Внимание… Марш!

Дмитрий Сенчаков, 2019

1988 год. Подающие надежды кандидаты в мастера спорта СССР по лёгкой атлетике призваны в спортроту. Как выиграть чемпионат СССР с рекордом, если ты далеко не фаворит? Как победить на войсковых соревнованиях, если ты так ни разу и не подошёл в сапогах к брусьям и турнику? Вольное повествование о легкоатлетической школе московского «Динамо», преисполненное самобытным юмором и юношеским максимализмом, вплетается в подлинную историю некогда могучей державы. С искренней любовью и вниманием к деталям восстановлена атмосфера утраченной эпохи, определившая судьбы главных героев – представителей потерянного поколения. В обширную географию романа вплетены неожиданные яркие персонажи, искромётные истории и даже поэзия. Дружба и соперничество, дерзкие выходки и первая любовь – об этом, и не только… Наконец-то в мировой литературе появилась художественная книга о легкоатлетах.

Глава 4. Женщина, которая поэт

Гражданка гражданке оказалась рознь. Довольно быстро выяснилось, что о старых привычках придётся забыть. «Динамо» разместило прикомандированных бойцов на так называемые городские сборы. Конечно, на сборах встречаются далеко не только спортсмены воины-срочники, но и, например, интернатовские³⁵. Некоторые из них — второгодники. А также выпускники ШИСП, студенты ГЦОЛИФК³⁶, многие из них — заочники.

Распорядок прост: живёшь на базе в Серебряном бору, там у тебя койка и стол. На тренировки возит специальный заказной автобус. Он же и привозит обратно. Кому меньше повезло — те в Новогорске. Туда и ехать дольше, и замечательных пляжей там нет.

Спору нет, Москва-река в середине мая та ещё купель. Но, с другой стороны, в Лимпопо она не превратится даже в разгар июльской жары. Чёрт её знает, что должно случиться, чтобы она превратилась в Лимпопо. То ли в ней должны завестись крокодилы, то ли перевернуться земные полюса. Думаю, ни то, ни другое в нашей исторической перспективе не светит. Поэтому майские купания в Серебряном бору вполне себе ничего. Достойное времяпрепровождение. Особенно, если складывается приятная компания.

Компания начала складываться ещё в автобусе. Когда ЛАЗ таки закупорил дверку и отвалил от манежа, нас в нём было всего двое, не считая водителя. Рита сидела на третьем ряду, я присел напротив. Мы не были знакомы. Так, видели, конечно, друг друга на тренировках, но я даже толком не знал, у кого она тренируется.

— Куда подевался народ? — незатейливо инициировал я контакт.

— Метатели в «Лужниках», на южном ядре³⁷. Готовятся к первым стартам сезона. А вот где все остальные — это загадка, — Рита пожала плечами.

Тут надо пояснить, что городские сборы — штука весьма условная. Почти добровольная. Личное дело каждого — присутствовать на сборах, или отлучаться по своим делам. Тем более что у многих есть свои родные или съёмные квартиры, или даже семьи. Очевидно, если ты военнослужащий-срочник, с командировочным удостоверением на руках, лучше не шалить. Честно говоря, на первом году службы, правильнее сказать, в первые полгода службы, ну, или как на духу — в первые недели службы, дисциплина для меня была делом святым, что вызывало у многих коллег уныние и тоску.

Я присмотрелся к Рите. Густая чёрная грива. Коротковатая, конечно, чтобы не мешала спортивной дисциплине. Размашистая штриховка чёлки. Вызывающе очерченный острый носик. Немного раскосые, выразительные глазищи. Союзные брови, впечатляющие скулы, нитка тонких, всегда крепко стиснутых губ. Признак спортивного характера? Вокруг всего этого смуглая загорелая кожица… Ноль косметики. Красавица!

Как у всех барьеристов (так называют бегунов и, конечно же, бегуний с барьерами) у Риты — длинные крепкие ноги. Затянутые в фиолетовые лосины, они являли собой образец, как мускулатурного рельефа, так и остроты коленных чашечек. Ни жиринки, ни полжиринки — ни на подбородке, ни на плечах… Длинные тонкие пальцы теребят лямку рюкзака, лежащего плашмя на соседнем сиденье у окна. Маникюр безупречен. Зелёный лак с косой фиолетовой полосочкой. Страза в углу ногтя на безымянном.

