За синей птицей

Дмитрий Вержуцкий

В сборник вошли неопубликованные рассказы, разные по тематике, но позволяющие по-новому взглянуть на старые и не очень события, жизни людей, столкнувшихся с неожиданными явлениями или поворотами судьбы.

ИЗ ЖИЗНИ

В МЕТРО

— А вот еще был случай, — державший речь затянулся сигаретой и сунул оказавшуюся рядом большую еловую ветку в затухающий костер.

Пламя, облизав добычу, сразу вспыхнуло и осветило неровные очертания силуэтов деревьев из окружавшего их леса. Огромные звезды сверху стали не такими яркими и близкими, как пару секунд назад. Желтые искры, уходя неровным потоком вверх и в сторону, сливались с ними, образуя причудливый разноцветный рисунок. Находившийся рядом горный хребет, у самого подножия которого они расположились на ночь, черной громадиной нависал, казалось, прямо над ними. Лишь белые заснеженные края вершин, поднимавшихся на трехкилометровую высоту, заметно выделялись на фоне более темного небосклона.

— Был у нас егерь один, чудик еще тот! — речь Михалыча, как обычно, не страдала отсутствием нецензурной лексики, но филигранное умение художественно и в меру обставлять изложение редкими, но точными идиомами и междометиями, придавало ей особый колорит.

— Что-то там он окончил, МГУ, кажется. Технарем, по физике или что-то похожее. Или не окончил — кто сейчас вспомнит? Решил, в общем, он из столицы свалить и жизнь настоящую себе устроить. Ну, бзик у него такой был. Единение с природой, вред от цивилизации и все такое, — рассказчик помолчал, глядя в костер.

–А может, просто говорил всем так, а на самом деле просто достали его, тоже бывает. Толком парнишка ничего не знал, не умел, но взяли его в заповедник — на кордонах ведь никуда не денешься, все на виду, жить захочешь — обтешешься. Студентом его прозвали. Конечно, нам тогда всем пришлось постараться, чтоб хоть от части городской дури его избавить. Худо-бедно, но пару лет парень отработал, притерся малость и отпуск, наконец, решил взять. И что? Так и будем в сухую слушать? Горло уже совсем пересохло, а никто даже не пошевелится!

Колька, парень лет двадцати пяти, самый молодой в компании, кивнул, поднялся и молча направился к столу. Через минуту все сидели с налитыми на треть кружками и немудреной закусью из хлеба, сала и лука в руках.

— Во, це — дило! Ну, за женщин! И с ними плохо, но и без них, если рассудить, — совсем никуда! — сказав сей краткий, но емкий и философский тост, рассказчик опрокинул в себя разведенный спирт, крякнул, занюхал рукавом и медленно, с чувством, начал уничтожать бутерброд с салом. Дожевав, ладонью обтер коротко стриженую бороду и усы, затем продолжил свое повествование.

— Так, о чем это я? А, вспомнил — про Студента! Короче, подался он в Москву в отпуск. Ну, а что? Маманька там у него, два года не виделись, только письма писали, она — пять, он ей — одно. Друзья, какие-никакие, но, наверное, остались. Бабки у него были — куда здесь потратишь? Да и отпускные за два года выдали. Короче, поехал при деньгах приличных. Зима только начиналась, до льда еще месяц ждать. Успел он на последний теплоход. Зачем-то всякий полевой бутор с собой взял. Ну, по-разному бывает, может, человеку с Воробьевых гор захотелось на камусных лыжах покататься, пофорсить… Но только никто у нас и представить не мог — как он там, в отпуске своем, на самом деле время проводил! После только узнали, что каждый день утром, когда народ на работу едет, он в этой толпе спускался в метро и часа два по всем веткам катался. Все ничего — кто запрещает? Хочешь кататься — катайся! Но этот Студент ведь не просто так — он ведь с понтами все делал!

