Полное собрание стихотворений

Дмитрий Кленовский

«Последний акмеист», «последний царскосел», «последний поэт серебряного века» – так именовали критики Дмитрия Иосифовича Кленовского (наст. фам. Крачковский; 1892—1976). Выпустив первую книгу перед самой революцией, Кленовский в советские годы замолчал и вновь начал писать стихи лишь четверть века спустя, уже в эмиграции, где он оказался в 1942 году. Однако в отличие от ранних изящных и утонченных стихов, напоминающих стихи Кузмина, эмигрантские сборники Кленовского представляют собой философскую лирику самой высокой пробы. После смерти Георгия Иванова Кленовский многими признавался первым поэтом эмиграции и одним из лучших поэтов второй половины XX века. В издании объединены все одиннадцать его книг плюс стихи, не вошедшие в сборники. В приложении впервые публикуются две книги, подготовленные Кленовским в начале двадцатых годов, но так и не увидевшие свет: книга стихов «Предгорье» и перевод «Сельских и Божественных игр» Анри де Ренье.

Неуловимый спутник

Моей жене

142

Моя душа, как ты бедна.

Когда в мои рядишься строки!

Они, как волны ото дна,

От тайников твоих далеки.

В них мимолетное живет,

В них не ответы, лишь вопросы,

Короткий всплеск дробимых вод,

Глубинных таинств отголосок.

А там, где мрак и тишина,

Там дремлют редкостные клады,

Там навсегда погребена

Немая мощь моей армады.

Лишь иногда ночной прибой

В своем скитаньи нелюдимом

Швырнет на камни золотой, —

Дукат-другой казны незримой.

В ладони, завистью томим,

Иной их взвесит со злорадством,

Но разве можно счесть по ним

Мое несметное богатство!

1953

143-144. Родине

1

Между ними — двери и засовы.

Но в моей скитальческой судьбе

Я служу тебе высоким словом,

На чужбине я служу — тебе.

Я сейчас не мил тебе, не нужен.

И пускай бездомные года

Все петлю затягивают туже —

Ты со мной везде и навсегда.

Как бы ты меня ни оскорбила.

Ни замучила, ни прокляла,

Напоследок пулей ни добила —

Ты себя навек мне отдала.

Пусть тебя еще неволит ворог,

И еще не скоро ты поймешь,

Как тебе желанен я и дорог,

Как меня жалеешь ты и ждешь.

Душное минует лихолетье,

Милая протянется рука…

Я через моря, через столетья

Возвращусь к тебе издалека.

Не спрошу тебя и не отвечу,

Лишь прильну к любимому плечу

И за этот миг, за эту встречу,

Задыхаясь, все тебе прощу.

1952

2

Странно, в ненависти иной

Больше близости, чем в любови…

Ненавидя тебя, я твой

Всем горячим биеньем крови.

Ненавидя тебя, я весь,

Без остатка, тебе обещан,

И всегда ты со мною, здесь.

Безответной моею вещью.

Эта ненависть солона

Раскаленной и едкой солью.

Выедает глаза она.

Жалит горло щемящей болью.

И не смотришь и не поешь.

Только, шаря рукой в кармане,

Режешь пальцы о ржавый нож,

Не тебя, а себя им раня.

Если все-таки в трудный час

Суждена мне с тобою встреча —

Только бельмами мертвых глаз

На твой пристальный взгляд отвечу.

Проведешь ты по ним рукой

И поймешь, что не мог иначе,

Что пред ненавистью такой

И любовь ничего не значит.

И впервой приоткрыв уста,

Молвишь, тем же, чем я, томима:

Чтоб меня ненавидеть так,

Как ты любишь меня!.. — любимый!

1952

145. Когда вернусь

Мачеха в дом мой родной вошла,

Свела наговором отца в могилу,

С жабьей начинкой пирог испекла,

Лампадку задула и котят утопила.

С ней мне не жить! И подался прочь

Нищим мальчонком, босым и рваным.

В черную, злую, глухую ночь,

В черные, злые, чужие страны.