Тем временем сворачиваем на Беговую улицу.

— Рита, а ты давно в Москве?

— С октября.

— Нравится?

— Очень! — разгорелись глаза у девочки.

И тут же потухли:

— По дому скучаю.

— Дома хорошо… — соглашаюсь я.

— У меня такой дом! — качает головой девушка. — Любой позавидует… А я вот зачем-то бегаю от него.

— При этом ещё и препятствия преодолеваешь, — поддакнул я.

Рита резко взглянула на меня. Словно кислотой облила!

— Это я про барьеры твои, — поторопился я объясниться. — Ты же сто метров с барьерами бегаешь?

— Да.

Рита поправила чёлку

— Я давно из дому сбежала. С двенадцати лет в спортивном интернате. В Уфе. Теперь вот «Динамо» Москва. Меня на ставку взяли. А ты служишь?

— Вот уже пять дней как, — кивнул я. — А где твой дом?

— На Урале. В селе.

— Красотища там у вас, наверное…

— Ещё какая! — соглашается Рита.

— Так ты башкирка?

— Нет, — смеётся Ритка. — Я татарка. Село у нас татарское. Очень древнее. А республика — да, Башкирия.

Повертела головой. Присмотрелась, что там, за окошком, задемпфированным толстой чёрной скруглённой резинкой. Обернулась ко мне.

— Жаль, что зимой здесь всё серое и унылое. В Башкирии, знаешь какие зимы красивые!

— Догадываюсь.

— Московская грязища меня порой в депрессию загоняет. Хочется красок! И тогда я иду либо в Третьяковку, либо в Пушкинский музей³⁸.

— Хочется солнца, Рита! Никакие музеи этого не заменят. Проблема московского региона не в длинных, мокрых, угрюмых зимах. А в том, что мало солнечных дней. Ведь что такое жизнь в Москве? Это дни, проведённые под куполом из заварного марева сизой облачности, гриппозного тумана, взволнованной пыли и дымовитого смога.

— Да, ты прав. У нас в Башкирии много солнца. Я не привыкла жить в постоянной хмари. Ну а ты откуда?

— Я? — растерялся я. — Да, в общем, ниоткуда…

— Как это? — улыбнулась Рита.

И улыбка у неё такая притягательная! Распахивает ресницы. Зажигает глазки. Растягивает губки. А на щеках образуются круглые складочки. Эдакие скобочки. Да-да, ротик в круглых скобочках. Так бы и любовался!

Как объяснить этой смуглой подтянутой деревенской девочке… Кстати, вот пальцы её длинные ухоженные никак не вяжутся с деревенским бытом.

— Пальцы у тебя вовсе не крестьянские, — показываю я.

— А я ими никогда и не крестьянствовала, — ржёт Ритка. — Это в папу. Папа у меня высокий, стройный, пальцы у него ещё длиннее моих. Он сам с Ленинграда. В блокаду родился. Горный институт³⁹ закончил. Главным инженером ГОКа⁴⁰ работает. А мама моя — типичная сельская татарка. Коренастая, кряжистая. Сильная! Помню, я маленькая была, а одна корова у нас была молодая, своенравная. Стадо идёт по селу. Все коровы, как коровы, к своим воротам подойдут, ждут, когда хозяйки впустят. А наша по селу бродит, лопух грызёт, а домой не загонишь. Так вот мамка выскочит, перехватит её за рога! Башку её дурную аж вниз пригибает. Та повыкручивается-повыкручивается, а силу-то людскую уважает. В хлев плетётся, как миленькая. И нас у неё пятеро. Да-да! У меня две сестры старшие и два младших брата. Я посерединке! Так откуда ты, Ниоткуда?

Да-да! Как объяснить этой смуглой подтянутой деревенской девочке, что я как-то даже и стесняюсь своей столичности? Вот они люди как люди — у них есть малая Родина. Случись что — обидит судьба, или сам психанёшь… Чего там думать? Взял билет и в поезд! А мне куда деваться? Мне психовать нельзя. Я везде чужой. Вот психанёшь, а сам потом так и будешь болтаться в той же проруби, в том же гнезде, выплеснуться из которой, выпасть из которого, можно только куда-нибудь на комсомольскую стройку, или и вовсе за границу. Ну, или на курорт. Но это сезонно, хлопотно и недёшево.

