Моя психушка: Made in Belarus

Дмитрий Заплешников

Потиху я схожу с ума. Куда-то уплывают мысли. Не стану я нормальным никогда, я не вернусь туда, где все пропитано корыстью. Мне говорят: «возьмись за ум»! Зачем? Я что, в неадеквате? В моей стране так много дум, что не хватает мест в шестой палате…

Правила для всех

Part V — «местность и режим»

Бесцельно слонялся по отделению. Узкий коридор занимал около ста пятидесяти метров в длину с большим углублением в виде фойе, сделанным вроде как для отдыха пациентов. Еще в первый день заметил большое столпотворение в нем и не придал этому значения, думал, что пациенты что-то обсуждают. На деле почти каждую неделю в разные дни психиатрию посещает приходской священник из православной церкви. Отойдя метров тридцать от КПП в сторону беседок напротив небольшой стоянки, можно было наблюдать купала здания храма. Я крещен с младенчества и с большим уважением отношусь к крестным родителям, хотя заходить в церковь не было никакого желания. Несколько лет назад пришел к вполне осознанному выводу, что христианские, как и другие храмы, являются проявлением системного заточения, стремясь, как и государство, содрать последние гроши с прихожан, продавая свечки, иконы и другую атрибутику, при этом отдавая копейки на льготные налоги (а некоторые вообще отсутствуют для церкви в виде исключения) и тем более реальные нужды общества: улучшение инфраструктуры, помощь нуждающимся в должном объеме. Список можно продолжать бесконечно. Безусловно, такие места должны быть, это часть многотысячной истории человечества, однако последние несколько веков они превращаются в пристанище безнадежных либо в самое абсурдное, что можно себе представить. Один из ярких примеров современной бизнес-церкви: освящение священнослужителем огнестрельного оружия или автомобилей за определенную сумму. Территорию церкви увидеть не удавалось, она была огорожена не хуже дурдома, разве что без колючей проволоки сверху забора. Прихожанам разрешалось выполнять какие-то работы в обмен на койко-место, пищу и, возможно, небольшое денежное вознаграждение, поэтому некоторые выписавшиеся пациенты, не имея другого варианта крыши над головой или возможности устроиться на более-менее оплачиваемую работу, ради собственного содержания с последней надеждой отправлялись туда.

Беседки между КПП и церковью так и пестрили колкими нацарапанными или написанными маркерами выражениями вроде «лучше две недели в психушке, чем полтора года в сапогах». Кругом были хвойные и лиственные деревья. Путь по тротуарам казался крайне живописным, хотя стройка напротив храма немного раздражала шумом и матерным общением работяг. Всегда казалось, что строители разговаривают на своем, не понятном никому языке, и дело даже не в матах, а в словосочетаниях: «подай мне эту хуйню», «слева напротив той пизды», «ну там, где стоит этот дебил». И такие обращения были направлены к людям, стоящими спиной к просящему, то есть даже без усилия они по непонятным выражениям для среднестатистического человека догадывались, где, с какой стороны и недалеко от кого лежит необходимый инструмент. Несмотря на подпорченную погоду (резкие осенние ветры и небольшой дождь время от времени), на улице было оживленно: пациенты гуляли в дневное свободное время перед обедом, врачи общались, а подсобники что-то носили из одного корпуса в другой. Первые дни, проходя мимо окон, был удивлен, почему люди шатаются по улице в непогоду, потом понял — заняться в психушке больше нечем.

— Эй… ммм… прости, забыл, как тебя зовут. Пойдешь вечером гулять? Ваня предлагает выпить за знакомство, — раздался голос за спиной.

— Вы от военкомата? — раздался раздраженный голос медсестры. Чуть левее сидела еще одна, не обратившая никакого внимания на пришедших.

Обернулся и увидел Шурика, который улыбался, видимо, от спонтанного предложения нового прописанного в палате и шмыгал носом каждые несколько секунд, вытирая его рукавом клетчатой рубашки.