Жизнь моя с виду не так плоха:

Днем — с земляками играю в прятки,

Ночью… — кто ночью меня слыхал?

Зубы в подушку — и все в порядке.

Дома, известно, беда и стыд,

Чахнут меньшие, что лен в бурьяне.

Мачеха косится и сопит,

Ножик поточит и в щелку глянет.

Верится только — не век страдать,

Правды хоть мало, но есть на свете.

Как не живуча карга, а, глядь,

Переживут ее все же дети!

День подойдет — и вернусь назад,

Знаю, найду лишь забор да стены.

Взглянут меньшие с тоской в глаза…

Чем накормлю их, во что одену?

Нету для милых мошны тугой,

Пряников сладких, цветных нарядов…

Перекрестясь на угол пустой,

С ними за стол их убогий сяду.

Корку предложат — и той я рад,

Сам же, коль нет ничего другого,

Тем поделюсь, чем одним богат:

Светлой улыбкой и чистым словом.

1952

146-148. Царскосельские стихи

1

Когда я мальчиком с тобой дружил.

Прекрасный город одиноких статуй.

Густой сирени и пустых дворцов.

Тебя еще не посетили беды:

Твой Гумилев был юношей веселым.

Ахматова — влюбленной гимназисткой.

А Иннокентий Анненский еще

Не задохнулся на твоем вокзале.

И даже Пушкин твой казался мне

Еще не мертвым и не взрослым даже.

А шумным одноклассником моим.

Прошли десятилетия. Не счесть

Твоих утрат. Твои дворцы во прахе

Лежат. Твои поэты казнены

Презреньем, пулею или молчаньем.

И только имя Пушкина одно

Еще, как встарь, сияет над тобою

Прекрасным обещанием, залогом

Грядущей правды.

1954

2

Казненных муз умолкший городок!

Ты сам отрекся от своей же славы,

Ты грязной тряпкой вытер след кровавый

И притаился… Или изнемог?

И странно: в нашей нищенской судьбе,

Не чающей ни милости, ни срока,

В чужой ночлежке нашего далека

К тебе мы ближе, чем ты сам к себе.

Для нас одних звучат твои сады.

И шевелятся статуи, и зданья

Хранят неизгладимые названья

И даты несмываемой беды.

И обезглавленных тобою муз

Еще садятся тени рядом с нами

И говорят стихами и слезами,

И знаем мы: «Прекрасен наш союз!»

…Ты значишься на карте? Это ложь!

Тебя там нет, — мы тоже знаем это!

Ты вместе с нами странствуешь по свету

И вместе с нами — скоро! — ты умрешь.

1953

3

Наверно, там еще и ныне

Цветет сирень, журчит вода

И дева бронзовая стынет

У лебединого пруда.

Но что-то стало там иначе,

Как если бы в иной предел

Какой-то гений отлетел…

Но кто заметит? Кто заплачет?

1955

149. Не забытое, не прощенное

Когда весной — чужой весной! —

Опять цветет сирень.

Тогда встает передо мной

Мой царскосельский день.

Он тронут ранней сединой.

Ему — под пятьдесят.

Но молодой голубизной

Его глаза горят.

Он пахнет морем и руном

Гомеровской строки.

И гимназическим сукном.

И мелом у доски;

Филипповским (вкуснее нет!)

Горячим пирожком.

Девическим, в пятнадцать лет

Подаренным платком…

Стучит капель, оторопев

На мартовском ветру,

Звенит серебряный припев

Кавалерийских труб,

И голуби, набив зобы,

Воркуют на снегу.

…Я всех забыл, я все забыл,

А это — не могу!

*

За годы зла, за годы бед,

Со мной друживших там,

Привык терять я даже след

К покинутым крестам.

Я схоронил отца и мать.

Я схоронил друзей.

Но их мне легче вспоминать.

Чем запах детских дней.

Все, чем согрела жизнь меня.

Я растерял — и пусть!

Вот даже Блока больше я

Не помню наизусть.

И стало тесно от могил

На дальнем берегу.

…Я всех, я все похоронил,

А это — не могу!