— Москвич я…

— Ну, я тоже теперь москвичка.

— Я тут родился.

Рита поджала губы — типа, зауважала. Мы заржали.

— Что, и родители твои в Москве родились?

— Не поверишь… Они — тоже!

И мы заржали ещё громче. Тем временем пустой, и оттого лёгкий, автобус бодро рассекал в левом ряду по проспекту Маршала Жукова.

— А где в Москве ты живёшь?

— Практически в центре. В километре от Садового кольца. А ты?

— А я пока кочую со сборов на сборы. Меня всё устраивает, — объяснила Рита. — У меня весь скарб — вот этот рюкзак, да ещё большая сумка. Мне собраться — десять минут. То Серебряный бор, то Новогорск, то «Левобережная», то динамовская гостиница, ну а осень и весна — это, конечно, Адлер. Люблю Чёрное море!

— А мы в Гантиади ездим.

— Да, я слышала, спринтеры туда обычно…

— Ну, там не только спринтеры. Прыгуны, шестовики. Вообще там на самом деле сборы от украинских динамовских клубов, так как дом отдыха Гантиади принадлежит четвёртому Главному Управлению при Минздраве⁴¹ Украины. Но я так понимаю, что чиновники и тренеры дружат, общаются, организовывают совместные сборы.

— Это здорово, — согласилась Рита. — Я не была в Гантиади.

Миновали городскую застройку. Автобус въехал на мост через Хорошёвский канал. Пересёк троллейбусное кольцо, где паслась в ожидании пассажиров пустая двадцатка, и покатил по Таманской улице. Вот и приехали. Динамовская база. Полувековая дача, построенная в эстетике сруба из оцилиндрованного бревна. Одноэтажная, но довольно витиеватая в плане. Тут и веранда, и зал, в котором нынче столовка. Несколько коридоров и спален. Не менее трёх печей. Гулкий дощатый пол, старые заклинившие окна, крашеные-перекрашеные двери с латунными ручками. А вокруг — вековые сосны, бузина, ирга, смородина и… ландыши!

На крылечке дремлет местная достопримечательность — бывалый котище по кличке Шкиряк с основательным витиеватым шрамом от середины уха до противоположного глаза, который чудом не зацепило. Весь вид и повадки мускулистого манерного кота выдавали его бурное прошлое. Наша кухарка, тётя Паша говаривала, что «шрамы укрощают мужчину», намекая на то, каким ручным и неприхотливым заделался некогда дикий Шкиряк с тех пор, как оказался особой, приближённой к спортивной кухне.

Метатели подъехали следом. Их привёз другой заказной автобус. Кроме того, в столовой уже было человек восемь. Другими словами — набралось процентов шестьдесят наличного состава городских сборов, что считалось весьма неплохо.

Хотите взглянуть на настоящего былинного доброго молодца, богатыря земли русской? Знакомьтесь: Серёга Рубцов, толкатель ядра. Он как всегда занял целый столик, сервированный на четверых, и ревниво оберегает от посягательств оставшиеся пустыми три стула. Я решил немного его понервировать.

— Серёга, не возражаешь?

Он бычит в меня глазом. Я, словно ни в чём не бывало, сажусь напротив него. Тот уже поводит плечом. Я беру две тарелки с котлетами с гречкой, что стоят ближе ко мне… Морда Рубцова наливается кровью. Я стреляю глазами вправо и перехватываю испуганный взгляд Ритки, окружённой воркующими товарками, из которых особенно выделяется генофондом одна блондиночка по имени Стася. Ухмыляюсь сам себе — Рита переживает, значит, девушка перспективная.

— Серёга, ты сколько весишь? — затеваю разговор с богатырём, чтобы снять напряжение.

— Сто семьдесят. А мне надо набрать сто девяносто.

— Вот именно так я и подумал! Тебе надо плотно питаться, — воодушевился я и передал ему обе тарелки с котлетами.

Рубцов опешил. Он не ожидал такого поворота событий.

— А ты? — выдавил он после затянувшейся паузы.

— А я люблю творожную запеканку с мёдом. Не возражаешь?

— Я её не ем.