Михалыч закурил и снова ненадолго замолчал, с заметным удовольствием оглядывая широко открытые глаза окружающих, увлеченных его очередным рассказом. Огонь снова начал угасать, но Колька поправил положение, подбросив сразу большую охапку сухих сучьев. Пламя весело затрещало, раздвигая темноту и освещая лица четырех человек, сидевших вокруг костра. Сноп ярких искр отправился в низкое небо.

— Спускался он в метро с выдумкой приодетый. Шуба длинная из светлых зимних волков, расстегнутая. Под ней — толстый свитер с оленями. На голове — ушанка большая, мохнатая, из росомахи пошита. Унты на ногах до колена, вы не поверите, полностью — соболь, черная головка, высший сорт! Умереть — не встать!! На руках — огромные рукавицы-шубинки, сверху чернобуркой крытые. За плечами — поняга, к ней с одной стороны карабин приторочен в чехле, с другой — топор с метровой рукоятью. Мешок из грубой дерюжины в поняге шишкой кедровой набит.

— Да, надо сказать, что парнишка этот к нам задохликом, глистой сушеной прибыл. Ростиком-то, вроде, ничего, длинный такой, но соплей перешибить можно было. Но, пока с научниками по горам с учетами лазал, с егерями профили чистил, да зимовья рубил, потихоньку и отъелся, силу набрал. А что? Полное ведро мяса каждый день вечером на троих варилось. Медвежатина, изюбрятина, сохатина — этого всегда в изобилии, иногда и оленина бывала. Для разнообразия по осени — утки, гуси, глухари в ход шли. Пару луковиц туда покрошишь, горсть крупы, полгорсти соли — вот тебе и варево. Половину с вечера, половину на утро. Весь день по горам, как тот олень носишься… Э-эх, были же времена…

Мечтательно вздохнув, Михалыч достал из кармана пачку, вытряхнул оттуда сигарету, сунул в огонь подвернувшуюся ветку, подкурил от разгоревшегося конца и продолжил.

— Ну, так вот, что дальше. Кажись, говорил, что был этот поначалу Студент худой, но почти под два метра ростом. А когда заматерел, так вообще за сотню килограммов стал! А тут еще и бородой черной весь оброс — ну, точно, когда уезжал, настоящим варнаком выглядел!

Далее рассказ повествовал о том, как во всем этом диком облачении, неся на плечах понягу с карабином и топором, с широкими, подшитыми лосиным камусом, лыжами в охапку, отпускник спускался в метро. Там он втискивался в поезд, сбрасывал понягу на пол, развязывал мешок, доставал кедровую шишку и, ошелушивая ее на пол, разрызал орехи, съедая ядрышки и смачно сплевывая скорлупу на пол. При этом вид он имел чрезвычайно наглый и смотрел сверху на всех окружающих с нескрываемым высокомерием.

Народ, понятно, был совершенно изумлен таким прикидом! Люди бросали на Студента осторожные взгляды и недоумевали — каким ветром эту колоритную личность из далеких таежных краев занесло в метро? Естественно, стоять вплотную к нему никто не старался и, даже в плотно набитом вагоне, вокруг парня образовывалась пустота. Среди женщин, как всегда, находились и особы внимательные, которые, разглядев — чем покрыты унты незнакомца, вообще впадали в ступор! Меха, надо заметить, в те годы сильно ценились…

Таким вот своеобразным манером, каждое утро в рабочие, многолюдные дни, Студент и кочевал по метро, переходя с ветки на ветку, поднимаясь и спускаясь по эскалаторам, задыхаясь от жары и потея, но демонстрируя всем, насколько глубоко безразличны ему людские условности. Судя по всему, это занятие доставляло ему огромнейшее наслаждение!

Все шло по накатанному, но, однажды, в конце января, привычно сплевывая шелуху на пол вагона и гордясь своим «крутым» видом прошедшего огонь и воду таежника, он не сразу заметил неожиданно заинтересовавшегося всем увиденным и протиснувшегося к нему поближе невысокого пожилого человека.