С первых минут в отделении было понятно, что пациенты, которым за 30 лет, не особо следят за внешним видом, независимо от получаемых медикаментов. Главное, чтобы было тепло, уютно и комфортно. Более младшие по возрасту пытались показать себя с лучшей стороны, исходя из принципа «по одежке встречают, по уму провожают». Шурик был одет как с иголочки: фланелевая рубашка в клетку явно куплена незадолго до попадания в психиатрию, совершенно неудобные плотные джинсы темно-синего цвета, которые мешали ему нормально садиться на стул, резко поворачиваться, вставать или ложиться на кровать. Это было отчетливо заметно и невооруженным глазом. На руке дешевые, хотя и аккуратные часы в пластиковом красном корпусе. Иметь такой аксессуар в 29-м отделении не положено, как уже говорилось, персонал закрывает глаза на некоторые неопасные для пациентов вещи. Особого определения безопасных вещей в психиатрии нет. Мне рассказывали случаи, когда признанные вменяемыми пациенты, которых ожидал суд через несколько дней, глотали ложки или другие предметы, пытались вскрыть себя острыми частями разбитых керамических изделий, осколками плитки или делать вид, что вешаются, обмотав куски простыни об радиаторы отопления или дверные ручки. Потолки были около трех метров в высоту, и даже те лампы, на которых можно затянуть петлю, казались недосягаемыми без сторонней помощи. Смысл таких действий в том, что врачи не хотели брать на себя ответственность (кто его знает, действительно пациент хотел покончить с собой или делал вид), поэтому вместо суда и отправки на зону таких персонажей ожидало продолжительное лечение от попыток суицида в психиатрии. Если на зоне есть четкие разграничения своеобразных рангов и статей (к примеру, педофилов, выражаясь жаргоном, опускают до степени, когда человек находится на грани), то в дурдоме такого нет. Ничего не значащий или опущенный для уголовного мира преступник мог запросто построить невменяемых пациентов, отобрать сигареты или другие предметы, которые его интересуют, как и договориться на смягчение режима у медперсонала за взятки, обмены и какую-либо помощь: постоянную уборку территории, разноску контейнеров с пищей в соседние отделения, мытье полов и многое другое. Своими глазами увидеть такое не удалось, хотя рассказы ходили по отделению от разных людей, у которых не было причин привирать.

— Да, с удовольствием выпил бы чего-нибудь горячительного, — не задумываясь, ответил я.

— Давай тогда попробуем отпроситься минут за десять до пяти, чтобы не было очереди при заполнении журнала выхода, — добавил Шурик. Мы переглянулись, поняли друг друга и пошли в разные стороны.

Меня догнал резкий выкрик:

— Все по палатам! Быстро! — голос звучал недовольно, с оттенком строгого приказного тона.

— Что случилось? — спросил я у проходящего мимо пациента.

— Все нормально, тихий час, — удивленно ответил он. Сложилось впечатление, что пациент подумал, почему я об этом не знаю, не маленький же.

В палате никто не спал. Пациенты по-прежнему играли в карты, шахматы и другие игры, а лица на осмотре разговаривали между собой. Только Ване ни до чего интереса не было, он все так же торчал в телефоне. Вова пытался заснуть, бесконечно переворачивался на кровати, но так и не осмелился попросить общающихся вести себя тише. У него и самого громкая манера разговора, что мешало всем в позднее время. Вова знал, что, если сделает замечание, впоследствии упреки будут поступать от всех прописанных, поэтому всячески пытался показать недовольство. А вот Шурик был на эмоциях. Хорошо ощущалось его искреннее улыбчивое настроение, потому что перед нами были призывники, которые его обижали и точно не хотели разговаривать с малышом. Я, напротив, стремился узнать что-то новое, понять режим и систему, наказания, которые могут применить к лицам на осмотре, а помимо Шурика, никто ничего дельного сказать не мог: не имел желания либо ему было абсолютно похуй.

— Уже скоро-скоро… — безостановочно повторял подобные фразы Шурик с двух тридцати и до самого выхода.

