Зона сна

Дмитрий Калюжный, 2005

Главный герой романа – Стас Гроховецкий, студент художественного колледжа и пасынок члена правительства – внезапно обнаруживает, что во сне он способен возрождаться в прошлом. Проживая «там» целую жизнь, через час он «просыпается» в своём настоящем. Однако все действия, которые он совершает в сновидениях, отражаются в реальности, навсегда меняя привычный ход истории… Комментарий Редакции: Захватывающие и головокружительные приключения Стаса Гроховецкого сквозь время и пространство, которые точно не дадут заскучать. Настоящий калейдоскоп географических локаций и важных исторических периодов, в которых герой будет оказываться в каждой новой главе. Содержит нецензурную брань!

Деревня Плосково, 1668–1672 годы

Моло́га, Холопье поле! Самая знаменитая в мире ярмарка! Она и Новгородскую перешибёт своим размахом, и Нижегородскую — даже не вспоминая про Новоторжскую.

За много лет лишь единожды Стас пропустил эту ярмарку, да и то по причине жестокой лихорадки. Как выжил тогда, сам удивлялся: без врачей да без пенициллина, — а вот, поди ж ты. Кормчий, деревенский староста, очень сокрушался из-за его болезни, точнее, из-за отсутствия на ярмарке. Ещё после первой поездки, обнаружив, что Стас легко перемножает двузначные числа в уме, и вообще владеет грамотой, Кормчий его зауважал, а с пятого года почал назначать старшим обоза. И даже монахи не спорили.

На двенадцатый год своей жизни в Плосково ехали на ярмарку на десяти санях по льду реки: семеро от мира и трое монахов. Монахов, как для смеху, всех троих звали Иванами. Везли зерно и рыбу. С ними же ехали бочар и сапожник со своим товаром. Загружены сани были полностью, лошадки шли медленно. Ещё один обоз, побольше, должен был выйти позже. Монастырское зерно надлежало сдать на хлебную биржу, а крестьянское — решить по цене. Может, тоже на биржу, а может, в розницу пустить.

На второй день пути съехались с обозом из поместья князя Шереметева; эти везли на продажу канаты. И дальше ехали уже вместе, так оно и надёжнее, и безопаснее. Потом ещё два обоза присоединились к их каравану, и тоже с разным вервием, да шкурами солёными.

Мороз был слабенький. Стас, в новых валенках, скинув рукавицы, размеренно шагал рядом с санями. Идти — это не работа, можно думать о чём угодно. Вот и его мысли витали то там, то здесь. То об Алёнушке с Дашенькой, то о делах недоделанных, то о налогах — надо сдать больше рубля со двора стрелецких денег, да ямских, да всяких прочих, — то о списке покупок, которые сделать надлежало на ярмарке — в том числе и подарки дорогим девочкам, то есть опять об Алёнушке с Дашенькой. Потом задумался он: а почему мы возим зерно, а вот ребята возят верёвки?

Ему вспомнилось, как попервоначалу он мучился с сохой. Всё-то там в этой сохе на верёвочках. Трясёт её потому что, когда лошадь по полю прёт — ежели бы на гвоздях соха держалась, переломалось бы всё дерево за один проход. А верёвочки только развязываются. И сколько ж это труда уходит, их связывать! И сколько же требуется этих клятых верёвочек в хозяйстве!

Так отчего бы и нам не выращивать коноплю, не отбивать её в пеньку, и не вить из пеньки вервия? Да англичане скупят враз! Урожайность конопли в наших местах не ниже, чем, скажем, ржи. Но никто же не торгует голой коноплёй, — а рожь и пшено мы сдаём в зерне. Даже не в муке! Как ни крути, выращивать коноплю выгоднее. А зерно, горох и прочее растить только для своего пользования.

Или лён. Отчего мы не сеем льна?

— Иван! — крикнул он. — А, Иван?

— Ась? — отозвался идущий впереди монах.

— А отчего наш монастырь сеет зерно, и не растит льна?

