10 лет благоденствия. Том I

Дмитрий Сергеевич Марущенко

Описываемые в книге 10 лет благоденствия – это последние 10 лет правления императора Александра I и первые месяцы царствия его брата Николая. Это время потрясений всего политического устройства Европы, время надежд и великих побед. Такого резкого развития общественной мысли и политических идей в России еще никогда не было. Это время называли эпохой благоденствия. Только одни называли ее так всерьез, а иные называли ее с саркастической ухмылкой.

Глава седьмая

Старым знакомым Якушкина, о котором он упомянул при собрании 9-го февраля, еще с 13-го года был полковник Михаил Александрович Фонвизин, племянник известного поэта Дениса Фонвизина. Он был человек доброжелательный, открытый и прямой. Герой войны и заграничного похода (каковым являлся любой офицер того времени), под его командованием находился 37-й егерский полк, находившийся в Малороссии, в Сосницах. Фонвизин тепло и с радостью принял своего нового офицера, обходился с ним более как с другом, чем с подчиненным, советовал уже не принимать роты, ибо полк должен был быть вот-вот расформирован и собирался к отбытию в Москву. Фонвизин держал Якушкина при себе все время пребывания полка в Сосницах. Якушкин с утра состоял при нем при разводах, смотрах, и даже почти все свое свободное время Фонвизин проводил с Якушкиным; вечера они коротали, проводя беседы о России, о Европе, о былом, прожитом вместе, о настоящем, полном как всегда неизвестности, и о куда более темном и непредсказуемом будущем. Оба они были в Европе, оба были наделены внимательным и замечательным умом, который не мог не заметить тот ужас, который был в качестве традиции у нас, в сравнении с новой жизнью европейских народов.

— Дворяне считают, — говаривал Фонвизин, — что на них только и держится все самодержавие и вся Россия, что народ без дворянства ничто не может. А на самом деле дворянство само по себе ничто! Это крестьяне из себя что-то представляют, потому что они способны себя прокормить, а что дворянин? Он даже не знает, как пахать нужно, ни один дворянин сам себя прокормить не сможет!

— Но император пока не спешит давать свободу крестьянам.

— Потому что наш император, слава Богу, не дурак! Он понимает, что стоит ему хоть намекнуть об отмене крепостного права в России, от Петербурга до Америки, против него же восстанет все дворянство. Его просто сметут, как смели Павла. Император имеет абсолютную власть, но она абсолютна только формально, тогда как это светское общество, на которое в первую очередь опирается император, очень имеет сильное на него влияние. Он не сможет один пойти против него.

— Во время войны, весь русский народ оказывал поддержку Александру.

— Не спорю; с одной стороны, это примечательно, что наш народ, все его слои объединились как один, как в древние времена, когда мы все были едины. Но император далек от народа. Ты же знаешь, императорам нельзя жениться даже на дворянке, что уж говорить о народе. Наш император, по сути, даже не русский, а иностранец, в нем с каждым поколением остается все меньше и меньше русского. Посмотри на Павла, это абсолютный немец! Русский у него один только прадед! Екатерина вообще без русских корней, чистая немка!

— Но Екатерина любила Россию и сделала очень много доброго для нее.

— Безусловно. И границы были расширены; она хорошенько продвинулась на юг, где сделала то, о чем только мечтал Петр, вышла окончательно к Черному морю. Она хотела дойти до самой Эллады, но пусть не дошла, но и то, что вернула нам окончательно Малороссию, Киев, Чернигов, Подолию, Таврию, за это только она заслуживает называться Великой. Екатерина действительно Великая, но кто ее заставлял, спрашивается, закрепощать крестьян так, как никто другой? Самое худшее, что произошло с крестьянством, произошло при Екатерине! А малороссы, за что их-то, обрадовавшихся возвращению своему в границы единого с их братьями государства, за что их было лишать свободы? Бедные люди! Крепостничество это наше проклятье, это позорное клеймо, от которого мы должны избавиться как можно скорее. Но это сделать очень трудно, для этого нужно изменять само дворянство, нужно просвещать его, образовывать, растолковывать ему, что его философия неправильная. Бог создал всех людей равными, значит, унижение одного человека другим есть грех и непослушание Творцу.

— Но как же изменять мнения дворян, целого сословия? Один человек не может этого сделать, при огромном количестве людей и безграничного пространства.

