Вольные хлеба

Светлана Гершанова, 2014

Роман «Вольные хлеба» является продолжением романа «Милостью Божьей». Конец семидесятых годов, ещё далеко до развала Советского Союза. Героиня повзрослела, но душа её по-прежнему открыта миру, людям, свету и любви. И стихи её так же органично, как в первом романе, вплетаются в ткань повествования. Героиня раз и навсегда выбирает «свою колею» – литературу..

© Гершанова С.Ю., 2014

Часть I

ВЛК

1. Дурочка

Поезд шёл в Москву, в Москву, куда я рвалась, как все три чеховские сестры, вместе взятые!

Я в первый раз ехала не на неделю, на несколько дней, не в командировку. За окном бежала знакомая степь, огороды у разъездов, перелески…

Всё это мчалось назад со скоростью поезда — в прошлую мою жизнь, а поезд шёл — в будущую.

Я ехала на Высшие литературные курсы в единственный в стране Литературный институт. Господи, какое счастье!

Ну и пусть — кандидатом, без общежития, без стипендии. Но я войду, войду в заветные ворота. Сколько раз я проходила мимо них, и с завистью смотрела на студентов! Для них институт был вторым домом, как для меня — Радиотехнический в Таганроге. Теперь он и для меня станет родным, навсегда.

А ещё в Москве меня ждал Пан директор, как я называла его в глаза и за глаза. Я продолжала его любить, долго ещё продолжала, несмотря ни на что.

Стемнело, а я всё смотрела в окно и не могла заснуть от счастья, вернее, от предчувствия его…

Мне забронировали гостиницу. Я попросила самый крошечный номер, но отдельный!

— Понимаете, я приехала на Высшие литературные курсы кандидатом. У меня с собой машинка — видите? Мы с любыми соседями будем только мешать друг другу.

— Ладно, только больше месяца мы вас держать не сможем.

— Спасибо, я за это время подыщу что-нибудь.

Номер был маленький, но какое это имело значение! Я вымыла и заклеила единственное окно, переставила стол и кровать, попросила настольную лампу.

Первого сентября пошла в институт. Господи, какая я была счастливая…

Нина Аверьяновна встретила меня приветливо:

— Приехали, не побоялись — кандидатом! Но в августе вы привезли только письмо, документы остались в Союзе. Поезжайте, привезите.

В приёмной Союза секретарша — само радушие:

— Вы приехали, не испугались — без стипендии, без общежития!

— Нина Аверьяновна сказала, в общежитие меня, может, ещё поселят.

— Вы туда поедете? Мне надо коменданту передать семьдесят рублей. Сможете? Отлично!

Она достаёт из ящика новенький конверт, медленно, демонстративно открывает его, или это сегодня мне так видится?

Из другого ящика достаёт пятьдесят рублей и две десятки, перебирает их у меня на глазах, кладёт в конверт.

Не помню, почему я не поехала в общежитие. Попросила двух сокурсников, казаха и еще одного, из нашей средней полосы, передать конверт коменданту.

Назавтра я ехала на занятия как на праздник, как на первый бал!

Казах и его спутник стояли у окна в коридоре. Они были вне себя, лицо у казаха пылало, руки то поднимались, то опускались. Я подумала, он сейчас просто взорвётся и разлетится в разные стороны. Мне и в голову не пришло, что это имеет какое-то отношение ко мне.

— Как вы посмели! Я уважаемый человек! Писатель! Меня в жизни никто не унижал! Я украл деньги? Я не крал деньги!

— Какие деньги?

— Те, что были в конверте. Их там не было, вы дал и мне пустой конверт!

— Как пустой?! Она же при мне…

— Вы хотите сказать, что я их вытащил?!

— Ни в коем случае. Но, поверьте, я их тоже не вынимала.

— Это неизвестно, кто вы, что вы, где вы живёте и на что. Кроме вас и меня конверт никто в руках не держал! А я не брал этих денег!

Нина Аверьяновна смотрит на меня строгими серыми глазами:

— Светлана, объясните, как это случилось!

— Нина Аверьяновна, позвоните в Ростов, там скажут, что я — никогда, никогда в жизни…

— Конверт был запечатан?

— Да.

— Зачем вы вообще ввязались в это дело?

— Она попросила меня.

— Но почему вы не отвезли его сами?

— Ребята всё равно ехали в общежитие!

— Поезжайте немедленно и разберитесь с комендантом. Я освобождаю вас от занятий на сегодня.

Комендант, симпатичная молодая женщина, смотрит на меня, как на закоренелую преступницу.

— Простите, пожалуйста, но я не брала этих денег. Я не знаю, как это доказать, но поверьте — я копейки чужой в жизни не взяла.

— Вы думаете, их взял казах?

— Ни в коем случае, для него это вопрос чести, я так жалею, что впутала его в эту историю. Ума не приложу, что могло случиться. Дайте мне, пожалуйста, конверт. Он был запечатан?

— Да.

— Вот, смотрите, вы здесь надорвали. Видите, его никто не распечатывал!

— Можно было нагреть над паром.

— Над каким паром, я поехала прямо на курсы! А ребята — прямо в общежитие!

— Понятно. Я разберусь.

— Пожалуйста, скажите казаху, что вы ни в чём его не подозреваете!

Я не посмела попросить поселить меня в общежитие.

Борис, мой давний школьный друг, спросил:

— Ты видела, как она клала деньги?

— Да, своими глазами.

— И запечатала при тебе?

— Нет, вышла в другую комнату.

— Как же ты могла! Когда ты перестанешь влипать, Бог знает, во что, со своей доверчивостью! Это же не в первый раз!

— Но как мне жить дальше? В Ростове никому бы в голову не пришло! Здесь меня никто не знает…

— Не беспокойся, узнают. То, что ты — дурочка, видно невооружённым глазом.

— Правда?

— Правда, к сожалению.

Первый шок от истории с деньгами вскоре прошёл, и ко мне перестали относиться настороженно. Но шрам в душе от очередной человеческой подлости остался.

Когда меня, наконец, поселили в общежитие, при первом же удобном случае я попыталась извиниться:

— Вы простите меня за то недоразумение с деньгами. Но я их правда не брала.

— Да знаю я! Тогда же позвонила этой мерзавке. Надо же, что придумала, так подставить человека!

С этой мерзавкой меня столкнула жизнь — как нарочно, чтобы я смогла посмотреть ей в глаза. Уже после курсов я вдруг встретила её на улице!

Глаза у неё были совершенно невинные. Мы какое-то время шли рядом.

— Как вы могли, я же была в Москве без стипендии, без общежития…

— Вы знали, на что шли.

— Но не на то, чтобы меня выставили обманщицей и воровкой!

— У меня не было другого выхода, она требовала долг, а у меня эти деньги были последние.

— В отличие от меня у вас была зарплата, не семьдесят же рублей!

— Какие это деньги по Москве. Вы поймёте ещё, что здесь каждый за себя! — И она спокойно заворачивает за угол.

2. Пусть меня научат

Я сидела на лекциях и не верила своему счастью. Я даже пыталась конспектировать вначале, одна из сорока ребят и четырёх молодых женщин. Но лекции были так не похожи на какую-то учёбу, что я отказалась от этой затеи. Просто слушала и впитывала каждое слово.

Преподаватели не относились к нам, как к обычным студентам. Строгие инстанции Союза писателей признали нас литераторами, прозаиками и поэтами. Мы были элитой института!

Молодой доцент читает с листа, на ходу переводя на русский язык, Джойса, о котором мы тогда слыхом не слыхивали. Пожилой и вальяжный профессор о греческих философах рассказывает так, будто сам участвовал в их беседах. Преподаватель экономики позволяет кричать на семинарах то, о чём тогда говорили на кухнях и шёпотом. Только предупреждает:

— На экзаменах будете отвечать строго по учебнику!

А философию преподаёт тишайший человек с добрыми грустными глазами. Я для него просто находка, любое моё высказывание по марксизму-ленинизму оказывается каким-нибудь уклоном — то левым, то правым, то у меня взгляды эсеров, и даже Троцкого.

— Светлана, какая же у вас каша в голове! Как вы будете сдавать экзамены, не представляю.

— Может, ещё уляжется?

— Дай-то Бог!

Лекции мы слушали все вместе, но раз в неделю разделялись на два семинара — поэзии и прозы.

Я могла выбирать с самого начала. В союз меня приняли и как поэта, и как прозаика. В документах были и стихи, и проза. Решила, что стихи писать умею, а с прозой — пусть меня научат!

Мне казалось, я пишу не настоящую прозу, у меня часто спрашивали — какой это жанр?

Семинаром прозы руководил Сергей Петрович Антонов. Через пятнадцать лет, если не больше, мы встретились в Переделкино, и он подарил мне свою книгу с надписью — «Прекрасной поэтессе». Очевидно, к прозе моей он относился не так безоговорочно.

Не думаю, что он сам подбирал семинар, кого присылали из областей и республик, те и приехали.

Было ещё почему-то два монгола. Один — нищий, добрый пьяница, несколько разных курсов кончил в Москве. Но когда кто-то сказал, между прочим:

— Монголия — маленькая страна, меньше Украины! — он парировал:

— А что, Украина в тринадцатом веке завоёвывала Россию?

Про второго говорил:

— О! Он бай, богатый человек, у него шесть верблюдов! Выучится — будет министром культуры. На всех экзаменах они отвечали дружно одно и то же — очень плохо говорят по-русски.

На семинаре прозы собрались, в основном, «деревенщики», нормальная советская проза.

Мне через много лет после курсов попалась книга Джеймса Миченера «Роман». Я прочла её от начала до конца, и, едва закончив, начала сначала. Потом, прижав к груди, пошла к её хозяйке:

— Нинуль, у меня послезавтра день рождения, подари мне, пожалуйста, эту книгу!

Сейчас я сняла её с полки и поняла, что брошу «Игру в классики» Кортасара, и перечитаю её ещё раз.

Мне кажется, эту книгу надо изучать в Литинституте, особенно прозаикам.

В колледже, где готовят писателей, преподаватель задаёт вопрос:

« — Мисс, вы — Эгисф и приглашены на обед к своей сестре, которая, как вы только что узнали, приходится вам ещё и матерью. Я хочу услышать два разных голоса — один, которым вы говорите со своей сестрой — матерью, другой — с самим собой…»

Нам и не снилось! У нас семинары были простыми обсуждениями наших же работ. Материал явно не давал простора для учёбы. Свою прозу я не спешила давать на обсуждение.

3. Начало вольных хлебов

Жизнь приобретала какой-то ритм. Я выходила из гостиницы, до института было совсем близко. Покупала в молочном магазине маленький пакетик сливок, в булочной — свердловскую слойку, и завтракала тут же, в магазине.

После занятий заходила в шашлычную на углу дома, который сейчас уже снесли. Брала самое дешёвое блюдо — харчо, острое, обжигающее перцем, запивала газированной водой.

Иногда не удерживалась и покупала на ужин к чаю в Елисеевском ломтик вкуснющей любительской колбасы с городской булкой. Это было верхом сытой жизни!

Всё стоило недорого, а деньги таяли стремительно. Собственно, вольные хлеба, которых я так боялась и о которых мечтала по ночам у лампы с абажуром из ватмана, начались. Сколько они продлятся?

