Волк-одиночка

Дмитрий Красько, 2013

В городском парке, в машине третьего таксомоторного, находят обезображенный труп Четырехглазого. Михаила Мешковского привозят на опознание. Потрясенный увиденным, он вдрызг ссорится со своими друзьями и принимается за расследование в одиночку. Ведь, кроме него, никто из коллег не видел кошмарной картины в городском парке. Аргумент весьма спорный, но для Мешковского он становится определяющим – отныне он добровольно возлагает на себя обязанность отомстить за смерть друга.

Глава 2

Что бы там ни говорили о зеленом змие, а порой он тоже добрые дела делает. Да какие — людей спасает! Сколько несчастных влюбленных, уже заготовивших и намыливших веревку, его посредством переставали быть либо несчастными, либо влюбленными, а иногда и теми, и другими сразу. И ничего, жили потом, родили детей. Изредка получались вполне приличные, между прочим, дети. Или еще — сколько разочаровавшихся в жизни вместо цикуты пили водку, а протрезвев, понимали, что жизнь не кончена, что еще можно попытаться что-то сделать. И делали. Интересно, что сам зеленый змий при этом оставался в лучшем случае не у дел. В худшем — виноватым. Но он не обижался, старая добрая рептилия. Все так же продолжал охранять человечество.

Ни запах Женечкиных духов, ни убийство Четырехглазого не трогали меня в тот момент, когда я открыл глаза. Было жутко, противно, муторно, но причина была в другом. Я просто болел с похмелья. Болел невероятно, за всю свою большую семью — папу с мамой и семерых братьев, которых я лет пятнадцать не видел и видеть не имел желания.

Голова трещала, как лед на крутом морозе. Язык во рту ворочался с трудом, ему приходилось с боем продираться сквозь липкую грязь, осевшую на зубах, небе, деснах после вчерашнего. Было стыдно. Стыдно того, что напился, как свинья. Хорошо хоть, что соседу снизу не пошел морду бить, хотя стоило — третьего дня выплеснул из окна помои и обляпал мое такси, стоявшее во дворе. И мне, высунувшему, как Савраска, язык, пришлось отмывать грязь своими руками.

Хотя, стесняться мне, по большому счету, было нечего. Морда соседа осталась целая и невредимая, и вообще я старался никому на глаза не показываться, пия в строгом и гордом одиночестве. Свидетелями моего позора были только тараканы, но им было плевать, в каком состоянии я нахожусь. Пьяный — так пьяный, трезвый — так трезвый. Они особой разницы не видели. Лишь бы крошки в кухне оставлял.

Головная боль была дикой и заставляла задуматься — не слишком ли быстро я начал пьянеть и не есть ли это первый признак алкоголизма? Поразмыслив, я решил, что пьянеть стал действительно до неприличия быстро. И, пожалуй, это есть ни что иное, как следствие нездорового образа жизни — в последние несколько месяцев я практически не ложился спать в трезвом виде. В результате — полная потеря памяти после единственной бутылки коньяка, тупой стук в висках и острые угрызения совести — и это у здорового тридцатитрехлетнего мужика, поверите? Свихнуться можно.

Так и валялся в постели, терзаясь головой в полной темноте — за окном была ночь, фонари во дворе какие-то сволочи повыбивали еще в те времена, когда я мог запросто нарисовать прямую линию так, чтобы она не выглядела очень волнистой, а это было в глубокой древности, года два-три назад. В общем, в окна спальни, которые я вчера, с пьяных глаз, так и не задернул шторами, если и попадал какой свет, то только свет карманного фонарика случайных прохожих. Потому что небо было, как сплошной шмат антрацита — его затянул плотный слой туч, сквозь которые не могла пробиться ни Луна ни, тем более, звезды.

Жутко горели трубы. Аж пар изо рта шел. Но вставать теплыми со сна ногами на холодный и скользкий, как лягушка, линолеум пола не хотелось. Я терпел. Сколько — не знаю. До тех пор, пока трубы окончательно не перегрелись и не поставили мне ультиматум: либо я встаю, иду в кухню и жадными глотками заглатываю половину чайника кипяченой воды, либо они перекрывают доступ воздуха в организм, и я пропадаю от удушья в страшных муках во цвете лет.