— Значит, договорились! Тебе — четыре мясных порции. Мне — четыре порции запеканки. И больше мы никого не берём в долю. Дай пять!

Рубцов просиял как начищенный медный оклад. Состоялось рукопожатие. Клешня моя, конечно, захрустела в недрах его гигантской пассатижи, но, надо отдать Серёге должное, он вовремя спохватился и не перемолол хрящи в костяную муку. С этим простым бесхитростным парнем, родом с земли Псковской, оказалось нетрудно подружиться. Серёга ревниво оберегал своё достоинство от насмешек, но агрессивным не был. Видно он отдавал себе отчёт, что легко может проломить любую башку и сесть за это в тюрьму.

Вся гамма чувств былинного героя была распахнута как меню в ресторане. Причём эти чувства довольно неплохо корректировались, достаточно было водить пальцем по блюдам в меню. Любопытно, что самым чувствительным блюдом оказалось далеко не мясо. Кто бы мог подумать? Мороженое! Серёга Рубцов — удивительный человек. Он способен съесть за один присест двадцать пять вафельных стаканчиков с пломбиром и впасть от этого в транс. Никакой самый изысканный шашлык не вызывал в нём такой ответной реакции. Да, скорее безответной реакции. Так как, впадая в транс от мороженого, Серёга не реагировал на внешние раздражители. В эти минуты мог простить многое.

А запеканку подавали в Серебряном бору знатную. Представьте огромное представительское блюдо. В нём четыре плотно подогнанных квадратных куска. На самом деле — сегмент эпического творожно-запечёного полотна с противня, разрезанный крест-накрест. И вон она — румяная, ароматная, ванильная, со сдобренной яйцом корочкой, обильно поливается сметаной и мёдом. Что может быть вкуснее? Особенно когда тут же на столе — полный чайник грузинского чёрного чая (вариант: узбекского зелёного, номер 95, кок-чой) и блюдечко с аккуратно нарезанным лимоном. Для эстетствующего советского гражданина с военным билетом в кармане — идеальный повод полюбить жизнь.

Серёга Рубцов миролюбиво наворачивает котлеты. Кот Шкиряк отирается о его ноги в ожидании подачки. А я погружаю ложку в блюдо с божественной запеканкой и подмигиваю поражённой Рите, упустившей момент, когда я утихомирил красноглазого быка. Наверняка полюбопытствует, как и что.

Так и случилось. После ужина всей толпой пошли прогуляться к Москве-реке. Рита отстала от стайки девчонок и дождалась меня, лениво волочащего ноги после такого гурманства.

— Я думала, он тебя убьёт.

— Серёга не дурак. Зачем ему меня убивать? От этого будут одни неприятности.

— Самые главные неприятности от этого будут у тебя! — заявила Рита. — А ещё у твоих родителей, если подумать головой.

— Ты права. Но я действительно ничем не рисковал. Наоборот — у нас теперь деловой союз и крепкая мужская дружба.

— Ты съел его запеканку.

— А он съел мои котлеты. И заметь — и то, и другое, абсолютно добровольно. Но главное даже не это.

— А что же? — заинтриговалась девушка.

— Видишь ли… Страх — плохой советчик. От страха теряется концентрация. Стол — это его плюшкина куча. Серёга боится, что кто-нибудь присядет за его стол и объест его. Он вынужден работать по фронту и обоим флангам, защищая пространство от посягательств. Но далеко не все коврижки на столе ценны для него. Я предложил ему сделку. Его мясо. Моя молочка. То есть по фронту у него восседает союзник. Взамен он теперь контролирует только правый фланг. Его левый фланг отныне контролирую я.

— Гениально, — восхитилась Рита. — Ты стратег!

— Просто я люблю, когда удобно мне самому, — возразил я. — А мне не хочется ни с кем делиться запеканкой! Ну, разве что с тобой!

— А я не люблю сладкое! — смеётся Ритка.

В кустах слева зашелестело. Донеслось сопение пробирающегося сквозь дебри ёжика.

— За исключением шоколада, — призналась она через минуту.

— Шоколада? Ну, значит, ты не безнадёжна, — рассмеялся я. — Будет тебе шоколад!

Группа спортсменов разбрелась по аллее. Первые уже подходили к Москве-реке. Отставшие едва миновали последний перекрёсток с покосившимся бревенчатым столбом.