Они представлялись мне в те дни бескрайней пустыней терракотового цвета до самого горизонта, которую я должна пройти.

Однажды, ещё в Ростове, мы шли с выступления с литератором, Рудольфом Харченко. Я тогда только пробовала на вкус эти самые вольные хлеба.

— Ты, говорят, бросила работу?

— Пока только отпуск взяла.

— Сможешь — без зарплаты? Литература и прозаиков кормит редко.

— Я думаю, года через два стану на ноги. Бюро пропаганды, журналистика…

— Что, по-твоему, значит — стать на ноги?

— Ну как на фирме, зарабатывать рублей сто шестьдесят в месяц.

Представляю, как он смеялся в душе над моими скромными притязаниями! Но в эти первые месяцы в Москве я уже не верила, что смогу зарабатывать на самую скромную жизнь через два года. Может, эту мою «подушку безопасности» в сберкассе, которую я набивала добрый десяток лет, и растягивать придётся — на десяток!

Москва раскрывала передо мной двери Ленинки, Исторической библиотеки, театров, концертных залов. В «Лавке писателей» разбегались глаза, хотелось купить каждую книжку. И в ЦДЛ каждую неделю продавались театральные билеты!

По воскресным дням Сашин оркестр давал бесплатные дневные концерты в Зале им. Чайковского, и я не пропускала ни одного.

Как-то спускалась в антракте по ковровой дорожке к сцене, Саша пошёл мне навстречу:

— Светлана, я никогда тебя такой не видел!

А это музыка переполняла мою душу и выплёскивалась наружу огромным облаком счастья.

Мы виделись часто, как только совпадало несколько свободных часов после моих занятий. Он играл мелодию к моему очередному стихотворению проникновенно, прикрыв глаза. Иногда ему надо было что-то поменять в строчке, чтобы она попадала в его ритм. Я это делала на ходу, я уже умела.

Его мама, Тема Исааковна, — пусть ей земля будет пухом! — всегда старалась подкормить меня чем-то домашним, и я не отказывалась.

Потом Саша провожал меня до метро, до самого турникета, бросал в щель пятачок, и говорил неизменно:

— Так ухаживают в Москве! — И я улыбалась ему.

Я не заметила, как пролетел месяц, и надо было освобождать гостиничный номер. А я его обжила, привыкла к нему, надышала! Сколько ещё будет комнат, квартир, которые я буду покидать, только-только почувствовав себя дома…

Квартиру мне нашла та же Тема Исааковна. Я и не смотрела её, согласилась сразу, услышав слова — «отдельная» и «телефон». Первая в жизни квартира и первый в ней мой собственный телефон!

С хозяйкой встретились в метро — я ей деньги, она мне ключи и номер своего телефона для связи.

4. «Я тебя не люблю»

Пану директору я позвонила, как только приехала. Мы сидели в его машине, и будто не было ни ссор, ни расставаний.

Теперь он перевозил меня на первую мою квартиру в Москве. Внёс вещи в комнату, я вошла следом, и огляделась вокруг. Что делать в первые минуты в квартире, которая ещё не стала твоей? Ставить чай? Разбирать вещи?

— Сядь. Что ты смотришь по сторонам, когда я тебя так давно не видел?

Он усаживает меня на стул, опускается рядом на пол и прячет лицо в подол моего платья.

— Что мне делать с тобой, ума не приложу. Понимаешь, я тебя не л юблю, я люблю свою жену! У нас с тобой просто разрез глаз одинаковый, поэтому я не могу от тебя избавиться. Разве ты не знаешь, когда у людей одинаковый разрез глаз, они не могут жить друг без друга?

Я услышала только, что он меня не любит, больше я ничего не слышала.

— Иди домой, пожалуйста. Очень тебя прошу, поторопись. И никогда больше не переступай моего порога. Эта история кончилась для меня. Я не хочу… я не собираюсь… я не желаю!

Он хлопнул дверью. Я распахнула окно — зачем? Остановить, вернуть? Лязгнула дверца машины. Я села на тот же стул и сложила руки на коленях.

Всё. Сколько раз в жизни я решала, что это конец, я совершенно искренне верила в это!

Как женщина обживает дом? Лично я начинаю с уборки. Вымываю окна, независимо от времени года, всё чищу и перемываю, и дом становится моим.

У этого первого в моей жизни своего дома был один недостаток — я долго добиралась в институт. Автобус ходил редко, я очень боялась опоздать на первую лекцию. Выходила заранее, первая входила в аудиторию, и улыбалась всем, кто заходил потом.

Как всегда, я была занята по макушку. С давних пор, когда у советских людей был один-единственный выходной в неделю, я составляла на него огромный список дел. Мама говорила:

— Тебе же и половины не переделать!

— Ну и что! А вдруг они все кончатся, и я не буду знать, что делать дальше!

Со временем этот список стал постоянным, потому что я не успевала, естественно, переделать всё, и кончала в другие дни и выходные, а за это время, как грибы, вырастали новые дела.

В нём всё было вперемешку — печатанье, уборка, глаженка, починка, срочные письма и звонки. Количество неотложных дел со временем только росло.

После занятий я ездила по редакциям, бесконечный роман с ними продолжался. Встречалась с какими-то людьми, или ехала в библиотеку, а вечером — театр или концерт.

Потом я долго ждала свой автобус. Пока было не очень холодно — на остановке, позже — в метро, а потом бежала к остановке наперегонки с автобусом.

5. Книга переводов

Но главное — я должна была сдать в «Советский писатель» книгу переводов Наташи Кащук.

Переводить я начала ещё до выхода первой книжки, сначала для журнала «Дон». А потом подумала — буду переводить, а в редакции мои переводы будут относить авторы.

Не тут-то было, конечно, относила я. В каком-то журнале мне сказали, что лучше бы я принесла свои стихи!

Надо сказать, художественный, настоящий перевод, совсем не такое простое дело. Надо не только перевести с языка первоисточника на русский. Чаще всего это делали сами авторы, особенно из тогдашних союзных республик. Даже не главное — сохранить размер, оснастить стихотворение рифмами. Нужно сохранить краски, образы, настроение, интонацию.

Когда Наташа Кащук, прекрасно владеющая русским языком, прочла мои первые переводы своих стихов, она сказала:

— Будто я сама это написала!

Её я стала переводить года за два до Высших литературных курсов.

Был банкет на природе по случаю юбилея нашего ростовского отделения Союза писателей. Меня пригласили в числе нескольких молодых литераторов.

Прямо на траве щедро накрыли скатерти, и Виталий Александрович Закруткин вдруг остановил меня, когда я проходила мимо их, главного, «стола»:

— Светлана, присядь, надо поговорить. У меня к тебе просьба — есть прекрасная украинская поэтесса, я хочу, чтобы ты перевела её книгу для «Советского писателя».

— Спасибо, Виталий Александрович, я с радостью.

— Вот и ладно. Я вас свяжу.

Странно, мы только здоровались при встречах, вернее, я здоровалась…

Я перевела несколько её стихотворений. Она писала совсем не в моей манере. Но, наверно, актриса всегда жила во мне — не играю в жизни, но легко вживаюсь в любую роль.

— Будто это я написала — растерянно сказала Наташа.

Родник

Пускай сто раз мне умереть в ночи,

В сто первый раз воскресну на рассвете!

Скользят по листьям первые лучи,

По листьям шелестит осенний ветер.

А листья пахнут — словно грусть сама,

Чуть слышно, горьковато и пьяняще,

И тишина стоит в осенней чаще

Недвижная, сводящая с ума…

И мед уже горчит в забытой борти…

Пульсирует родник, как кровь в аорте,

Тревожная, хоть заморозки ныне,

Траву и листья высеребрил иней,

Забрав его в холодный белый круг.

А скоро снег тяжёлым гнётом ляжет,

И неокрепшие дубки вокруг,

Поскрипывая, примут эту тяжесть.

Пусть леденит дыхание мороза

И вьюг январских лютая угроза…

Как бы студёно ни было от них —

Они не в силах заковать родник!

Пусть слова родниковые ключи

Пробьются к свету из глубин столетий,

Пускай сто раз мне умереть в ночи —

В сто первый раз воскресну на рассвете.

Это было уже в Москве, я показала ей несколько готовых переводов, и мы пошли в издательство.

Редактор, Николай Николаевич Сидоренко, худощавый, с белым пухом волос на голове, был очень стар и очень строг.

Его всё издательство боялось, а уж я-то должна была бояться больше всех!

— У вас выходили книги в Москве?

— Нет.

— И вы даже не член Союза?

— Остался Секретариат.

— Вы уверены, что сможете перевести книгу на должном уровне?

— Я обещаю, что переведу на самом высоком доступном мне уровне.

— Вот видите — на доступном. Принесли переводы, хоть несколько? Покажите.

Наташа отдала ему мои листочки. Он прочёл и протянул мне рукопись. В Украинском отделении Большого союза мне сказали:

— Заходил Сидоренко, хвастался: «Знаете, какую я вам переводчицу нашёл!»

— Какую? — поинтересовалась я.

— Да вас же, Светлана!

Книга должна была уйти в производство в октябре. Конечно, я не тянула до последнего, ещё в Ростове сборник был готов, переводы авторизованы, то есть, подписаны автором.

В начале сентября я понесла книгу Николаю Николаевичу.

— Светлана, вы можете не торопиться, я договорился, нам дали ещё два льготных месяца.

— А я вам привезла её.

— Правда? — удивляется он. — У нас тут одна московская поэтесса переводила книгу, так она вышла только через два года после плана. Звоните Наташе, пусть приезжает, будем сдавать.

Мы сидим втроём над книгой. Все замечания, Наташины и Николая Николаевича, я исправила. Он говорит:

— Для книги будет лучше, если мы снимем кое-какие стихи.

Мои переводы проходят этот последний барьер. Но кроме них, есть несколько стихотворений давнего Наташиного переводчика, Медведева, и Коли Скрёбова, нашего ростовчанина.

Вылетают три Колиных перевода, и мне не по себе — вдруг он подумает, что это моих рук дело?

6. Золотая неделя

На ноябрьские праздники нас на неделю отпускают по домам.

Перед самым отъездом Нина Аверьяновна останавливает меня и просто светится от радости:

— Света, решили зачислить тебя. Одному парню не понравилось у нас, он уезжает. Освобождается место.

— Правда?! Какое счастье! Спасибо вам огромное! — У меня слёзы на глазах…

— Выписывайся, снимайся с партийного учёта и приезжай. Только смотри, не опаздывай.

— Ни в коем случае! Спасибо!

В моём родном городе царила осень.

Бульвар на Пушкинской осыпал листву на гаревые дорожки, Дон блестел на солнышке каждой своей волной…

Всю эту золотую неделю счастье переполняло меня и выплёскивалось на всех окружающих.

Я сообщала всем, всем, всем, что меня зачислили на Высшие в стране Литературные курсы, зачислили!

Да, два года в Москве, отдельная комната, сто шестьдесят рублей стипендия, и такие лекции! Конечно, хватит денег! Какой разговор!

Побывала на радио и на телевиденье, в издательстве и в журнале. Все радовались за меня!