Это, конечно, был шантаж, но я подчинился. Помирать с похмелья только потому, что поленился встать и напиться вволю, было глупо. А посему я, хоть и с трудом, преодолел сопротивление туловища, поставил его на ноги и, шлепая босыми ступнями по полу, направился в кухню.

Включил свет и статуей застыл на пороге, вытаскивая язык из глотки, куда тот провалился от удивления — в кухне, видимо, вчера была война. Война между мною и мной, завершившаяся полным разгромом противника, разбитием примерно половины личного состава бьющейся посуды и полным опрокидыванием на пол небьющейся. Интересно, что обо мне вчера подумал тот падла-сосед снизу? Впрочем, его проблемы.

У меня хватало своих. Предстояла солидная уборка. Не сейчас, конечно, — сейчас для меня нестерпимой пыткой было простое поднятие руки, — а в будущем. Потому что оставлять на полу разлитый накануне борщ с фасолью было некультурно, хлеб под раковиной — некрасиво, а куски селедки в тапочках — неприлично. Но все это потом, потом…

Я застонал, схватился за голову и, не заходя в кухню — я не дурак и тем более не йог, чтобы босыми пятками по осколкам шарахаться — прошел в ванную. Пить-то все равно хотелось, а поскольку пить приходилось из-под крана, — чайник я вчера благополучно уронил, слава богу, точнехонько в раковину, — то какая разница, где это делать, в кухне или в ванной?

Зато поход туда я использовал на все сто — не только напился от пуза, как верблюд перед марш-броском до ближайшего оазиса, но и голову под струю засунул.

Холодная вода обрушилась на темя, разбилась на брызги, вымочила шею и спину. Я моментально замерз, но зато больше не чувствовал себя семиголовой гидрой. Максимум — Змей Горыныч, поскольку голов оставалось никак не больше трех.

Сорвав с крючка полотенце, я насухо вытер кожу и то странное, что росло у меня в данный момент промеж плеч. Хоть что-то сделано для облегчения самочувствия. Отыскав в стенном шкафу литровую банку, я наполнил ее водой и отнес в спальню. Бегать с места на место по первому требованию своего привередливого, хоть и пострадавшего исключительно по моей вине, организма не собирался.

Вновь упав на кровать, я уставился в окно. Что-то мешало нормально радоваться жизни — и похмелье тут было не при чем. Что именно?

Я задумался. Мысли шевелились медленно и ласково. Они не колотились в черепную коробку, а нежно щекотали ее изнутри. Словно глисты, прости, Господи. Так что думать, как ни странно, было приятно.

Сперва я припомнил, что последние три недели под боком у меня ворочалась белая упругая тушка. Женечка. Что ж это получается — я настолько привык спать с ней, что теперь не смогу делать этого в одиночку? Глупости. Я много раз проделывал это, и не собирался останавливаться на достигнутом. Значит, корни дискомфорта росли явно не отсюда, хотя и в этом направлении протянулись один или два.

Тогда в чем дело?

И тут передо мной, как наяву, встала картина. Мрачное осеннее утро. Парк. Такси с распахнутыми дверцами. Клочья белокурого скальпа, плавающие в луже мозгов и крови. Глаз, свисающий на ниточке нерва с пассажирского сиденья. Пионерский галстук, непонятно, отчего больше красный — то ли от своего естественного цвета, то ли от крови. Четыре Глаза уже никогда не придет в гараж, не постучит костяшками пальцев в окошко моего такси и не попросит одолжить пару сотен на залатывание дыр в семейном бюджете. Он уже никогда — никогда? никогда! — не обзовет меня ни телевизором о двух динамиках, ни другой какой гадостью. И никогда больше не влипнет ни в какой хипеш, не купит книгу по истории, которую обожал больше, чем водку. Четыре Глаза со вчерашней ночи мертв. Не более мертв, чем другие покойники. Но и не менее. Просто — мертв. Убит. И если я когда еще и увижу его, то лишь во сне. Прощай, Четырехглазый!

В глазах у меня защипало. Я не удивился — с похмелья делаюсь сентиментален, каюсь. Но в данном случае это было оправданно, да?