— Не напружвайся, добра? — через полтора часа повторений один раз заметил Ваня и снова уперся взглядом в телефон, нажимая на сенсорный экран.

Мы подошли к пункту дежурства медсестер и попросились выйти на десять минут раньше, нам разрешили поставить запись о выходе заранее, но все же сказали ждать возле плотно запертой двери. Ровно в 17:00 по немного спешащим часам раздался свист и из второй палаты показался пациент. Впервые видел, как женщина бальзаковского возраста в белом халате свистит, как хулиган во дворе, подзывая друзей. Пациент, не торопясь, подошел к пункту, поздоровался, обсудил несколько интересующих его вопросов по процедурам и взял обычную оконную ручку. Отворить дверь и выйти без такого нехитрого приспособления из 29-го отделения можно было, только если большую пластиковую дверь открыли снаружи либо у стоящих в очереди на выход имелась плоская отвертка или столовая ложка, а такие предметы пронести удавалось далеко не каждому. Через несколько дней понял, почему настенные часы, подвешенные на большой высоте, немного спешили: отпустив пациентов раньше в будний день хотя бы на несколько минут, можно было попасть на спонтанную проверку. Бывали случаи, когда персонал за это получал денежный выговор помимо простой ругани от руководства. Таким образом медсестры себя перестраховывали. Кроме того, чтобы настроить часы, нужно было вызывать подсобных рабочих, которые в большинстве своем не отличались от бывалых алкоголиков, а с трясущимися конечностями отправлять их на стремянку опасно. Мы вышли на улицу, я сделал глубокий вдох свежего воздуха и направился по длинной дороге к выходу с территории.

–…здесь есть нормальный магазин и бар сбоку, минут десять идти. Лучше пройти или проехать к торговому центру All, там все дешевле, хотя фиг его знает, сколько автобуса ждать, а идти подольше, минут двадцать… — консультировал меня и Ваню Шурик после прохождения КПП.

— Вообще нам ходить никуда нельзя, говорят, гуляйте возле отделения, там лавочки есть, ветер не дует. Но у меня на вахте еще ни разу не спросили, откуда и куда.

— Малы, у нас часу няма, давай у бліжэйшую краму, — сказал Ваня, и мы отправились дворами к ближайшей лавке за алкоголем, проходя вдоль церкви и стройки.

Это был обычный магазин для поселков городского типа, который совершенно не радовал ассортиментом. Пиво — только белорусского производства и без особого выбора. Что-то перекусить можно было найти без проблем, хотя в первую очередь нас интересовал алкоголь «за знакомство». Предложение взять крепкое спиртное сразу отклонилось: Ваня не хотел, а Шурик заявил, что быстро захмелеет и нам придется поднапрячься, чтобы завести его обратно. Как и в большинстве мелких магазинов, винно-водочный отдел находился напротив бакалеи и промтоваров, возле него толпилось несколько замученных работяг, скорее всего, идущих со стройки и решивших запить горе низкой заработной платы дешевым плодово-выгодным вином. Их комбинезоны выглядели немало повидавшими, не было даже маленького просвета чистого места — все заляпано краской и строительными смесями. Где-то слышал, что в грязной рабочей одежде проезд в общественном транспорте не разрешается, дабы не создавать неудобств опрятным пассажирам. Здесь это никого не волновало. Рабочих из соседних строек коттеджного поселка можно было увидеть на остановке почти каждый вечер по двое или по трое, а иногда и в большем количестве. Бар возле магазина был невысокой наценочной категории, тем не менее, при всей приятности цен денег от желания не прибавилось и на посещение заведения не хватало. Раньше думалось, что в Испании, Португалии, Италии или других жарких европейских странах основные объемы пива в магазинах ориентированы на то, чтобы оно не успевало нагреваться и вкус не терялся. Теперь отчетливо понимаю, что культура пития у граждан таких стран совершенно другая и выпивать алкоголь в большом количестве не имеет смысла, достаточно двух-трех бокалов вина или треть литра пива, чтобы хорошо провести время, беседуя с друзьями. Ни раз лично наблюдал, как литровая стеклянная бутылка Estrella выпивалась тремя испанцами в течение целого вечера, а про объемы вроде полутора или двух литров, скорее всего, не знают даже поставщики местных магазинов. Беларусь никогда не ориентировалась на западные ценности, и в интересах государства преобладает спаивание граждан дешевым некачественным алкоголем в больших объемах. Наверное, чтобы не думали о лишних свободах. Поэтому было решено скинуться и взять два с половиной литра одной бутылкой отечественного пива. Хорошо снимает стресс, не требует больших денежных затрат, а о невысоком уровне производства говорит отчетливое состояние похмелья после небольшого употребленного количества.