И на свою родную проходную пришла к концу работы, и ещё и ещё раз рассказывала всем, как это здорово — жить и учиться в Москве. И опять все радовались за меня! Все, да не все.

Была у нас одна женщина-конструктор, такой же «заблудившийся трамвай», как и я.

Как-то она попала в редакцию газеты, и рассказывала с завистью — какие они все раскованные — ходят, курят, сидят на столах…

Не стала разочаровывать её — вот уйдёт красивая женщина, они сядут за свои столы, и станут просто делать газету, с обязательными материалами, часто не интересными им, с невозможностью сказать что-то своё или по-своему.

С начальственной правкой, с которой не можешь не согласиться, с начальственными упрёками, что не можешь писать живо о том, что тебе не интересно. Была я однажды невольным виновником и свидетелем такой выволочки.

Я-то была вольным стрелком, свободным художником, я могла писать только о том, что мне интересно! Правда, интересно мне было всё…

Я бросилась к ней, как только она вышла из проходной:

— Ты знаешь, какие у нас предметы? История искусств, история кино…

— Зачем ты мне это говоришь?

— Мне казалось, тебе это ближе, чем другим.

Она повернулась и ушла, не прощаясь.

Маму я давно не видела такой счастливой. Она тоже рассказывала всем, всем, всем, что меня зачислили.

— Отдельная комната в Москве на два года! Она так рвалась в Москву, хоть на неделю, хоть на два дня! И стипендия — сто шестьдесят рублей, как её зарплата.

— Вы же сначала говорили, что её не приняли, потом — что кандидатом, — недовольно прерывает её жена моего брата.

— Ну да! А теперь зачислили. И не надо будет трогать деньги, что она столько лет откладывала, как говорила — на вольные хлеба. Ещё пригодятся после курсов, чует моё сердце — не вернётся она на свою фирму.

— За много лет — это сколько же можно было денег собрать! — задумчиво произносит моя золовка.

А мама говорит как-то, между прочим, что брат давно мечтает о машине.

— Но денег, конечно, нет, тратят по мелочам. Хотели занять у родителей — не вышло.

— Мам, давай, я ему займу, я же два года могу не трогать свои деньги. И после курсов — они мне нужны не сразу, будет отдавать рублей по сто в месяц.

Брат был счастлив. Господи, сколько счастливых людей было вокруг меня в эту неделю!

— Но смотри, когда я кончу курсы, ты каждый месяц будешь отдавать мне по сто рублей. У меня никаких денег не будет, никто меня не ждёт с публикациями и гонорарами на блюдечке с голубой каёмочкой.

— Какой может быть разговор!

7. Дожить до каникул

В Москву я везла, в основном, неоконченные рукописи, целый чемодан. Своя комната, это сколько можно всего написать!

Мне сказал один пожилой поэт в Коктебеле, когда я просила настольную лампу в комнату в дальнем флигеле:

— Светлана, сюда едут не за этим.

Я ехала «за этим» и туда, и в Москву.

Странно, не было никаких предчувствий, на этот раз моя интуиция обманула меня, молчало моё чуткое шестое чувство. Наверно, я была слишком счастлива. И никак не могла понять, что говорит Нина Аверьяновна, как это меня не зачислили?

— Света, мы очень хотели, поверь. Но приехал секретарь союза писателей той республики, откуда у нас второй кандидат, и устроил скандал в ректорате:

— Почему зачисляете какую-то девчонку, а мой парень остаётся за бортом?!

Его и зачислили.

— Как же… Я ведь выписалась и снялась с учёта! — сказала я, будто это было самое главное.

Маме решила не сообщать. И никому в Ростове, хотя, конечно, на зимних каникулах Толя Гриценко, наш ростовский поэт, мой сверстник, который учился здесь на законных основаниях, рассказал бы всё и всем.

Но я не думала об этом, надо было думать, как дожить до этих каникул. На декабрь месяц у меня были деньги за квартиру, больше ни на что. Я поехала в Бюро пропаганды.

— Вы поэтесса? У нас этих поэтесс… И поэтов тоже. Вы ведь на ВЛК? Стипендии не хватает?

— У меня нет стипендии, я — кандидатом. И общежития тоже нет, снимаю квартиру.

— Там есть телефон? Хоть это хорошо.

— Знаете, я в Ростове много выступала от Бюро пропаганды.

— Ростов это Ростов, а Москва это Москва. Будем иметь вас в виду.

Сколько лет потом, после ВЛК, Бюро пропаганды буквально держало меня на плаву! Но когда это ещё будет…

Все окружающие знали, что меня не зачислили, обещали, но не получилось. Парень, которого я помнила только в лицо — может, по Переделкино, взял меня за рукав в ЦДЛе:

— Говорят, ты совсем без денег?

— Правда. Совсем.

— Приходи после занятий ко мне в журнал, будешь отвечать на письма. Сможешь?

— Конечно! Спасибо, приду завтра же. Какой адрес?

Он дал мне две рукописи. Ту, что потоньше, начала читать прямо в метро. Господи, оказывается, я понятия не имела, что такое настоящая графомания!

Я очень разозлилась. Размазала по стенке сам сюжет, посмеялась над нелепыми диалогами, посоветовала переписать от руки несколько рассказов, скажем, Чехова, или Фолкнера, или Гоголя — на выбор.

Это потом, наученная горьким опытом, прежде, чем открывать чью-то рукопись, я спрашивала:

— А вы сможете выдержать то, что я скажу? Я ведь без анестезии.

Выдерживали не все.

Вторая рукопись меня порадовала. Были какие-то огрехи в стиле и композиции, но она была живая! Я посидела над ней два вечера допоздна, и отнесла в журнал.

Редактор читал коротенький отзыв, и на лице у него было полное недоумение. Посмотрел на меня внимательно, и взялся за второй. Теперь на его лице была досада, и чем дальше он читал, тем она проступала отчётливей.

— Светлана, эта работа не для тебя. Сколько раз ты прочла рукописи?

— Рассказы — один, с ними было всё ясно. А повесть интересная, знаешь. Я её поправила немного…

— Кто тебя просил! Мы не собираемся её печатать. И отзыв твой отправить я не могу. С таким отзывом её не только надо печатать немедленно, но и Государственную премию давать. И автору рассказов — не могу отправить твой отзыв. Да я бы умер от стыда, если бы мне такой прислали. Не понимаю, почему ты так рассердилась! Ну не дал ему Бог таланта, тебе дал, а ему — нет. Он не виноват.

— Но, может, Бог ему дал талант в чём-то другом, а он бьется лбом о чужую стену.

— Это не наше с тобой дело. Надо было пять строчек написать — не подходит материал для журнала, и всё! Прости, Светлана, эта работа не для тебя.

Перевод на тридцать рублей пришёл, когда я крутила в руках последний пятачок. Хотелось купить булочку, но тогда у меня не было бы денег на метро. Но Господь всегда помогал мне в самые критические минуты!

Я побежала на почту, улыбка не сходила с моего лица. Тридцать рублей, растяну их до каникул!

— Знаете, я не могу выдать вам деньги, — сказала женщина в окошке, — у вас же совершенно никакой прописки!

Отчаянью моему не было предела. Я села за стол и расплакалась. Всё рушится, в прекрасной моей-чужой квартире нет ни кусочка хлеба. И пятачок на метро — только на завтра.

Женщины выбежали из-за стойки. Господи, сколько добрых людей всегда оказывается рядом!

— Девочка, да не плачь ты, расскажи толком!

— Понимаете, меня приняли кандидатом на Высшие литературные курсы, это Литературный институт. Ну, без общежития, без стипендии… А тут сказали — зачисляем, представляете? Поедешь домой на праздники — выписывайся, с учёта снимайся. Я и выписалась, а зачислили другого. Это гонорар из журнала за рецензию.

Деньги мне выдали по старой прописке. Журнал, оказывается, отправил и оплатил мой сердитый отзыв.

8. Зачислили!

Кончался ноябрь. Никого не волновало, как и на что я живу. Я и не жаловалась — знала, на что иду. Но я не платила партийные взносы, мне просто некуда было их платить! При моих доходах они были бы копеечные, но факт есть факт. В институте меня не ставили на учёт, в Союзе писателей тем более.

Сижу в парткоме напротив добрейшего секретаря, нашего преподавателя философии.

— Понимаю, вы не виноваты. Мы очень хотели зачислить вас, но не всё от нас зависело. Пойдите в Союз, пусть решают, где вам стоять на учёте.

Бессменная секретарша в приёмной Союза слушала меня, не перебивая. По её лицу трудно было определить, сочувствует она мне или осуждает за непростительное легкомыслие.

— Михаил Луконин сегодня первый день на работе после болезни. Посидите, я с ним поговорю.

— Спасибо!

Сижу в низком кресле у него в кабинете, руки на коленках. В конце концов, мне-то всё равно, куда платить взносы.

— Так. Деньги у тебя есть?

— Есть.

— Покажи.

Достаю три рубля из кармана. Он никак не реагирует на эту сумму.

— Ты не замужем. Дома одна мама, небось?

— Да.

— Тебе никто не помогает здесь, в Москве?

— Было пока одно выступление в Бюро пропаганды. Давали писать рецензии в журнале, но сказали, что я слишком серьёзно к этому отношусь, так деньги не зарабатывают.

Больше у него вопросов не было. Он снял телефонную трубку.

— Саша? Да, я. У меня здесь девчонка. Слов нет, сколько может натворить женщина, если её, хотя бы на две недели, оставить без мужчины. За год не разберёшься. Кандидат с ВЛК. Да. Да. Ну, спасибо тебе, просто от сердца отлегло.

Он кладёт трубку. Я жду — кому же мне платить взносы? А он, наверно, — каких-то просьб, может, о материальной помощи, ему же это ничего не стоит!

Но я ни о чём не прошу.

— Иди, девочка, возвращайся на свои курсы.

— А взносы?

— Там тебе скажут.

Михаила Алексеевича давно нет на свете. Как жалко, когда уходят из жизни такие настоящие мужики…

Союз писателей дал Высшим литературным курсам ещё одну единицу на время моего обучения, потом её сняли.

Я была в полной уверенности, что вопрос о моём зачислении решил Михаил Луконин. Но когда мне дали на ознакомление решение Секретариата Большого союза, я с удивлением и радостью узнала, что за меня ходатайствовал институт!

Подписи на письме были и ректора, Пименова, и декана Высших курсов, Лаптева. Там были обо мне какие-то хорошие слова, я их сейчас не помню, конечно.

Я пошла к Пименову — поблагодарить. Он не встал мне навстречу из-за стола, только улыбнулся всеми своими морщинками:

— Да, всё получилось, к счастью, считаются с нами. Учитесь, вы же так этого хотели.

— Вы даже представить себе не можете… Спасибо вам огромное!

А Лаптев вышел из-за стола, усадил меня в кресло.

— Спасибо вам большое! Честно говоря, я была очень самонадеянной, когда решилась — кандидатом. Помощи — ниоткуда, заработков никаких. Я бы, конечно, не бросила учёбу, но было бы тяжело.

— Мы боролись за вас. Но вы при этом вели себя очень корректно.