Несправедливость? Конечно! Но что сейчас-то можно сделать? Повернуть время вспять было не только не в моих силах, но и не в чьих из живущих. Просто не дано. Время — оно ведь даже не измерение. Так, миф. Выдумка человека. Сюр. Времени вне человека нет. Оно рождается вместе с ним и умирает тоже. И нет ни «до», ни «после». Есть лишь «сейчас», выпасть из которого невозможно. И память — миф. А значит, и наука история, так ценимая Четырехглазым, миф. Кому она, на хрен, нужна, эта история?! Кому нужно знать прошлое, кому нужно знать будущее? Жлобство. Эти знания ничего не изменят, а после смерти знатока станут тем, во что обратился и сам человек — тленом. И можно рвать волосы у себя на заднице, можно до крови обкусывать ногти, можно татуировать на костяшках пальцев «Я люблю Таню», но от этого ничего не изменится. Время как было выдумкой, так выдумкой и останется.

Я взглянул на часы. Они показывали половину седьмого. Но я не поверил. Времени нет. Есть стрелки, деления, но времени — нет. И ничего не поделаешь. Се ля ви, как сказал один кирпич, разбиваясь о голову одного профессора.

Но кое-что я все-таки сделать мог. Именно для Четырехглазого. Для его неуспокоенной души. Отомстить. Вычислить подонков с кровожадными инстинктами и тягой воплощения их в жизнь, отловить их поодиночке или сразу табуном, и отомстить. Заставить каждого съесть по килограмму соли и после этого целый день не давать пить. Чтобы скрипели суставы, чтобы струя мочи на лету обламывалась, чтобы зрачки кристалликами покрылись!!! Я заскорготал зубами в бессильной злобе.

Как я их выловлю? Допустим, соли я смогу достать хоть целый мешок, но вот как я их выловлю? Вернее — для начала — какими путями я смогу вычислить тех, кого нужно ловить? Ведь нет даже хилой зацепки, самой тоненькой ниточки, за которую можно было бы потянуть. Безнадега, натурально!

Звонок в дверь прозвучал неожиданно. Дело даже не в том, что я никого не ждал в такую рань, а в том, что у друзей как-то отпала привычка проведывать меня с тех пор, как со мной на постоянной основе стали делить постель сперва эта… как ее… Рита, потом Наташа, потом еще одна, потом третья (я не шучу, просто имя распространенное), потом Валечка, Иришка и, наконец, Женечка. Каждая из них считала делом своей женской чести искоренить мои холостяцкие привычки. В итоге я остался один, поскольку никому из них так и не удалось удовлетворить свое тщеславие. Я по-прежнему приходил домой во сколько хотел и в том состоянии, в каком хотел. Пил воду из носика чайника. Шлялся по спальне в ботинках, не говоря уже о том, что выкинул в окно двух не вовремя подвернувшихся под руку их любовников. Один был совершенно голый, второй успел надеть, почему-то, носки.

В общем, я удивился. Хотя нельзя сказать, что испугался. Тем более что бояться, собственно, не стоило. Визит вряд ли был связан со смертью Четырехглазого, поскольку милиции не в чем было меня заподозрить. Не станут же они всерьез думать, что я готов пришить друга ради бабок. Из-за чего другого — возможно, но в любом случае, причина должна быть куда более веской. А деньги — бумага, сегодня есть, завтра — нет, но мы живем, хотя, конечно, с ними жить веселее. Но мараться?..

Или убийцы. Эти вообще никак не могли связать меня и убитого Четыре Глаза. Ну, опознал, ну и что? Не их же, а труп.

Единственное правдоподобное объяснение моего настороженного удивления — соседи снизу, которые могли прийти и призвать меня к ответу за устроенный вчера над их головами погром. Но тогда какого черта они ждали всю ночь? Могли бы прийти сразу и начистить мне лицо, пока я еще находился в непрезентабельном состоянии, похожий на планктон.

Нет, определенно, бояться мне было нечего.

Звонок повторился. И, пока я, кряхтя, как дед Мазай, перевыполнивший норму по спасению зайцев в четыре с половиной раза, вставал, искал в темноте халат и затягивал на животе его пояс, он прозвенел, коротко и требовательно, еще трижды.

