Ананд

Дмитрий Антоньевич Красавин, 2021

1939 год. Он – индус, нелегально пересекший границу СССР, арестованный, бежавший из лагеря. Она – комсомолка, мать-одиночка. Они находят свое счастье. Как находит его епископ Охтинский, лауреат Ленинской премии академик Ухтомский. Как находят его вековуша Досифея и другие герои. А что такое счастье?

Глава 3. Продолжение исповеди

На следующее утро Надежда опять пришла одна, принеся с собой узелок с приведенной в порядок одеждой страдальца, бидончик с молоком и маленький мешочек с гречкой.

Ананд в нарушение ее рекомендаций снова самостоятельно выбрался наружу, заготовил хворост для костра и, не отходя далеко от кельи, успел насобирать целый котелок черники. Увидев свою спасительницу, он, запахнув плотнее вокруг тела одеяло, прихрамывая, подошел к ней, поклонился в пояс и протянул до краев наполненный ягодами алюминиевый котелок. Она хотела было поругать этого легкомысленного индуса за нарушение постельного режима, но, взглянув на его улыбающуюся физиономию, передумала: коль выздоровление идет столь быстрыми темпами, может, преподававший на курсах оказания первой помощи фельдшер не совсем был прав, предписывая неподвижность при травмах конечностей? Приняв котелок, она передала ему узелок с одеждой, высыпала чернику на лоскут чистой материи и пошла к ручью за водой. Ананд переоделся, одеяло отнес в келью.

Спустя некоторое время, позавтракав гречневой кашей с молоком, они снова сидели плечом к плечу на бревнышке возле костра. Вероятно, Надежде самой хотелось выговорить все наболевшее, чтобы простить себя. А перед кем еще можно так откровенно раскрыть душу, как не перед посторонним человеком? И, вздохнув, она продолжила свою исповедь.

«Прибежав от Мишки домой, я села в сенях на табуретку и разревелась. Наревевшись вдоволь, прошла в горницу, положила буханку в хлебницу. Мама была в ателье, и это спасло меня от ее расспросов. Я достала из ящика в письменном столе папку с материалами по женскому вопросу, развязала тесемки, раскрыла брошюрку со статьей Коллонтай. Перечитала ее рассуждения о бескрылом Эросе, который калечит душу.

Да, с Мишкой при его зацикленности на физической стороне отношений мой Эрос взлететь никак не мог: потрепыхался немного и ткнулся в грязь. Мишка тут ни при чем, он такой, какой есть. Я сама виновата во всем, могла бы залепить ему оплеуху, вырваться, убежать. Вероятно, где-то в глубинах подсознания моя плоть хотела изведать эту близость с мужчиной. Вот и изведала. А душа теперь рыдает по сломанным крыльям.

Я промокнула платочком остатки слез на щеках. Как жить дальше? Как теперь будут складываться отношения с Женечкой Будылиным — он такой чистый, безгрешный… А я? Как буду смотреть в его глаза? Если не сказать ему обо всем, между нами появится трещина. Мои глаза будут лгать — в них не будет чистоты. Но рассказать, не значит ли оттолкнуть от себя, ниточка нашей зарождающейся любви такая тонкая.

Я мучительно долго думала, как найти выход, и наконец определилась: коль ниточка тонкая, надо ее укрепить, а потом и открывать свою тайну.

Мысль захватила меня. Я положила папку в стол, подошла к зеркалу, оглядела себя. Вид, конечно, неважнецкий. Отошла в сторону, взяла с маминой полочки косметический карандаш и гребень для волос. Снова подошла к зеркалу, слегка насурьмила брови, поиграла с волосами, вплела в косу ленточку. Оглядела себя со всех сторон, надела мамины туфельки и пошла к Будылиным.

Двери в дом были приоткрыты. Я для приличия постучалась в створку. Из глубины донесся голос Женечки:

— Заходите, кто там есть!

Я зашла. Увидев меня, он засуетился, стал извиняться за беспорядок. Я сказала, что не могу разобраться с натуральными логарифмами и пришла к нему за помощью.

Потом, сдвинув стулья, мы долго сидели за письменным столом. Я делала вид, что целиком сосредоточена на его объяснениях, и прижималась „ненароком“ грудью к его боку. Женечку кидало в жар, он путался в определениях и формулах. Наконец я обрадовано воскликнула, что все поняла, встала в полный рост. Он тоже поднялся со стула. Я как бы в порыве благодарности бросилась ему на шею, повисла на ней, обхватив двумя руками, плотно прижалась всем телом и поцеловала в щеку.