9. Какое счастье

Жизнь изменилась, как по мановению волшебной палочки. Мне дали комнату в общежитии на тихом третьем этаже. Соседи — две аспирантки, две семейные пары студентов. Одна аспирантка вышла замуж за преподавателя, квартиры в Москве нет ни у неё, ни у него.

Получила первую стипендию и всю её мгновенно потратила, до копеечки — гардины, шторы, что-то из посуды, а главное — холодильник, старенький «Север», я купила его в комиссионном. Он не производил никаких звуков — незаменимое качество, если живёшь с ним в одной комнате.

Он был единственным в этом развесёлом общежитии, и все два года кормил меня, и не только меня. А потом мы с моим другом отвезли его в тот же комиссионный!

Я, как и холодильник, была инородным телом в общежитии. Вымыла в декабре огромное окно, повесила шторы и гардины.

Как-то по дороге на кухню меня встретил сокурсник, украинский поэт:

— Светлана, почему ты в фартуке? Ты же поэтесса!

— Ну и что? По-твоему, я должна мыть окно в бальном платье?

— Ты вообще не должна мыть окно!

— Жить с грязным?

— Просто не замечать грязи! Быть выше этого!

— Здрасте! Твоя жена не моет окна?

— Моя жена — не поэтесса!

Заглядывали ребята:

— Тебе помочь?

— Мне бы ещё один стол. Этот столовый, а письменного нет.

— На втором этаже выбросили письменный стол, старый, правда.

— Это ничего, я его застелю бумагой!

Он у меня прижился, мне даже старую настольную лампу притащили, абажура не было, только каркас. Я бросила на него цветную косынку.

Прибили легкую металлическую книжную полку. И зеркало повесили, я его купила в магазине «Тысяча мелочей», овальное, в металлической оправе.

Комната стала обжитой и нарядной. Синее китайское шёлковое покрывало на узкой девичьей кровати, белая крахмальная скатерть на столовом столе. На письменном — лампа, машинка, рукописи…

Пришла Неля, большеглазая, серьёзная, с мальчишеской стрижкой. И одета по-мальчишечьи, — брюки, ботинки, свитер. Она тоже ходила на семинар прозы. Оглядела мою комнату критическим взглядом:

— Ну и ну! Просто будуар какой-то! Ты же литератор, зачем тебе всё это?

— Я ещё и женщина, до мозга костей, наверно. И это первая комната, в которой я могу сделать всё, как хочу. Правда, цветка не хватает, чего-то живого, но я куплю вьюнок, я видела в цветочном магазине. Он за месяц весь угол оплетёт!

— Нет, ты ненормальная, я это сразу поняла.

Пришёл грузин, Шота, он писал стихи. И сразу сказал:

— Я грузинский князь.

— Отлично! Вот я и попала в высшее общество!

— Поэты — и есть высшее общество. Выше нет, запомни!

— Запомню.

Подошёл к книжной полке. Там стояли первые книжки, которые я купила в Лавке писателей, не могла удержаться!

Украшением её был чёрный литой каслинский Дон-Кихот. Он кочевал со мной из Ростова в гостиницу, потом на квартиру, в общежитие, и у него потерялся меч.

— Так, посмотрим, что ты читаешь. Булгаков, это хорошо. Самойлов, французские поэты… У тебя хороший вкус. А что здесь делает Дон-Кихот без меча? Выбрось его немедленно!

— Что ты, это же символ нашей интеллигенции — полная безоружность!

— Да? Продай мне этот образ!

— Я и сама умею писать стихи…

Дон-Кихот

Статуэтка Дон-Кихота

Без меча.

Ему, бедняге,

Нелегко —

В руках — лишь книга,

И в глазах его тоска —

За добро и справедливость

Биться только на бумаге,

Если пламенное сердце,

Если верная рука!

Царство разума и света —

Где оно, вы мне ответьте!

А иначе не придёт!

И мечтателям великим

Неуютно на планете,

И с тоской глядит на это

Безоружный Дон Кихот!

Белое не станет чёрным,

Чёрное не станет белым,

И подонки, как известно,

Не читают мудрых книг.

Им понятен меч, и только!

И кому, какое дело

До твоих, мой друг, скитаний,

До метаний до твоих.

Языки нелепых мельниц

Снова мелют что попало,

Снова льются чьи-то слёзы,

А не видно никому!

И опять смеётся сытость

Над голодным идеалом,

И желанье жить иначе

Не прощается ему.

Нам, в заботах и тревогах,

Тоже часто не до книжек.

Но потёрты их страницы

Так, что светятся — насквозь!

Не горюй, мой бедный рыцарь,

Будем биться за мальчишек —

Может, им ещё удастся

То, что нам не удалось…

Правда, стихи о Дон-Кихоте я написала только через несколько лет.

И вдруг как-то вечером прихватило сердце. С чего бы, всё хорошо, отдельная комната, не надо думать, на что завтра купить поесть, могу ходить в театры и покупать книги.

Наверно, настигает прошлая немыслимая перегрузка, физическая и душевная. Боль такая — ни вздохнуть, ни шевельнуться. В голову не приходит вызвать скорую, или просто постучать соседке. Чёткая мысль — человек, помоги себе сам!

Из лекарств один корвалол, капаю и капаю его, сбиваясь со счёта…

10. Каникулы

Первая сессия позади. У меня на экзаменах одни пятёрки, не то, что в Радиотехническом. Невольно начинаешь жалеть о том зигзаге в своей жизни, больше чем на два десятка лет.

Ростов встретил настоящей зимой. Стояли морозы, впрочем, стояли — не то слово. Это в средней полосе они стоят. У нас, в степи неистовствуют, налетают бешеным ветром, колючим от снежной крупы, ещё и смешанной с грязью и песком, которые прихватили по дороге.

Дома холодно, температура не поднимается выше одиннадцати градусов. Единственное тёплое место — у стены печки, она топится газовой горелкой и должна обогревать три наших комнаты.

Старая печка, которую мы топили углём — обогревала. И эта стена всегда была тёплая. Тогда она была из белого изразца с тигриным семейством посредине. Когда печку переделывали под газ, тигров велели убрать по технике безопасности вместе с плитами.

— Будут щели — отравитесь!

Теперь щели были в штукатурке, стена стала уродливой, но это было единственное тёплое место в квартире.

В то прекрасное время Союз обеспечивал писателей квартирами. Они были собственностью Союза! И если какой-нибудь классик получал более престижное жильё, цепочка приходила в движение, и в конце оказывалась квартира для новичков или работников аппарата.

Перед курсами у меня был разговор на эту тему.

— Меняйте квартиру маме, конечно, там жить без капитального ремонта невозможно. Мы вас на улице не оставим, — сказал орг. секретарь, Николай Сергеевич.

Теперь я пошла туда снова.

— Николай Сергеевич, у нас одиннадцать градусов в квартире. Пошлите кого-нибудь из жилищной комиссии.

— Что посылать, мы всё знаем, о вас помнят. Вы поменяли мамину квартиру?

— Зимой невозможно просто. Железная лестница — сплошной лёд, в квартире холодина.

— Не переживайте, всё образуется. Пока вы ещё в Москве.

— Бедная моя мама!

А мама говорит:

— Не переживай, я же у детей целыми днями. Правда, устаю очень. С Димкой ничего, а Сонечка капризничает, уложу днём спать, просыпается — просто в истерике.

— Отдохни, пока я здесь — побуду с детьми.

— Ты не справишься. Когда она просыпается, её надо сразу поднять, всё быстро…

— Посмотрим.

Сонечка родилась, когда я была в командировках в Москве с редкими наездами в Ростов.

Я так хотела, чтобы родилась девочка! Звонила от Раутов, и мы ликовали вместе — девочка!

Девочка!

Её, так же, как Димку-маленького, часто подбрасывали нам с мамой. Собираюсь уходить, а она ходит за мной, маленькая женщина:

— Какое у тебя красивое платье!

Половины звуков она не выговаривает, но мы прекрасно понимаем друг друга.

— Когда тебе будет пятнадцать лет, я куплю тебе такое платье.

— И кольцо у тебя красивое.

— Кольцо такое я куплю тебе в восемнадцать.

— Мне сейчас нужен красненький костюмчик!

Стоит ли говорить, что я привезла ей из первой же командировки самый красивый костюмчик, какой только смогла найти в Москве!

Идём с мамой к брату, поднимаемся на крутой пятый этаж. Детский плач разносится на весь подъезд. На лестничной площадке Сонечка на руках у матери — вырывается, изгибаясь всем телом.

— Не отдавайте меня! Мама, не отдавай меня, пожалуйста! Папа, ты правда придёшь за мной?

Такое недетское отчаянье! Мама решительно забирает её и уносит в комнату.

— Мы думали, ты не придёшь, раз Света приехала, — говорит брат, а мама отмахивается только:

— Такая сцена каждый раз, когда её пытаются отвести в садик.

Мы снимаем с Сонечки комбинезон, она улыбается и трёт кулачками глаза. Потом завтракает послушно, и я играю с ней в мою старую детскую игру шахматными фигурами.

— Смотри, это король ведёт королеву на бал. Это кони в нарядной сбруе, а это слоны, тоже нарядные, а это кавалеры и дамы.

— А это девочки и мальчики! — она берёт пальчиками белую и чёрную пешки.

— Девочки и мальчики, — легко соглашаюсь я.

— Как интересно!

— Почему ты не хочешь в садик? Там же весело, много детей, много игрушек. Вы там играете?

— Да.

— И поёте, и танцуете?

— Да.

— Так в чём же дело?

— Воспитательница кричит.

— На тебя?

— Нет, на других детей.

— Почему же она кричит?

— Они не слушаются…

После дневного сна быстро поднимаю её на горшок, потом на руки, она не успевает расплакаться, обнимает меня и улыбается.

Мама поражена. Я давно поняла, что она невысокого мнения о моих способностях. Уезжаю я с тяжёлым сердцем.

11. Снова Москва

Москва ждала меня, будто я приехала домой.

С моей крутой пружиной внутри — мне нужен был именно этот темп жизни, постоянная занятость. И тихая комната с закрытой дверью, с кругом света от лампы на столе. В Ростове у меня не было ни того, ни другого.

И так хорошо на душе, когда все тебе рады, и на курсах, и в общежитии! Все два года я чувствовала это.

Ребята оценили, что у меня в холодильнике стоит огромная кастрюля настоящего донского борща, всегда можно прийти, и тебя покормят!

Если борщ кончался, я быстренько жарила картошку. Однажды пришёл молдаванин, съел полную тарелку.

— Света, в коридоре студентка голодная. Покормишь?

— Конечно, позови её.

— Она стесняется. Налей, я отнесу.

Подождал, пока она поест, принёс пустую тарелку.

Все быстро усвоили, — ко мне нельзя приходить в подпитии или с бутылкой.

Как-то пришёл другой украинец, сильно под градусом, и закричал:

— Свитлана! Погаси свитло! Гарна ты жинка, только с мужиками больно строга.

Я подвинула его к дверям, потом за двери. Назавтра на занятиях он заглядывал мне в глаза:

— Светочка, скажи честно, я тебя не обидел? Не помню, что я нёс.

— Нет, что ты!

— Честное слово?

— Честное слово.

А молдаванин всё звал в гости:

— Ты не знаешь, каким я могу быть нежным и ласковым!

— А остальное общежитие уже знает?