Осторожно, стараясь особо не раскачиваться на ходу, чтобы не тревожить понапрасну больную голову, я прошел в прихожую, щелкнул выключателем и, сощурившись под ударившим в глаза ярким светом дневной лампы, открыл защелку и распахнул дверь.

Оттого, что я был ослеплен, я и не смог оценить сразу всю открывшуюся передо мной картину. А она была следующего содержания. У порога, держась правой рукой за стену, а левой — за ребра, стоял Ян Литовец. Человек, с которым я делил одну на двоих таксерскую «Волгу» и некоторые, возникающие то у меня, то у него, проблемы. Короче, мой сменщик. И я припомнил, что по потолку спальни минуты две-три назад пробежали зайчики автомобильных фар. Я тогда еще слегка удивился — кого занесло в такую рань в наш тихий двор? Но, оказывается, это был всего лишь Ян.

Лицо напарника походило не сказать, чтоб на отбивную, но на палитру художника — точно. На подбородке с левой стороны синел обширный фонарь, все сине было и вокруг глаз. Нос распух, уши тоже увеличили свои габариты в пару раз и горели ярко-красным пламенем, как и половина лица, не покрытого синевой.

— Ты дома? — язык у него шевелился хреново. Не лучше, чем у меня в тот момент, когда я проснулся. А то и хуже.

— Как видишь, — я осторожно взял его за талию и помог войти. — Идем в спальню. На кухне тараканы забаррикадировались, никак выкурить не могу. И водометы пробовал, и слезоточивый газ. Из гаубицы прямой наводкой бил — ничего не помогает. Может, атомную бомбу сбросить, как думаешь? — я молол чушь, стараясь заговорить его до такой степени, чтобы он забыл о боли. Хоть немного. Как он себя чувствует при такой раскраске, я примерно представлял. Приходилось, знаете ли, испытывать.

— Да заткнись ты, — усмехнулся Ян одними губами. Уже успех. Переставлять ноги, каждый раз преодолевая болевые пороги и при этом растягивать губы в подобие улыбки — половина подвига, не больше и не меньше.

Я провел его до кровати, усадил и пошел в ванную. Намочил под струей холодной воды штуки три полотенца, вернулся и наложил компрессы на те места, которые пострадали больше всего.

— Ну, давай, рассказывай, какой такой Пикассо в кубическом периоде над тобой поработал.

— Какой, к черту, Пикассо, — возразил Ян. — Сплошные передвижники. Черт, больно-то как! — он потрогал ребра. — Три человека, Мишок. Еле монтировкой отмахался. Хорошо хоть, без ножей и пистолетов были, а то угробили бы, как Четырехглазого.

— Так это те же самые были? — встрепенулся я.

— Откуда я знаю? — вяло ощетинился Ян. — Те или не те. Главное, совершенно трезвые были. Сели в такси в районе пятого училища, на Королева попросили остановить. И прямо в салоне звезданули по уху.

— Денег требовали?

— Да, пока двое мной занимались, третий кормушку до блеска вычистил. А, вот! Тебе, наверное, это интересно будет, — он помолчал, с задумчивым видом почистил левую ноздрю, потом продолжил: — И не только тебе. Они сказали, что предупреждали нас. Если мы не будем платить с носа по пять процентов, то нам будет хреново. Будут отлавливать по одному, бить или убивать. В общем, рэкет, насколько я понял.

— Вот оно что, — сказал я. Дело было серьезное. Четыре Глаза пал не от рук случайных полудурков, которым вдруг захотелось пощекотать себе нервы. Четыре Глаза стал первой жертвой программы по запугиванию личного состава третьего таксомоторного парка с тем, чтобы он, состав, делился кровно и потно заработанными копейками. В том, что его смерть — предупреждение всем нам, сомневаться не приходилось. После того, что поведал Литовец-то.

Но, по большому счету, мне-то какое дело, что таксистов нагружают на бабки какие-то беспредельные ребята? Стараниями Макареца я работаю в данном заведении последние дни, а потом ухожу в отставку. И вряд ли меня успеет коснуться этот пятипроцентный налог в пользу местной мафии. А если братьям-таксистам — Яну, Генахе Кавалеристу, Рамсу — это не по нраву, то пусть они разбираются сами. Я же, как школьник перед завтраком, могу с чистой совестью умыть руки.