Шурик раньше ни с кем не ходил распивать спиртное в окрестностях РЦПЗ, поэтому и понятия не имел, где можно скрыться от глаз патрулей милиции или добропорядочных граждан, которые при виде небольшого нарушения общественного порядка тут же начинают об этом сообщать в небезызвестные органы. На самом деле, еще проходя вдоль аллеи по аккуратному, хотя и местами разбитому тротуару, я увидел небольшие лесные массивы и множество закоулков, где никто не будет заметен случайному взгляду. В лес не пошли по причине часто прогуливающихся медиков напротив психиатрии, у которых в должностных обязанностях — сообщать о нарушении режима пребывания пациентов и лиц на осмотре. Было решено скрыться за мусоропроводом. Хотя запах не придавал наслаждения происходящему, особого выбора не было. Стояли около часа. Ваня был как никогда разговорчив и снова сильно возмущался принципу ограниченности и недостатку нормальных, на его взгляд, людей в отделении. Шурик почти все время молчал и неподдельно радовался, что нашел новых друзей, которые не только его не обижают, но и берут с собой погулять. Видимо, малыш не сильно жаловал алкоголь и уже через несколько глотков из общей бутылки его начало шатать, благо тащить никого не пришлось. Когда темы иссякли, а дно достигнуто, мы отправились на боковую.

В первые дни сложно было привыкнуть к расписанию туалета для курения или, попросту говоря, общей параши, да и вообще распорядку отделения. Выйти после вечернего свободного времени уже нельзя, а вдыхать никотин только в отведенные часы для справления нужд. Туалет выглядел удручающе. На нескольких небогатых сквотах, где удалось побывать в разные периоды жизни, обстановка санузла была куда более впечатляющей и благоприятной. Да что там, даже разбитые уличные сельские туалеты были бы мне больше по душе. На двери два замка и один засов. Помещение занимало около семи метров в длину и пяти в ширину. В конце — большое окно с решеткой и постоянно открытая форточка, что создавало дискомфорт в ветряные холодные дни. Подоконник деформирован и направлен вниз от постоянно сидящих на нем пациентов. Половину пространства занимали унитазы без стульчаков с перегородками между собой и время от времени неработающими смывами. Привычных кабинок с дверцами нет, и, зайдя покурить, взгляд часто упирался в справляющих свои дела пациентов. Место после последней перегородки и окном ничем, кроме трубы, не было занято. Сомневаюсь, что там хотели поставить раковину для мытья рук, скорее всего, посчитали, что унитаз возле невысокого окна ставить нерационально, и убрали после сдачи здания в эксплуатацию. По трубе видно, что если к ней что-то и прикручивали, то очень давно. График работы туалета был строго соблюден на протяжении всего моего пребывания в психиатрической больнице. Иногда пациенты просились по нужде или по причине острого желания выкурить сигарету, и все равно их не пускали за закрытые на два замка и засов двери. Только если пациент был послушным, не конфликтовал с персоналом и поступался личными интересами, ему позволялось справить нужду в санитарной комнате. Бывал в ней несколько раз с медсестрой и одним из прописанных в хороших отношениях с персоналом: дверь, слева от прохода — ванна, унитаз и умывальник, одна перегородка ближе ко входу на половину помещения. Судя по стопкам грязного белья на прогибающемся столе, помещение также предназначалось для хозяйственных нужд, хотя ничего для стирки там не заметил, разве что тазики, ну уж вряд ли это делают вручную. Основной принцип общего туалета заключался в закрытии через каждый час. Также им нельзя было пользоваться на тихом часу и во время выдачи лекарств пациентам — по инструкции палаты должны быть открыты нараспашку, а сторонние помещения закрыты на ключ, который хранится у медсестры, выдающей медикаменты. Ночью не пускать или закрывать туалет не имеют права, на практике пациенты избегали ночных посиделок на подоконнике вонючей параши во избежание криков и ругани персонала. Это сильно раздражало выходящего из палаты после отбоя и отдыхающих пациентов. По наставлению медиков инструкции соблюдаются не всегда. Самое посещаемое время туалета — пятиминутка после открытия и перед закрытием. Если пациенты находятся внутри, дверь не должна закрываться, а форточка открываться. Выполнить эти действия практически невозможно, так как будет задымлено все отделение, если не этаж. Другими словами, инструкции не соблюдаются только тогда, когда это выгодно персоналу.