— Ну и язычок у тебя! Как бритва!

И казах, у которого было пятеро детей, говорит, что они с женой не понимают друг друга…

Шота приходил чаще других. Задавал нелепые вопросы:

— Почему ты дома вечером, это же Москва!

Или:

— Почему глаза у тебя грустные?

Почему грустные — какими же им быть, когда мы опять расстались с Паном директором, и теперь, наверно, уже навсегда.

— Почему ты одна?

— Так сложилась жизнь.

12. В защиту женщин

Но самое интересное происходило в институте. Конечно, со своей привычкой выдавать «на гора» всё, что думаю сию секунду, я попадала в такие ситуации!

Наш мягчайший и добрейший преподаватель зарубежной литературы считал, что искусство остановилось на Возрождении.

— Все эти абстракционисты разных мастей, это же профанация искусства! Вы согласны со мной, Светлана?

Конечно, я не согласна. А в другой раз, тот же преподаватель, далась я ему — звать меня в свидетели!

Я редко произношу речи, по-моему, это была вторая в моей жизни — в защиту женщин.

Он говорил о гуманизме. О нём он мог рассуждать бесконечно, разбирая любое произведение. И вдруг сказал задумчиво:

— Никогда, наверно, не пойму, зачем это женщины забывают, что они женщины? Зачем эти сигареты, брюки, стрижки, резкие манеры? Неужели они думают, что это может нравиться мужчинам?

У меня ещё хватило благоразумия промолчать. Пока ещё хватило.

— Вы согласны, Светлана? — улыбнулся он своей обаятельной улыбкой.

— Конечно, нет.

Сорок пар глаз повернулись в мою сторону. И я произнесла речь в защиту женщин. Я говорила сумбурно. Меня прерывали, ребята были просто вне себя! Казах кричал одну и ту же фразу:

— Женщина — это цветок! Женщина — это цветок!

Другой кричал:

— Да что ты их защищаешь! А сама не куришь и не пьёшь!

— Вы же писатели! — кричала я в ответ. — Вы должны понимать людей, да вообще люди должны понимать друг друга! Кроме вопроса «зачем» есть вопрос «почему»! Хотите от женщины женственности? Да будьте мужчинами, великодушными, сильными, добрыми! Не ломайте жизнь женщинам, которые рядом с вами, не ожесточайте им сердца! Не все женщины сильные, не все могут выстоять. Я видела тех, что сломились, и это страшно. А ведь это их беда, а не вина. Прежде чем обвинять, подумайте — нет ли у вас на совести женщины, которой вы сломали жизнь?

Молчали все…

На самом деле они относились ко мне по-рыцарски. Я никогда не забуду этого, спасибо им всем!

Мне помогали упаковывать и грузить в такси бесконечные ящики с продуктами, которые я отправляла с проводниками в Ростов маме и семье брата.

Когда я приходила на занятия после очередной простуды, кто-то говорил:

— Как хорошо, что ты поправилась, а то мы бриться перестали!

13. Я боюсь немоты

Жизнь у меня полна, только стихов в ней нет. Когда я переставала писать, мучилась — может, и не придёт больше это чудо, когда ты можешь выдохнуть, высказать всё, что тебя радует, огорчает или восхищает. У меня были стихи про немоту:

«Не боюсь темноты…»

Не боюсь темноты,

Я боюсь немоты.

Подступает она —

Я сама не своя!

Остаются пустыми

Пустые листы,

Словно кубики.

Рушатся в пропасть мосты.

Что из сердца и слов

К людям строила я.

И тогда ухожу я

Бродить по земле,

Слушать шорохи, шелесты —

Голос земли,

Превращаются в звуки

Тёплый запах полей,

И мои же следы

В придорожной пыли.

А берёзы

Встречают меня, как свою,

Даже птицы при мне

Не стесняются петь!

Удивляются только,

Что я не пою —

Я нема, понимаете?

Мне не суметь!

Ёлки тёплые лапы

На плечи кладут,

Тишиной и прохладой

Поят родники.

Как сказать им спасибо?

Я дальше иду —

Я нема, нету слов у меня

Никаких!

Луч последний закатный

Погас на лету,

Загораются добрые звёзды

Подряд…

Оставляю под камнем

Свою немоту,

Как Царевна-лягушка

Зелёный наряд.

Наверно, жизнь была слишком насыщенной, а может, письменный стол с настольной лампой располагал к неспешной прозе. Я ведь никогда не писала стихов за столом, всегда на ходу, в транспорте, даже поэмы. И я дописываю ещё отрывки в свои «Осколки детства» — про тачечника, как я, маленькая, в войну привозила дрова с рынка, и как ночью пришла в школу, — думала, уже утро, боялась опоздать.

Продолжаю писать рассказики про Димку — маленького, правлю и переписываю в который раз.

Стихи я практически не правила, а прозу правила бесконечно. Если учесть, что каждый новый вариант перепечатывался…

У меня очень медленно уменьшается стопка черновиков, бумаги с ранними редакциями прозы, на обратной стороне которых я пишу или печатаю на принтере свою сегодняшнюю прозу. Но стихи ждали, они были совсем близко:

Словно в доме без хозяина —

Просто кругом голова!

Бродят рифмы неприкаянно,

И цепляются к словам.

А они в ладони тычутся,

И глаза, как у людей —

Говорят —

Ну что ж, владычица,

Назвалась — так уж владей!

А потом предчувствие стихов, радостное предчувствие:

«Проходит день, как миг…»

Проходит день, как миг,

Без мыслей и без слов,

Когда меня томит

Предчувствие стихов.

И если я засну

У зорь на рубеже —

То всё равно душа

Моя настороже!

Как будто ей впервой,

Душе моей живой,

От боли изнывать

Под раной ножевой,

Со мною слёзы лить,

На праздниках плясать,

На всех моих кострах

Гореть и воскресать!

А вот когда любовь

Подходит, не дыша —

Ни счастья, ни беды

Не ведает душа!

И даль ещё светла,

И боль ещё мала,

А ей уже вот-вот

Гореть в огне дотла.

14. Жизнь полна

Никогда я не жила такой полной жизнью. Купила два абонемента в Консерваторию, на Моцарта и Бетховена. В Доме архитектора прекрасные пианисты и скрипачи отрабатывали на бесплатных концертах свои программы. И на вахте работала мамина знакомая!

И театры, театры, особенно Маяковка! Театральные билеты продавались в ЦДЛ, я не пропускала ни одной распродажи. Если мне попадалось что-то особенное, звонила Люсе в Обнинск. Да вообще — было, кому звонить.

Софе, мы с детства знали друг друга, Боре в Зеленоград, И Вите, моему знакомому по Таганрогу. Ему — редко, очень редко.

А как-то позвонила Люся:

— Надо обязательно посмотреть «Царь Фёдор Иоаннович», там Смоктуновский.

— Люсь, нет билетов.

— Ничего, пойдём к началу.

Мы стоим у входа. Молодой человек подходит ко мне и предлагает билет.

— Спасибо, возьмите деньги, но пойдёт моя подруга, она специально приехала из Обнинска.

— Нет! — кричит Люся в открытых дверях. — Я не могу, иди ты!

— Нет, ты!

— Да решите вы, наконец? — смеётся молодой человек. — У меня только один лишний билет, я не могу взять вас обеих!

Но это был исключительный случай. Обычно мне везло на лишние билеты, даже в Большой театр.

Походы без билетов прекратились только через несколько лет, с моим замужеством. Мужу на это не хватало легкомыслия — если выходить из дома вечером, то уж знать, куда и зачем.

— Это всё твои студенческие замашки!

Я клала ему билет в кармашек пиджака, когда он уходил на работу, и встречались мы уже в театре. У меня всегда было туго со временем, я ведь всю жизнь пыталась объять необъятное. Я опаздывала с детства. Один знакомый моей юности напомнил мне:

— У тебя была теория — если не будешь опаздывать, ничего не успеешь.

И в тот день я опаздывала. Пролетела мимо билетёрши в театре Маяковского, наверно, за две минуты до начала спектакля. Наши места были заняты, я пригласила дежурную.

— У вас билет на вчерашний спектакль, — сообщила она невозмутимо, — пойдёмте, я посажу вас на свободное место.

— Но ещё муж должен прийти, у него второй билет!

— Я думаю, муж у вас здравомыслящий человек, догадается взглянуть на дату.

Конечно, она оказалась права.

Я ходила на все семинары, на все вечера, все диспуты в ЦДЛ.

А как-то забыла в общежитии членский билет. Спохватилась у входа, прошу вахтёршу:

— Пропустите меня, пожалуйста, я опаздываю! Я вам завтра членский билет покажу!

— Чей билет — папин, мамин?

Один диспут помню хорошо. Вёл его Данин, умница, обаятельнейший человек. Длинный стол, за одним его торцом — молодые учёные, за другим — мы, молодые поэты.

Всё шло довольно гладко, я молчала и слушала, хотя учёные были уж очень самоуверенны. И тут Данин задал им явно провокационный вопрос, но и они, и я проглотили этот крючок.

— Технический прогресс — это нормально. Но как быть с законами нравственности, морали?

И худенький очкарик заявляет:

— Я думаю, со временем мы выработаем какие-то постулаты и дадим их человечеству!

Этого я не могла перенести.

— Технический прогресс — очень увлекательная штука. Вот я, гуманитарий до мозга костей, поддалась, пошла в технический вуз. На самую передовую технического прогресса, в Радиотехнический! Весь наш класс пошёл в технические вузы, так это было заразительно. Сколько людей пошли не по своей дороге! А потом — или всю жизнь расплачивались, или выпрямляли этот зигзаг, если хватало силёнок! Но постулаты — это уже слишком, простите. Человечество их выстрадало, а вы хотите вывести, как ваши формулы!

Когда все расходились, Данин улыбался мне по-доброму.

15. Гости

У меня была своя комната, и появились гости! Это сейчас — гости договариваются о своём визите по телефону, или ты, опять же, по телефону, приглашаешь их. Телефона у меня не было так же, как в Ростове. И точно так же гости являлись без приглашения и предупреждения.

Первой, по-моему, была моя знакомая из Киева, мы жили вместе в гостинице в какой-то из командировок. Она тогда приехала на пластическую операцию, переделывать нос.

— Понимаете, меня принимают за еврейку, каждому ведь не объяснишь!

— Вы мне это говорите? Я же сама еврейка, между прочим, и никогда не скрывала и не скрываю этого!

— Это ваше дело, а мне плохо!

Она писала мне ещё долгие годы, моей жизнью не интересовалась, жаловалась на свою. И сейчас повторяла:

— Мне уже тридцать шесть, жизнь кончена. Как ты могла в своём возрасте бросить нормальную работу, тебе же не двадцать лет!

— Ничего, я ещё много чего успею, мы долгожители! — смеюсь я, но мне невесело. Друзья тоже удивляются, как я осмелилась изменить свою жизнь. Но они поддерживают меня!

— Старость — это не жизнь! — убеждённо говорит моя гостья.

— Смотря, какая старость, — почему-то защищаюсь я.