— А что, Сергей вообще не ест молочку? — спохватилась Рита, продемонстрировав какую-то неожиданную для меня дотошность.

— Ещё как ест, — заверил я девушку. — В виде кубиков молочного протеина.

— А-а, — покачала она головой.

Аллеи в Серебряном Бору именовались Линиями и были застроены то ли старыми советскими дачами тридцатых годов ХХ века, то ли строениями ещё царского периода, т.е. массивными бревенчатыми срубами со светлыми верандами. Некоторые срубы были обшиты вагонкой и покрашены в оливковый зелёный, охру или небесно-голубой. Некоторые утвердились своими ребристыми тёмно-коричневыми боками как есть, т.е. поперёк классическим стволам соснового бора. Крыши были крыты оцинкованным кровельным железом, где-то обильно сдобренные суриком, где-то подставляющие всем ветрам и осадкам свою первозданную оцинкованную суть. Веранды соревновались изощрённостью рам, обильно крашенных белым цинком. Лепестки стёкол имели самые причудливые формы. За ними просматривались призрачные занавески: то тюль, то макраме, но и простые ситцевые тряпочки тоже встречались.

Некоторые дачи были огорожены штакетником. Часть забрана плотным забором из досок, верх которых был закреплён парапетной планкой. Редкие заборы блестели свежей или хотя бы прошлогодней краской. В основном они были выгоревшими и пошарпанными. Краска висела лоскутами, читалась история, как менялся цвет забора с момента его создания.

Участки заросли липами, вязами, были окультурены яблонями, вишнями, сливами. Вдоль заборов торчала бузина, малина, смородина, шиповник. А над всем этим, словно зонтики над кудрявыми макушками и смешными чёлками, распахнулись прозрачные воздушные кроны корабельных сосен.

Но вот и мы добрались до реки. Был тот ранний сумеречный час, когда ветры уже стихли, а прохлада ещё не вытеснила разогретый солнцем воздух. Ракитник стоял не шелохнувшись. Зеркальную заводь трассировали водомерки. У кромки воды копошился ярко-красный мотыль. Первые взрослые комары как раз в этот час выдвигались на охоту.

Рита присела на корточки и потрогала воду. Не скрою, я любовался фигуркой в изящной позе.

— Она тёплая! — удивилась девушка.

— Ещё бы! А какой ей быть? Она заранее знала, что ты её потрогаешь.

Рита обрызгала меня.

— Не умничай!

Я подобрал и зашвырнул в воду камушек. Вот интересно, как далеко я заброшу эту чёртову гранату во втором виде армейского многоборья? Навыки метателя у меня нулевые.

Рита отряхнула ладони и подошла ко мне.

— А почему ты живёшь на городских сборах? Ведь здесь иногородние динамовцы, у кого нет своего жилья в Москве.

— Выходит, я занимаю чужое место, — легко соглашаюсь я.

— Ушёл из дому? — улыбается Рита.

— Ага. В Советскую армию.

— Да-да! Ты же солдат! — вспоминает Рита и заговорщицки добавляет: — Соседи могут заложить.

— Верно. У соседки телефон военного патруля прямо на обоях химическим карандашом записан. А бдительности ей с тридцатых годов не занимать.

— Ты очень убедителен, когда шутишь.

— А когда не шучу?

— Я не знаю, — пожала плечами Рита. — Ты постоянно шутишь.

— И ты вскрываешь все мои шутки на лету?

— Мне кажется, да.

— Это редкое свойство, — заключаю я. — Назовём его твоим достоинством номер три.

— А номер два?

— Ты забыла? Твоя любовь к сладкому, ужавшаяся до одинокого шоколада. Кстати, а как же мармелад, зефир, пахлава, сгущёнка, наконец?

— Они тоже пойдут, — смеётся Рита, — если с голодухи… А достоинство номер один?

— Тут мы плавно подходим к самой сути, — я осмелился невесомо обнять Риту за маленькие, но крепкие плечики. — Фанфары! Та-та-та-там!

— Ну? — Рита повела плечами, но не высвободилась, а словно бы даже поуютнее утвердилась в моём скромном объятии романтически настроенного стеснительного юноши.