Могу, но захочу ли? Было одно «но», которое ставило под большой вопрос все эти похмельные умозаключения. Они все были мои друзья — и Генаха, и Рамс, и Ян, — и я съел с ними не один и даже не полтора пуда соли. Я, прямо скажем, жрал ее мешками, пока работал таксистом. А они всегда были рядом, готовые подставить грудь, плечо или другую часть тела, чтобы помочь мне. И тот факт, что я, с моим характером, до сих пор цел и, по большому счету, невредим (зубы не в счет), лучше всего говорит о том, что я не могу стать подлецом и сделать шаг в сторону, когда над головами моих друзей зависла непонятная хренотень, готовая в любой момент рухнуть и превратить их головы в то, во что была превращена голова Четыре Глаза.

Кстати, о нем. Оставить его смерть без последствий я тоже не мог. Это уже было делом моей чести. Я буду плохо спать, редко кушать и через раз ходить в туалет, если не отомщу. Только это не были проблемы Яна или Генахи, потому что они не заглядывали в салон такси с номерным знаком 33–69 ВРФ ранним вчерашним утром и не видели картины конца света кисти неизвестного художника, где материалом была голова Четырехглазого. А я заглядывал. И я видел. И во мне родилось навязчивое желание уничтожить автора этого памятника мировой живописи, пока он не написал продолжение.

— А с кем они говорили о пяти процентах? — попытался уточнить я.

— Да откуда я знаю? — устало вздохнул Ян. — Мне, честно говоря, не до того было. Не спрашивал. Отбился монтировкой и убежал. Часа два в каком-то подвале просидел, возвращаться не хотел. Думал, ждут. Думал, машину угробят.

— Не угробили бы, — возразил я. — Резону нет, натурально. Ты же на ней бабки зарабатываешь, а они надеются в долю войти.

— Не подумал, — согласился Ян. Потом пораскинул мозгами и сказал: — Я вот к тебе по какому делу, Мишок. Ты видишь, что они со мной сделали? Жуть. Я не хочу домой в таком виде идти. Там ведь жена, дети. Перепугаю их, к чертовой матери, до икоты. Можно мне у тебя отсидеться?

— Можно-то можно, — задумчиво кивнул я. — Только вот сколько ты тут сидеть собираешься? Пока синяки не пройдут? Так это, милый мой, неделя — минимум. Как думаешь, что твоя жена скажет? А я сразу могу доложить: ушел к другой. А что ей, глупой бабе, еще остается думать, когда целую неделю о благоверном ни одной весточки?

— Ну, позвонить можно, предупредить, — нерешительно проговорил он.

— Чушь, — отрезал я. — Допустим, позвонишь ты ей — и что скажешь? Дорогая, я уезжаю в командировку? Она ведь у тебя не дура, знает, что у таксистов командировки случаются так же часто, как у осла — веснушки. Или ты скажешь правду — что останешься на неделю у меня? Она — высоси мне глаз, если это не так — опять-таки решит, что ты завел себе любовницу, а я предоставил вам квадрат. Потому что для нее это будет самое простое и логичное объяснение твоего исчезновения. И тогда она придет сюда и разнесет к чертям собачьим все мое жилище. Картина, уверяю, будет не из самых веселых.

— Тогда что мне делать? — убито выдохнул Ян.

Вот этим даром убеждения я сам себе и нравлюсь, причем с каждым годом все больше. У меня нет ни одного знакомого, которого я хоть когда-нибудь хоть в чем-нибудь не убедил. Хотя бы ради спортивного интереса. Хобби называется.

— Проще всего поехать домой, — подсказал я.

— И что я там скажу?

— Что тебя каток с дорогой перепутал. Или что с Земли свалился, потому что она круглая и мокрая. В общем, соври что-нибудь. Хотя можешь и правду сказать. Но учти — это чревато. Рискуешь больше не выйти на работу — жена не пустит.

— А синяки?

— Что синяки? Синяки при тебе останутся, кому они, нахрен, нужны.

— Я не про то. Дома же перепугаются до смерти.

— Послушай, Ян, — попытался вразумить я его. — Они испугаются синяков. Но это ненадолго — через пару часов привыкнут. А вот если ты на неделю зависнешь у меня, то их испуг будет длиться ровно неделю. Овчинка выделки, сам понимаешь, не стоит.