Монах сбавил ход, поравнялся со Стасом, глянул на него лукаво и сказал:

— А оттого, что родной братец нашего отца-настоятеля Афиногена держит в Мологе хлебный торг.

Ах, проклятый бес Кукес! И смех, и слёзы. Вот кто нам грехи-то отпускает.

В Мологу попали через день, к вечеру.

Алёнушкин отец, Минай Силов, был купцом, а поднялся он, будучи не лишён ума и сметки, с самых низов, из крестьян. Теперь у него было две лавки, которые он сдавал четырём арендаторам, и ещё одна, в которой сидел сам. Его позвали смотреть товар прежде, чем монахи загнали обоз на подворье, с которого назавтра предстояло перевезти монастырскую долю на биржу. Купец Минай, подойдя к крайним саням, запустил руку под рогожку и вытащил хорошую жменю зерна. Рассмотрел его, понюхал, подбросил, посмотрел на свет, и заговорил сурово и громко, так, чтобы все окружающие слышали:

— Что, сынок, опять молотили на земле?

— На гумне, батюшка, на гумне, на земле убитой, — вежливо склонился Стас. — Теперь на льду молотить будем.

— Так посмотри же, что у вас получилось-от! — кричал купец. — Когда вы поумнеете-от? Не токмо в Москве, а и у нас уже гумна кроют и мостят. А вы? Когда лениться перестанете? Что — дорого? Да, дорого! Но на скорую ручку, сынок, всегда комком и в кучку. А веяли — в безветрие полное?! И ветра дождаться вам дорого? Плохое зерно. Грязное. Хорошей цены вам здесь не взять; в этом году и мы с урожаем, и Ярославль подвёз, а зерно наше лучше. Сдавай оптом на биржу, вот с этими чернецами, — и он кивнул в сторону монахов.

И лишь потом, когда монахи ушли на подворье, и когда решилось с дешёвым ночлегом для хрестьян, и когда зашли в дом Миная, он обнял Стаса и заговорил с ним ласково. Очень он его любил, куда больше, чем первого мужа Алёны, Коваля. Хоть и виделся с тем лишь единожды.

— Ты уж извини, что я покричал-от маненько, — сказал он. — Зато у всех на виду, какой я честный и справедный. А? — и он задорно рассмеялся. — А я и впрямь таков. Правду-матку и родственнику скажу, и любому… Все знают. И зерно твоё худое, не спорь. Но не горюй, что сдашь оптом. За монастырский хлеб на бирже накинут, и твой хлеб тоже с наценкой проскочит, это раз. А покупать для Плоскова будем с оптовой же партии, сиречь дешевле, это два. Ну, давай, выкладывай, чего купить надо.

И они забубнили, обсуждая список покупок для всего села, и бубнили почти всю ночь. Минай лишь однажды ладонью по столу хлопнул, когда дошли до прялки, башмачков, опашеня и зеркальца «для Алёнушки».

— Никак я не привыкну, что ты дщерь мою в Алёну переименовал. Откройся — что за притча? Зазноба, что ли, была у тебя с именем сим в молодые-то года?

И к немалому своему удивлению Стас понял, что ему нечего ответить. Не было ясности в его прошлом. Годы тяжелейшего труда стёрли из памяти детство. Теперь он уже как дальний, полузабытый сон вспоминал родную матушку и московскую жизнь, науку и свои рисовательные опыты — но это он хотя бы помнил! А зазноба?.. Ему казалось, что всю свою жизнь любил он одну лишь на свете женщину, и она, любимая, стала его женой. Кто-то был до неё? Нет. Нет.

— Нет, — сказал он.