Хотя, если разобраться, разве это старость! Через три года у меня выйдет сборник стихов, я назову его «Лето», пора зрелости. А ещё год спустя выйду замуж! Но я ещё не знаю, что мне приготовила Судьба…

Она недовольно осматривает мою уютную комнату — комендант мне сказала как-то, что приводила экскурсию, когда я была на занятиях — во что можно превратить казённое помещение!

— Зачем тебе одной такая комната, это же общежитие! А люди приезжают, им остановиться негде.

Она у меня ночует, утром я кормлю её завтраком, и мы вместе выходим к троллейбусу. Больше я не получу от неё ни одного письма.

А потом закрутила меня Москва водоворотом дел, новых впечатлений и встреч. Наташа присылает рассказы для перевода, какие-то журналы берут мои стихи, неважно, что почти все они вернутся обратно, Саша пишет новые песни…

16. Жизнь без любви

С Сашей мы теперь можем встречаться, как только у него появляется хотя бы пара свободных часов.

Он женился осенью на девочке — она только окончила институт. И теперь я приезжаю не в старую его квартиру, к Теме Исааковне, а через дорогу, где он живёт с женой Ларисой и тёщей.

Хозяйки радушны, но какой-то холодок светскости, превосходства исконных москвичек предо мной, провинциалкой. Я не показываю вида, что меня это задевает. Пью дежурный чай с дежурным печеньем. Рассказываю, для смеха, про Кисловодск:

— Парень, как говорят, кавказской национальности сидел в вестибюле в столовой и продавал билетики на экскурсии. У меня были длинные светлые волосы, а у моей соседки по комнате такие же длинные, только чёрные, как смоль.

И они, её и мои, мелькали перед ним три раза в день. И представляете, он говорит: «Девочки, вы себе выбрали не тех кавалеров!»

Я говорю — почему же, мы выбираем тех, кто делом занимается — хлеб растит, дома строит, а не билетики продаёт.

А он — «Я на этих билетиках зарабатываю в десять раз больше ваших строителей и хлеборобов!»

— А ведь он был прав, — смеётся Ларисина мама, — не тех вы, Светлана, выбирали, не тех!

А вот мы сидим с ней на диване, Саша должен вот-вот прийти.

— Знаете, Светочка, мужчину, мужа, надо уметь выбирать. Вот у меня подруга — красавица писаная! Умница, молодая, моложе вас. А замуж вышла за низенького, лысоватого. Ну, рядом поставить нельзя! Все удивлялись, ужасались, жалели её. Я, как лучшая подруга, всё же спросила, что она в нём нашла. А она говорит: «Знаешь, он меня обожает, просто молится на меня. Чего бы я ни захотела — появляется немедленно. Видела бы ты, как он смотрит на меня! Это дорогого стоит. Все ваши красавцы вместе взятые — не тянут, понимаешь?» Светочка, не ищите красавца, пусть будет страшненький, маленький, лишь бы любил по сумасшедшему.

Почему меня по сумасшедшему может любить только маленький и страшненький! Смешно… — думаю я, но молчу.

Мне не хватало Темы Исааковны, её тепла и участия. Сколько она делала для меня за время нашего знакомства! Гостиницу, когда я как-то приехала в командировку, и не могла в неё попасть. Частную квартиру, когда меня очень вежливо просили покинуть гостиницу. И как она всегда старалась подкормить меня! И я радуюсь, хотя опять же не показываю вида, когда Саша говорит:

— Света, здесь тебе всегда рады, но работать нам лучше у мамы.

У мамы было действительно лучше! Новые песни появлялись одна за другой. Он написал «Подкову», её приняли на пластинке, и записали с Майей Кристалинской.

Стихи эти я написала только прошлым летом. Мы шли как-то с Бориной даче к автобусу с его другом по просёлочной дороге. Я сняла босоножки и шла по мягкой тёплой пыли. И вдруг — подкова! Старая, чёрная, тяжёлая.

— Смотри, я нашла подкову! Это же на счастье!

— Как маленькая, поднимаешь ржавые железки.

— Это для тебя ржавая железка, а я нашла стихотворение.

Подкова

Дорога свернула, и снова

Прямою стрелою легла,

Нагретую солнцем подкову,

Нагретую солнцем подкову

Я с тёплой земли подняла.

А раньше прошла бы я мимо,

Считала — во веки веков

Мне, сильной, красивой, любимой,

Мне — сильной, красивой, любимой

Для счастья не надо подков!

Покуда хватило мне силы

Я счастью навстречу бы шла,

Три пары сапог износила,

Три пары сапог износила,

Три посоха я б извела…

Подкова — безделица вроде,

Зачем же так сердцу болеть,

Что счастье меня не находит,

Что счастье меня не находит —

Другими тропинками ходит

По тёплой от солнца земле…

И вдруг оказывается, я нашла песню!

Саша писал песни на мои стихи не так уж редко, но его приходилось всё время подталкивать — написал песню, сделай клавир, покажи певцам, отнеси на радио или телевиденье, или на пластинку, не держи в столе!

Ему не хватало целеустремлённости, привычки работать систематически, и с этим ничего нельзя было сделать.

Я как-то сказала ему, через несколько лет, под горячую руку, что он как восточный владыка — даёт жизнь множеству детей, и не думает об их дальнейшей судьбе.

17. Школа к поэтам приходит во сне

Всё же дошла до меня очередь — на семинаре должны были обсуждать мою прозу. Дала всё те же «Осколки», ведь кроме них, и рассказиков о Димке-маленьком, прозы у меня не было. Что их было обсуждать! Часть уже опубликована, и Владимир Дмитриевич Фоменко сказал, что их надо издавать с золотыми обрезами. Юрий Борисович Лукин в «Правде» о них написал.

Я не сомневалась, что меня будут хвалить! Не тут-то было. Моя проза оказалась таким же инородным телом в семинаре, как… не знаю что! Мой холодильник в общежитии!

Кричали все:

— Это же не проза, а Бог знает, что!

— Это чистая катаевщина!

Я хотела сказать, что такое сравнение для меня — высшая похвала, но мне и слова не дали! Прозвенел звонок, все вышли из аудитории, остались только мы с Сергеем Петровичем. Я вытирала слёзы.

— Ну что вы, Светлана! Разве это стоит ваших слёз! Они все мнят себя гениями, не приемлют ничего, не похожего на них самих. Перестаньте, пойдём, выпьем кофе в ЦДЛ. Вы, наверно, всё же больше поэтесса, судя по реакции. Хотя плачущих поэтесс мне тоже видеть не приходилось.

На следующей неделе я попросилась посидеть на семинаре поэзии, его вёл Александр Петрович Межиров.

Стихи писать тоже никто никого не учил

— Можно, я покажу вам свои стихи?

— Конечно.

Вернул на следующем семинаре.

— Не часто бывает, чтобы в каждом стихотворении — поэтический замысел. И вкус вам нигде не изменяет. Вы поэт милостью Божьей, но вам не хватает школы.

— Что же делать?

— Не знаю. У вас есть то, чему научить нельзя, и нет — чему можно. Но школа к поэтам приходит во сне.

— Можно, я перейду в ваш семинар?

— Конечно.

Нина Аверьяновна возмутилась:

— Светлана, ты записалась на прозу? У нас не переходят с семинара на семинар!

Но Александр Петрович всё уладил. Весной я даю ему новую подборку, и он говорит, улыбаясь:

— Что я говорил — теперь у меня никаких замечаний. Я попробую дать подборку наших поэтов в Литературную газету, возьму ваш «Лес», не возражаете?

«Лес меня, наверно, понимал…»

Лес меня, наверно, понимал

Ясною душой своей живою —

Он меня ветвями обнимал,

И кивал согласно головою.

И когда касался он щеки,

Не было ни больно мне, ни колко,

Будто убирали коготки

Острые сосновые иголки.

А когда я ехала назад,

Он стоял за окнами стеною,

И его зелёный добрый взгляд

Неотступно следовал за мною.

И казалось — буря не страшна,

Никакая боль меня не тронет…

И была последняя сосна

Словно мама на пустом перроне.

Правда, подборка так и не появилась…

Александр Петрович не учил нас писать стихи, я до сих пор путаю литературоведческие термины. Он читал стихи наизусть, часами. Или приглашал друзей — прекрасных поэтов.

Это были такие же творческие встречи, которые проводил каждый из нас, только слушателями были тоже поэты, люди, которых Союз писателей признал профессионалами, приняв в свои ряды.

Наши снобы или вообще игнорировали такие семинары, или, как с Беллой Ахмадулиной, уходили демонстративно в перерыве между стихами. Она держалась скромно, читала стихи и провожала страдающими глазами уходивших. Как мне было стыдно и жалко её!

— Простите их, — извинился Межиров, — считают себя гениями. Но жизнь всех расставит по своим местам.

18. Чем я могу помочь

У меня всю жизнь было множество идей.

И я тут же начинала действовать! Я всегда была занята. Только заканчивалась одна придуманная мной затея, как новая захватывала меня целиком.

Очередной была серия радиопередач о ростовчанах — студентах Литинститута. Их оказалось немало, и на дневном отделении, и на вечернем, и на заочном. Я читала их стихи и прозу, сидела у них на семинарах, говорила с их преподавателями.

На очном отделении училась одна поэтесса из Каменска. Я сейчас думаю — поэтесса из Каменска? Не она ли выступила на секции поэзии, когда меня принимали в Союз писателей?

Тогда её руководитель, Ашот Гарнакерьян, который десять лет подряд писал отрицательные рецензии на мои сборники стихов, так и не увидевшие свет…

Он бросил с досадой в конце обсуждения:

— Все говорят — Светлана, Светлана! Кто-нибудь помнит наизусть хотя бы одно её стихотворение?

— Я помню, — сказала невысокая светленькая девушка.

— Кто вы, представьтесь.

— Поэтесса из Каменска. Я знаю наизусть стихотворение «Подарок».

И прочла! На этом обсуждение закончилось.

Но это сейчас я связала её и молодую поэтессу, с которой я познакомилась в институте. Странно, что только сейчас.

Она была очень талантливая, девочка совсем. Я читала и перечитывала её стихи, и думала — как здорово, я так не умею.

Стихи она писала совершенно в другой манере. Но для меня это не имело значения, главное, это были Стихи. В них, как в зеркале, отражалась её ранимая, смелая и беспомощная душа. Они, как полотна импрессионистов, помимо, поверх смысла, действовали на эмоции, вызывали ответное чувство.

Беленькая, небольшого росточка, вчерашняя школьница, и только когда поднимала на тебя умные, живые серые глаза, было понятно, откуда бралась взрывная экспрессия её стихов.

Я и сейчас помню две её строчки:

Ушли и оставили жалость на подоконнике:

— Беспомощная какая…

Она прислала на конкурс в Литературный институт тетрадку стихов, переписанную от руки, с цветами и бабочками из переводных картинок. Лев Ошанин принял её в свой семинар, разглядел, умница!

Я пошла на семинар, где обсуждались её стихи. Им руководил уже другой поэт, Василий Ефимович Субботин.

Что творилось в аудитории! Как кричали на неё эти мальчики и девочки, которые тоже писали неплохие стихи, наверно, если прошли строгий творческий конкурс.

Формализм — это было самое мягкое обвинение. Ни один человек не выступил в её защиту.

И руководитель семинара только улыбался и молчал.