Распорядок дня показался более-менее нормальным: подъем в семь; завтрак до девяти; закрытый туалет на час; до одиннадцати процедуры, тесты и анализы, в редких случаях могли кого-то вызвать после обеда; с одиннадцати до часа свободный выход тем, кому можно; обед до двух; тихий час и закрытый туалет до пяти; вечерний выход с пяти до семи; ужин до восьми, иногда разрешали посетить столовую до девяти, если оставалось много несъеденного; отбой в одиннадцать вечера. На практике завсегдатаи и некурящие не спешили на завтрак, и если не нужно было принимать лекарства, то до полдевятого их никто не дергал. Во время тихого часа разговоры можно было услышать практически из каждой палаты, за исключением палат, где находились буйные (привязанные и обколотые) пациенты. На отбой все уходили раньше на час-полтора, так как после девяти вечера в отделении практически никто не мог разговаривать под действием сонников или других препаратов для гуманного лечения.

Не помню точно, скорее всего, общую душевую разрешалось принимать ежедневно. Был только один раз без водных процедур. Пациенты начали шептаться, что пришла красивая медсестра брить бомжа, и столпились перед дверью душевой. Из любопытства тоже решил посмотреть, хотя ничего про девушку в белом халате сказать не могу, кроме того, что у нее были светлые волосы, шпильки и отчетливо заметные чулки, выглядывающие из-под короткого халата и юбки чуть длиннее, так как взгляд уперся в живую очередь на работающий душ. Бомж (для того пациента это слишком громкое слово) — обычный старичок, заросший бородой с отчетливым оттенком алкоголизма на лице. Душев около семи, помещение просторное, с умывальниками и без перегородок. В остальном все стандартно: обшарпанная и отваливающаяся белая плитка на стенах, окно с решеткой и сливы через каждые полметра на кафельном полу. Оказалось, из немалого количество душей работало только два или три. Раньше и после этого туда не заходил. В первые дни мыться не хотелось. Когда холодно, особо не попотеешь, да и не погуляешь мокрым по длинному коридору, можно залечь с простудой (дует буквально отовсюду), а через два дня после прописки я перевелся в платную палату с отдельной душевой кабиной для четырех человек.

–…я сказала отбой! Ты что, тупой, что ли? — кричали с пункта дежурства на пациента, стоящего рядом. Медсестру разглядеть не удавалось, она находилась за выемкой для стола, и угол стены перекрывал пространство. — Иди спать, ничего тебе нельзя!.. Какие выходные домой, ты на лечении! Пусть кто хочет приезжает, но не твои друзья-алкоголики подзаборные… — она кричала долго, а пациент, виновато наклонив голову, покорно выслушивал все упреки в адреса своих друзей и собственный, при этом не имея права ответить, так как может быть еще хуже.