А потом… Потом мы смотрели друг другу в глаза и так долго целовались, что заболели губы. Вечером пришел с работы его отец. Мы расстались, договорившись встретиться через пару часов у входа в сквер. Женечка пришел на свидание в новых ботинках, с букетом ландышей. Мы гуляли по аллеям, снова целовались, он читал посвященные мне стихи, нежные, искренние.

На третий день нашего бурно расцветшего романа я отдалась ему на сеновале в старой риге. Все было ужасно романтично и сказочно прекрасно, но Женечку сильно удручило то, что он у меня не первый и я отдалась ему, уже не будучи девственницей. Я рассказала про Мишку, он стал упрекать меня, почему я не дала этому пошляку и задаваке достойного отпора. Я плакала, умоляла меня простить, но не умолила. Наш роман закончился.

Я чувствовала себя одинокой, никому ненужной, всеми презираемой и, вернувшись домой, решила разом покончить с этой жизнью. Воображение сладостно рисовало, как Женечка раскаивается в своей жестокости и, задыхаясь от слез, падает на крышку моего гроба. Осуществлению планов помешал приход мамы. Она без слов поняла, что со мной происходит, обняла меня. Я разревелась у нее на груди, рассказала о разрыве с Женечкой. Она слушала, гладила меня по голове, что-то говорила, утешала…

До конца мая оставалось два дня. Я не хотела встречаться с Мишкой, поэтому решила сама отнести злополучную папку в горком комсомола.

В дверях горкома столкнулась с первым секретарем и сунула ему папку в руки. Он повертел ее в руках, прочитал на корочке надпись „Женский вопрос“ и удивленно спросил:

— Что это?

К дверям подошла какая-то женщина в брючном костюме и с погасшей папироской в уголке рта.

Я посторонилась, пропуская ее, и ответила секретарю:

— Это ваша папка. Мне ее Мишка Шаронов передал для изучения и сказал, что до летних каникул надо вернуть в горком.

— Идея Константиновна, — окликнул секретарь уже поднимавшуюся по лестнице женщину, — вернитесь к нам на минутку.

Женщина обернулась, вынула изо рта папироску:

— Что еще?

Секретарь поднял вверх папку.

— С вашего отдела?

Женщина спустилась с лестницы, взяла папку, посмотрела на меня:

— Как, девочка, это оказалось у тебя?

— Мишка Шаронов дал.

Она окинула меня быстрым взглядом с головы до ног и скомандовала:

— Иди за мной. Будем разбираться.

Я послушно поднялась за ней по лестнице. Мы зашли в маленькую комнатку с низким потолком и маленьким окошком, открывавшим вид на глухую стену соседнего дома. По стенам комнаты напротив друг друга висели в массивных рамках портреты Крупской и Сталина. Под портретом Крупской, чуть ниже, без рамок на гвоздиках были прикреплены портреты Александры Коллонтай, Розы Люксембург и Клары Цеткин. Почти все место в комнате занимал стол, застеленный прожженной в нескольких местах красной скатертью, заваленной сверху бумагами, книгами, папками. Вокруг стола стояли четыре деревянных стула, выкрашенных темно-зеленой краской, изрядно протертой на сиденьях и спинках.

— Присаживайся, — предложила мне Идея Константиновна, указав рукой на один из стульев.

Я присела на краешек. Она положила папку на стол, изучающе посмотрела на меня:

— Тебе сколько лет?

— В октябре шестнадцать будет.

— Комсомолка?

— Да.

— А звать как?

Я ответила.

Она села за стол напротив меня, пододвинула к себе лежавшее на бумагах чайное блюдечко, достала папироску, закурила, развязала на папке тесемки, просмотрела содержимое. Пару минут сидела в задумчивости, пуская кольца дыма в потолок и стряхивая пепел в блюдечко, потом перевела взор на меня:

— Ну вот что, Наденька, если в столь нежном возрасте ты все это прочитала, то расскажи-ка мне, в чем суть „женского вопроса“.

Я стала пересказывать статью Коллонтай.

Она перебивала, дополняла и под конец, увлекшись, уже говорила одна.

С ее слов, выходило, что „женский вопрос“ — это не о женщинах вообще, а о полном пересмотре отношений между полами, вопрос будущего страны, вопрос построения коммунизма. Без ликвидации буржуазного института семьи коммунизм построить невозможно. Она обильно цитировала Ленина, Маркса, Энгельса, Бебеля, и все выходило так, что нам надо срочно создавать коммуны, в которых все будет общим, мужчины и женщины станут свободно сходиться вместе на час или на год и так же свободно расходиться, находить себе других сердечных друзей, а рождающиеся от таких свободных отношений дети будут расти и развиваться отдельно от биологических родителей под руководством и опекой специалистов.