Это был директор его заповедника, приехавший в Москву по делам. «Бывалый таежник», онемев от неожиданности, сначала просто замер, не зная — что делать и куда прятаться. Он как-то сразу съежился и стал вдвое меньше ростом и объемом. Затем, нервничая и суетясь, тонко запричитал:

— Ой, Аркадий Иваныч, здрассти! Вы как здесь? В командировке? Я вот тут это… Намусорил немного… Сейчас, сейчас приберу! — и, быстро рухнув на колени, бросился сметать с пола шелуху своей замечательной рукавицей и высыпать мусор обратно в мешок. Поезд начал тормозить, затем остановился. Студент быстро сориентировался. — Ой, извините, это же моя остановка, чуть было не проехал! — подхватив в охапку все свои манатки, он с необычайным проворством рванулся к выходу…

— Не стал, в общем, дальше он у нас работать. Приехал, сразу уволился и куда-то подался. Кто говорил — что на севера отправился, кто, вроде, в Ташкенте его встречал — не знаю, врать не буду. Но приколист знатный был! Видно, крепко достала его в молодости Москва, раз он такие понты затеял. Да, вообще — каких только чудиков у нас не появлялось — как-нибудь про других тоже расскажу! Ладно, давай еще по одной, пора и песняка исполнить!

…

Нависающая громада Восточного Саяна осветилась голубоватым светом появившейся луны. Время перевалило за полночь, огонь трещал вновь подброшенными ветками, звучали, сливаясь, голоса. Жизнь продолжалась и было в ней место всем — и серьезным людям и забавным чудакам, без которых тоже неинтересно.

СЧАСТЛИВЫЙ БИЛЕТИК

Итак, жил-был в позднесоветское время в одном из сибирских городков парень один, по имени, скажем, Геннадий. Жил средненько, как все, работал в каком-то НИИ на государство. Женился, дочка родилась, квартиру-двушку в хрущевке дали. Защитил кандидатскую, зарплату прибавили, жена на работу вышла с декрета, купили дачу, стали откладывать деньги на «Запорожец». Но тут внезапно смутные времена наступили, сбережения превратились в пыль, зарплату платить перестали.

Пару лет совсем плохо им было. Пришлось даже кроликов на даче завести, весь участок раскопать, картошкой-морковкой, тыквой да капустой каждый метр засадить. За любую работу Гена хватался, не легко ему тогда приходилось. Случилась у меня командировка в те края, увиделись (одноклассники, как ни крути) — сутулился сильно, одет плоховато, в глазах обида и отчаяние, на жизнь много мне жаловался.

В девяносто пятом, по весне, когда семье кушать как-то особенно сильно захотелось, и не капусты с картошкой, а чего-нибудь посущественнее, понес Гена на барахолку последнюю свою ценную вещь — ондатровую шапку. Сшил он ее когда-то сам, научили добрые люди в экспедициях. Было стыдно стоять на толкучке, рискуя встретить знакомых, но шапку купили на удивление быстро, и даже не торгуясь. У Гены мгновенно созрел план. Достал он с антресолей связку шкурок ондатры, когда-то привезенную по завершении одной из полевых командировок. Сел и за пару дней нашил пять шапок. Шкурки, хотя были выделанные, но старые, шапки вышли так себе, но за сходную цену на следующие выходные ушли влёт. На все деньги он накупил на той же барахолке пушнины из сурка, ондатры и норки. Шапки из разного меха опять распродались с ходу и с большим прибытком. Бизнес пошел!

Купили новый холодильник, приоделись, денежка свободная в карманах появилась. В августе решили съездить на Сахалин к другу, тот давно уже приглашал на море покупаться, развеяться от дел. Съездили, отдохнули, а обратно в свой город уже возвращались на старенькой, но японской машинке! Промысел стал давать вполне приличный доход. Через год переехали в большую трешку в хорошем доме, приобрели новую мебель. Купил Геннадий себе большого «Сафаря» семилетнего и маленькую «Старлетку», почти новую, жене Мариночке. На даче грядку с зеленью только из всего огорода оставили, баньку построили, бассейн, цветочки, барбекю. Встречался я с ним как-то в этот период — в кожаном пальто с меховым подбоем, сыт, дороден, вальяжен, в разговоре снисходителен.