— Достоинством номер один девушки, безусловно — и это каждый подтвердит, являются глаза. Но если мы ведём речь об этой конкретной девушке, то указать на её глаза будет явно недостаточно. Посмотрите, как они гармонируют с другими чертами лица. Как подчёркивают и оттачивают темноволосый образ восточной красавицы. Обратите внимание также на эти удивительные ушки, острые ключицы, доверчивые предплечья и тонкие запястья.

Рита смотрела на меня со странным выражением лица. На секунду мне показалось, что она меня сейчас пошлёт.

— Но и это ещё не всё. Тут найдутся длинные пальчики на узких ладошках, которые так приятно подержать в руках, — и я схватил эту пару ладошек свободной рукой, тем более, что Рита вовсе не собиралась прятать их по карманам олимпийки. Даже наоборот — она потирала ими друг об дружку.

Тут я не знаю, что на меня нашло, но я сделал неловкое движение чмокнуть Риту в губы. Она успела отвернуть голову и поцелуй пришёлся в волосы на виске. Тем не менее, она не вырвалась. Постояли. Мой пыл если не угас, то развеялся. И сменился ужасом. Мне казалось, что я стремительно лечу к своему очередному фиаско с девушкой, которая мне нравилась.

— Ты, конечно, опять шутил, — медленно начала Рита. — Но странное дело… Мне было приятно. Чёрт тебя подрал, мне было приятно! — расходилась она. — Я должна послать тебя к чёртовой матери, а мне, дуре — приятно! И, по-ди-же-ты!

Что оставалось делать? Я крепче обнял Риту. И она… О Боги, Партком Парткомычи небесные! Прижалась ко мне. Я почувствовал, как некая упругая луковка упёрлась мне под мышку. Ещё не хватало, чтобы некий упругий баклажанчик упёрся Рите в живот. Блин! Это будет катастрофа.

— А я почти и не шутил, — зачем-то оправдывался я.

— Молчи, — Рита высвободила дальнюю от меня руку и приложила палец к моим губам. — Сандугач поёт!

— Как ты сказала?

— Тш-ш-ш!

Где-то недалеко от нас раскованно и изощрённо импровизировал соловей. Идеальный птичий певческий голос завораживал. В нём не было ни вороньей гортанности, ни толики сорочьего скрежета, ни тени легкомысленного чирикания. Голос, созданный для птичьей оперы, если бы таковая существовала.

— Рита, это соловей.

— А я разве не так сказала?

Он пел, а я дышал. Втягивал носом, наматывал на нюхательные рецепторы каждую молекулку этого странного, неожиданного запаха девушки, которая была у меня в объятиях. Я закрыл глаза. Терпкий, но матовый и противоречивый аромат, словно занесённый сюда не нашими ветрами. Тут и дымок саксауловой коряжки; и влажная холодная каменная пыль, когда распиливают отделочный камень большим алмазным диском, проливая его водой; нотка паслёновых, но каких именно — неясно, а может, и не родились пока на земле такие паслёновые, не добралась пока до наших грядок их пыльца. И что-то едва уловимое от старомодной мастерской кожемяки, который только-только обработал ворванью свежую сыромять. Ну не бывает таких духо́в! И быть не может.

Я огляделся. Наших никого не было. Наверняка уже расползлись по ночным квартирам. Было ещё не поздно, но ежедневный ранний подъём оказывал влияние на вольнодумство разношёрстной публики. И он, градус этого вольнодумства был весьма низок, а дисциплина не то чтобы железной, но далеко и не картонной, как многие непосвящённые привыкли думать про спортивные сборы. Ранний подъём определял и весьма раннее время приёма завтрака. И скажу вам чистую правду — профессиональный спорт оказался тем единственным периодом моей бурной жизни, когда пропустить завтрак было никак нельзя. Организм требовал жертвы (в роли жертвы выступал сон) и жертвоприношения (самому себе в виде жратвы). В этой роли выступали вполне себе вегетарианские продукты — рис, манка, пшёнка и геркулес.

Тут раздался хруст ветки, перешедший в нечеловеческий вопль, затем что-то массивное плюхнулось в воду метрах в пяти от нас. Стои́м обрызганные, лупимся в темноту. Выгребает чудо без перьев. Выбирается на песочек подмытого бережка. Рыжий кот! Точнее, облезлое искупаемое. Похоже, карабкался по ивняку за нашим соловьём, да подломилась веточка-то. Не всё коту масленица, что на ветке сидит!