*

Когда я думаю, что вот

Там все теперь не так,

И тот, кто песни там поет,

Не близок мне никак;

Со мною августовским днем

Не вспомнит злую весть,

Не скажет: «Вот сейчас, вдвоем,

“Костер” бы перечесть!»

Когда я вспомню, что поэт,

Что всех дороже мне,

Убит, забыт — пропал и след! —

В своей родной стране;

Что тот, кто нам стихи сложил

О чувстве о шестом, —

И холмика не заслужил

С некрашеным крестом;

Что даже в эти, в наши дни

На невском берегу

Его и мертвого они

Как волка стерегут —

Тогда я из последних сил

Кричу его врагу:

Я всем простил, я все простил,

Но это — не могу!

1955

150

Те пармские фиалки на окне,

Что выходили на Неву, завяли.

Их нет давно. И нет Невы. И нет

Меня, которого узнал едва ли б,

Когда бы нынче встретил. Он хранил

Еще наивность детства, нежность, жалость,

Писал стихи и девушку любил,

Что, — нет, не с ним, — с другими целовалась.

Где он теперь? Его давно уж нет.

Его убили. Нет, совсем не люди.

Так просто где-то затерялся след,

И лучше мы о нем совсем забудем.

А то он будет ночью в дверь стучать,

Заглядывать в окно, слезлив и жалок,

И требовать любви, Невы, фиалок…

А что ему ответить? Что подать?

1955

151

О, только бы припомнить голос твой —

Тогда я вспомнил бы и этот город.

И реку (не она ль звалась Невой?).

И колоннаду грузного собора.

И тонкий шпиль в морозной вышине.

И сад в снегу такой нелетний, голый…

О, если б голос твой припомнить мне.

Твой тихий голос, твой далекий голос!

Что это все мне без него? А он…

Он потонул, как все тогда тонули:

Без крика, без письма, без похорон,

В тифозной качке, в орудийном гуле,

С последней шлюпкой, на крутой волне

Отчалившей от ялтинского мола…

О, если б голос твой приснился мне,

Твой дорогой, твой потонувший голос!

1955

152. Весной

Уже серебрятся ветки

У старых печальниц-ив,

Вздох ветра сквозь ельник редкий

Так нежно-красноречив.

Настойчивей стали реки,

Податливей — берега.

…Лишь повесть о человеке

Мучительна и долга.

А здесь все быстрей и проще,

Все радостнее стократ:

Легко зеленеют рощи,

Легко расцветает сад.

А сколько душе скитаний

Покамест она пройдет

Как этот подснежник ранний.

Сквозь этот тяжелый лед!

1954

153. Чистота

Есть недоброе что-то в том.

Что к себе чистота нас манит.

Чистота… Кто ее тайком

Не растопчет и не обманет?

Упоительнее всех нег

С чистотой быть беспечно-грубым:

Резать лыжами свежий снег

И девичьи неволить губы.

Будь названье твое цветок.

Утро, девушка иль страница —

Чистота, твой недолог срок,

Он всего лишь мгновенье длится.

Почему везде и во всем

Чистота или вся в былом,

Иль вот-вот облететь готова

От дыхания, взгляда, слова…

Чистота, как тебя сберечь,

Братом рядом с тобою лечь?

1955

154

Дряхлеют вечные слова.

И страшно пользоваться ими.

Они порой едва-едва

Живут под пальцами моими.

Напишешь и глядишь: уже

Они тускнеют на странице.

О, сердце, будь настороже.

Подумай, стоит ли трудиться?

Сердить людей, сердить богов,

Противоречить всем законам,

Чтоб мутной изморозью слов

Растаять на стекле оконном.

1953

155

С тех пор, как сердце заблудилось,

А тело продало меня —

Так хороша простая милость

Нетрудно прожитого дня.

Он начался кустом сирени

За приотворенным окном

И был без писем, без мигрени,

Без сожалений о былом.

Вот он уходит, потревожен…

Опять уже щемит виски…

Возьми меня с собою тоже

Туда, где все, как ты, легки.

1955

156

Вот она идет со мною рядом.

Девушка с «Онегиным» в руке.

Мы заброшенным спустились садом.