Как-то в июне, еще при Ельцине, предложили ему большую партию отличной норки, чуть ли не за половину реальной цены, но срочно. Вариант был редчайший, денег свободных не было, занял. Много и в долларах. На полгода, под небольшие проценты. У местных бандитов. Дефолт. Долг в рублях вырос сразу в пять раз. Шапки меховые перестали покупать. Пришлось продать машины, часть мебели, еще много чего. Переехали опять в квартирку поскромнее, но с долгами к весне с неимоверными усилиями и с немалой помощью родственников удалось рассчитаться. Крупно повезло Гене, что бандиты знакомые были, счетчик включать не стали. Видел я его как-то в это время — с лица спал, одежда уже явно неновая, мне обрадовался, озлоблен был на все и на всех, дерган и суетлив в общении.

Жить в тот период совсем им худо стало — пришлось на даче кроликов и кур опять развести, все лужайки и клумбы снова засадить картошкой да овощами. Но муниципальные рейсовые автобусы в садоводство отменили, а ездить на частных маршрутках оказалось накладно. Да и это же дача, много чего завозить надо, нанимать машину — опять же не на что. Тут сосед предложил грузовичок маленький — «Ниссан Атлас». Убитый в хлам, но передвигавшийся своим ходом. Всего лишь за двести «зеленых», да еще и в рассрочку. Мол, весну на дачу поездишь, а там — бросишь где-нибудь.

Посмотрел Гена, прикинул — в кабине как раз места для них с женой и дочерью хватает. Залез под грузовичок, глянул мельком — все требует ремонта, видимо, с самой Японии никто этими делами не заморачивался, но месячишко, а то и два точно еще выдержит. На одометре — почти миллион, наверное — второй круг, не иначе. Резина лысовата, но еще поездит. Дымит, масло ест — ну и ладно! Купил Гена за копейки бочку какого-то ангрола левого и стал его в двигатель японской машины доливать. Фильтры и прочее не менял вообще. Соляру заправлял любую, с тракторов и прочей техники, лишь бы подешевле. В общем, так и решил — добить и выбросить.

Весну Гена на грузовичке отъездил. И лето. И осень с зимой. И следующий земледельческий сезон весь. Сначала себе, что надо, завозил, потом соседям, потом и по садоводствам ближним калымить принялся. Денежка опять стала появляться. Атлас чадил безбожно, трясся, дребезжал, но исправно заводился и ездил, и ездил! Сильно выручил японский трудяга Гену в тот период, но все же продал он его кому-то в своем садоводстве снова за те же двести баксов и купил «Калдину». Устроился он тогда в какую-то фирму экспедитором, что-то развозил по клиентам. Платили вполне прилично. Опять у меня было командировка в те края, и снова удалось встретиться с ним. Поспокойнее он стал, одет прилично, но без излишеств, философское отношение к миру в глазах и в разговорах появилось.

Еще несколько лет пролетело. По осени приехал Геннадий в наш город родителей проведать, столкнулся я с ним где-то в центре на улице. Худой стал, злобно клял олигархов и власти, матюгался много по делу и так, но в глазах безнадеги не было. Рассказал, что прошлой осенью взял большой кредит, чтобы машину обновить, да ремонт в квартире сделать. Но тут на хозяина фирмы, где он работал, наехали и сильно. Тот — в бега. Гена — без зарплаты и снова на вольных хлебах. А тут дочке за институт и жилье платить надо, с кредитом разбираться, в общем, опять «попал Вася». И внешне видно было, что жизнь не слишком его баловала в последнее время.

