом. Я действительно знаю несколько языков, не стушуюсь в любом обществе… Но не забываю, кто я есть по рождению. Прежде всего Фёдор Толстой — русский человек! Да, в опере ценю итальянца Чиморозе, в балете — француза Дидло, в живописи — испанца Гоью… А вот слезу пустить могу лишь у икон Дионисия или от казачьей песни… При Фридланде у нас с войском атамана Платова как-то биваки соседствовали. Вот когда я душу отвёл! Даже карты забросил. Ходил вечерами меж костров, всё слушал пение донских молодцов. И наслушаться не мог…

III

Толстой умолк. Казалось, он мысленно напевает что-то, не смея дать звуку воли, и от этого имел сходство с бронзовым колоколом, чьё нутро лизнул растревоженный полусонным звонарём язык. Князь не решился нарушить молчаливого пения. Для него откровением стали и многословность, и сентиментальность записного бретёра. Никак его бравый помощник захандрил? Немудрено — на днях ему опять придётся вернуться к жизни разжалованного в рядовые гвардейского офицера. Когда тот снова заговорил, Верейский даже забеспокоился: уж не читает ли он его мысли?

— Не думайте, что я приуныл оттого, что вместо боливара буду опять носить солдатскую шинель…

Через паузу Толстой ухмыльнулся и помотал головой:

— Недолго мне в ней маршировать!

Князь вопросительно поднял брови, отчего лоб разрезала большая складка. Его помощник по-своему истолковал эту мимику:

— Я не про ваш доклад командованию, Василий Михайлович, речь завёл. Пишите в отчёте что должно. Не хватало, чтобы я ещё сам за себя хлопотал. Война не за горами. А уж в баталии-то я себе эполеты верну непременно. Если, конечно, голову не сложу прежде. Ну да бог не выдаст, свинья не съест.

IV

Казалось, Толстой хотел ещё что-то добавить, но оборвал речь, прислушиваясь к сказанному. Глаза его оживились:

— Кстати, насчёт поесть! Предлагаю, князь, отметить наше возвращение в Отчизну русским обедом. Никаких жульенов и страсбургских пирогов, а уж устриц — тем более! Знаю в этом городке одно местечко м-м-м… Ярославский купчишка один открыл. И ведь не прогадал! Кто напоследок, а кто по приезде вкусить русской еды желает. Отказа, уж как хотите, а не приму.

Верейский картинно поднял руки вверх. Граф, ободрённый этим жестом, хлопнул ладонью в стенку кареты, привлекая внимание, и громко спросил:

— Слышь, ездовая душа, знаешь, где трактир «Иван Ёлкин»?

— Как не знать, ваше высокблагородь!

— Вот и правь туда!

— Не извольте беспокоиться, доставлю в лучшем виде! Но-о-о-о, залётные, шевели копытами немытыми! — засуетился мужик, мечтая получить от барина на водку.

— Иван Ёлкин… Кто таков? — спросил с лёгкой иронией князь.

— О, вы не в курсе?! Сразу видно — наездами у нас. В России так кабаки называют. Мужики азбуки не знают, им хоть какую вывеску напиши — один чёрт ни бельмеса. Целовальники и докумекали еловую ветвь над входом приколачивать. Не накладно, и лапти дорогу знают. Вот этот ярославский и решил так свой трактир назвать. Умно.

V

Карета с моста скатилась в незамысловатый лабиринт улочек Брест-Литовска. Форпост на западной границе Российской империи вошёл в её состав семнадцать лет назад при третьем разделе Речи Посполитой. К тому времени славные дни некогда торгового и ремесленного города канули в Лету, как сорвавшийся с удочки жерех в Западный Буг.

А всё опустошительные войны XVIII века: разрушенные здания уже не отстраивались, горожане побогаче съезжали в более спокойные места. Хотя с вхождением в состав России брестчане немного ожили: заработали суконная фабрика, винокуренный и маслобойные заводы… По улицам заскрипели подводы возвращенцев. Всё же Брест-Литовск можно было назвать типичным уездным городишком на полтысячи дворов. Обособляла его лишь приграничная атмосфера. Она не имела явных отличий, но незримо ощущалась во всём, даже в том, как цепные псы лаяли на бродячих: дежурно — для устава.