На ярмарке, как и на любом рынке, можно купить, что угодно. Здесь и товар ремесленный — дорогой, здесь и товар иностранный, ещё дороже. Зато своя еда дёшева, и навалом: зерно, мука и хлеб, рыба свежая и мясо мороженое, огурцы в квасе, хрен и редис, грибы сушёные и солёные, мёд и варенье. Стас особо заметил, что ни картошки, ни помидоров нет и в помине. Квас и сбитень в продаже частные, водка, медовуха и пиво — казённые, государственные. Купец или ремесленник, дорого продав своё, дёшево закупит еду. А хрестьянину проблема: своё, рощенное несколько месяцев, отдай за копейки, а всё нужное купи за рубли! Да ещё тут столько соблазнов: кабак, опять же…

А старики бают, что нынче жизнь легче, что хрестьянин стал зажиточнее, нежели в былые годы. Может, и так.

Стас бродил между рядами, заглядывал в лавки, приценивался. А мысли текли сами по себе. Да, разбередил старик его память! Детство… мама… отчим…

Квартира у них была на Лубянском проезде. Отчим получил её, когда правительство переезжало из Петрограда в Москву. Решение-то о переезде принял А.Ф. Керенский ещё в 1917 году, но Лавр Георгиевич распорядился начать перевод министерств только в 1920-м. Он тогда не знал, куда назначить Керенского, который проявил себя бездарным администратором, и поручил как раз ему эту работу, а отчим, сотрудник Минюста, был шапочно знаком с Александром Фёдоровичем. И вышло, что Керенский отправлял министерства из Петрограда, а отчим принимал их в Москве, размещая по арендованным или выкупленным зданиям.

Само-то Министерство юстиции, как и Верховный суд, остались в Питере — и отчим стал жить на два дома, то в Петрограде с Зиной, дочерью от первого брака, то в Москве, у них с мамой.

В скверике у Ильинки — там, где часовня памяти героев-гренадеров, Стас учился ездить на велосипеде; ходил в гимназию, что на Армянском переулке… А в школу рисования возили его на Ордынку. Светлые годы! История, грамматика, живопись, музыка, языки: греческий, латынь, английский, французский…

Кто-то толкнул его в спину с криком:

— Move on, you savage!

Он обернулся, и, увидев гладкую красную рожу англичанина, ответил:

— I wouldn’t call you “a gentleman” too.

— It’s not your business to think of it!

— I can think myself what to think about.^[6]

Они, насупившись, оглядели друг друга; англичан отвернулся и ушёл, распихивая публику локтями. Возможно, решил не связываться, предположив, что Стас или правительственный агент, переодетый крестьянином, или переводчик при важной персоне.

Засилье англичан на ярмарке — ещё один факт местной жизни, поражавший Стаса. Здешние жители западноевропейцев звали немцами, всех чохом. Аглицкие немцы, брабанские немцы… Англичане ныне — из всех немцев самые наглые, а раньше, говорят, верховодили немцы галацкие, сиречь голландцы. Торговый устав запрещал всем им вести торговлю врозь, запрещал ездить с товаром своим и деньгами на ярмарки, запрещал даже приказчиков посылать, а вести дела — только через русских купцов. Разумеется, эти запреты легко обходились. Немец приезжает без товара, как турист, пьёт, гуляет, девок задирает, а подставные люди вовсю торгуют. И стрельцы это покрывают! Они за иностранцев горой, тем более, в офицерах у них чуть ли не через одного иностранный наёмник!

Вот ещё один — ражий детина в стрелецком кафтане, с явным акцентом, залез на сани и зазывает публику, орёт: кто любит автомобильные гонки? Подходи! Что-то никто к нему не кидается, нету здесь желающих разбогатеть на дармовщинку. Недаром сказано: богатство чёрт сторожит.

Стас не любил автомобильные гонки, да и вообще никакие гонки. За год до его перехода из гимназии в Реставрационное училище, на гонках погиб старший брат его одноклассника, Мишки Некрылова. Вот это было горе, особенно для Мишкиной матери. Но вообще техники Стас не чурался, и очень гордился своим мотоциклом, который подарил ему отчим на 16-летие. Это был настоящий мотоцикл, BMW. Он даже хотел ехать на нём на практику в Плосково, но матушка не позволила: далеко, опасно. Вот и ездит теперь на санях.