Года три-четыре после той встречи мы не виделись. Как-то зимой в зале ожидания Домодедово вдруг сквозь шум аэровокзала мне послышался знакомый басок. Повернулся — точно! Оказалось, что Геннадий с женой из отпуска домой возвращаются. В Испании три недели отдыхали, «да еще в Италию заглядывали и во Францию, конечно». Маринка у него в шубке норковой, загорелая, гладкая. Да и Гена приоделся, заматерел, солиден стал, опять покровительственные нотки появились в голосе.

Рассказал, что года три назад ушел он в заповедник работать. И, ну надо же! — как раз в это время у нашего тогдашнего главы правительства вдруг возникло непреодолимое желание живого снежного барса погладить! И не где-нибудь в зоопарке, а непременно прямо в горах! А барсы как раз в этом заповеднике и водились, и диссертацию в свое время Геннадий по ним и писал. Вот тут-то наш герой и вытащил свой «счастливый билетик».

Когда гостей дорогих на таежном кордоне угощали всякими экзотическими вкусностями, Гена в нужный момент на глаза появился, что-то сказал умное, да еще и в строчку. И программку готовую по охране этого редкого животного подсунул. Денег дали и дают немеряно, успевай крутиться, осваивать. Гена и зашевелился, в меру своих способностей, а с этим у него недостатка никогда не было.

Что там дальше ему судьба готовит — никто не ведает, а пока, по его словам — жизнь удалась!

ДЯДЯ ВАНЯ

В войну всем предприятиям нужен был лес. Бревна, брус, доски, горбыль, обзол — все уходило для разных производственных нужд. Да и без дров для домов рабочих и управленцев никак не обойдешься, центральное отопление имелось у немногих, а с углем были перебои, да и дорого он обходился. Иркутский аэропорт не был исключением. Заготовительная база вблизи города иссякла, и весной сорок второго им выделили участок под вырубку в дальней тайге, километрах в семидесяти от города. Вокруг участка стояли отличные матерые сосняки, прямые как мачты стволы упирались в небо, такие леса принято называть «корабельными».

Расчистив на ровном месте большую поляну, поставили в середине двухэтажный барак, с домами персонала по периметру, большой пилорамой с дизелем, пищеблоком, кузней, гаражом и баней на отшибе. Прямо напротив, на другой стороне пади проходила полоса строящейся железной дороги Иркутск — Слюдянка. Летом сорок второго работы на этом участке дороги были прекращены, а вся техника и рабочие переброшены на фронт. После войны дорожное строительство возобновилось, сюда пригнали пленных японцев, которые вручную и делали отсыпку полотна.

В сорок девятом японцев отправили домой, на их место стали прибывать освободившиеся из лагерей с пометкой «без права проживания в городах» и жители предполагаемого к затоплению участка старой дороги Иркутск — порт Байкал. В пятьдесят шестом строительство железной дороги было завершено. К началу шестидесятых лесоучасток, вырубив самые лучшие леса в окрестностях, закрылся, на его базе до наводнения семьдесят первого года существовал детский санаторий, потом его перепрофилировали в базу отдыха и, в начале девяностых, окончательно ликвидировали. А небольшой поселок так и остался.

…

Соседями по поселку у нас были Ковальчуки — дядя Ваня и тетя Маша. Детишек у них было трое — Сережка, Мишка и старшая Ленка. С Сережкой и Мишкой мы играли, строгую Ленку побаивались.

Однажды наш лесоучасток, где дядя Ваня трудился на пилораме, закрылся. Не найдя другую работу, он стал заготавливать веники и черенки для метел. Веники из ерника принимали в леспромхозе на соседней станции по семь копеек, березовые черенки брали за пять. Раза три в год в поселок, завывая мотором, с горы спускался длинный «крокодил» ЗиС-151. Из-под высокого навеса в него перемещались заготовленные веники и черенки, дядя Ваня залезал в кабину и уезжал пункт приемки.