Но если где-нибудь на Рязанщине главной достопримечательностью уездного центра могла слыть огромная лужа, то здесь высились остатки пятиугольного Брестского замка. Верейский знал, что разрабатывались проекты по его реконструкции и возведению новых фортификационных сооружений. Теперь всё это зависело от исхода нашествия французских армий.

VI

Трактир оказался большим рубленым домом на манер избы. Одна из редких новостроек в городе выбивалась из его архитектуры европейского захолустья. Выглядело так, как если бы драгун нижегородского полка затесался в строй гусар маршала Нея. Среди внутреннего убранства главенствовали столы и лавки. Мебель в стиле а ля русс между тем была добротной. Такую не одним топором ладили в соседней улице, видно, что руку приложили истинные мастера. Получился не лубок, а изысканная стилизация. Хозяин не поскупился на обустройство, вышло так, что и гоголем прошёлся, и лицо сохранил. Толстой приветствовал его вопросом:

— А чего ты, Устин, еловых веток не приколотишь над дверью, как водится в России?

— Не к душе это. У нас, ярославских, лапник по дороге на погост за гробом кидают, — ответил трактирщик и мелко перекрестился.

Гостям поднесли две большие рюмки хлебного вина двойной очистки. К ним на серебряной тарелке — квашеной капусты с двумя вилками и ржаным хлебом на липовой узорчатой дощечке.

— С прибытием вас в Отчизну, господа! Пусть ваши дела идут слава богу! — трактирщик сказал это буднично, как деревенский поп на свадьбе.

— Вот теперь вижу, что признал меня, каб-бацкая твоя душа! — оживился Толстой.

Без церемоний он махом опрокинул рюмку и с прищуром ткнул вилкой в капусту. Приподнял руку и задержал её на весу, радостно оглядывая отливающие золотом масла белёсые пряди в веснушках семян аниса и в перламутровых искрах мелкорубленого лучка и тут же с наслаждением отправил всё это великолепие в рот. Верейский глотнул слюну и немедля потянулся к рюмке.

VII

— Как же не признать господина хорошего, — чуть обождав, залопотал хозяин. — Не каждый день сверх счёта четвертную кладут.

Князь, услышав это, даже прекратил жевать.

— Нет, Василий Михайлович, это не то, что вы могли подумать. Никаких кутежей. Как можно?! Всё-таки не за буклями в Париж ехал. А на чай оставил, так… На удачу, можно сказать. Ведь не знал, что и кто ждёт за кордоном.

— Подтверждаю, всё чинно-благородно с их стороны было-с.

Князь помягчел лицом и заработал челюстями. Затем не удержался и спросил, глядя на то, как Толстой с аппетитом подчищает капусту.

— Где же вы, Фёдор Иванович, к такой незамысловатой пище-то пристрастились? Явно не в родительском доме.

— Не поверите — в Российско-американской кампании. Вот вы улыбаетесь, а между тем никакого отношения к моему прозвищу это не имеет. Управляет тамошней канцелярией Кондратий Фёдорович Рылеев, мой хороший приятель. Так вот он и завёл у себя «русские завтраки», на них подавали очищенное хлебное вино, кислую капусту да ржаной хлеб.

— Понятно теперь, почему Аляска остаётся необжитой.

— Напрасно, Василий Михайлович. Рылеев образованный и весьма деятельный человек. Только в этакую даль дальнюю, уж поверьте знающему человеку, колонистов толковых сосватать — большая проблема. А от сброда и проку никакого… А насчёт «русских завтраков» — так ведь кто только не съезжался к Кондратию на Мойку: и знатные особы, и литераторы, и дамы света не брезговали. Но я вас одной водкой да капустой с хлебом потчевать не собираюсь.

VIII

Толстой подозвал жестом хозяина, дающего в стороне круги соколом над лебяжьим выводком:

— Ну, сказывай, Устин, чем потчевать намерен?

— На закуску балычок рекомендую. Намедни только получили… На цвет — янтарь как есть: хоть в оправу вставляй да девок одаривай.

Граф выразительно посмотрел на князя — мол, каков экземпляр! Тот одобрительно улыбнулся.