Было дернулся в сторону на помощь, однако меня остановил другой пациент и начал невнятно говорить про бегемотов. По нему сразу можно было сказать — принял лекарства на ночь. Большинство пациентов после девяти вечера выглядели примерно так: взгляд в пустоту, нарушенная координация движений и несвязная речь на отстраненные темы, если вообще оставалась способность произносить слова. Простояв несколько минут возле невменяемого пациента и повернувшись в сторону пункта дежурства, увидел, что там уже никого нет, и отбросил идею идти разбираться.

Смены бывают разные, и в тот вечер была не самая приятная. В первый день дежурила по крайней мере одна из этих медсестер и сначала показалась вполне добросовестной и ответственной. Спустя время первые ощущения испарились без возможности восстановления. Покорректнее описать не получится. На деле происходит так: некоторые берут шоколад и за это, например, разрешают задержаться на небольшое время после свободного выхода в выходные (проверок-то точно не будет) или взять кипяток из комнаты отдыха персонала, так как в других местах иметь кипятильники или чайники не положено, а большая часть персонала считает взятки в виде натуральных подачек нормой и по-прежнему относится к подопечным как к куску говна, откровенно вытирая о них ноги. Второй вариант был вечером в день прописки: постоянный шум персонала в коридоре и крик за мелочную провинность. Попросился в душ в платной палате — влетело и тем, кто там находился, и тебе; сходил покурить в неположенное время или в бельевую с разрешения уборщицы — крика меньше, но все равно ты говно. Лицам на осмотре было проще, формально нас не имели права лишить свободного выхода. В обход распорядка и режима, если призывник не понравился, его можно было направить на забор крови или прохождение тестов в отведенное личное время, хотя была сложность: медсестре нужно объяснить врачу, принимающему лицо на осмотре, почему он не отправился на процедуры с утра или хотя бы до обеда. К пациентам отношение за провинности и нарушения куда более строгое: привязка в кровати, усиление дозировки или мощности применяемых препаратов, запрет свиданий или личных вещей. Не могло быть возражений, потому что, если человек в дурдоме признан больным, то прав и голоса у него нет. Все происходит исключительно на усмотрение персонала, и это не полностью закрытое учреждение, а тем более отделение. Страшно представить, что творится в Гайтюнишках!

Несколько раз поднималась тема иерархии. Завсегдатаи уверяли, что она очень строгая и четко распределена, лично я ничего подобного не заметил. Был только один случай, когда действительно чувствовалось, что врач стоял выше младшего медперсонала. В остальном и медсестра, и санитарка, и даже уборщица могли сказать «иди в палату и не выходи» или «ты лишен свободного выхода», и так будет. Кроме того, люди работают в этом учреждении не один год по причине третьей составляющей счастливой жизни среднестатистического гражданина в виде власти, и большинство хорошо знают друг друга. Насолил одному, мстить будут все, независимо, прав медицинский работник или пациент. После поднятия темы иерархии второй или третий раз стал обращать внимание на пациентов, пытающихся подлизаться к персоналу, и снова ничего подобного не заметил. Даже стукачи не спешили сообщать о нарушениях лечащим врачам или комиссиям, а советовались с медсестрами. Если есть иерархия, то логично было бы подумать: сообщил старшему по рангу информацию — больше поблажек можешь ожидать. Однако крысы получали поблажки в первую очередь от низких звеньев, даже уборщицы могли повлиять на решение, отпустить ли алкоголика на свободный выход после десяти дней лечения или можно ли гомосексуалисту получить свидание с парнем после неудачной попытки суицида. Единственная часть персонала, которая не любила стукачей, это санитары, и то таких единицы. Все остальные, начиная с прачки и заканчивая обходным врачом, с удовольствием выслушивали жалобы о выкроенном где-то трамадоле, спрятанном у наркомана из соседней палаты, или притворяющемся суициднике, признающимся среди пациентов, что просто хочет большой отпуск в виде больничного листа. За исключением пичканья медикаментами, от которых большинству пациентов ничуть не лучше, четкого разграничения «лица на осмотре» и «пациента» также особо заметно не было. Все мы люди, и все в дурдоме.