Мы выходим к дремлющей реке.

Растянулись на ковре весеннем.

Оба в золоте и синеве.

И пока презрительный Евгений

Возле нас скучает на траве.

А вокруг крылатым аллилуйя

Тополя и яблони звучат —

Родинку лукавую целую.

Ту что возле правого плеча.

Миновалось все, переменилось.

Дразнит лишь порой издалека.

И одна бессмертной сохранилась

Пушкинская легкая строка.

Та, что в то сияющее утро,

Той неповторимою весной,

Не нужна была совсем как будто,

А теперь — одна еще со мной.

1953

157

В том, что вчера не причиняло боли,

Уже сегодня странный привкус есть.

Еще, конечно, можно выйти в поле,

И закурить, и Фета перечесть.

Но даже в Фете, в поле, в папиросе —

Уже горчинка уходящих дней,

Предчувствие разлуки… Хочешь, спросим,

У смерти спросим (ей-то ведь видней!),

Что остается от благоуханных

Земных страниц, волокон и копен?

Она ответит: пепел безымянный.

И вот во всем мне нынче виден он.

1954

158

Последний трепет бытия.

Мучительное содроганье —

И вот уже свободен я

От неуменья и незнанья.

Зачем же книги я листал

И к прорицателям стучался.

Зачем искать не перестал

Того, чего не доискался?

Нет, надо было просто ждать,

Глядеть в окно, бродить по саду

И не записывать в тетрадь

Моих рифмованных догадок.

1953

159

С тем, кто глаза закроет мне

В какой-нибудь большой больнице,

Я повстречаюсь, как во сне

И не успею подружиться.

А может быть, и в тот же день

И той же самою ладонью

Приблизит он к лицу сирень

И грудь девическую тронет.

И тем (да будет меж людьми

Его благословенно имя!)

В последний раз еще на миг

Соединит меня с живыми.

1954

160. Раз в году

По старинному православному верованию, за самоубийц можно молиться только раз в году — за пасхальной обедней.

На отшибе, за погостом,

Возле двух осин,

Он лежит уже лет со ста,

Без креста, один.

Выступает чуть заметно

Низкий бугорок,

Залетает неприветно

Пыльный ветерок.

Люди кромкою дорожной,

Не взглянув, идут…

За него молиться можно

Только раз в году.

*

Что ни ночь — ко мне приходит,

У стола стоит,

Разговор со мной заводит

Про дела свои.

В каждом слове — боль обмана.

Боль глухой тоски.

У виска чернеет рана

От своей руки.

Чем тебя я успокою.

Боль твою уйму?

Как помочь земной рукою

Горю твоему?

Жребий твой — страстное бремя.

Темная стезя.

Ведь тебя в любое время

Помянуть нельзя.

За тебя нельзя до срока

И свечи зажечь.

Под осиной, под высокой.

Рядом в землю лечь.

Ты живешь во тьме острожной.

В ледяном аду.

За тебя молиться можно

Только раз в году.

*

Что ни ночь — длинней свиданья.

Тише разговор.

И глядят воспоминанья

На меня в упор.

Все, что жизнь сожгла былая,

В них возвращено.

Гость мой страшный, знаю, знаю:

Мы с тобой — одно!

Это я из давней были

Сам пришел к себе.

Чтоб за всех, кто мною были.

Заплатить судьбе.

И в земной моей неволе

Сам отныне тот.

За кого никто не молит

И свечи не жжет.

Для кого в одном тревожном

Все слилось бреду.

За кого молиться можно

Только раз в году.

*

Дорогая, ты далеко!

Слышишь ли меня?

Не проспи скупого срока,

Жертвенного дня!

Ночью северной, хрустальной,

В дальней стороне,

За обедней, за пасхальной,

Вспомни обо мне!

Окропи меня слезою,

Осени крестом,

Похристосуйся со мною

Мне солгавшим ртом!

Вспомни, как меня любила,

Как клялась, пока

На прощанье подарила

Рану у виска!

Отыщи к далекой были

Заметенный след.

Вспомни, как мы жизнь разбили

В девятнадцать лет!