— Икорка само собой: белужья зернистая — икринка к икринке — да паюсная ачуевская-кучугур с распахом — на срезе каждая икринка пополам аккурат, как если бы яблоко какое. Рыжики солёные имеются. Еловые. Дух такой, что зажмурюсь — и как будто у себя в ярославском лесу окажусь… Под это дело зубровка хороша будет. Сами настаиваем из полугарного хлебного вина и медком её липовым смягчаем. Катится, как салазки в Рождество…

— Полугарное? — князь, имеющий мало языковой практики, всякий раз спрашивал значение незнакомых ему слов.

— Это у нас ещё Петр Первый завёл так испытывать на качество хлебное вино, — отозвался граф. — Зажгут меру, и несгоревший остаток должен составлять ровно половину от того, что было. Отсюда и название — полугарное.

Ободрённый кивком Толстого, ярославец продолжил:

— Следом селяночку — со стерлядкой. Вчера ещё в Днепре плескалась, нагулянная — жирники злато и только! Глянешь в тарелку — так словно кто империалов сыпнул. Тут же расстегайчики с судачком да печёнкой налимьей…

IX

Рядовой Преображенского полка хлопнул ладонью по массивной столешнице, не дав трактирному златоусту довести речь до конца:

— Вот что он творит, Василий Михайлович, а?! Так ведь и слюной изойдёшь, пока дослушаешь до конца. Подавай уже, ирод! Ну и всего, чего ещё полагается…

Хозяин, довольный такими словами, кивнул половому, и тот метнулся на кухню.

— А поросёнок молочный есть ли? — не удержался от дальнейших расспросов Толстой.

— Как не быть! Изволите понежней — со сметаной? Или румяного? Это так, чтобы корочка с хрупостинкой, для того водочкой смочить…

— Давай уж с этой самой хрупостинкой твоей! Да и смотри, чтобы на блюде, непременно целиком.

Устин удалился, только завидев двух половых. Молодцы несли на вытянутых руках большие подносы, каждый величиной с колесо телеги. На них уже что-то дымилось в порционных сковородочках в окружении серебряных жбанчиков с икрой и фарфоровых тарелочек, уложенных ломтиками провесной, нарезанной в толщину ассигнаций ветчины и ещё — сразу даже и не разберёшь — чем-то. Дополняла этот натюрморт золотобокая тыква с бременем неженских солёных с хреном и смородиновым листом огурчиков.

— Да осилим ли всё, Фёдор Иванович? — шутливо взмолился Верейский. — У нас ведь с вами желудки не малороссийских помещиков.

— А это ничего, Василий Михайлович. Мне и полюбоваться на родную пищу отрадно. Где не живот, там глаз порадуется. Не каждый день.

X

Когда нахлынувший разом от услышанного и увиденного приступ голода ретировался под стремительным натиском закусок, беседа возобновилась. Теперь слово держал Верейский:

— Надо признать, всё действительно вкусно, — он указал на яства перед ними. — Хотя для меня всё это не имеет иной ценности, кроме гастрономической. Моих предков вынудили покинуть родину ещё при Иване III. Польский король и великий князь литовский Казимир IV обласкал беглецов. Как-никак — Рюриковичи! Ведь мой полный тёзка приходился внуком Дмитрию Донскому. На случай войны с Москвой такого валета в колоде претендентов на трон можно было удачно разыграть. Король наделил предка уделом в Смоленском воеводстве. То поместье до сих пор остаётся за Верейскими. В состав Российской империи земли вошли ещё при Алексее Михайловиче, но подлинно русскими они так и не стали. Смоленское дворянство лишь недавно перестало именовать себя шляхетством. Как и читать польские книги, и жён себе брать из Польши, а не из России. Сам же я большую часть зрелой жизни провёл в Европе. По крайней мере, с её кухней и нравами я знаком больше, чем с теми, что бытуют у дворян в русских губерниях.

Князь сделал знак половому, тот наполнил рюмки.

— Так что хочу поблагодарить вас, Фёдор Иванович, за столь наглядный и аппетитный урок русской культуры! Надеюсь, когда-нибудь смогу отплатить чем-то подобным.

— Почту за честь, Василий Михайлович.

Чоканье отозвалось тонким звоном богемского стекла. Это звук с вывертом — так отзываются в человеческих душах надежды, ведь наполнены рюмки были не только полугарным хлебным, но и ожиданиями, верой и мечтами.