— У нас вообще с просвещением проблемы, Ваня. Я больше верю в самообразование, чем в то, что меня кто-то может у нас чему-то научить. Какого профессора не возьми, всё остолоп и дундук! У меня есть знакомый, мы учились в одном пансионе, фон-дер-Бригген. Умнейший человек, самый умный офицер во всей нашей гвардии! И, думаешь, умный он такой потому что учился? Ха-ха! Твои гвардейские друзья хоть и выдумывали образовательные артели, которые запретил вдруг император, но это всё было слишком несерьёзно. А вот Бригген мой малый серьезный. Он даже свое присутствие и участие в заграничном походе…

Фонвизин немного задумался поглядел куда-то в сторону, туманно улыбаясь и прищуриваясь.

— Знаешь, Ваня, это для нас всех заграничный поход был военным походом, а для Бриггена он был образовательной бесплатной экскурсией по тамошним всяким университетам. Впрочем, не для одного него поход был образовательной программой.

Михаил Александрович перестал улыбаться и уже с самой напущенной серьезностью, какую только мог иметь, заговорил следующее:

— Многие из нас научились свободе в этой европейской прогулке. Но число их, думаю, невелико. Дворянство самое образованное сословие в государстве, но и здесь всё ещё полно невежд.

— А если бы некоторые дворяне взялись бы над развитием либеральных идей в дворянстве, у них был бы шанс на успех их затеи?

Фонвизин будто бы недоверчиво, но на деле просто с непониманием посмотрел на Якушкина. Якушкин же не изменял ни своего положения, ни своего выражения; он сидел прямо и спокойно вопрошал своего приятеля, также спокойно, как когда слушал его монологи.

— Я не уверен, что понимаю тебя.

— Допустим, несколько дворян организовали бы некое общество, ставившее перед своими членами цель изменение общественного мнения и таким образом приближали бы самое изменение порядка в Государстве; общество, члены которого действовали бы на умы молодых дворян, чтобы каждый такой дворянин действовал на свое окружение с решимостью и высказывал свои мысли о проблемах нашей страны и разрешения оных.

Фонвизин просиял, радостно развел руками и засмеялся.

— О, если бы такое общество состояло лишь из пяти человек, я бы в него непременно вступил!

— Тогда я говорю тебе прямо, что я состою в таком обществе, и ты немного просчитался, ибо нас не пять, а всего лишь шесть человек, но мы только образовали его перед самим моим отъездом из гвардии. Ты имеешь те же мысли, что и мы все, и я не вижу причин, чтобы не принять тебя в наше общество.

— Конечно, я только рад этому моему присоединению.

— Только будь осторожен, общество мы сделали пока тайным.

— Почему тайным? Строите из себя масонов? — подмигнул Фонвизин.

— Мы не хотим пока огласки, — серьезно ответил Якушкин, — потому что, во-первых, не знаем наверно, как отнесется к нашей инициативе Александр Павлович, а во-вторых, ты же сам знаешь, как к нам будет относиться старое дворянство.

— Да, будут смотреть как на изгоев.

— И тогда мы не сможем действовать на их умы изнутри.

— Ну, мне знакома конспирация, поэтому я буду действовать осторожно.

Про конспирацию Фонвизин не лукавил. Он еще до войны с Наполеоном был членом масонской ложи и числился там до сих пор. Но нельзя сказать, что он был ревностным ее членом; вообще мало, кто из вольных каменщиков понимал, что нужно делать, чтобы быть ревностным масоном.

Давно за полночь, возвратившись к себе, Якушкин набросал письмо Никите Муравьеву, где расписывал чудесный характер своего нового командира, свободный его образ мысли, так сильно совпадающий с мыслями членов общества, что он не смог не принять его.

Никита, получив это письмо, как только прочел, сразу предупредил о сем всех своих собратьев. Все они были недовольны опрометчивостью и поспешностью Якушкина. Никита Муравьев в ответном письме к нему передал общее недовольство поступком Якушкина, за что тот был немного расстроен, но быстро оправился, так как Фонвизин и не думал выходить из общества с такой высокой и благородной целью, да и тем более, сказать по правде, и всем было тогда не до общества. Их полк уже двигался в Москву, куда только готовилась переместиться вместе со всей царской фамилией крупная часть лейб-гвардии.