Никудали. Сборник рассказов

Дмитрий Москвичев

В сборник вошли рассказы, герои которых – люди не всегда от мира сего и не всегда люди мирные. Они воюют сами с собой, подчас не вставая с дивана. Бегут сломя голову за тридевять земель в поисках счастья, когда это счастье рядом – только протяни руку. Поэты и диванные революционеры, президенты бывших империй, аутисты и сотрудники органов, философы кухонь и кладовых, чужестранники и странноприимцы: шарахаются по долам и весям, путают быль и небыль. Любовь ищут, оправдание собственной жизни. Книга содержит нецензурную брань.

Фефочка

а с севера снега седей —

Туман, с кровожадным лицом каннибала,

Жевал невкусных людей.

В. Маяковский

Стыдно-то как, черт бы меня побрал. Сразу же после большого вечера, ясным июньским днем, на ребристой скамье с чугунными завитушками по краям. Весь растатуированный и расхристанный, растабуированный и расхлястанный, сидел подобно Емеле, но думал о виляющих плавниками хищницах, как о последнем. Зоркие глаза глядят непонимающе. Внутри назревает новая выходка. Через шуршащий гравий дорожки — на солнечной лужайке — старшекурсники играют в бадминтон, крикливо гоняя волан и почесывая бороды нейлоновыми струнами. Еще ближе — меж двух тополей — две шпингалетки в одних колготках месят тесто. В цветастых кастрюлях поднимается. Третья снимает 4K. Четвертый глядит через полароид. Тесто липкими охапками отправляется в колготки и как следует проталкивается вниз. Нейлон трещит, но всё же выдерживает. Охапка за охапкой, охапка за охапкой: снимки выползают с жужжанием, предаются ветру. Жжжжамкают тесто в чреслах. Тёпленько. Липенько. Хохочут, стесняясь, но смотрят в кадр с вызовом, краснолицые. Жабьи души, растерявшие стрелы по болотам. Глаза уставшие просят сна: а хоть бы и здесь на скамейке, до первого активиста. Дамочки катаются по траве, колготки окончательно рвутся, тесто вываливается наружу, прилипает к волосам, бадминтонисты, почесываясь, останавливаются, наблюдая.

Во рту вяжет. То ли выпить, то ли покурить, то ли доползти до первого же моста и броситься вплавь. Да и о чем петь? О тульских пряниках? Нанокамазах? Эмигрантах на колючих заборах? Клоунах из твиттера? Не о чем. Жуй язык и помалкивай. Шпингалетки пыхтят, пытаясь снять с себя прилипшее. Чуть не плачут. Плак-плак-плакокудрые. Подошед к стае дельфиноголовых — что вы скажете дохлой луне? Какой луне? Солнце!

— Растерзанной порнографическим Парнасом, цензурой в двуколках и тайными ходами в печатные подвалы.

— Иди отсюда, сумасшедший.

— Вот вам в бороду. Есть еще початая бутылка.

— Не расплывайтесь кто куда, не вызывайте наряды, барышни, лучше снимем их, вызовем дождь и станем купаться.

Ботинки расшаркиваются и ступают нетерпеливо.

У Черного озера некогда было настоящее дно и били из-под земли ключи, и питали. Теперь асфальт — и выкрашенные трубы прячутся под тёмной водой от высоток и лепнины по разным сторонам. Галчата в школьной форме слетаются после обеда топить портфели и рюкзаки, брюки на тонких лапах задираются насколько возможно, но спадают обратно, как только раскрывший для осторожности рот достигает воды. Здесь стоит сделать большой глоток, заметив: нам безразлично деление на реализм, натурализм, фантастизм, остракизм, парапланеризм, дальтонизм, похуизм, черно — и белоизм, — вообще все это херня, намыленная жиденьким из офисного клозета. Здесь стоит добавить ещё. Да. Вне зависимости от приводности особей обоего пола, самих обоев и качества циклёвки. Возьмём ту же кельму, заточим её как положено, до отрубленных пальцев и каменной пыли, и начнем писать беатричевские сонеты белым шумом. Возьми в руки. На тебя глядят.