Вспомни холмик придорожный!

Не забудь — я жду!

За меня молиться можно

Только раз в году.

1954

161. Прощанье с телом

Пора! Я медлю у предела

И скоро перейду его.

И навсегда закончит тело

Свое земное торжество.

И станет чуждым несказанно.

И странно будет мне извне

Его увидеть безымянным

На обмелевшей простыне.

Вот ты каков, мой спутник тленный,

Со мной обвенчанный двойник,

К чьей близости я постепенно

Как будто к каторге привык!

И все-таки перед разлукой

Тебя за все благодарю!

Ведь было ты земной порукой

За душу звездную мою.

Как бережно ты было с нею

И как всегда терпело ты

Ее смертельные затеи.

Ее безумства и бунты!

Ты с нею все делило ровно.

Что было лишь тебе дано:

Своих прекраснейших любовниц.

Свое тончайшее вино.

Ты знало (и давно простило).

Что жребий у меня — иной.

Что завтра у твоей могилы

Заплачут только надо мной.

И даже я, в скитаньях звездных.

В моей заоблачной судьбе.

Невольно, рано или поздно.

Навек забуду о тебе.

1959

162

Когда душа поймет урок

И удивляться перестанет.

Тогда на некий светлый срок

Она провидицею станет.

И примет все она тогда:

И нищету и боль, и эту

Сквозь раскаленные года

Стремглав летящую планету.

И станет дивно внятен ей,

Пускай еще неизъяснимо,

Весь этот странный строй вещей,

Жестокий и необходимый.

1952

163

Если я лишь песчинка тленная

На пустом берегу земном —

Для чего же тогда вселенная.

Мой огромный, мой страшный дом?

Для чего тогда звезды прядают

Солнца зреют и луны ждут

За кладбищенскою оградою

Что ни лето цветы цветут?

От сияния до мерцания.

От звезды и до лепестка —

Все немолчное обещание.

Вдаль протянутая рука.

Только ввериться, только вслушаться —

И узнаешь ты и поймешь,

Как деревья и царства рушатся,

Колосится душа и рожь.

И в чудесном каком волнении,

Вырываясь из всех оков,

Все спешит к своему свершению,

На какой-то далекий зов.

1952

164

В легкой роще, в это утро мая

Пеньем птиц пронизанной насквозь,

Наяву или во сне, не знаю,

Повстречаться с ним мне довелось.

Он скользнул сквозь дрогнувшие ветки

На затрепетавшую траву

Ждал меня, — мучительный и светлый.

Звал меня, — во сне иль наяву?

— Ангел мой! — сказал я. — Почему ты

Для меня — на дальнем берегу?

Почему я ни одной минуты

Здесь побыть с тобою не могу?

Почему ты только гул прибоя,

Дымный луч, волнистая стезя?

Почему ни говорить с тобою,

Ни тебя увидеть мне нельзя?

…Облако ль внезапно набежало,

Паутинка ль оборвалась сна —

Только вдруг, гляжу, его не стало,

Снова только роща и весна.

Но ответ еще листву колышет,

Пригибает долу стебли трав:

«Надо услыхать меня, не слышав,

И меня увидеть, не видав!»

1953

165

Вспорхнув, крылом меня задела,

Неуловима и легка.

Не из иного ли предела

Ко мне простертая рука?

Толкнуть вперед хотела или

Остановить и уберечь?

Зачем гадать? Мы не учили

Грамматику нездешних встреч.

Мы просто ничего не знаем

И вот в невежестве своем

Прикосновенья забываем

И шорохов не узнаем.

А завтра, смотришь, лодка тонет,

Лжет поцелуй, густеет мгла…

О, если бы вчера я понял

Заботу твоего крыла!

Но ты простишь, само терпенье,

Лишь покачаешь головой,

Мой легкий ангел (весь — паренье!),

Неуловимый спутник мой!

1954

166

Как больно утром забывать

Все то, что ночью мне приснилось,

Как больно видеть, что опять

Совсем напрасно сердце билось.

Оно взглянуло за черту,

В неизреченную безмерность,

Но где ж ему поверить в ту

Прекрасную недостоверность?