Получив в конторе за сданную продукцию рублей пятьсот-шестьсот (сумасшедшие по тем годам деньги!), он сразу направлялся в станционный магазин. Покупал подарки детям и жене, конфет, колбасы, чего-нибудь еще вкусного из того, что имелось на полках, брал ящик водки и шел по лесной дороге вдоль железки в сторону поселка. До него было три километра. Все купленное дядя Ваня нес на плечах в двух тарных мешках, перевязанных между собой.

По пути у дороги имелось два ключика с замечательной ледяной водой. Одну бутылку он выпивал у первого ключа, еще одну приканчивал у второго. Там мы его с пацанами, чаще всего, и находили. На поиски нас отправляла тетя Маша, всегда назначая старшей ответственную Ленку. Не сразу, но дядю Ваню удавалось разбудить. Он с трудом приходил в себя, потом вставал и шел домой сильно качаясь, но сам. Мы же, дружно уцепившись с разных сторон за мешки, тащили их следом.

Прибыв на место, дядя Ваня выпивал стакан, затем другой и уходил в забытие. Так начинался его запой. Первые дни он был веселый, что-то из жизни рассказывал, играл на гармони, пел, пытался принимать участие в наших играх. Завершалось это нехорошо. Последние дня два или три дядя Ваня не узнавал даже своих детей, бегал по всему поселку с топором в поисках тети Маши, подозревая ее в неверности, просто валялся во дворе и выл.

Когда кончалась водка, он требовал, чтобы жена сходила на станцию и купила еще. Та отказывалась, говоря, что никаких денег он не принес, хотя в самом начале тщательно его обыскивала и все найденное хорошо прятала. Он снова за ней гонялся. В конце концов, дядя Ваня приходил в себя, отпивался морсом из жимолости, отлеживался, отпаривался в бане. И однажды утром, ни с кем не разговаривая, снова собирался, запрягался в самодельные длинные сани и отправлялся резать веники.

В трезвом состоянии дядя Ваня отличался обстоятельностью, работал и в лесу и дома от зари и до зари. В хозяйстве у него все лежало на своих местах, весь инструмент всегда наточен, все отремонтировано, налажено и подогнано, как надо. Детей он сильно не баловал, но, единственный в поселке, сделал во дворе сначала песочницу, потом соорудил настоящую детскую площадку с качелями, вкопал в землю несколько столбов, соединив их лестницами и канатами! Естественно, вся поселковая детвора значительную часть своего свободного времени там и проводила.

Кое-что дядя Ваня про свою жизнь рассказывал сам, особенно в начале запоев, что-то добавляла тетя Маша. Про войну разговоров избегал, говоря, что ничего там хорошего вообще не было. Картина его жизненного пути выглядела настолько неправдоподобно, что трудно было в нее поверить. Впрочем, в те времена всем много чего пришлось испытать, и эта история никого особо и не удивляла.

Родился он младшим в многодетной семье где-то то ли на Подолье, то ли на Волыни. Смогли пережить и гражданскую войну, и коллективизацию, и голод. Окончил четырехлетку и курсы помощников агронома. После трех лет службы в армии, вернулся и в тридцать пятом женился. Отстроили с помощью родственников и других сельчан отдельную хату, пошли и дети. В мае сорок первого получил повестку из военкомата. Два дня было в запасе, решил крышу перекрыть. С нее неловко и упал, сломал ногу. Из военкомата приезжали, посмотрели и вычеркнули из списков.

Началась война. Почти всех мужиков, кроме Ивана, который еще на костылях ходил, да нескольких стариков, забрали в армию. Вскоре немцы броском захватили село. Собрали жителей, потребовали выбрать старосту. Оставшиеся жители единогласно высказались за Ивана — грамоту знает, рассудительный, пусть будет за старшего. Пришлось согласиться. А через два дня наши контрудар как раз в этом месте провели и село ненадолго, но отбили. Прикатил грузовичок, из него высыпались солдатики в синих фуражках с автоматами. Собрали жителей. «Кто староста?» «Да вот, Иван староста». «Это ты — староста? Арестовать!»