Литовец был не совсем согласен со мной, а может, даже совсем не согласен, это я по глазам видел. Но мое медоточивое красноречие, как Ниагара, способно убедить кого угодно. И Ян не устоял. Он тяжело вздохнул, подержался за щеку, проверяя — на месте ли, нет, — и промямлил с видом приговоренного:

— Наверное, ты прав. Все-таки баба. Ревнует и все такое. Поди, объясни ей. Хорошо, я поеду. Только чуть в себя приду. Но с этими гадами надо что-то делать, а то ведь они половину таксопарка замордуют.

— Запросто, — согласно кивнул я. — Какие у тебя по этому поводу будут предложения?

— Какие, на хрен, предложения? — удивился Ян. Вот так всегда: языком трепать — все мастера, и каждый норовит обругать окружающее. А как дело доходит до программы действий, оказывается, что ее-то и нету. Больше того — девяносто процентов о таком понятии вообще в первый раз в жизни слышит.

— Но ведь делать что-то надо, я прав? — поинтересовался я.

— Ну… Наверное, — протянул Ян. — Я в этой области не силен. Обычно ты общественность на уши ставил из-за своей активности, тебе и карты в руки.

Я крякнул и покраснел от незаслуженной похвалы. Оно, конечно, бывало всякое, в том числе и такое, о чем Ян толкует. Только в тех заварушках, хипешах и разборках разных масштабов Литовец был ничуть не менее активен, чем я.

— Ты, Ян, не дело говоришь, а чушь порешь, — сказал я наконец. — Если пожелаешь, могу даже объяснить, почему.

— Ну, объясни, — кивнул он. — Пожелаю.

— Пожалуйста, — я тоже кивнул. — Чушь — потому что это дело больше ваше — твое, Генахи, других — чем мое. Я через полторы недели уже не буду занимать место в вашем плотном дружеском строю. Тебе Макарец не сообщал? Меня увольняют.

— Ну и что? — озадаченно проговорил Ян. — За полторы недели всякое может случиться. Где гарантия, что и ты под их пресс не попадешь? Всякое может быть.

— Может, — не стал возражать я. — Только из этого правила есть целая куча исключений, которые это правило подтверждают. К примеру, я не буду болтаться по городу на машине эту неделю. Просто поставлю ее под своими окнами, а сам буду лежать вот на этой шконке и плевать в потолок. Согласись, что при таком раскладе эти шлимазлы вряд ли до меня доберутся.

— Так будет нечестно, — убито промямлил Ян. Более идиотского аргумента он найти не смог.

— Почему нечестно? — меня начало захватывать раздражение. Сказывалось похмелье и нервозность последних дней. — Береженого бог бережет, слышал такую поговорку? А я тоже человек. У меня, как и у других, тоже имеются инстинкты. К примеру, инстинкт самосохранения. Я — ты не поверишь — тоже жить хочу. Чем дольше, тем лучше. По возможности, спокойнее. А для этого все средства хороши, не находишь? И почему в таком случае я должен рвать на заднице волосы, как незабвенный генералиссимус Суворов, разрабатывая стратегию и тактику войны с рэкетирами, а вы в это время будете сидеть и считать на небе звезды, ожидая, пока вам скажут, что надо делать?

Я окончательно разозлился, хотя, если честно, и сам не понимал, из-за чего. Но наговорил целую кучу гадостей, которые здорово попахивали демагогией и которые я в любое другое время сказать бы не захотел. Потому что это была неправда. И я это понимал, как понимал и то, что не прав, выплескивая свое раздражение на Яна. Я-то понимал, а он вот не захотел. Обиделся. И, наверное, правильно сделал. Сдернул с головы мокрые полотенца, отшвырнул их куда-то в угол и удивленно-озлобленно посмотрел на меня:

— Ну, ты, Мишок, даешь. Чего угодно от тебя ожидал, только не таких речей. Стареешь, наверное. Говном становишься. Себя ради себя бережешь. Ну, ладно. Охраняй уют в доме, а я поеду. Что-то стремно мне стало у тебя в гостях. Засиделся, видать.