— „Коммунистическое общество — значит, все общее: земля, фабрики, общий труд“, — процитировала она Ленина, и пояснила: — Согласно ленинским заветам, к 1940 году¹³ мы должны построить коммунизм, превратить страну в единую трудовую коммуну. Вот в чем суть „женского вопроса“! Поняла?

— Надо подумать, — ответила я и опустила глаза.

Идея Константиновна достала вторую папироску, закурила. Не вынимая ее изо рта, переложила языком в уголок губ, оценивающе оглядела меня и спросила:

— У тебя роман с Мишкой?

— Нет никакого романа.

Она пригнулась через стол, дыхнула мне дымом в лицо:

— А че покраснела? Неужели даже не приставал?

Я молчала.

— Ладно, разговор окончен, — она встала со стула и протянула мне руку.

Я тоже встала, сунула свою ладошку в ее широкую ладонь. Она крепко сжала мои пальцы, отпустила и подвела итог:

— Будет Мишка приставать, скажи, что я ему ноги выдерну, мала ты еще для больших дел. А осенью, как исполнится шестнадцать, заходи, подумаем обо всем вместе.

Я вышла из дверей горкома, постояла, огляделась по сторонам и пошла на берег Волги. В скверике у реки присела в задумчивости на камешек возле воды. Так много всего вместили эти дни в мою жизнь — и ничего позитивного. Сначала я обожглась о Мишку, культивирующего жеребячью простоту отношений между полами. Потом о Женино презрение. Теперь передо мной нарисовали как идеал картину жуткого будущего, в котором не будет места для супружеской верности и вообще не будет супругов, а лишь товарищи-партнеры, строгающие детей и передающие, как заготовки, для дальнейшей обработки другим специалистам. Я так и сяк примеряла это будущее, но для себя в нем места не находила.

Прошло десять лет. Коммунизма у нас не построили. Идея Константиновна и наш секретарь горкома были объявлены врагами народа и отбывают сроки в лагерях. У меня растет дочь. Кто ее биологический отец — Мишка или Женечка, я не знаю. Никто из них о своих правах на отцовство не заявил, и мама предложила мне дать Настеньке отчество по моему отцу — Алексеевна.

Незадолго до рождения Настеньки умер Степан Васильевич. Спустя некоторое время после похорон мы переехали сюда под Некоуз в деревню Гулебино, так как в городе начались проблемы с продовольствием и молока для дочери даже на рынке стало невозможно достать. Купили корову. Когда Настеньке исполнилось пять лет, мама настояла, чтобы я шла учиться дальше, а дочь пока оставила при ней.

Я поступила в Ленинградский государственный университет имени А. С. Бубнова на биологическое отделение физико-математического факультета. Сейчас имя Бубнова из наименования университета убрали, так как этот именитый революционер тоже оказался врагом народа, как, впрочем, и все отцы-основатели комсомола¹⁴. Мама, как переехали из города и до конца этого учебного года, работала учительницей в школе. Каждый день ей вместе с деревенскими ребятами приходилось по утрам добираться из Гулебино в деревню Исаково, а вечерами обратно. Иногда их подвозили на санях или на телеге, но чаще пешком приходилось ходить. Уставать она стала, а тут предложили ей переехать в деревню Новинки, преподавать русский язык и литературу в старших классах Артемьевской школы. В Новинках и дом больше, и ее сестра туда из Мологи перебраться собирается, и речка рядом, и работа интереснее.

В это воскресенье погрузим на телегу скарб и поедем. Конечно, далось ей такое решение нелегко. Думаю, повлияло и то, что меня, ее дочь, местные женщины промеж собой называют падшей женщиной, чуть ли не проституткой: дитя неизвестно от кого нагуляла, как бы теперь у кого мужа не увела. Через меня и на маму косятся: „дочь родную не смогла воспитать должным образом, а мы ей своих дочерей доверили“. Вот такие дела.

А во мне все это время живет какая-то боязнь мужчин. Даже на танцы в Некоуз не хожу. Наверное, оттого что никак не могла и до сих пор не могу примириться с прошлым: с расстрелом сестер, брата, отца, презрением ко мне Женечки. Но главное, что мне не нравится, — я не в ладу сама с собой. Вокруг все такие правильные и счастливые, полны веры в Сталина, в коммунизм, в то, что мы живем в самой передовой стране мира, а я постоянно во всем сомневаюсь…»

— Ты первый, с кем я так разоткровенничалась. Ничего, что так?

— Ничего, — откликнулся Ананд. — Хочешь, кое-что посоветую?

Надежда поднялась с бревнышка, нагнулась, взяла в руки котелок.

— Давай чуть позже. Схожу вначале принесу воды для чая.