Почти год провел Иван по тюрьмам и лагерям. Потом приехали какие-то офицеры, всех выстроили, предложили вину свою искупить кровью. Вызвался в числе первых. Штрафбат. В первой же атаке половина батальона полегла. Он выжил, но был ранен пулей в руку. К счастью, кость оказалась не задета, хотя крови потерял много. Месяц в госпиталях. Должны были отправить в обычную часть, «искупил же кровью», но при сверке документов кто-то заметил, что Иван старостой у немцев был. «Да как же это? Старосту и в обычную часть?!» Снова штрафбат. Очередная атака и большая часть батальона осталась лежать на поле. Иван снова выжил, раненый осколками мины в обе ноги.

И опять госпиталь, на этот раз два месяца. И снова не поняли кадровики — как это, старосту и отпускать в строевые части? Штрафбат, третья атака, выбило почти всех. Санитары нашли Ивана, уже совсем умирающего, но приволокли, доставили в госпиталь. Четыре осколка в груди, тяжелое ранение, шансов на выживание, как сказал врач, — один из десяти. Но он его использовал. Полгода по госпиталям. И — снова комиссия. На этот раз, видимо, судьба сжалилась — отправили его в обычную пехоту. Там он вскоре прибился к батарее, стал подносчиком снарядов, потом заряжающим, потом уже и орудийным расчетом командовал.

В каких только передрягах побывать довелось, еще были и ранения, и контузии, но выжил Иван, назло всему выжил. Но, как начальство представления отправит на ордена-медали, в штабе сразу смотрят: «Так он же старостой был! Этого вычеркнуть!». Так без наград боевых он и остался. Закончилась война с немцами, успел Иван и с японцами повоевать. Демобилизовали рядового Ковальчука только в сорок шестом.

Вернулся домой, а дома и нету. Жена с детьми под бомбами погибла. Чьи бомбы — кто знает? И наши, и немцы бомбили. Из всей большой родни лишь племянница выжила с дочкой и сыном. Остальных никого не осталось. Кто погиб, кого в Германию угнали. У родственницы и остановился, начал помогать ей с хозяйством, но через неделю за ним пришли. Кто-то сообщил куда надо, что староста бывший объявился. Десять лет дали, в пятьдесят третьем по амнистии вышел, но без права проживания в городах и выезда из области.

Завербовался Иван на лесоучасток. Год поработал, пообвыкся. Съездил в город, зашел в детдом, выбрал из старших приглянувшуюся девчушку, которой уже семнадцать стукнуло. Выправил документы, забрал с собой, в конторе лесхоза поставили штампы в паспорта, что женаты. Выкопал в горе землянку, первую зиму в ней прожили. На следующий год уже небольшой дом поставил.

Потом кроликов завели, поросята в загоне захрюкали, куры с красавцем-петухом по ограде начали ходить. Дети появились, пришлось корову покупать. Удоистой оказалась — по два ведра отличного молока давала! Половину самим, половину — на продажу. Так и поднялись потихоньку. Все детишки выросли, выучились, нашли свое место в жизни, завели свои семьи.

С возрастом у Ивана загулы постепенно прекратились. Так, рюмку-другую после бани мог принять, не больше. Тетя Маша сильно этому радовалась. Но все чаще и чаще он в больнички попадал. Осколки в теле давали о себе знать, да и сырость окопная, видно, сильно сказалась на сердце. В семьдесят пятом перед девятым мая власти вдруг вспомнили про него, приехал с района военком и кто-то из администрации, вручили юбилейную медаль и цветы.

Повертел медаль в руках дядя Ваня с недоумением и забросил куда-то в ящик комода. А через месяц вышел он из дома, присел на лавочку и умер. И закончилась такая необычная жизнь простого человека, много раз переломанного судьбой, но прошедшего свой путь и сохранившего себя до конца.