И только вечером, когда укладывался спать на лавку в доме Миная, ему как в голову стукнуло: какие тут, к лешему, автомобильные гонки? Почудилось, должно быть. Наверное, стрелец из немцев что-то другое кричал. Надо было подойти к нему, расспросить.

Он решил на другой день поискать того стрельца, но к утру забыл об этом. Заспал.

Именно из этой поездки Стас вернулся домой с книгой.

Книг на ярмарках не продают. Слишком они дорогие и для купца, и для ремесленника. Но всё же Стас и книга нашли друг друга именно здесь!

В любые времена кто-то в «верхах» следит, что за книжки ходят по стране. И неожиданно для всех та или иная книга может быть объявлена вредной. И, буде она где обнаружится, обязана немедленно исчезнуть. Но что значит — «обязана»? Значит, кто-то должен её найти и истребить. Но если она имеется в монастырской библиотеке, наряду с прочими божественными текстами, то искать не надо! Всего-то и дел, чтобы она исчезла. А как и куда она «исчезнет» — вопрос десятый.

Идёт Стас по ярмарке между рядами, смотрит — навстречу два монаха. Один по сторонам зырк-зырк, будто проверяет, не следит ли кто за ними. Второй всем встречным внимательно в глаза смотрит, а руки на груди держит. Если кто на его взгляд отвечает, руками незаметно длинный палий распахивает, а там — книги. Да дешёвые какие!

Были книги, а теперь исчезли. Повеление высшей власти выполнено!.. Как ни крути, а русский человек бережлив до крайности. Дырявый чайник не выкинет, обмылок беречь будет годами, а дорогие книги и тем более пожалеет. Запасливый лучше богатого. Правильно сказано: берёж лучше прибытка, берёж — половина спасения.

Минай Силыч не одобрил Стасову покупку. Но уж больно соскучился Стас по чтению. В той жизни он и за столом книжки читал, и в трамвае по дороге в училище. В этой жизни светской литературы не было, а были одни лишь священные тексты. Ветхий и Новый заветы, молитвенники, святцы, Жития… Всё перечитал Стас, и не по одному разу, но всё где-то, не дома. Своего хотелось!

И вот — первая собственная книга. Он представил, как будут они с Алёнушкой зимними вечерами разбирать затейливую вязь, вдумываясь в написанное, и как пробило его: домой захотелось, к жене и дочери! А поскольку находился он в тот момент в лавке у батюшки Миная, тестя своего, то взял со стола перо, макнул в чернильницу, и впервые за долгие годы предался писанию. И написал на первой странице книги слово, что было для него милее всех слов на свете: Алёнушка. И год проставил: 1668 РХ.

А потом лежал Стас на санях, ехавших неспешно к дому, и читал:

«…Се глаголю убо, еже слышахь, есть об ону сьтрану царскыхь домовь, якоже Кирь царь сведетельствав, створий кумерницу и постави вь ней богы и образы златы и сребрьены, и утвори е камениемь многоценьнымь.

Вылезешу же царю вь кумерницу раздрешение сном приети, рече жьрьць Проупь: «Порадуюсе с тобою, владыко. Ира зачела вь утробе»…

Так оно и было. Сидели зимними вечерами под хорошо промасленной лучинкой, и читали, и говорили. За прошедшие годы Стас пересказал своим девочкам всё, что знал, все истории из прочитанных когда-то книг. Не ленился он заниматься с Дашенькой: чтению, счёту и правилам гигиены её научил, а заодно и Алёнушку.

Обе они были девушки работящие, что в поле, что дома. Вообще-то, оно и зимой работы хватает. Но на вечернее время появилась теперь новая игрушка: «Сказание Афродитиана», книга про то, как персидский царь волхвов ко младенцу-Иисусу посылал. И вот, под уютный шелест прялки, шли у них разговоры.