Как с гибнущего корабля,

Оно спасло с собой оттуда

Не то, чего ждала земля, —

Не откровение, не чудо,

А только несколько скупых.

Косноязычных обещаний.

И вот на отмели, в тумане.

Изнемогает возле них.

1953

167

По дороге в смерть, далеко от дома,

Там, где тропка уводит в овраг сырой,

Повстречался я с мальчиком незнакомым,

Что, таясь за кустами, следил за мной.

Я спросил его, кто он, и он ответил,

Он сказал мне тихо: я — это ты!

Или думал кого ты другого встретить

У последней, у черной своей черты?

Я пришел узнать, что сталось со мною,

Не напрасно ли в те далекие дни

Я карабкался вверх вот этой тропою,

По которой теперь ты уходишь вниз?

— Не напрасно, нет! — ему я ответил.

Не напрасно ты в поле песенки пел,

К птицам прислушивался на рассвете,

Со звездою дружил и котят жалел.

Потому что, мой мальчик, песенки эти,

Твои котята, твоя звезда —

Это все, чем я был и хорош и светел,

С чем одним только я и добрел сюда!

1952

168

Вот она, моя любимая.

Ненаглядная моя.

Летним облачком хранимая

От ожога бытия.

Шла да шла своей дорогою.

А оно над ней плыло.

Легкой тенью мягко трогая

Запыленное чело.

Сохранило и растаяло.

Вот и вечер на дворе…

И стоит она усталая.

Но ясна, как на заре.

Всех, кого встречает, радуя,

Тем, что день не иссушил:

Этой утренней прохладою

Необугленной души.

1953

169

Я видел только край щеки

Да локон у виска,

Но знал: всем безднам вопреки

Тебя я разыскал!

А наверху в косом луче

Струистый ладан гас,

И жарко пчелами свечей

Гудел иконостас.

И я по улице пустой

В притихшем городке

Отнес любовь мою домой.

Как просфору в платке.

И до сих пор она еще

Лежит, все та же, в нем

И пахнет воском и лучом —

Вот тем далеким днем.

1955

170

Смотри: вот эти двое — мы,

Вот это здесь — наш дом.

Как флорентийские холмы

Весь мир лежит кругом.

Не потому, что он хорош —

Он нас томил и жег,

Всегда он за спиною нож,

Чтоб нас убить, берег.

Но мы ему сказали: ты

Не страшен потому,

Что есть другой, смелей мечты,

Убьешь — уйдем к нему!

И добрым стал он с той поры,

Он услужить нам рад,

Он тихий дом нам подарил

И яблоневый сад.

Там, на закате, медлим мы,

Не разлучая рук,

И флорентийские холмы

Легко лежат вокруг.

1953

171

Когда я буду на земле моей

Жить (девушкой уже, конечно) снова.

Я буду всех наивней и скромней.

Совсем как ты в дни давнего былого.

Я косами затылок оплету.

Надену светлое простое платье

И бархатку на шею — помнишь? — ту

В которой так любил тебя видать я.

Твою я повесть свято повторю:

Я буду одному верна до гроба.

Как я с тобой, весеннюю зарю

Рука в руке не раз мы встретим оба.

И будет у меня ребенок, сын,

Которого с тобой нам не хватало.

Ему я тихо в зимние часы

Перескажу все то, что ты сказала.

И я, как ты, не напишу стихов,

Из нищих слов сработанных убого,

Я буду лишь в тишайшем из садов

Растить цветы и ими славить Бога.

И если Он благословит меня —

Состарюсь я разумной и пригожей,

Чтоб в вечер мне назначенного дня

Уснуть с улыбкой на твою похожей.

Так ты во мне себя переживешь.

Так я, благодаря твоей любови,

С моей судьбы сотру земную ложь:

Косноязычье голоса и крови.

1950

172

Как поцелуй через платок.

Что хуже свел с ума.

Как та приписка между строк.

В которой суть письма, —

Так наша встреча началась

В те дни далеких лет:

Вся любопытство, а не страсть,

Вся прихоть, а не бред.