— Так ты не имеешь права жить дома, пока служишь в армии? — похоже, вопрос совмещения тренировок и домашнего быта сильно волновал Риту.

— Я командирован в МГС «Динамо». Куда «Динамо» пошлёт — туда и я… Туда я и… — поправился я. — Отправят домой — поеду туда.

— Пока не отпускают?

— Ага, не спят, всё придумывают, как этого не допустить, — смеюсь я.

— Но ничего, — улыбается Рита. — Придёт пора — отпустят.

— Куда денутся, — соглашаюсь я.

— А ты на чём-нибудь играешь? — неожиданно спросила Рита.

— На бильярде, — заявил я, хотя особыми успехами с кием в руках похвастать не мог.

— А так, чтобы до-ре-ми?

— На гитаре немножко, как и все ребята. Ну, вообще-то и на клавишах могу сориентироваться, если они попадутся.

— А у тебя дома есть пианино?

— Есть.

— Ты учился?

— Нет. Сестра.

— И я не училась… Но в ШИСПе в Уфе у нас было пианино. Почему-то оно стояло на лестничной клетке, между этажами…

— Не дотащили? — рассмеялся я.

— Не дотащили, — согласилась Рита и заразилась моим смехом.

— Нет, — опроверг я сам себя. — Спортсмены не могут не дотащить. Скорее, в спортивном интернате попросту не нашлось другого места для громоздкого музыкального инструмента.

— Не нашлось, — подтвердила Рита.

— Но в лестничной клетке есть один важный положительный момент.

— Какой? — оживилась она.

— Акустика! — я поднял вверх указательный палец. — Там шикарная акустика.

— Верно, — расплылась в улыбке Рита. — Из-за этого меня постоянно оттуда гоняли.

— А что ты исполняла?

— Я училась играть чижика-пыжика и собачий вальс.

— Ты уверена, что тебя гоняли оттуда именно по причине великолепной акустики? — подмигнул я ей.

— Ну… в том числе.

— Если бы училась играть «Лунную сонату», или хотя бы «К Элизе», у гонителей не поднялась бы рука.

— Но это очень сложно!

— Возможно, это прозвучит кощунством, но я убеждён, что даже маленький мальчик Светик, будущий маэстро Святослав Рихтер⁴², начинал с «жили у бабуси…»

— Два весёлых гуся, — подхватила Рита.

— Три, — поправил её я.

— Почему три?

— Один серый, другой серый, третий тоже серый, — закончил я и подмигнул ей.

Рита толкнула меня локтём в бок. Острым таким локтём, надо признать. Резко толкнула. Попала точно в почку. Я даже икнул.

— Я уже привыкла, что ты постоянно шутишь, — призналась она.

Я ловил ртом воздух и подумал было о том, что вряд ли я привыкну когда-нибудь к таким приёмчикам. Вывод? Отставка Рите? Панцирь средневекового рыцаря? Всё это слишком радикально. Придётся подкачать косые мышцы. Укрепить, так сказать, бочину. В смысле — оборону.

Примечания

35

Ученики школ-интернатов спортивного профиля (ШИСП).

36

Государственный центральный ордена Ленина институт физической культуры (ГЦОЛИФК).

37

Южное спортивное ядро (ЮСЯ) и Северное спортивное ядро (ССЯ) — два разминочных стадиона в районе Большой спортивной арены Центрального стадиона имени Владимира Ленина.

38

Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.

39

Ленинградский горный институт имени Г. В. Плеханова (ЛГИ).

40

Горно-обогатительный комбинат.

41

4-е Главное Управление при Министерстве здравоохранения СССР — так называемая кремлёвская медицина. Лечебно-санитарное управление, обслуживавшее высших партийных советских чиновников. Руководитель Е. И. Чазов (1967-1987). Аналогичные ГУ существовали при МЗ союзных республик.

42

Святослав Теофилович Рихтер (1915-1997) — советский, российский пианист, народный артист СССР (1961). Один из крупнейших пианистов XX века, чья виртуозная техника сочеталась с огромным репертуаром и глубиной интерпретаций.