Встал и пошел к выходу. А я сидел и смотрел ему вслед. На душе было пусто, как на дне бутылки, которую выпили две недели назад. Конечно, он прав. Конечно, я неправ. Но тут же я поймал себя на том, что, в принципе, сам хочу, чтобы он ушел. Потому как после того, что он сообщил мне, у меня родилось некое подобие плана. Родилось сразу же. Просто тогда, после родов, я этого не сообразил. Зато сообразил сейчас. План был. И воплощать его в жизнь я собирался один. Почему-то мне так хотелось. А Литовец пусть ничего о нем не знает. И все прочие — тоже.

Ян недолго возился в прихожей. Видать, не кривил душой, сообщая, что ему неприятно сидеть у меня в гостях. Быстро натянул куртку, завязал узлами шнуры на ботинках и вышел, хлопнув дверью так, что соседи обошлись без будильника.

А мне в голову вдруг пришла интересная мысль. Бардак в стране длится уже лет десять, и наш город — не исключение. Криминал расцвел тут пышным цветом, авторитеты резали себе подобным глотки в прямом и переносном смысле, делили сферы влияния и старались, как могли, нагадить друг другу. Например, расстрелять из ручного противотанкового гранатомета супермаркет конкурента. Желательно, в центре города, чтоб эффект был задушевней. Это стильно. Это модно. Про ларьки и киоски я уж вообще молчу — они пылали пачками, так что продавцы в конце концов устроили забастовку, требуя доплаты за риск. Самое интересное, что им уступили.

Но все эти годы рэкет обходил стороной таксопарки. За весь автотранспорт не скажу — просто не знаю, — но, что касается таксистов, то у них, на общем фоне, жизнь выглядела довольно спокойной. Во всяком случае, я ни о чем подобном раньше не слыхал. Пару раз, правда, случались убийства, но ведь таксистов убивали всегда. Из-за великого соблазна кажущейся легкости добычи. Только это были обычные ограбления. Под такое же пытались замаскировать случай с Четырехглазым. А рэкета — не было!

Несколько лет назад я поимел сомнительное удовольствие познакомиться с неким деятелем, Сашей Романовым по прозвищу Желтый. Он, помимо прочего, носил гордое звание неофициального короля рэкета городского масштаба. Нет, он не крышевал всех и вся. Он просто имел свой процент с группировок, промышлявшим чистым рэкетом. И имел на эти группировки серьезное влияние. Такое знакомство сейчас бы мне очень пригодилось. Кому, как не Желтому, знать, кто собирается обложить данью новый объект?

Но дело в том, что Саша Романов безвременно покинул этот мир, когда у него на скорости в сто пятьдесят кэмэче открутилось и поехало по своим колесьим делам правое переднее колесо. Разукомплектованного Желтого, плюясь, долго выковыривали из груды покореженного металлолома спасатели. Потом поползли слухи, что колесо отвинтилось не само по себе. Мол, не может быть у простого колеса никаких личных дел. Дескать, кто-то ему подсобил. Очень похоже на правду, потому что Саша уже предпринимал несколько не вполне удачных попыток склеить ласты. И все время помимо своей воли. А один раз даже не без моего деятельного участия. Но упорные врачи никак не желали отпускать его в мир иной. Демонстрировали чудеса профессионализма, но к жизни таки возвращали. До поры, до времени. Впрочем, неважно.

Важно другое. Будь Желтый в живых и при прежней должности, я бы нашел к нему подход. И выведал, кто и что стоит за смертью моего друга. И — никаких проблем в осуществлении плана мести.

Только Желтого давно не было. А кто сейчас исполняет его обязанности, я не знал. Более того — я не знал, есть ли вообще такой человек и такая должность. Все-таки рэкет изрядно эволюционировал за последние годы… А если такой человек и есть, то кто он? с чем его едят? какой у него характер?

Знание таких тонкостей весьма и весьма помогло бы при осуществлении придуманного плана. Но план был, а знаний не было. И это значило, что мне предстоит добыть их собственным горбом. Что ж, не привыкать. Оставалось только дождаться, когда придет мой черед садиться за баранку машины с девятью кубиками на дверцах и колесить по городу в поисках придурков, согласных променять свои деньги на мои километры. Обладание такси было главнейшей частью начальной стадии моего плана. Но до этого момента было еще несколько часов.