Я была гостьей, но моё врождённое чувство справедливости…

— Ну что вы говорите! Я понимаю, её стихи слишком отличаются от тех, что пишите вы. От моих стихов они тоже отличаются, ну и что? Художника нужно судить по законам, которые он сам для себя устанавливает. У неё сейчас, например, голубой период, потом она станет писать другие стихи. Главное, чтобы это были Стихи! С большой буквы!

Надо сказать, тогда понятие «голубой» употреблялось в своём истинном, первоначальном смысле.

Это сейчас мой компьютер с негодованием подчёркивает красным в моих ранних стихах:

В вагоне стены голубые,

И голубые зеркала…

Она плакала, совсем как я, когда мою прозу ругали «катаевщиной».

Василий Ефимович почему-то соблюдал нейтралитет. Когда все разошлись, сказал:

— Они все считают себя гениями, спорить с ними бесполезно. Думаете, вы их убедили?

— Я бы смогла их убедить, если бы руководила семинаром. Но может, они задумаются, хоть один из них.

Летом я сделала о ней передачу на радио. Принесла её стихи в журнал «Дон». Даня Долинский, он тогда заведовал отделом поэзии, сказал:

— Когда ты перестанешь открывать таланты, у нас и открытые некуда девать!

А через восемь лет:

— Она у нас сейчас ведущая поэтесса!

— Она могла быть ею на столько лет раньше!

И в издательство принесла её стихи:

— Я помогу ей составить сборник, напишу предисловие.

Людмила, зав. редакции художественной литературы, посмотрела на меня выразительно. Я понимала, что она хотела сказать:

— Скажи спасибо, что мы тебе книжку выпустили!

В Союзе писателей не могли придумать, как ввести в какие-то рамки эту мою бурную деятельность. В конце концов, Борис Васильевич Изюмский сказал на собрании:

— Мы поручили эту работу Светлане, и она справилась.

Но по институту прошёл слух, что мне можно принести свои работы, и прозу, и стихи. Я прочту, и поговорю, и посоветую. Я перечитала несметное количество рукописей, не только своих земляков.

Легенды — живучая вещь! Через несколько лет в больнице я ждала, когда меня заберут на операцию. Она была назначена на десять утра, потом её перенесли на двенадцать, потом — на два часа.

Я вздрагивала, когда за дверью проезжала тележка — она проезжала каждую минуту, развозили обед по палатам. Я была, как натянутая струна. Муж вышел в коридор — посмотреть, не едут ли за мной. Вернулся растерянный:

— Там тебя спрашивают двое ребят.

Вошли, с гвоздиками:

— Нам сказали бывшие студенты Литинститута, чтобы мы разыскали вас в Москве.

— Приходите через несколько дней. Сейчас, буквально, меня заберут на операцию.

Выдержал в Москве один, и то несколько месяцев, грузчиком на мясокомбинате. Я тогда посоветовала ему найти поэтов, работающих в том же ключе, войти в их стаю. Но Москва не принимала чужаков. Сколько я встречала и встречаю талантов, которые так и не смогли пробиться к людям!

Легенды — непостижимая вещь, уже в новую квартиру в Москве ко мне приезжали поэты из Волгодонска, кто-то сказал там, что я помогаю волгодонцам! Чем я могла помочь, кроме чая и советов — никаких связей, никаких выходов на печатные издания я так и не приобрела. Ничего я не могла сделать — ни тогда, ни, тем более, сейчас, когда всё решают деньги.

Как бы ни ругали эпоху «застоя» — можно было принести действительно хорошие стихи или песню на радио, на телевиденье, на пластинку — их принимали!

Сейчас даже пытаться бесполезно без денег. Зато любая бездарность пройдёт по купюрам, как по ковровой дорожке.

19. Я не лесбиянка

Наступала весна, пора любви. Впрочем, для меня пора любви — круглый год. Но в моём сердце продолжал жить только Пан директор, не смотря ни на что. Любовь к нему была, как полноводная подземная река на равнине. Никто не знает, что она есть. Цветут сады, колосятся поля, шумят деревья, поют птицы. А она течёт себе, втайне от всех. У неё, наверно, свои пороги и перекаты, и какие-то отрезки спокойного течения.

Сижу в аудитории рядом с Колей Авиловым. Он нервный, резкий в движениях и суждениях, старше нас всех. Смотрит на меня серьёзными глазами.

— Ты чудная девчонка, только у тебя странные отношения с мужчинами. К тебе половина ребят клинья подбивали, и я в том числе. А ты? Может, ты лесбиянка?

— Что ты, в самом деле, какая лесбиянка! Простоя люблю другого человека, и он меня любит, я знаю, только сложно всё.

— Тогда ты и вправду классная!

На самом деле я верю, что с Паном директором у нас всё кончено. Очень смешно, правда, но я верю, что это конец, при каждой ссоре, а при новой встрече забываю всё. Наверно, у этой моей подземной реки такая глубина, что в ней тонут все обиды.

Но пока я уверена, что это — конец.

Шота приходит каждый вечер, когда я дома. Смотрит своими горячими восточными глазами. Если я не нужна Пану директору, почему не Шота! Я и вправду не лесбиянка.

Ну, почему я не могу подойти и положить ему руки на плечи? И, наверно, что-то есть в моих глазах, если и он не может подойти и обнять меня…

«Какой-то круг…»

Какой-то круг,

Какой-то странный круг,

Невидимый,

Начертанный судьбою.

Мне не поднять

Тебе на плечи рук,

И не шагнуть,

Как в бездну, за тобою.

Войди в него!

Войди в мой дом и сад,

Где даже воздух

В ожиданье замер.

Войди в него,

Который день подряд

Я это говорю тебе глазами!

Войди в мои

Зелёные леса,

Не нарушая

Их спокойной сени,

Не пуганы в них

Птичьи голоса,

Не стреляны

Ни волки, ни олени,

Не кошены

Ни травы, ни цветы!

Но ты молчишь,

Ты медлишь, медлишь всё же…

Не можешь ты перешагнуть черты,

Не можешь.

И, как в ответ на эти, такие несвойственные мне мысли, приехал Пан директор! Правда, не один.

Я стирала на кухне. Прибежала соседка:

— Светик, там тебя спрашивают три полковника.

— Наверно, подполковники, у меня нет столько знакомых полковников!

Выхожу в коридор — надо же, Пан директор! С ним его друг, Миша, начальник лаборатории того же института, где я два года работала в командировке. Третьего не знаю.

Я рада им, я уже забыла о своём обещании — что Пан директор меня больше не увидит. А он? Он знал меня до самого донышка. Наши ссоры, даже очень серьёзные, при новой встрече я забывала начисто.

Они принесли шампанское, коньяк, торт и конфеты.

— Почему у тебя и бокалы, и рюмки? И тарелки, и даже чайный сервиз? — удивляется Пан директор. — Это же общежитие!

— Это мой дом на два года. И я, понимаешь ли, женщина. А женщина по природе своей обживает любое жилище, любое своё гнездо.

За столом очень весело, я всё время говорю — а помнишь? А помните? Помните, в Миха-Цхакая вы встречали меня на переезде, у меня в Сухуми украли кошелёк, и у меня не было денег на автобус?

Обращаюсь к Пану директору и Мише, третьему подполковнику только подкладываю салат, картошку, колбасу.

Я понимаю, что он здесь делает, этот третий подполковник. Замуж они собрались меня выдать, надо же!

Но я не показываю вида, не выделяю никак Пана директора. А он задаёт уйму вопросов, мы поменялись ролями, раньше уйму вопросов задавала я.

— Почему у тебя полный холодильник продуктов, у тебя что, гости каждый день?

— Бывают гости, конечно, у нас на курсах сорок мужиков на четыре женщины. Если борщ кончается, могу пожарить картошку по-быстрому. Только выпивка запрещена, у меня нет, и приносить не разрешаю. Для вас — исключение, я так рада, что вы ко мне выбрались!

Хотела ли я выйти замуж? Теоретически — да. Какая женщина не мечтает о своей семье, доме, муже — надёжной опоре в жизни, любящем и любимом? Умом — я готова была выйти замуж за хорошего порядочного человека, доброго и сильного. Но все годы, пока в сердце у меня жил Пан директор, оно говорило «нет!» каждому претенденту на эту роль, и я слушала его.

Весна, ну весна!

У Пана директора день рождения, он решает, что у нас уже чисто дружеские отношения, и он может позвать меня в гости, в свой дом. Меня и Мишу. Слава Богу, Миша, умница, отказался — за себя и за меня.

И мы празднуем сначала втроём, потом вдвоём, у Пана директора в гараже, чисто по-дружески, и он провожает меня до метро.

Я дарю ему кассету со своими песнями, мне помогает их записывать сокурсник. Я ему нравлюсь, очень, женщина это чувствует безошибочно.

— Это подарок?

— Да.

— Любимому?

— Да, как ты догадался?

— У тебя всё отражается на лице.

Готовых песен не так много, и почти все они грустные «Ходите чаще в гости к старикам, «Подкова», «Тополиная стража» и «Алёнушка» с Беловым.

Алёнушка

Стал осинник розовым

На закате дня,

Хоровод берёзовый

Закружил меня,

Рученьки зелёные

Травы тянут ввысь —

Где же ты, Алёнушка,

Где ты, отзовись!

Что добро, что лихо я

От тебя снесу,

Где ты бродишь, тихая,

Где, в каком лесу?

Рученьки зелёные

Травы тянут ввысь —

Где же ты, Алёнушка,

Где ты, отзовись!

Некому мне высказать

Нежные слова —

Сам тебя я выдумал,

Сам заколдовал…

Рученьки зелёные

Травы тянут ввысь —

Где же ты, Алёнушка,

Где ты, отзовись!

20. Где твоё кольцо

Когда я только стала инженером…

У нас в Конструкторском бюро работала одна женщина, у неё был муж и любовник. Об этом знали все, даже я, хотя до меня сплетни обычно не доходили.

Когда я заходила к ним, она говорила, обращаясь к женщинам своего отдела:

— Давайте выдадим Светлану замуж. Такое добро пропадает!

Сейчас Тема Исааковна тоже решила, что пропадает добро.

— Вам надо выйти замуж. Что же вы, после курсов вернётесь в Ростов? Пора устраивать свою жизнь.

— Тема Исааковна, я бы с радостью, но не встречается человек.

— Никогда не поверю. Хорошо, я подумаю над этим вопросом.

И подумала! У двоюродного брата Ларисы, Сашиной жены, была крепкая холостятская компания, три закадычных друга. Один из них подумывал жениться. Друзья решили не пускать этот важный момент на самотёк, и самим посмотреть на предполагаемую невесту.

Тема Исааковна — пусть земля ей будет пухом! — закатила званый обед. Мужики были симпатичные, весёлые, и я совсем забыла, что на смотринах. Была, конечно, самой собой.

Жених был самый скромный из них, самый тихий и интеллигентный.

Дня через два я пришла не к Теме Исааковне, а в новый Сашин дом. Лариса встретила меня в прихожей:

— Светлана, вам очень повезло. Саша согласен на вас жениться. У него прочное положение, хорошая зарплата, квартира.

— Правда? А мне больше понравился ваш брат, Давид.