«Когда царь вошёл в кумирницу, чтобы получить разгадку сна, жрец Пруп сказал ему: Порадуюсь с тобою, владыко. Ира^[7] зачала в утробе. Всю эту ночь пребывали в ликовании идолы богов, мужские и женские, и говорят мне: «Пророк, иди, радуйся вместе с Ирою тому, что она возлюблена». Я же сказал: «Как может быть возлюблена не существующая?». Они тотчас говорят мне: «Ожила она и называется теперь не Ира, а Урания^[8]: великое Солнце возлюбило её». Женские же статуи говорили мужским, умаляя сделанное: «Возлюбленная — Источник, а не Ира, ведь она за плотника помолвлена».

— Кто, кто за плотника помолвлена? — с живейшим интересом спрашивала Алёнушка.

— Ясно, кто: Источник, — отвечал Стас. — Не Ира же. Она и так жена самого Зеуса.

— А как же Источник может быть «помолвлена»? — удивлялась Алёнушка. — Помолвлена может быть только женщина.

— Да это же иносказание! Источник жизни, поняла? Ясно, что женщина. У Зеуса на небе жена Ира, а он возжелал этого Источника жизни на земле, чтобы родить земного сына, а без венчания нельзя, и они венчаны, а идолы на земле радуются, дураки такие. И говорят, что «Ира зачала», ибо Ира на небе, а её Источник жизни на земле.

— Ничего не понимаю. Что это за Источник жизни?

Стас оглянулся: не видит ли Даша? — и, сделав тупое лицо, ухватил жену за «источник жизни». Она взвизгнула и зашептала:

— Ты что, ребёнок увидит!

— Её саму скоро замуж отдавать.

В самом деле, прослышав, что в Плосково есть девица, почти на выданье, грамотная, знающая счёт, а в придачу высокая и здоровая в отца, Коваля, и лицом не дурная, с разных мест начали засылать сватов. Дело пока ограничивалось хорошей выпивкой: рано было Дарье замуж. Но всё равно ехали, «столбили место».

Он продолжал читать:

«И говорят мужские идолы: «Мы согласны, что справедливо называется она Источником: Mupia^[9] имя ей, которая в своём чреве, как в море, носит корабль с тысячью вьюков… Вы верно сказали: «За плотника помолвлена она». Ведь она имеет плотника, но не от совокупления с ним — плотник тот, которого она рождает».

— Ты меня совсем запутал, — капризничала Алёна.

— Разберёмся! — весело отвечал Стас. И они читали дальше:

«Все кумиры пали ниц, а стоял только один кумир — Источник, на котором очутился царский венец, составленный из драгоценных камней андракса и смарагда. Над венцом остановилась звезда».

— Вот! — воздевал палец Стас. — Звезда! Сейчас и начнётся:

«Увидев это, царь тотчас же приказал привести всех премудрых. Пришедшие во дворец, когда увидели звезду над Источником, венец из каменей, и кумиров, на землю павших, сказали: «В Иудее возникло то царство, которое уничтожит всякую память об иудеях, а то, что боги повержены ниц, означает, что пришел конец их власти. И теперь, царь, отправь послов в Иерусалим: там найдешь сына Вседержителя, которого нянчат женские руки».

И дальше они читали, радуясь, что царь отправил вслед за звездой находившихся в его царстве магов, с дарами.

«И пришли они, и сказали старейшинам иудейским: «Родился тот, кого вы называете Мессией».

В следующем году Стас вошёл в фавор к отцу Афиногену. Как когда-то покойного Кормчего подкупило знание Стасом счёта, так теперь Афиноген млел, наблюдая за его художественными упражнениями. В монастыре отстроили уже и храм, и колокольню, иконы для алтаря купили, а расписывать стены было некому, ввиду церковного раздрая из-за реформ. А Стас однажды, в лёгком подпитии, куском древесного угля в несколько взмахов изобразил на белёной стене рублёвскую «Троицу». Два монаха, бывшие в тот момент в храме, и добежать до него не успели, а дело было уже сделано. Конечно, надавали ему тумаков и выкинули за ворота.

А на другой день сами пришли, и смиренно звали его к отцу-настоятелю. И началась у Стаса дружба со стариком.