Но был губительным ожог

Тех ветреных утех,

Ты не смогла и я не смог

Разъять объятий тех.

И вот, как видишь, сбереглось

И будет жить века

То, что когда-то началось

Как будто с пустяка.

1953

173

Я вспоминать люблю об этом

Далеком и счастливом дне.

Он начался простым рассветом.

Зарозовевшим на сосне.

И разгорался понемногу

Все радостней и горячей.

И вот, в туфлях на босу ногу

И с полотенцем на плече.

Сперва дорожкою по саду

Затем тропинкой под уклон —

Туда, где пруд ночной прохладой

Еще блаженно напоен.

И вдруг (я ветки раздвигаю),

Вся в брызгах солнца и воды —

Ты, ослепительно нагая,

Виденье неги и беды.

С тех пор (прости мое признанье,

Ты будешь им удивлена…),

С тех пор в моем воспоминаньи

Ты навсегда обнажена.

И пусть известно мне, что где-то,

Давно уже немолода,

Живешь ты, тщательно одета

И оскорбительно горда, —

Ты вот такою сохранилась

Сквозь все нагроможденье дней

В прозрачной памяти моей.

Благодарю за эту милость!

1955

174

Я в памяти тебе, как худшему жильцу.

Каморку тесную отвел под самой крышей.

Там, не причесана и в платье не к лицу,

Ты коротаешь дни и с каждым днем — все тише.

Я не стучусь к тебе. Но в полночь, в тишине,

Со связкою ключей бродя по коридорам,

Сомнением порой терзаюсь я, с которым,

Я знаю, никогда не совладать вполне:

Что если там, одна, ты плачешь обо мне?

1954

175

Все сны, все помыслы свои

К ней, словно руки, простирая,

Ты ждешь прекраснейшей любви,

Как ждут младенческого рая.

А там давно потушен свет,

И пальмы срублены, и лани

Растерзаны, и больше нет,

О, даже разочарований.

1954

176. Сонет о розовом кусте

«Gloire de Dijon»

«Madame Lelavasseur»

«Helenę Valabreque»

(из каталога роз)

Усыпанный цветами, темно-алый.

Сквозной беседкой изогнулся он.

Не здесь ли Маргарите снился сон

И Доротея Германа встречала?

Он спутник готики, в нем неги мало,

Его бы миру не вручил Дижон,

А имена своих лукавых жен

Ему бы Франция не завещала.

Но в строгости цветенья своего

Венчать героя или божество

Ему зато приличествует боле.

Последней славой осенять до гроба,

Чтить чистоту девического лба

И пленнику быть вестником в неволе.

177. Сонет о меде

Засахаренным солнечным лучом

Сияет мед на блюдечке стеклянном.

Посланец неба! Гость благоуханный!

Что хочешь ты поведать нам? О чем?

Увы, мы никогда их не прочтем,

Те знаки формулы твоей нежданной,

Что в золотом ларце, от Бога данном,

У ангелов хранится под ключом.

Мы будем, волшебство не замечая.

Тебе всего лишь радоваться, к чаю

Меж булочкой и маслом получив.

Ведь тайна тайн твоих неизреченна,

И может быть, от нас сокрытый, жив

На хрупком блюдце вздох самой вселенной.

1954

178

Итак: мы говорим стихами,

На языке поэтов. Он,

Конечно, выдуман не нами

И миру только одолжен.

Недаром он почти дымится,

Почти звенит, почти летит,

Недаром от него страница

Тот след обугленный хранит.

Когда приду я за ответом

Туда, куда мы все придем,

То там (не ангелы ли это?)

Заговорят со мной на нем.

Он будет весь уже крылатым,

Уже без слов, но все пойму,

Затем, что на земле когда-то

Я так любил внимать ему.

1955

179. Эпитафия на смежных могилах

Были: он садовником глухим.

Я — поэтом, всем внимавшим зовам.

И трудились каждый над своим:

Он — над саженцем, а я — над словом.

Мы ушли. Но на какой-то срок

На земле неистребимо вешней

Сохранимся: я — десятком строк,

Он — посаженною им черешней.

1954