— Губа не дура! Но это не про вас, — почему-то оскорбилась она. На этом сватовство кончилось.

Такая у меня была прекрасная и удивительная жизнь. Одно омрачало, в ней не было любви. Друзья, знакомые, книги, театр, музыка — пожалуйста, только любви нет. А я без неё, как без воздуха!

Пан директор не звонил больше, и я ему не звонила, хотя очень хотелось. Зачем, если он не хочет меня видеть! Но автоматы — на каждом углу…

Я кормила кого-то своим борщом, кому-то чинила пиджак, даже выслушивала чьё-то объяснение в любви. А эта бредовая идея, позвонить ему — жила во мне, помимо моей воли. Проходят дни, недели. У меня не появляется решение позвонить. Появляется слово — ладно!

Звоню из автомата. Сначала долго выбираю его, потом останавливаюсь, вот здесь мы с тобой поговорим. И сразу понимаю, что не надо было звонить. Какие-то необязательные слова:

— Я так рад, что ты позвонила! Наши передают тебе привет. Она говорит — спасибо, и тоже передаёт вам привет. Они говорят спасибо.

И вдруг я говорю неожиданно для себя, не зная, зачем и почему…

Наверно, от невыносимости этого дружеского тона — что было, то было, а теперь мы просто друзья и бывшие сослуживцы!

— А знаешь, я замуж выхожу.

Назавтра он ждёт меня после занятий в комнате Нины Аверьяновны. Мы выходим из аудитории, и он встаёт мне навстречу:

— Здравствуй. Где мы можем поговорить?

— Да вот — пустая аудитория.

Все смотрят на него перед тем, как уйти, и взгляды недобрые. Он в своей военной форме с погонами, только фуражка в руках.

— Ну и куда вы собираетесь в свадебное путешествие?

Я представила себе Давида, собранного, решительного, он не спрашивал бы, куда я хочу поехать…

— Это мужское дело, куда повезёт, туда и поедем.

— А где же твоё кольцо?

— Моё кольцо по ошибке досталось другой женщине, — зачем-то говорю я на этот раз чистую правду, и иду к выходу.

И вот такие горькие стихи:

Кольцо

Мой любимый,

Моя радость,

Глянул мне в лицо:

— Ты же замуж собиралась,

Где твое кольцо?

Ах, кольцо —

Такая жалость,

Знаешь, дорогой,

Так случилось,

Что досталось

Женщине другой.

А потом —

Такая жалость,

Всех других скромней,

Потерялось,

Затерялось

Меж ее камней!

Спит она,

Когда не сплю я,

Видит мои сны,

У нее от поцелуя

Губы холодны…

Ну, а новое —

Как видно,

В дальнем руднике

Неоткрытое, таится

В золотом песке.

Мой любимый…

Подземная река моей любви поглотила этот очередной водоворот, и шла опять глубоко-глубоко, подальше от людских глаз.

Я не рассказывала о Пане директоре ни одному человеку, даже Люсе. Все мои друзья очень удивились, когда вышла, наконец, притча о любви, под названием «Если бы мне сказали». Была уже середина девяностых. Никто из них не мог поверить, что я, такая открытая, носила всё это горькое счастье в себе долгие годы.

Маме тем более нельзя было даже упоминать о его существовании в моей жизни, явном или виртуальном.

21. Лето

Я занята, как всегда. На радио идут передачи о моих поэтах и прозаиках, привожу двух прозаиков в Дон. Убеждаю Даню Долинского, что у поэтессы из Каменска прекрасные, настоящие стихи. Не получается. И в издательстве меня слышать не хотят.

Езжу на выступления по пионерским лагерям. Никаких машин нам не положено — автобусы, пешком, с кем пошлют, с тем и еду. Жара у нас в Ростове под сорок градусов, но я ещё не успела отвыкнуть от жары.

Часто выступаем с Аршаком. Вообще, пионерский лагерь — испытание. Так молодые музыканты пробуют себя в переходах, в электричках. Если там примут — всё в порядке. Собирается весь лагерь, от самой малышни до старших отрядов, где вполне взрослые ребята, встретишь на улице — не подумаешь, что школьники. Как сделать, чтобы всем было интересно? Хоть по проволоке ходи!

Я не подстраиваюсь ни к маленьким, ни к большим. И каждый воспринимает то, что я говорю или читаю, на доступном ему уровне.

Говорю:

— Я вам почитаю про любовь. — Старшие никак не отреагировали — что я им могу рассказать о любви, чего они не знают? Зато как оживилась детвора на первых скамейках!

Идём через поле. Надо выйти к шоссе, и по нему — к автобусной остановке. И вдруг Аршак говорит:

— Знаешь, мы ведь все были влюблены в тебя. Ты приходила, садилась в кожаное кресло — девочка с золотыми волосами…

Я только взглянула на него удивлённо — вот уж от кого не ожидала таких откровений! И промолчала.

А на главной улице своего любимого города, возле городского сада, я случайно попадаю в объектив — кто-то снимает прохожих с крыши дома на углу. А может, не случайно? Когда я приезжаю следующим летом, вижу этот снимок в юбилейном сборнике о Ростове.

В то лето со всей остротой встал квартирный вопрос. Когда-то у нас была прекрасная по тем временам квартира, целых сорок пять квадратных метров. В ней не было ковров и дорогой мебели, и поэтому нам с братом разрешалось держать рыбок и птичек, и даже кошек и собак.

Разрешалось устраивать танцы, приводить друзей. Наша железная лестница не умолкала всё наше детство и юность.

Теперь мы с мамой остались вдвоём. Я-то ещё год буду в Москве, а маме опять коротать зиму в таком холоде!

Я взялась за обмен со всей решимостью, я посвятила этому всё лето! Но оказалось, что наша квартира никому, никому не была нужна даже за однокомнатную.

Хожу в Обменное бюро, даю объявления, отмываю до блеска квартиру, хотя мама протестует, говорит, что и так чисто. Сначала пытаюсь поменять на двухкомнатную, но очень быстро понимаю, что это нереально.

Отзываются многие, я привожу их в свой дом. Они ходят по комнатам, и сначала им всё нравится. Потом — крошечный коридор, тёмная кухня, газовая горелка, не обогревающая ни одну комнату… Но это был мой дом. До сих пор, если мне снится дом, то только этот, где я выросла.

С одним обменщиком, по-моему, мы сразу понравились друг другу. Жил он один, я не знаю, зачем ему была нужна старая трёхкомнатная квартира. Мы разговаривали, будто были знакомы давным-давно. Он должен был прийти к нам в два часа дня.

Жарко, очень жарко, окна нараспашку. Мы с мамой на кухне. Она никак не может привыкнуть, что я давно взрослая, продолжает обращаться со мной, как с девчонкой, контролировать каждый шаг. Я не помню, чем я ей в тот день не угодила. Но уже без четверти два, а она кричит на весь двор.

— Мама, не кричи, пожалуйста, ты можешь говорить спокойно?

— Спокойно? Да у меня уже сил нет, ты не меняешься, какой была неуправляемой в пятнадцать лет!

Без десяти два. Сейчас он придёт…

— Ты совершенно не понимаешь русского языка! Как ты себя ведёшь! Я вам всю жизнь отдала!

— Мама, перестань кричать, очень тебя прошу.

Шаги по нашей чуткой лестнице вверх. Когда идут вверх, звук поднимается до высоких нот.

А мама продолжает кричать, потому что я не такая, как ей нужно.

Шаги по лестнице вниз. Звук опускается до низких нот. Парня с улицы Ленина я больше никогда не видела.

Но я всё же нашла обмен! Квартира была на шестнадцатом этаже без балкона. Но в престижном районе, с большой светлой кухней, нормальной ванной, паровым отоплением. Маме здесь будет хорошо, только бы обменщик не передумал!

Его зовут Юрий, как моего папку. Когда-то, когда я была совсем маленькая, он менял нашу маленькую квартиру на эту, просторную, трёхкомнатную. Он рассчитывал, что наша семья будет расти. В тёмной комнате прорубили окно, она стала детской для меня с братом, который появится через три года. Печное отопление тогда было обычным делом.

Юра ходит из комнаты в комнату.

— Хорошая квартира. Почему вы меняетесь? Поставили бы АГВ с батареями, утеплили коридор.

— Мне это не под силу, мужчины в доме нет. А вы поставите АГВ.

— С одной стороны, у сына будет своя комната, здесь можно сделать кухню-столовую, балкон большой. Но потребуется просто капитальный ремонт! И железная лестница, зимой сплошной лёд, конечно. Я подумаю.

Едем с Нелей, ростовской поэтессой, в донскую станицу на юбилей к Борису Куликову. «Ракета» легко рассекает донскую волну, солнечные лучи заливают салон. Я вяжу свитер, считаю петли — изнаночная, две лицевые, изнаночная…

— Света, ты счастлива?

— Да-а — а.

— Видишь, как тебе хорошо!

— А ты спроси у меня через десять минут, я тебе отвечу, что несчастней меня нет человека! — говорю я, и смеюсь.

Я и сама не знаю, счастлива ли я.

Банкет затягивается до поздней ночи, потом я иду с давним своим знакомым к дальнему костру на другом берегу. Приносим по ветке, пьём вино, поём с незнакомыми людьми, возвращаемся к своим…

«Река тиха и широка…»

Река тиха и широка,

Свет лунный и покой,

И только пламя костерка

Там, где-то за рекой.

И будто в мире — никого,

И мостик навесной,

И доски шаткие его

Плясали подо мной,

Заворожённые огнём

Дразнящим вдалеке

Шли тени, чёткие, как днём

За нами по реке.

И вот послышался вдали

Негромкий разговор,

И мы, как надо, принесли

По ветке на костёр,

И протянули нам хлеб-соль

Над чашей круговой,

И песня,

Песня, как пароль,—

Чужой ты или свой.

И как давно заведено,

Не нами, не вчера,

Мы пили терпкое вино

За тех, кто у костра.

Как он умеет, небольшой,

Связать чужих людей

Своей горячею душой,

Открытостью своей!

И будут вновь трещать дрова,

И пламя танцевать,

И восхищённая трава

На цыпочки вставать,

И будет молодость с тобой

Мой давний друг, пока

Способен встать ты и пойти

На пламя костерка,

Его знакомый терпкий дым

Зажмурившись, вдохнуть,

И песню, что живёт над ним

Негромко подтянуть.

Вокруг такие добрые, чудесные люди, и сердце моё полно любовью, я люблю Дон, люблю костры, песни и всех — всех!

— Светочка, я вызову машину, поедем ко мне на хутор! — говорит мой знакомый, с которым мы ходили к дальнему костру.

— Нет, — отвечаю виновато, — я не могу.

— Ну почему, мы так давно знаем друг друга, ты же свободная женщина, я свободный мужик, и совершенно теряю от тебя голову.

— Прости, пожалуйста, но я не могу.

На обратном пути Неля спрашивает:

— Почему ты не обиделась, когда он звал тебя? Тогда, в Ростове, с тем поэтом в гостинице, ты была так возмущена!

— Но я же была девчонкой, а сейчас я взрослая свободная женщина, и это нормально, что мужик может потерять от меня голову. Я просто не хочу делать из своей жизни проходной двор.

— Но почему ты не оскорбилась!