Она ушла к ручью. Ананд тоже встал. Обратив взор к поднявшемуся над деревьями светилу, попробовал выполнить пару кругов сурья-намаскар¹⁵, но тело плохо слушалось. Почувствовав боль в позвоночнике, опять присел на бревнышко и сложил пальцы в мудру коровы.

Вернулась Надежда, подложила в костер несколько толстых веток, установила треногу, подвесила над огнем котелок с водой, снова присела рядом с Анандом. Некоторое время оба молча наблюдали за игрой пламени, потом Ананд медленно перегруппировал пальцы в мудру ветра, закрыл глаза и произнес:

— Мы, люди, подобны язычкам пламени в костре. Каждый пляшет по-своему и в то же время может существовать лишь в единстве со всеми. Глупо кого-либо обвинять в том, что он такой, какой есть или был, а не такой, каким мы хотим или хотели бы его видеть. Хорошо, что ты высказала наболевшее. Теперь найди силы простить и Мишку, и Женечку, и саму себя, и революцию — это все прошло. Настоящая жизнь только здесь и сейчас. Живя прошлым, мы обкрадываем настоящее. Извлеки урок и живи полной жизнью. Не сетуй на время, в которое довелось жить. Каждый человек живет в наилучшем для него мире. То, что невозможно изменить, принимай как есть. Направляй силы лишь туда, где можешь что-то изменить к лучшему, привнести позитив. При желании это в любой обстановке делать нетрудно. Главное — не терять радость в сердце. Радость — это пламя души; не будет язычков пламени, и душа скукожится от холода. В тебе океан радости, позволь ему заполнить твою жизнь. Я выжил в лагерях потому, что умею радоваться.

— Вот как? — Надежда, повернув к нему лицо, удивленно приподняла брови. — Ты в лагерях радовался жизни?

— Почему бы и нет? — Он тоже развернулся к ней. Их взгляды встретились. Повисла пауза. Окружающий мир исчез. Только две пары изумленных глаз. Ананд вновь медленно сомкнул веки, перенеся внимание в глубь себя. Спустя несколько секунд распахнул их и переспросил: — А почему это тебя удивляет? Что такое радость? Где она находится?

Надежда молча пожала плечами.

— Забудь об окружающем мире, — попросил Ананд и, вглядываясь в сидевшую рядом с ним женщину, тихо пояснил: — Радость внутри тебя, внутри каждого человека. Материальный мир дан нам для того, чтобы мы, люди, несли в него красоту и расцветали в радости. Закрой глаза и перенеси акцент с меняющегося, а значит, иллюзорного, на неизменное, на то, чем ты являешься по сути.

Надежда послушно закрыла глаза и перенесла внимание в глубь себя. И то ли сама себе внушила, то ли действительно отыскалась радость, но на ее губах появилась легкая улыбка.

— Смотри, — услышала она голос Ананда, — когда внимание человека касается его сути, ничто внешнее не может стереть улыбку с лица. Разве не так?

Надежда открыла глаза и вновь пожала плечами:

— Сейчас я улыбаюсь. Но когда душат слезы, как можно улыбаться?

— Если слезы душат, наплачься вволю, позволь им излиться. Помни, что радость никогда и никуда от нас не исчезает, просто иногда ей нужна передышка. Если все время есть один сахар — кишки слипнутся. Так ведь?

— Слишком заумно, подумаю над этим как-нибудь позже. Расскажи лучше немного о себе.

— Как скажешь, — ответил Ананд. Помолчал, собираясь с мыслями, раскрыл пальцы от мудры ветра и начал свой рассказ.

Примечания

13

В 1920 году в своей речи на III съезде РКСМ Ленин утверждал, что поколение, которому теперь 15 лет, через 10-20 лет будет жить в коммунистическом обществе.

14

Основатели комсомола: Лазарь Абрамович Шацкин — председатель ЦК РКСМ (1921–1922), расстрелян в 1937-м; Борис Львович Цейтлин — секретарь ЦК РКСМ (1920–1921), расстрелян в 1938 г.; Петр Иванович Смородин — генеральный секретарь ЦК РКСМ (1921–1924), расстрелян в 1939 г.; Оскар Львович Рывкин — председатель президиума ЦК РКСМ (1919–1920), первый секретарь ЦК РКСМ (1920–1921), с 1922 г. почетный член РКСМ, расстрелян в 1939 г.; Александр Иванович Мильчаков — секретарь ЦК РКСМ с 1925-го, генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ (1928–1929), репрессирован в 1938 г., более 16 лет провел в тюрьмах и лагерях; Александр Васильевич Косарев — первый секретарь ЦК ВЛКСМ (1929–1938), расстрелян в 1939 г.

15

Комплекс упражнений йоги, сочетающий перетекающие одна в другую асаны с определенным порядком дыхания.