С удивлением узнал он, что Афиноген, как только мог, изыскивал средства для монастыря, а сам жил скудно. Не мы суть важны, говорил он, а Бог, а потому и место, где люди Богу служат. Бог суть общее наше, ему отдать ничего не жалко. Предвратье Божие красивым должно держати. Есть ли в душе твоей, Стас, для такой работы сила?

— Есть сила, — ответил Стас, и три года отдал росписи храма. Хрестьяне зауважали его неимоверно; при встрече некоторые шапки снимали, кланялись в пояс. Дашенька детей на экскурсии приводила, показать, как тятенька работает. Знала, что не настоящий он ей отец, а всё же…

С Афиногеном лишь однажды они пособачились, и из-за чего? — из-за той самой книги! Стас-то, по правде говоря, не догадывался, что она из числа запрещённых. И почал как-то цитировать из неё кусками при святом отце. Тот просто в ярость пришёл:

— Как смеешь ты!.. Это же глумление, прости, Господи! Будто Христос не от Девы, а от блудницы Геры, и от бесов языческих — от Кроноса и Зевса, а не от праведных отцов Авраама, Иессея и Давида!

Потом они неделю дулись друг на друга, не разговаривали. А когда помирились, старик плакал.

В июне 1672 года, когда роспись доведена была уже под самый купол, служили здравицу новорожденному царевичу, явившемуся в свет в день св. Исаакия Далматского. Паче чаяния, имя младенца названо не было. Но в храме все о том помалкивали, и только дома дали волю языкам. Только в августе объявили имя: у царя Алексея Михайловича родился сын Пётр.

Полтора месяца спустя Стас и Алёна выдали замуж Дарью. Свадьба наделала шуму! Сватать приехали ажно из Москвы, целый обоз: Тимофей, племянник важнющего купца Аверкия Кириллова, торговавшего со всем белым светом, с челядью. Откуда только узнали? Не иначе, дед невесты, купец Минай Силов подсказал. Монастырю жених денег пожаловал вдосталь; отгуляли в Плоскове, уехали в Москву. Стас и Алёнушку с молодыми отпустил: пусть подивится на стольный град.

Тем боле, работа над росписью храма шла к концу, и он замыслил на месяцок перебраться жить в монастырь, чтоб не тратить время на дорогу.

Так и сделал. Взял с собой одеялко, телогреечку — холодно уже было в октябре на верхотуре, на шатких жёрдочках, перекинутых меж узких окон; столовался у монахов. И ещё была при нём любимая книга. В минуты отдыха листал её, а когда лез наверх, то прятал за вынимающийся камень в стене позади алтаря.

За месяц, при помощи опытного штукатура и мальчика-краскотёра добрался он до самого верха, и надлежало ему в завершение работы писать Богоматерь с младенцем. Стас даже не пошёл советоваться с отцом Афиногеном, как раньше делал, прежде чем браться за лики святых угодников. Младенца он напишет, а уж лик-то Богоматери сиял перед его внутренним взором и без советов настоятеля:

«А дитятко на земле сидело, по второму году, с лицом, отчасти похожим на лицо матери. А сама росту была такого, что должна была смотреть снизу вверх, а тело имела нежное, а волосы на голове цвета пшеницы. А мы, имея с собой юношу-живописца, их изображения отнесли в свою страну, и они были положены в том храме, в котором было проречение. Надпись же в Диопетовой кумирнице такова: «Солнцу Богу^[10] великому царю Исусу персидская держава вписала».

В абсолютной сосредоточенности он заканчивал этот портрет. Похожа? Сделал шаг назад, присмотрелся. Похожа! Это — навсегда, портрет любимой. Навсегда. Ещё шаг назад.

На каменный пол собора он рухнул из-под купола без единого вскрика.

Примечания

6

— Шагай веселее, дикарь!

— Но и ты не джентльмен.

— Не тебе думать об этом!

— Я сам буду думать, о чём мне думать.

7

Ира — Гера, сестра и жена Зевса.

8

Урания — Небесная.

9

Mupios — бесчисленный.

10

Элиос, Зевс, Теус, Деус, Дио.