И берёт, сворачиваясь клубком. Рёбра впиваются в рёбра. Пахнет старым деревом и землей. Тут же отбрасывают изломанные тени двое. Пропагандируешь? Да. Там, у самой воды, на выцветшей траве, покрытой белым покрывалом, пьют, захлебываясь, до смерти, и едкий дым от прожженных семечек. Где? В тысяча восемьсот тридцать седьмом. Тени размахивают крыльями, рёбра трещат, снег тает. Накройте покрывалом, если можно.

Но молчание всё же нарушено и с этим ничего не поделать, как с надкусанным яблоком. Изломанное тело взлетает над гравием, чтобы упасть в лоно — дикорастущее и разверзнутое. Шпингалетки ойкают, — усевшись подобно Будде, со всей осторожностью и любовью он поедает тесто в их волосах. Жужжание полароида стыдливо прекращается. Или из ревности. Кем бы вы ни были, оторвитесь от корней, пустите свои, перестаньте заниматься чепухой, нарожайте бесстрашных крепышей, чтобы имело смысл жить, замесите тесто и состряпайте ужин при свечах или венгерских люстрах периода прошловековых семидесятых, или каких-нибудь трудновыговариваемых шведских из магазинов-городов, где всегда есть чем поживиться и чем нажраться даже покататься на коньках или сгореть заживо или утонуть в пластиковой выхлопной трубе вьется подобно змее и проглатывает с хвоста с задорной трескотней от мала до велика с фырчанием и цветными очками вкуси хлеба с головы неразумной предайся пороку или.

Поля распаханы и пробиты семенами, луга застрекочены и зацветены, пляжи перебраны и устланы, красноротые стюардессы приглашают на борт танцевальным движением руки, — лето, одним словом. Самая пора надувать лодку, распутывать леску и, спрятавшись в камышах, читать запоем, отгоняя назойливую мошкару. Попробуй скажи фифочке в порванных колготах, она расплачется, ты меня бросаешь ради своей мошки, ради своей камышинки, ты с ней ласков, ты не ешь меня больше, тебе больше не вкусно, ну хочешь испеку хлеба я не умею испеку испеку раскрошу посыплю себя как торт посыпается орехами хочешь меня? Не порочь, не ходи, не вкушай другого. И машет платочком вослед. Шмыгает носом. Фифочка, фефочка, невыговаимая ты моя, шпингалетка бескоренная, как же бросить-то? Ни за что. Так и запиши.

И пишет, неразумная, длинное письмо хореем и ямбом, спотыкаясь о стопы и ненужную рифму, кроволюбовь льётся из переполненной чаши, абы как и обрыдленно, как не умеется, капливо искренне. И читает, невнявший, сняв панамку, глотает родные слезы, грызёт лодку и тонет, как заправский флибустьер, путаясь в камышах, пьяный от прочитанного и разухабистый от надежды. Материт почтальона. Плывёт изо всех сил и достигает дома. Ставни заколочены, комнаты пусты, на столе крошки. Плюнь три раза через левое, брось допитую кружку через правое и шагай бодро до самой скамейки. Аминь и авось.

Стыдно-то как, черт бы тебя побрал, Емеля.

Глядит зорким глазом — где же? За спиной грассируют краснопузые автобусы с жаркими лицами, вибрируя. Рёбра скамейки дрожат на солнце. Воланы взмывают вверх, в самое небо, прячутся за облака. По озеру плывут пёстрые учебники. Прошуршать по гравию, собрать обветренные снимки, взять след, собака ты распоследняя, выкинуть какую-нибудь штуку. Глаза закрываются тёплыми ладонями. Пошло-то как. И красиво!